Это был, как и говорил мой проводник, молодой человек двадцати-двадцати одного года, черноглазый, загорелый, темноволосый, роста ниже среднего, но прекрасно сложенный.

Торопясь засвидетельствовать мне свое почтение, он поднялся не переодевшись. На нем был костюм для верховой езды: сюртук зеленого драпа с опоясывающей его сумкой для патронов, придававшей юноше почти военную выправку, штаны из серого сукна, обшитые изнутри юфтью, и сапоги со шпорами. Фуражка в стиле тех, что носят наши охотники в Африке, дополняла его костюм.

С одной стороны его патронной сумки висела дорожная фляга, с другой — пистолет.

Кроме того, в руке он держал английский карабин.

Несмотря на молодость моего хозяина, верхнюю губу которого едва прикрывали небольшие усики, во всем его облике было столько независимости и решительности, что это поразило меня.

Передо мной стоял человек, воспитанный для настоящей борьбы; привыкший жить в опасности, не бояться ее, но и не пренебрегать ею; серьезный, потому что держался особняком; спокойный, потому что ощущал свою силу.

Ему было достаточно одного взгляда, чтобы увидеть мои вещи, оружие, одежду — и ту, что я уже снял, и ту, что уже надел.

Его взгляд был быстрым и уверенным — взгляд человека, жизнь которого может зависеть от его наблюдательности.

— Извините меня, если я вам помешал, сударь, — сказал он мне, — но я пришел к вам с добрыми намерениями, чтобы узнать, не испытываете ли вы в чем-либо недостатка. Я всегда с определенным беспокойством встречаю прибывающих к нам с континента, ведь мы, корсиканцы, еще такие дикие, что просто трепещем, особенно при встрече с французами, оказывая свое исконное гостеприимство, которому вскоре суждено остаться, пожалуй, единственной традицией, полученной нами от отцов.

— Ваши опасения напрасны, сударь, — ответил я, — трудно вообразить себе что-либо лучше тех забот о путешественнике, что оказала мне госпожа де Франки; впрочем, — продолжил я, вновь осмотрев комнату, — уж конечно не здесь я мог бы жаловаться на ту пресловутую дикость, о которой вы вряд ли чистосердечно предупреждаете меня, и если бы я не видел из окон этой комнаты прекрасный пейзаж, то мог бы подумать, что нахожусь в квартире на Шоссе д’Антен.

— Да, — ответил молодой человек, — это было манией моего бедного брата Луи: ему нравилось жить на французский лад, но я сомневаюсь, что после Парижа это жалкое подобие цивилизации, оставленное им здесь, его удовлетворит так, как удовлетворяло до отъезда.

— А ваш брат давно покинул Корсику? — спросил я своего молодого собеседника.

— Десять месяцев назад, сударь.

— Вы думаете, он скоро приедет?

— О, не раньше чем через три или четыре года.

— Это слишком долгая разлука для двух братьев, без сомнения никогда прежде не расстававшихся!

— Да, и тем более для тех, что так любят друг друга, как мы.

— Он, конечно, приедет с вами повидаться до окончания учения?

— Вероятно; по крайней мере, он нам это обещал.

— Но, во всяком случае, вам ничто не мешает навестить его?

— Нет… я не выезжаю с Корсики.

Когда он произносил эту фразу, в интонации его звучала такая любовь к своей родине, что всему прочему миру оставалось лишь чувство презрения.

Я улыбнулся.

— Вам это кажется странным, — заметил он, в свою очередь улыбаясь, — что я не хочу покидать столь жалкую страну, как наша. Что поделаешь, я детище этого острова, как каменный дуб, как олеандр; мне необходима атмосфера, пропитанная запахами моря и горным воздухом. Мне необходимы стремительные потоки, которые нужно переходить, скалы, которые нужно преодолевать; леса, которые нужно обследовать; мне необходимо пространство, необходима свобода, и мне кажется, если бы меня перевезли в город, я бы умер там.

— Но неужели возможно столь разительное духовное различие между вами и вашим братом?

— И это при большом физическом сходстве, добавили бы вы, если бы видели его.

— Вы очень похожи?

— До такой степени, что, когда мы были детьми, мои отец и мать были вынуждены помечать нам одежду, чтобы отличить одного от другого.

— А когда выросли? — спросил я.

— Когда мы выросли, из-за разницы наших привычек мы стали немного различаться цветом лица, вот и все. Пребывая взаперти, склонясь над книгами и своими рисунками, мой брат стал очень бледным, в то время как я, наоборот, был всегда на воздухе, ходил по горам и равнинам и поэтому загорел.

— Я надеюсь, — сказал я ему, — что вы мне позволите убедиться в этой разнице, поручив что-либо передать господину Луи де Франки.

— О, конечно, с большим удовольствием, если вы хотите оказать мне любезность. Но, извините, я заметил, что вы уже намного опередили меня и переоделись, а через четверть часа будет ужин.

— И это из-за меня вам придется менять костюм?

— Если бы это было так, вам бы пришлось упрекать только самого себя, так как это вы подали мне пример; однако, поскольку я сейчас в костюме для верховой езды, мне необходимо переодеться в костюм горца. У меня есть дела после ужина, и сапоги со шпорами будут мне помехой.

— Вы уйдете после ужина? — спросил я.

— Да, — ответил он, — свидание…

Я улыбнулся.

— О! Не в том смысле, что вы подумали, это деловое свидание.

— Вы считаете меня столь самонадеянным, чтобы полагать, что у меня есть право на ваше доверие?

— Почему бы и нет? Нужно жить так, чтобы можно было громко и откровенно говорить о том, что делаешь. У меня никогда не было любовницы и никогда не будет. Если мой брат женится и у него будут дети, то, вероятно, я так и не женюсь, и, напротив, если у него не будет жены, то придется жениться мне: это надо будет сделать, иначе прекратится наш род. Я вам уже говорил, — добавил он, смеясь, — что я настоящий дикарь, к тому же родился на сто лет позже, чем следовало. Но я продолжаю болтать как сорока и не успею вовремя подготовиться к ужину.

— Но мы можем и дальше разговаривать, — заметил я, — ведь ваша комната напротив этой? Оставьте дверь открытой, и мы будем беседовать.

— Мы сделаем лучше: заходите ко мне и, пока я буду переодеваться в туалетной комнате, посмотрите мою коллекцию — мне показалось, что вы любитель оружия, — там есть несколько предметов, имеющих ценность, разумеется историческую.