VIII
БОЛЬНОЙ
Я вышел.
Пять минут спустя я уже был у превосходной сиделки, дал ей соответствующие указания, и она тут же отправилась к г-ну Анри де Фаверну.
А я вернулся к нему в полдень, как и обещал.
Он еще спал.
Я подумал было, что смогу продолжить обход своих больных и зайти позднее.
Но, оказывается, он просил сиделку передать мне, если я приду, подождать, пока он не проснется. Я уселся в гостиной, рискуя потерять полчаса, хотя время всегда так ценно для врача.
Я воспользовался ожиданием, чтобы осмотреться и, если мне это удастся, попытаться составить определенное мнение об этом человеке.
На первый взгляд все предметы, окружавшие его, были не лишены элегантности, и, лишь рассмотрев квартиру повнимательнее, я заметил, что она носила печать безвкусной роскоши: ковры ярких цветов и самые красивые, какие только могли поставить магазины Салландруза, не гармонировали ни с цветом обоев, ни с обивкой мебели.
Повсюду преобладало золото: лепной орнамент дверей и потолка был позолочен, на гардинах висела золотая бахрома, обои исчезали под множеством золоченых рам с гравюрами по 20 франков за каждую или с дрянными копиями картин старых мастеров, должно быть проданных невежде — покупателю как оригиналы.
В четырех углах гостиной возвышались этажерки; на них среди довольно ценных китайских безделушек красовались изделия слоновой кости из Дьепа и современные фарфоровые фигурки, настолько грубо сработанные, что невозможно было и предположить, что они попали туда в качестве статуэток саксонского фарфора.
Стенные часы и канделябры были в том же стиле, а стол, заваленный великолепно переплетенными книгами, дополнял ансамбль; все вместе создавало впечатление не в пользу хозяина дома.
Все было новым и казалось купленным не более трех-четырех месяцев тому назад.
Из этого осмотра мне не удалось вынести ничего нового: он утвердил меня во мнении, что я нахожусь в доме нувориша с плохим вкусом, собравшего вокруг себя лишь признаки изящного образа жизни. Тут вошла сиделка и сказала, что раненый только что проснулся.
Я прошел из гостиной в спальню.
Там все мое внимание поглотил больной.
С первого взгляда я заметил, что его состояние не ухудшилось, а напротив, появились благоприятные симптомы.
Я успокоил его, так как он по-прежнему волновался, и лихорадка поддерживала его страхи. Тяжело было видеть мужчину таким напуганным. Непонятно, как этот слабый человек совершил столь смелый шаг, оскорбив Оливье, известного своим умением держать шпагу в руках, а оскорбив, пришел на место дуэли.
Это было загадкой; объяснением мог быть тончайший расчет, или, наоборот, необузданная ярость. Я подумал, что в конце концов для меня все прояснится, ведь от врачей почти невозможно бывает утаить даже упорно скрываемую тайну.
Его состояние меня уже меньше беспокоило, и я смог приглядеться к нему. Как и его дом, все в нем было противоречиво.
Все, что человеческое умение могло сделать, чтобы придать аристократичность его облику, было сделано, но появилось лишь подобие элегантности: его светлые волосы были пострижены по моде, редкие бакенбарды аккуратно подбриты.
Но рука, протянутая мне, чтобы я пощупал пульс, была вульгарной: даже ухаживая за руками в последнее время, он не смог исправить их природную грубость, ногти были плохой формы, обгрызены, некрасивы. Около кровати стояли сапоги, которые он сбросил утром: они свидетельствовали, что ноги г-на де Фаверна, так же как и его руки, принадлежат человеку самого плебейского происхождения.
Как я уже упоминал, у раненого была лихорадка, но она не придала выразительности его глазам, которые, я заметил, никогда не смотрели прямо на человека или на предмет, зато его речь была возбужденной и чрезвычайно быстрой.
— А, вот и вы, мой дорогой доктор, — сказал он мне. — Ну что, вы видите, я еще не умер, а вы великий пророк; я вне опасности, так ведь, доктор? Проклятый удар шпагой! Он был очень точным. Ведь этот забияка, этот клеветник, этот презренный Оливье всю свою жизнь занимается фехтованием.
Я прервал его:
— Извините, я врач и друг господина д’Орнуа и поехал на место дуэли с ним, а не с вами. Мы знакомы с вами только с сегодняшнего утра, а его я знаю уже десять лет. Вы прекрасно понимаете, что, если будете продолжать задевать его, я попрошу вас обратиться к кому-нибудь из моих коллег.
— Как, доктор, — воскликнул раненый, — вы меня оставите в таком состоянии? Это будет ужасно, не говоря уж о том, что вы найдете не много пациентов, которые заплатят вам столько, сколько я.
— Сударь!
— О да, знаю, вы все делаете вид, что бескорыстны, а потом, когда наступает, как принято говорить, четверть часа Рабле, вы выставляете счет.
— Возможно, сударь, в этом можно упрекнуть некоторых моих коллег, но я вам докажу, что алчность, в чем вы упрекаете врачей, не входит в число главных моих недостатков, и мои визиты к вам продлятся не дольше, чем это необходимо.
— Ну вот вы и сердитесь, доктор!
— Нет, я отвечаю на ваши слова.
— Не надо обращать внимание на то, что я говорю. Знаете, мы, дворяне, позволяем иногда себе вольности в речи, извините же меня.
Я поклонился, а он протянул мне руку.
— Я уже пощупал у вас пульс, — сказал я ему, — он довольно хороший, насколько это возможно.
— Ну вот, вы злитесь на меня за то, что я дурно говорил о господине Оливье; он ваш друг, я не прав, но просто я сердит на него, и вовсе не из-за удара шпагой, который он нанес мне.
— И который вы сами искали, — ответил я, — а он вам в этом не отказал, согласитесь.
— Да, я его оскорбил, потому что хотел драться с ним, а когда хотят драться с человеком, его надо оскорбить. Извините, доктор, сделайте одолжение, позвоните, пожалуйста.
Я потянул шнурок звонка; вошел один из лакеев.
— Приходили от господина де Макарти справиться о моем здоровье?
— Нет, господин барон, — ответил лакей.
— Это странно, — прошептал больной, явно раздосадованный отсутствием внимания к нему.
Наступило молчание; я потянулся за тростью.
— Так вы знаете, что мне сделал ваш друг Оливье?
— Нет. Я слышал о нескольких словах, сказанных по вашему поводу в клубе, не это ли?
— Он мне сделал… скорее, он хотел помешать моему великолепному браку с восемнадцатилетней девушкой, прекрасной, как богиня, и к тому же с рентой в пятьдесят тысяч ливров, вот и все.
— Но каким образом он мог помешать этому браку?
— Своей клеветой, доктор, сказав, что он не знает никого под моим именем в Гваделупе, тогда как мой отец, граф де Фаверн, владеет там участком земли в два льё, у него великолепное поместье с тремя сотнями негров. Но я написал господину де Мальпа, губернатору, и через два месяца эти документы будут здесь. Вот тогда увидим, кто лгал.
— Возможно, Оливье ошибся, сударь, но не солгал наверняка.
— А пока, видите ли, по этой причине тот, кто должен был стать моим тестем, даже не прислал кого-нибудь, чтобы справиться о состоянии моего здоровья.
— Возможно, он не знает, что вы дрались на дуэли?
— Он знает, я сказал ему об этом вчера.
— Вы ему это сказали?
— Конечно. Когда он мне сообщил о сплетнях, распространяемых господином Оливье, я ему сказал: "Ах, так! Ну что ж, сегодня же вечером я найду способ поссориться с этим франтом Оливье, и тогда увидят, боюсь ли я".
Я начал понимать эту мимолетную смелость моего больного. То было помещение денег под сто процентов: дуэль могла ему принести хорошенькую жену и ренту в пятьдесят тысяч ливров, и он дрался.
Я встал.
— Когда я увижу вас, доктор?
— Завтра я зайду снять повязку.
— Надеюсь, если при вас будут говорить о дуэли, вы скажете, что я вел себя достойно.
— Я скажу то, что видел, сударь.
— Этот презренный Оливье, — прошептал раненый, — я отдал бы сто тысяч франков, чтобы сразу убить его.
— Если вы так богаты, чтобы заплатить сто тысяч франков за смерть человека, — сказал я, — вам следует меньше сожалеть о несостоявшемся браке, который добавил бы лишь пятьдесят тысяч ливров ренты к вашему состоянию.
— Да, но этот брак меня поставил бы… этот брак мне позволил бы прекратить рискованные спекуляции; молодой человек, притом родившийся с аристократическими вкусами, никогда не бывает достаточно богат. А потом, я играю на бирже; правда, мне везет, в прошлом месяце я выиграл более тридцати тысяч франков.
— С чем вас и поздравляю, сударь. До завтра.
— Подождите-ка… мне кажется, позвонили!
— Да.
— Сюда идут.
— Да.
Вошел слуга.
Впервые я увидел, как глаза барона неподвижно остановились на человеке.
— Ну и?.. — спросил он, не дав времени произнести ни слова слуге.
— Господин барон, — сказал слуга, — господин граф де Макарти справляется о вашем здоровье.
— Лично?
— Нет, он прислал своего камердинера.
— А, — произнес больной, — и что вы ответили?
— Что господин барон был тяжело ранен, но доктор отвечает за его жизнь.
— Это правда, доктор, что вы отвечаете за меня?
— Ну да, тысяча раз да, — ответил я, — если только вы не совершите еще какой-нибудь неосторожности.
— О, на этот счет будьте спокойны. Скажите мне, доктор, если господин граф де Макарти прислал осведомиться о моем здоровье, это доказывает, что он не верит злословию господина Оливье, не правда ли?
— Несомненно.
— Хорошо, тогда лечите меня поскорее, и вы будете на моей свадьбе.
— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы достичь этой цели.
Откланявшись, я вышел.
