Александр Дюма
Сборник
"Пракседа"

— Скажите, отец, — смеясь спросила Мерседес, — откуда у вас эта великая и странная любовь к королю дону Санчо Второму?

Тот, к кому обратилась с этим вопросом молодая девушка, был старик лет шестидесяти, одетый в кольчугу, подогнанную с такой тщательностью, словно он находился в военном лагере перед лицом мавров Орики или Кордовы, а не в своем прекрасном замке ди ла Хорта, в дни безмятежного мира, в окружении верного гарнизона. Для полного вооружения военачальника ему не хватало лишь шлема — впрочем, и тот лежал в нескольких шагах от него на сундуке, рядом с которым стоял оруженосец, готовый повиноваться любому приказанию своего господина. В облике величественного старца удивительным образом сочетались спокойствие и сила, как это присуще львам. Длинные волосы, обрамлявшие его лицо, поседели скорее от испытаний, чем от старости, а несколько рубцов на щеках и на лбу свидетельствовали, что он всегда встречал врага лицом к лицу. Он сидел у стола, опираясь на локоть, и время от времени отпивал большими глотками пряное вино из стоящего перед ним серебряного кубка; у ног его полулежала огромная африканская борзая, и, хотя сама она распласталась на полу, ее голова на длинной змеиной шее, возвышающаяся над передними лапами, прижималась к бедру хозяина; при каждом его движении и от всякого сказанного им слова собака, казавшаяся спящей, открывала умные и кроткие глаза. Остальную часть покоев, построенных еще в X веке и обставленных мебелью XII века, занимали другие обитатели замка: молодой бакалавр лет девятнадцати-двадцати стоял в почтительной позе, опираясь рукой на камин; два пажа смеялись в уголке, подшучивая над старой нянькой, задремавшей возле своей прялки; еще один старик, приблизительно того же возраста, что и тот, кто казался хозяином дома, сидел по другую сторону того же стола, но из-за своего подчиненного положения — чуть поодаль; и, наконец, молодая черноволосая девушка с яркими губами и белоснежными зубами, задавшая этот вопрос, такой естественный в ту пору, когда на короля роптала вся Португалия:

— Скажите, отец, откуда у вас эта великая и странная любовь к королю дону Санчо Второму?

Старик взглянул на своего седовласого сверстника, словно желая сказать: "Она еще спрашивает!", а затем повернулся к дочери:

— Видишь ли, — сказал он, — я видел его таким крошечным и слабым, какой никогда не видел тебя, хоть ты моя дочь. На моих глазах королева донна Санча, упокой Господь ее душу, родила его на земле Сицилии, где мы устроили привал, чтобы дать ей отдохнуть, и я увидел его на ложе матери, когда он вступил в этот мир, как говорится в Писании, "сир, наг и нищ"; когда же ты увидела свет, дитя мое, я, напротив, был в Святой земле и, вернувшись домой, застал тебя уже трехлетней, почти такой же большой и главное такой же разумной, как сейчас.

— Неужели такое малое дитя взяли с собой в Палестину? — спросил молодой оруженосец.

— Нет! — ответил старый рыцарь. — Именно я отвез его в Португалию. И если вы хотите это знать, то вот откуда у меня эта великая любовь к нему: из-за огромного доверия и великой чести, оказанной мне королем, его отцом; накануне того дня, когда мы должны были сесть на суда, чтобы продолжить путь, в ту минуту, когда я вернулся с мессы, король призвал меня в свои покои, где он сидел в окружении придворных рядом с госпожой королевой; она раскинулась в кресле, опираясь ногами на стул, бледная, ослабевшая, еще не оправившаяся после родов, ведь с того времени, как она родила, прошло всего двадцать пять дней.

"Сеньор дон Мартинш ди Фрейташ! — обратился ко мне король. — Если и есть на свете человек, кому мы, королева и я, обязаны, то это именно вы".

Я хотел возразить, но он продолжал:

"Да, именно вы! Ведь вы были со мной в битве при Алкасире-ду-Сал, где мы разбили короля мавров из Хаэна, и бросились между мной и сарацином, пытавшимся поразить меня: удар, предназначенный мне, обрушился на ваш шлем и даже задел ваше лицо; а когда римский папа отлучил меня от Церкви и все, испугавшись, покинули меня, вы были единственным, кто остался мне верен; и, наконец, при первом же полученном от меня известии, что я намерен отправиться в крестовый поход, вы тотчас же оставили Романию и явились ко мне в Катанию; при этом, несмотря на то что служить мне обязаны были только вы лично, вы привели с собой двадцать пять полностью вооруженных бойцов, взяв на себя расходы по их пропитанию и снаряжению. И хотя услуги, оказанные вами, так велики и многочисленны, что мы никогда не сможем вас за них отблагодарить, нынешнее положение наше таково, что услуга, о которой мы просим вас сегодня, превзойдет все ваши предыдущие деяния; именно это мне было угодно сказать вам здесь в присутствии всех рыцарей и сеньоров, слушающих нас".

Я приблизился к королю, преклонил колено и поблагодарил за милостивые слова.

"Государь, — заверил я его, — прикажите, что мне следует делать, и, пока душа моя находится в моем теле, я буду неукоснительно выполнять все ваши распоряжения".

"Этого я и ждал от вас, дон Мартинш! — отвечал король. — И вот что мы, королева и я, желали вам сказать. Конечно, нам было бы крайне необходимо, чтобы вы сопровождали нас в предпринятом нами походе в Святую землю, и мы испытывали бы там великую нужду в вас, но то, о чем мы просим вас, так сильно волнует нас, что все прочее отступает перед этим. Как вам известно, ибо вы присутствовали при родах госпожи нашей супруги, всемогущий Бог даровал нам нашего сына дона Санчо. Теперь мы просим вас отвезти его к нашей матери-королеве и отдать его в ее руки. Вы зафрахтуете корабли и снарядите галеры или любое другое судно, на котором, по вашему разумению, можно будет плыть с наибольшей безопасностью; мы дадим вам письмо к нашему казначею, чтобы он верил всему, что вы будете говорить ему от нашего имени, и отпустил бы вам столько денег, сколько вам будет надобно. Мы напишем также нашей матери-королеве и королю Мальорки, нашему союзнику, и дадим вам грамоту, подтверждающую, что вы облечены полным нашим доверием действовать во всех частях света, куда бы ни занес вас ветер — от запада до востока, от юга до севера. Что бы вы ни пообещали, сделали и сказали конным и пешим воинам или кому бы то ни было еще, мы сочтем обещанное, сделанное и сказанное правильным и подтвердим это. Мы не отступимся ни от чего, и залогом этого будут все земли, замки и все остальное, чем мы владеем и уповаем владеть с Божьей помощью. Таким образом, вы отправитесь, облаченный всеми нашими полномочиями; когда же вы передадите нашего сына королеве-матери, возвращайтесь к себе и займитесь своими делами, которые, должно быть, пришли в полное расстройство за время вашего похода в Романию. Потом, покончив с хлопотами, вы присоединитесь к нам со всеми конными и пешими отрядами, которые вам удастся собрать, а король Мальорки, наш союзник, по вашему требованию возместит вам все расходы по вашему войску. Вот чего мы ждем от вас, дон Мартинш…"

А я, — после небольшой паузы продолжал рыцарь, — был совершенно ошеломлен громадной ответственностью, взваленной на мои плечи, ибо сколь ни мал был инфант, он уже являлся наследником престола! Я как милости просил у сеньора дона Альфонса и королевы дать мне кого-нибудь в помощники, чтобы разделить с ним груз ответственности. Король ответил, что никакого помощника он мне не даст, и приказал мне готовиться к тому, чтобы охранять младенца, как своего государя и собственного сына.

"А теперь, дон Мартинш ди Фрейташ, — добавил он, — поскольку мы не знаем, что может случиться с нами, дайте мне клятву, что в мое отсутствие или в случае моей смерти вы всегда будете считать инфанта дона Санчо единственным законным королем и никому другому не отдадите ключей от городов, крепостей и замков, которые вам будут доверены, и, наконец, что до самой его или вашей смерти вы останетесь таким же преданным и верным слугой ему, как были мне, если только он или я не освободим вас от этой клятвы!"

Тогда я снова преклонил колени, поцеловал ему руку и, произнеся над этим самым мечом требуемую клятву, осенил себя крестным знамением, чтобы она была принята Небом.

Король тотчас же повелел дону Луишу ди ла Труэбу, охранявшему его сына в замке Катании, передать мне, и только мне, инфанта, когда я сочту своевременным это сделать. Рыцарь дал мне клятвенное обещание верности, и с этого часа инфант дон Санчо оказался в моей власти, а было ему в ту пору всего лишь двадцать пять дней от роду.

В тот же день, когда с этим было покончено, король отплыл, оставив меня в Катании, гордого и в то же время крайне озабоченного данным мне поручением…

На этом месте рассказ дона Мартинша ди Фрейташа был прерван звуком рога, раздавшимся против ворот Дору у подножия стен замка ди ла Хорта. Дон Мартинш приказал оруженосцу, поставленному охранять шлем, пойти справиться, кому и зачем понадобилось трубить в такой час, а сам продолжил свой рассказ.

— Я не стал терять время и зафрахтовал судно из Баракаса, находившееся в порту Палермо; оно принадлежало сеньору дону Жуану ди Карральялу, и он охотно уступил его мне. Покончив с этим делом, я разыскал сеньора дона Беренгара ди ла Саррия, женатого на весьма благородной даме, которую звали госпожой Агнеш д’Адри и у которой было двадцать два ребенка. Дон Беренгар был одним из моих друзей, и я попросил его отпустить со мной его жену, чтобы доверить инфанта дона Санчо ее попечению. Он охотно согласился исполнить мою просьбу, что очень меня обрадовало, ибо госпожа Агнеш была добра, благочестива, весьма родовита и, имея, как я уже сказал, такое многочисленное потомство, казалась мне чрезвычайно опытной в воспитании детей. Затем я выбрал шесть других дам, каждая из которых имела грудного ребенка: умри одна, другие могли бы заменить ее; чтобы молоко у них не пропало и не испортилось, я взял их вместе с детьми. Наконец, помимо кормилицы родом из Катании, что уже была у инфанта дона Санчо и прекрасно о нем заботилась, я на всякий случай нашел еще двух и, кроме того, велел погрузить на судно козу. После того как были предприняты все эти меры, я стал готовиться в путь: снарядил корабль, позаботившись обо всем, что было необходимо для нашего пропитания и защиты. Я поместил на нем сто двадцать вооруженных человек, причем каждый из них по храбрости и благородству стоил троих. Расположив всех своих людей на палубе, я потребовал от дона Луиша ди ла Труэба, чтобы он передал мне сеньора инфанта у ворот Катании, где я и ждал его.

Дон Луиш явился через час в сопровождении всех, каких только он мог собрать, португальских, каталонских и латинских рыцарей, всех именитых горожан и знатных сеньоров. Поравнявшись со мной, он повернулся в их сторону и, показывая им сеньора инфанта, который был у него на руках, произнес:

"Сеньоры, признаете ли вы, что этот ребенок — инфант дон Санчо, сын короля Альфонса Второго Португальского и донны Санчи, его супруги?"

И все ответили:

"Да, конечно! Мы присутствовали при его крещении и почти каждый день видели его с тех пор; объявляем как непреложную истину, что этот ребенок действительно инфант дон Санчо".

Тогда дон Луиш предложил мне взять сеньора инфанта, но я не захотел его принять, пока его не разденут в присутствии всех: я хотел убедиться, что получаю ребенка здоровым и невредимым, причем убедиться в этом вместе со всеми. Во время осмотра сеньор инфант кашлянул три или четыре раза, и я позаботился отметить в моей расписке, что мне передали его простуженным. Затем рядом со своей подписью я приложил печать и вручил этот документ дону Луишу ди ла Труэбу. После этого я в свою очередь взял ребенка на руки и вынес его из города; до самого порта меня сопровождали почти все жители, числом более шести тысяч; вступив на корабль, я передал инфанта кормилице; с нее не должны были спускать глаз шесть дам, а за ними в это время следила госпожа Агнеш. Все осенили младенца крестным знамением и благословили его.

В эту минуту на борт корабля явился посланник короля Сицилии и вручил от имени своего государя две пары платья из золотой парчи для инфанта.

Затем мы тотчас подняли паруса. Все это происходило первого апреля тысяча двести восемнадцатого года от Рождества Христова.

По прибытии в Трапани я получил несколько писем; в них меня предупреждали о четырех вооруженных галерах, крейсирующих в этих водах: они были снаряжены африканскими сарацинами и подстерегали португальские, генуэзские и каталонские суда, плавающие между Сардинией и Сицилией. А потому я еще больше укрепил свой корабль, снабдив его лучшим вооружением, увеличил, насколько это было возможно, число людей на нем и пустился в плавание, вверившись мудрости Бога, охраняющего королей. Таким образом, без всяких происшествий и при великолепной погоде, мы прибыли на остров Сан Пьетро.

Во время этого первого перехода Господу было угодно, чтобы ни сеньор инфант, ни кто-либо из его свиты не заболел.

На острове мы пробыли двадцать семь дней. Здесь к нам присоединились двадцать четыре каталонских и генуэзских корабля; они шли по тому же курсу, что и мы, и в святой день, в воскресенье, с благоговением прослушав на берегу молебен, мы все вместе тронулись в путь.

На третий день нашего путешествия нас настигла ужасная буря. Я немедленно поднялся на палубу отдать необходимые распоряжения и напомнил кормчему, что, кроме нас, всего лишь смиренных грешников, на борту находится доверенный нам наследник короля. Кормчий заверил меня, что сделает все возможное, чтобы в случае опасности спасти прежде всего сеньора инфанта, потом нас, а потом уже самого себя. Затем я прошел в каюту женщин посмотреть, что там происходит.

Дела там шли скверно: одни страдали морской болезнью и лежали без движения, подобные трупам; другие совсем потеряли голову от страха и кричали, что у них пропадает молоко. Среди этой неразберихи я отыскал кормилицу: бледная как смерть, она сидела с застывшим взглядом, прислонившись к стенке и бессильно опустив руки, инфант скатился у нее с колен на пол и безумолчно кричал, громче всех женщин, вместе взятых.

Я осторожно взял его на руки и поискал глазами, кому бы его передать, но все женщины, включая госпожу Агнеш, от страха или болезненного состояния находились в таком виде, что доверить инфанта было некому. Так как буря продолжалась и при этом не ослабевала, а напротив, усиливалась, я приказал всем матросам, кто не был занят на палубе, молиться о нашем спасении; затем я привязал инфанта к себе, чтобы либо утонуть, либо спастись вместе с ним, а так как он не переставал кричать, то я начал думать, что он плачет не от морской болезни, а несомненно от голода, который тоже доставляет ему страдания. Тогда я сел спиной к грот-мачте и, приказав привести козу, поднес к ней инфанта; почувствовав у себя во рту сосок козы, младенец замолк и принялся сосать, будто его всегда кормили именно таким образом. Тут я горячо возблагодарил Небо за то, что не положился полностью на госпожу Агнеш, на трех кормилиц и на шесть дам.

Буря продолжалась весь день и всю ночь. Все это время я ни на минуту не расставался с инфантом, то качая его на руках, то поднося его к козе каждый раз, как только он начинал плакать. Господь нас миловал: за это время ни сеньор инфант, ни я, ни коза не заболели морской болезнью. С наступлением следующего дня погода начала улучшаться, и это было великим благодеянием Неба, потому что наш корабль уже дал течь, а семь судов из нашего каравана пошли ко дну.

Мало-помалу все оправились; первой пришла в себя госпожа Агнеш, за ней — три кормилицы, а потом и шесть дам; но что касается грудных младенцев, то, поскольку никто о них не заботился, трех из восьми нашли мертвыми, а двух не оказалось вовсе; вероятно, эти трое задохнулись, а двое были снесены в море. В то же время сеньор инфант, благодаря Богу и моим заботам, чувствовал себя великолепно.

Я снова передал его госпоже Агнеш, которая не решалась его брать, говоря, что недостойна этого, но я настоял, и она уступила.

С этого момента все время дул попутный ветер, и спустя две недели мы бросили якорь у Мафры, в Эштремадуре. Лишь только мы высадились на берег, я послал известие королеве-матери в Коимбру, что ее царственный внук находится в Мафре и что, как только сеньор инфант немного отдохнет, мы тотчас же отправимся в путь, чтобы передать его ей. Так как погода была дождливая, я занялся устройством носилок. Было сооружено нечто вроде паланкина, крытого навощенным и потому непромокаемым сукном; поверх этого сукна шла отделка из красного бархата. Внутри я велел постелить широкий матрас, на котором могли разместиться шесть человек среднего роста; там села кормилица в лучшем своем наряде, на руках у нее был сеньор инфант, одетый по моему приказу в платье из золотой парчи, подаренное ему королем Сицилии; двадцать человек несли этот паланкин — одни на шестах, другие на лямках.

На исходе второго дня пути, не доходя четырех льё до Лейрии, мы встретили монсеньера Раймонда ди Сагардия с десятью всадниками, высланными нам навстречу обеими королевами — вдовствующей королевой Португалии и ее дочерью, королевой Мальорки; вместе с ними мы продолжали наш путь. Когда мы приблизились к Помбалу и оставалось только перейти ров, из города вышли самые именитые граждане, взяли из рук носильщиков шесты и лямки и перенесли паланкин с сеньором инфантом через ров. Мое изобретение так подошло инфанту, что всю дорогу он плакал не чаще трех-четырех раз в день.

У городских ворот Коимбры, у моста, перекинутого через Мондегу, к нам навстречу, так же как в Помбале, вышли консулы и знатнейшие горожане, а с ними четверо распорядителей. Они взяли шесты носилок в руки, повесили лямки себе на шею, и мы с большим почетом вступили в город; затем мы направились к замку, где находились королева, бабка инфанта, и королева Мальорки, его тетка. Обе ожидали процессию стоя на самой высокой башне и, увидев нас, спустились вниз к самым воротам. Не в силах устоять на ногах от радостного возбуждения, они обе сели на каменную скамейку; тогда я взял на руки сеньора инфанта и, исполненный радости от счастливого завершения этого трудного дела, поднес его королевам.

Да пошлет вам, дети мои, Господь такую радость, — произнес старый рыцарь, прерывая свой рассказ и простирая руки, словно благословляя окружающих, — какой переполнились сердца этих благородных дам при виде их внука и племянника, такого здоровенького, прелестного, с красивым смеющимся личиком, наряженного в каталонское платье из золотой парчи.

Тогда, — продолжал старец и глаза его увлажнились, а голос задрожал при этом воспоминании, — я поцеловал руки королевам и приложил губы инфанта к руке его бабушки. Она хотела взять его на руки, но я отступил на шаг и сказал:

"Сеньора, даже если я лишусь вашего расположения и вашей милости, до тех пор пока вы не дадите мне составленную по всей форме расписку в получении сеньора инфанта, подобную той, какую я сам выдал, вы не коснетесь его, будь вы даже Пресвятая Дева".

При этих словах королева засмеялась и сказала, что я поступаю правильно. Тогда я спросил:

"Сеньора, нет ли здесь наместника короля?"

Королева ответила:

"Да, сеньор!"

И она велела призвать его.

Затем я спросил, есть ли в замке бальи, витье и консулы Коимбры. И услышал в ответ:

"Мы здесь".

Все, кого я назвал, несли паланкин. Я попросил пригласить еще общественного нотариуса, однако он тоже присутствовал здесь, как и все остальные, потому что все, обладавшие каким-либо званием или занимавшие какую-либо должность, поспешили выйти навстречу нам. Кроме указанных мною лиц, собралось множество рыцарей и именитых людей Коимбры. В их присутствии я вызвал госпожу Агнеш, затем двух кормилиц, потом шесть дам из сопровождения инфанта и трижды спросил их на глазах обеих королев:

"Признаете ли вы, что младенец, которого я держу на руках, это сеньор инфант дон Санчо, сын дона Альфонса Второго, короля Португалии, и донны Санчи, его супруги?"

И они ответили:

"Да!".

На основании этого заявления я велел нотариусу составить удостоверенную грамоту, а затем обратился к королеве — бабке инфанта:

"Сеньора, верите ли вы, что младенец, которого я держу на руках, это сеньор инфант дон Санчо, сын дона Альфонса Второго, короля Португалии?"

Я трижды задал ей этот вопрос, и она трижды отвечала мне: "Да!"; опираясь на эти ее слова, я велел нотариусу тотчас составить вторую грамоту.

Потом я снова обратился к королеве:

"Сеньора, можете ли вы от своего имени, от имени короля дона Альфонса и королевы донны Санчи объявить здесь, что я добросовестно и преданно выполнил поручение и полностью освобожден от ответственности за вверенного мне королем сеньора инфанта".

И она ответила:

"Да, да, сеньор, и Бог свидетель, что не только в Португалии, в Кастилии или во всех Испаниях, но даже во всем мире не найдется человека, более верного и более преданного, чем вы, о чем я свидетельствую здесь перед всеми".

Тогда я повернулся к присутствующим и спросил их, слышали ли они слова доброй королевы, только что сказанные обо мне, и могут ли при случае подтвердить их под присягой. И все закричали: "Да! Да!" Считая после этого себя свободным от данных мною обязательств, я передал сеньора инфанта королеве-матери, и она, в восторге от того, что у нее есть внук, осыпала его поцелуями. Что касается меня, то я отправился в Палестину, к королю Альфонсу Второму с двумя сотнями пеших воинов и полусотней конников, собранных мною в моих собственных владениях, а не на деньги короля Мальорки.

Теперь вы знаете, — заключил старец, — почему у меня такая великая любовь к королю дону Санчо: он стоил мне стольких забот и причинил столько тревог, что я привязался к нему как к родному сыну, хотя он никогда не смотрел на меня как на отца.

В эту минуту раскрылась дверь и на пороге появился запыленный герольд. Это был тот, кто трубил в рог у ворот замка во время рассказа дона Мартинша ди Фрейташа. Увидев его, старик поднялся и дал ему знак приблизиться, но вестник, не сдвинувшись с места, остался в дверях и, жестом потребовав тишины, произнес:

— Вы, сеньор дон Мартинш ди Фрейташ, управитель крепости ди ла Хорта, и вы все, рыцари, оруженосцы и горожане, слушайте! Король дон Санчо Второй объявлен недостойным короны, которую он обесчестил; согласно Божьей воле и по решению собрания знатных сеньоров его приговорили к низложению, как он того и заслуживал, и избрали вместо него его брата монсеньера Альфонса Третьего. Вследствие этого собрание знатных сеньоров послало меня к вам, сеньор дон Мартинш ди Фрейташ, и ко всем управителям замков, крепостей и городов объявить, что вас освобождают от клятвы верности, которую вы дали дону Санчо, бывшему королю Португалии, держа его руки.

— То, что вы сказали, сеньор герольд, может относиться к другим, но не ко мне, потому что меня связывает особая клятва верности: только дона Санчо я признаю своим королем и лишь ему одному могу вручить ключи замка ди ла Хорта!

Герольд отправился дальше, а дон Мартинш ди Фрейташ приказал запереть за ним ворота и удвоить караул.

Вот что произошло к тому времени в Лиссабоне между доном Санчо II и грандами королевства.

Благородные сеньоры собрались в зале Совета и ожидали короля дона Санчо II для обсуждения важных государственных дел. Внезапно дверь распахнулась, но вместо короля появился его фаворит дон Эрнанд д’Альмейда в костюме для верховой езды, с охотничьим рогом за поясом и с хлыстом в руках; он объявил, что король не будет председательствовать в Совете, потому что на следующее утро он отправляется на охоту в свои леса Сарзедаша и Каштелу-Бранку и, всецело поглощенный столь важными приготовлениями, не может заниматься государственными делами.

Это заявление было сделано фаворитом с присущей ему надменностью, и тотчас же после его ухода послышался глухой ропот всего собрания. По правде говоря, дон Санчо не мог бы избрать более гнусного вестника для передачи этого оскорбительного послания. Дон Эрнанд, только что получивший от короля титул графа д’Альмейда, не будучи уж совсем безвестного происхождения, принадлежал, тем не менее, к столь новой знати, что рядом с именами древних португальских родов, с которыми его стремились сравнять, его имя выглядело совершенно неуместным. Поговаривали, что родоначальником его семьи был молочный брат Альфонса Энрикеса — первого короля Португалии и прадеда дона Санчо; тот привез его с собой из Бургундии, своей родины, и в 1228 году, отстранив от регентства королевством свою мать, Терезу Кастильскую, провозгласил себя сначала графом, а вскоре и королем Португалии. С тех пор сын и внук Гимаранша служил сыну и внуку Альфонса Энрикеса верой и правдой, но вовсе не так блестяще, чтобы дон Санчо мог позволить себе возвысить Эрнанда до первых родов Эштремадуры, дав ему титул графа д’Альмейда. Для подобной благосклонности была причина, но благородным грандам она казалась гнусной и позорной. Король уже три года был влюблен в Марию, сестру дона Эрнанда, и было очевидно, что быстрое возвышение фаворита вызвано снисходительностью, которую тот проявлял, потворствуя этой любви дона Санчо. Мария жила вдали от двора и всяких интриг, но из-за того, что в последние три года дон Санчо почти совсем забросил государственные дела, а если иногда и вмешивался в них, то своими действиями весьма раздражал знать, все благородные сеньоры равно ненавидели как сестру с ее чистой любовью, так и брата с его корыстью и стремлением использовать положение фаворита; поэтому, кто бы ни начинал злословить о брате, непременно задевал и сестру.

А между тем Мария была безукоризненно чиста и ни в чем не повинна. В своем уединении, где ее когда-то воспитывала мать и где она продолжала жить близ ее могилы, она увидела дона Санчо, не зная, что он король; он же, заметив, что его молодость, благородная внешность и учтивость произвели впечатление на прекрасную затворницу, потребовал от ее брата, дона Эрнанда, оставить ее в неведении относительно его происхождения и положения. Мария же, являвшаяся полной противоположностью своему надменному брату и не забывавшая об их темном происхождении, хотя и не считала себя равной дону Санчо, никогда не подозревала, что его положение может воздвигнуть между ними непреодолимое препятствие. В этом неведении она полюбила его, и только много позже дон Санчо открыл ей, что она любит короля.

Горе несчастной Марии было беспредельным: в собственных глазах она стала падшей женщиной. В ее памяти вставали образы любовниц королей, обреченных на всеобщую ненависть, — им народы всегда приписывали вину за все проступки, которые сами же и совершали, и за все несчастья, ниспосланные Небом. Вот почему, когда дон Санчо, чтобы успокоить ее, предложил девушке уехать из Сантарена в Лиссабон, где он собирался подарить ей дворец, окружить ее пажами и слугами, она постоянно отклоняла его предложения, предпочитая бесчестию, облаченному в блестящие одежды, уединение, где ей хотя и нельзя было любить без угрызений совести, то уж плакать можно было без свидетелей. Однако, как ни пряталась Мария в своем затворничестве, она не могла укрыться от недобрых глаз: люди, видя все увеличивающееся влияние и возвышение дона Эрнанда за последние три года, стремились отыскать причину столь странного успеха и решили, что нашли ее в любви короля к его сестре. С этого времени все ошибки, все проявления слабости, все бестактные поступки короля приписывались гибельному влиянию Марии, а когда дон Санчо, от природы слабовольный и ленивый, передал почти все управление государством в руки дона Эрнанда, все видели вину сестры в беспомощности брата и проклинали гораздо больше источник этой беспомощности, чем власть, которая из этого проистекала.

Поэтому не стоит удивляться впечатлению, произведенному появлением на пороге зала Совета, где собирались первые вельможи королевства, дона Эрнанда д’Альмейда, когда все ожидали увидеть там короля! Атак как поручение, на него возложенное, было вовсе не такого свойства, чтобы ослабить всеобщую неприязнь к нему, то буря негодования разразилась сразу же после его ухода; впрочем громогласные проклятия и угрозы стихли тотчас же, как только дон Манрики ди Карважал поднял руку, призывая всех к тишине.

Дон Манрики ди Карважал был один из тех людей, кто внушал уважение всем. Знатного рода, увенчанный военной славой, проявляющий мудрость в Совете, он стал бы опорой королевства при любом другом государе, но не при короле доне Санчо. Несчастье правителей слабых и робких в том, что все сильное или преданное представляется им враждебным. Итак, дон Манрики ди Карважал поднял руку и произнес:

— Сеньоры! Король дон Санчо, да хранит его Бог, отменил наш дневной совет в своем дворце! Я приглашаю всех присутствующих здесь на ночной совет в моем доме. Там мы изберем одного из нас в руководители и решим, что нам делать во имя чести знати и блага королевства. Пока же никаких криков — они могут нас выдать, никаких угроз — они могут заставить наших врагов насторожиться. Сохраним спокойствие и обретем уверенность; сохраним единство и обретем силу.

Вслед за тем все собрание разошлось с достоинством и в молчании, а король, спрятавшись с доном Эрнандом д’Альмейда за занавеской окна и наблюдая, как они удалялись, продолжал считать, что видит смиренных и покорных слуг, в то время как перед его глазами предстали уже мятежники и заговорщики.

Внешне ночь прошла спокойно; сон короля ничем не был нарушен: до него не донеслось эхо грозных слов и обвинений, звучавших на чрезвычайном ночном совете в доме дона Манрики ди Карважала. Между тем все было установлено, решено и определено, словно от начала времен приговор был начертан железным пером рока в вечной книге судеб.

Утром, когда дон Санчо выходил из своей опочивальни, обутый в сапоги со шпорами, уже готовый сесть на коня, он встретил монсеньера ди Лейрия, архиепископа Эворского. Король нахмурил брови, поскольку он приказывал никого не принимать.

— Государь, — обратился к нему архиепископ. — Пусть ваш гнев падет только на меня одного, ибо я ожидаю вас здесь вопреки усилиям всех: пажи и слуги сделали все, что было в их силах, чтобы я ушел, но мне необходимо говорить с вашим высочеством от имени знатных сеньоров вашего королевства.

— А чего они хотят? — спросил король.

— Они хотят знать, не угодно ли будет вам председательствовать сегодня в Совете, вместо того чтобы ехать на охоту? Дела, требующие обсуждения, очень важны и не терпят отлагательства.

— Монсеньер д’Эвора, — отвечал король, — занимайтесь подсчетом доходов вашей епархии, тем более что она, благодарение Богу, одна из самых богатых не только в Алентежу, но и во всем королевстве, а мне предоставьте нести мое королевское бремя.

— Именно потому, что вы не несете его, государь, я и послан заявить, что из-за этой нерадивости, из-за пренебрежения государственными делами вам грозит несчастье. Королевское бремя, государь, заключается в решении политических и военных дел, а не в любовных утехах и охотничьих развлечениях!

— А если я не последую совету, столь любезно данному мне от имени моих знатных сеньоров, — поинтересовался король, — могу я узнать, монсеньер, какое несчастье ожидает меня?

— Несчастье, государь, будет состоять в том, что, возвратившись со свидания с вашей возлюбленной или с охоты на ланей, вы найдете ворота Лиссабона открытыми для всех, кроме вас!

— В таком случае, монсеньер, — с презрительным смехом заметил дон Санчо, — я отправлюсь в Коимбру! Португалия богата королевскими городами: этот венец украшен не одним цветком!

— Коимбра будет закрыта так же, как Лиссабон, государь!

— Тогда мне останется Сетубал.

— Ворота Сетубала будут заперты, как в Коимбре!

— Вот как? Что ж, передайте моим знатным сеньорам, — промолвил король, — что если бы мне и было угодно председательствовать в Совете сегодня, то я отложил бы его на неделю, уж очень мне любопытно было бы увидеть что-либо подобное!

— Вы увидите это, государь! — ответил архиепископ.

Поклонившись королю, он удалился с тем же спокойствием и достоинством, какие он проявил в этой последней попытке образумить дона Санчо, — тщетной, как он только что убедился.

Король в свою очередь вскочил на лошадь и вместе со своим фаворитом пересек город, не заметив в нем никаких перемен, и направился в Сантарен, где жила его возлюбленная.

В этот день дон Санчо нашел Марию более печальной и вместе с тем еще более нежной, чем обычно. Король сразу же заметил эту грусть и, стоя перед девушкой, сидевшей на мавританском диване, обратился к ней со словами:

— Мария, когда облака застилают звезды, Небесный Владыка одним дуновением разгоняет их и звезды вновь сияют. Неужели я, владыка земной, не могу сделать того же для тебя? Кто посмел обидеть тебя, Мария? Назови мне имя, и будь это даже мой брат Альфонс, он ответит мне за это оскорбление, клянусь Небом!

— Нет, мой дорогой господин, — покачала головой Мария, и две слезы-жемчужины, дрожащие на ресницах, скатились по ее щекам, — нет, никто не обижал меня, и вам некого карать, кроме меня, ведь это я так безрассудна, что не чувствую себя счастливой, в то время как столько женщин испытывали бы гордость, находясь на моем месте!

— Не пытайся обмануть меня, Мария! — сказал дон Санчо. — Я знаю, что твоему ангельскому сердцу свойственно прощать, но прощение только ободряет предателей, именно предателей, ибо тот, кто выступает против любви своего короля, предает его. В этом есть и твоя вина, Мария; если бы, вместо того чтобы жить в этом уединении, ты приблизилась бы ко двору и все видели бы тебя вблизи, они бы узнали тебя и стали бы обожать так же, как я! Но время еще есть, переезжай, и, когда мое ясное солнышко будет светить там, все ощутят его лучи.

— О! Только не это, монсеньер! — воскликнула Мария, с умоляющим видом простирая к нему руки. — Наоборот, я хочу просить у вас милостивого разрешения удалиться в монастырь и не становиться более между вами и вашим народом, иначе нас обоих ждет несчастье, государь!

— Значит, ты обманула меня, Мария и нашелся презренный, внушивший тебе эти мысли! Во имя Неба, назови мне имя того, кто осмелился тебе угрожать!

— Угроза, если это можно назвать угрозой, монсеньер, исходит с такой высоты, что не в вашей власти дотянуться до нее… Но, успокойтесь, государь, это вовсе не угроза, это сон.

— Сон, Мария? В таком случае, мне жаль, что я не взял с собой раввина Измаэля; он толкует сны не хуже Иосифа и сумел бы объяснить, что значит твой сон!

— Увы, монсеньер, — со вздохом отвечала Мария, — сон настолько ясен, что не требует никаких толкований.

— И он возвещает тебе несчастье? Это нелепый сон, Мария; твой сон не подозревал, что я буду здесь и докажу его лживость! Поедем с нами, моя милая Мария, и, так же быстро как солнце разгоняет облака, удовольствие развеет видение.

— А куда вы собираетесь, государь? — с беспокойством спросила Мария.

— На охоту!

Мария побледнела, голос ее задрожал:

— Один?

— С твоим братом!

— О Боже мой! Боже мой! — воскликнула молодая девушка. — Нет сомнений, нет сомнений: мой сон был вещим!

— Снова твой сон, — с легким нетерпением пробормотал дон Санчо. — Ну хорошо, Мария, расскажи мне твой сон! Разве я не имею право знать твои ночные страхи, так же как и твои мысли в дневное время? Говори же, я слушаю тебя!

— О дорогой мой господин! — промолвила Мария, опускаясь к ногам дона Санчо. — Я узнаю эту доброту, неведомую свету, потому что она скрывается в глубине вашего сердца! Вместо того чтобы смеяться над моей слабостью, вы хотите меня исцелить. Пусть так, может быть, Господь побуждает вас сочувствовать моим опасениям, между тем как кто-нибудь другой счел бы их сумасбродством. Не правда ли, вы не станете насмехаться над моими страхами?

— Нет, будь спокойна, говори!

— Итак, государь, в моем сне вы пришли ко мне, так же как сейчас наяву, и, как сейчас, предложили ехать с вами на охоту, и я согласилась. Я ехала верхом рядом с вами, гордясь вашим вниманием и восхищаясь вашей ловкостью, говоря себе, что, если бы вы не были королем по рождению, вас все равно избрали бы королем!

— Ты тоже начинаешь мне льстить, Мария? — улыбнулся король.

— Нет, мой возлюбленный господин, я всегда говорю вам правду или, по крайней мере то, что я думаю. И вот, вы скакали рядом со мной, и мы въехали в дремучий лес, где ваши собаки тотчас же подняли оленя. Все с громкими веселыми криками бросились преследовать его, и я тоже преследовала его вместе со всеми, но печальная и словно подхваченная каким-то вихрем. Я невольно хотела крикнуть, хотела остановить лошадь, просить вас, не знаю почему, прекратить преследование этого бедного животного, но у меня не стало ни голоса, ни сил: мне казалось, что моя грудь скорее разорвется, чем издаст хоть какой-нибудь звук. Во время этой безумной скачки, продолжительность которой я не могла определить, у наших лошадей как будто выросли крылья, с такой легкостью они проносились над горами, реками и пропастями; а несчастный олень стал уставать, и, странное дело, несмотря на то что я была очень далеко от бегущего оленя, я видела, как он задыхается, как едва переставляет ноги и только в те минуты, когда ему были слышны лай собак или звуки рога, отчаянными прыжками движется вперед. Вдруг из-за кустов вылетела стрела, но я не заметила, чья рука пустила ее, а олень, раненный в плечо, сделал еще несколько прыжков, опустился на колени и свалился прямо в лужу собственной крови; по мере того как наступала его агония (вам, вероятно, приходилось видеть такие сны, государь, где правда и вымысел, фантазия и действительность так переплетаются между собой, что невозможно отличить одно от другого), его члены коченели и при этом вытягивались, он неуловимым образом терял облик зверя и принимал очертания человека. И когда через несколько минут это превращение закончилось, я испустила громкий крик, узнав моего брата. Да, государь, моего брата, пораженного стрелой под лопатку; мучаясь в последних конвульсиях, он собрал все силы, повернул голову в мою сторону и сказал:

"Мария! Мария! Берегись охоты!"

И он тут же скончался.

— Глупенькая, — попытался успокоить ее дон Санчо, — разве ты не видишь, что это нелепый сон, бессвязные ночные видения…

— О нет, нет! — воскликнула Мария. — Нет, поверьте мне, монсеньер, я видела много других снов в жизни, но ни один из них не производил на меня такого впечатления! О монсеньер, не пренебрегайте этим предостережением! Во всех других моих снах я чувствую, как постепенно расплывается обстановка, если так можно сказать, сна, — горы, леса, картины местности, — и стоит мне открыть глаза, как все исчезает, словно дымка; а этот сон я и сейчас вижу так явственно, как будто и не просыпалась: труп моего брата лежит у подножия громадной скалы, увенчанной елями, близ водоема, куда по уступам сбегают воды ручья; напротив виднеются развалины древнего монастыря, разрушенного маврами, и над ними возвышается надломленный крест. Представьте, монсеньер, эта картина, совершенно правдоподобная, неотступно стоит перед моими глазами!

— Хорошо хоть, что этот сон, несущий угрозу твоему брату, пощадил тебя, мою прелестную Марию, ведь если бы он, при всей его лживости, касался тебя, то я, разумеется, все же не остался бы спокойным перед лицом столь сильной твоей убежденности.

— О, это еще не все, монсеньер! — воскликнула Мария. — Вся наша семья обречена. Я не все досказала, мой кровавый сон не отпускал меня. Охота продолжалась: вероятно, кроме меня, никто не заметил этого страшного видения. Оставаясь все время без голоса, подхваченная какой-то сверхъестественной силой, я поскакала по направлению к лесу, и сейчас же собаки подняли белую лань; она неслась по долине как ветер, и все началось сначала! Словно наделенная двойным видением, я мчалась за ней по всем зигзагам, которые она проделывала, чтобы сбить собак со следа, только на этот раз я сама ощущала весь ужас погони, сама дрожала, слыша лай собак и звуки рога. И вот мы догнали лань, стрела охотника пронзила ей бок. В то же мгновение я почувствовала боль в своем боку и, как только алая кровь окрасила белую шерсть лани, увидела кровь на моем платье. Тут же другая стрела поразила лань с другой стороны, и я ощутила у самого сердца сильную, острую, смертельную боль. Кровь хлестала из этой второй раны, как из первой. Лань упала с жалобным стоном, и в эту минуту ее настиг человек с ножом в руке. Меня обуял ужас, словно этот человек приблизился ко мне самой. Он подошел к ней и, несмотря на ее стоны, не обращая внимания на мои умоляющие жесты — голоса у меня не было, и говорить я не могла, — перерезал ей ножом горло; клянусь, монсеньер, да, уверяю вас, я почувствовала, как острая холодная сталь входит в мое тело; я закричала и от этого крика проснулась. Долго мне не верилось, что я невредима, и ощупывала руками шею, искала глазами полученные на теле раны, а холодный пот, струившийся по мне, принимала за кровь. О монсеньер! — продолжала Мария, поднося руку к указанным ею местам. — Это было здесь, здесь и здесь! О, что бы вы ни говорили, но я страдаю и чувствую, что стою на пороге смерти. Сжальтесь надо мной, монсеньер, не ездите на охоту; я уверена, что если бы я досмотрела свой сон, то после брата, после меня эта опасность коснулась бы и вас!

Дон Санчо только улыбнулся, выслушав ее рассказ. Как все слабые люди, он изображал уверенность, чтобы выглядеть сильным; заключив в объятия возлюбленную, он сказал:

— Я слышал, Мария, что если идти прямо на привидение, то оно пропадает! Я также поступлю с твоим сном: не будем уклоняться от встречи с ним, и все рассеется!

— О нет, монсеньер, нет! Я не поеду на охоту, если только вы не прикажете мне! Ведь я ваша служанка и должна выполнять вашу волю! Нет, я ни за что не поеду на охоту, и, если только вы верите мне, монсеньер, вы тоже не поедете!

— Ты будешь поступать как тебе угодно, Мария, а не согласно моей воле! Ты полагаешь, что тебе грозит опасность, если ты поедешь со мной? Оставайся здесь, моя возлюбленная, я хочу избавить тебя даже от тени страха! Вернувшись, я застану тебя здесь, и ты забудешь обо всем, кроме нашей любви. Прощай или, вернее, до свидания!

На мгновение Мария повисла на шее дона Санчо с запрокинутой головой, закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, словно в обморочном состоянии, но тотчас же она глубоко вздохнула, слезы градом покатились из глаз, и она разразилась такими сильными рыданиями, что король почувствовал, как его решимость начала ослабевать и в конце концов исчезла совсем, поскольку он начал сомневаться, что такое отчаяние могло быть следствием всего лишь сна; предположив, будто она знает еще нечто такое, чего не хочет высказать, он воскликнул:

— Мария! Не может быть, чтобы сновидение вызвало у тебя такой страх! Обещай сказать мне всю правду, и я останусь!

— Нет, нет, — отвечала она, — поезжайте на охоту, государь! Мне нечего сказать кроме того, что я поведала вам. Но возвращайтесь поскорее: я чувствую, что ни минуты не буду спокойна, пока не увижу вас вновь!

— Твое желание для меня закон, — согласился дон Санчо, — вместо того чтобы отправиться в Каштелу-Бранку, я поеду только в Сарзедаш; вместо того чтобы пробыть там неделю, я не задержусь больше трех дней. Итак, до скорого свидания!

Мария в знак прощания кивнула ему, так как не могла говорить из-за душивших ее рыданий. Она не сводила с него глаз, пока он не скрылся за дверью, и затем поспешила к окну, чтобы послать ему последний привет. Наконец, дон Санчо исчез за поворотом, а Мария долго стояла неподвижно, устремив глаза на дорогу, словно ожидая, что он появится вновь.

Тем временем в Лиссабоне происходили события, подтверждающие страшные предчувствия Марии.

Знатные сеньоры с готовностью отозвались на призыв дона Манрики ди Карважала, и, поскольку он был богат и могуществен, многолюдное собрание, созванное им, никому не внушило никаких подозрений. Однако на следующее утро все с изумлением смотрели на огромный помост, возводившийся строителями на равнине, которая простиралась между Лиссабоном и небольшим заливом, что вдается в сушу выше города. Поскольку никто не знал, для чего он предназначен, все, кто проходил мимо, с любопытством задерживались у стройки. Кроме того, туда спешили городские зеваки, прослышав о странном сооружении у ворот города; так что к полудню внушительная толпа с нетерпением ожидала окончания строительства.

К десяти часам помост был закончен; на нем и на его ступеньках расстелили великолепный ковер, а в центре ковра поместили украшенный гербом Португалии трон, во всем похожий на королевский. Вскоре на трон водрузили статую, изображавшую короля дона Санчо; на голове у нее была корона, в руках — скипетр, на боку — меч правосудия; статуя была облачена в королевское одеяние, на котором сверкали знаки королевского достоинства; после этого на равнину прибыл большой отряд оруженосцев и стражи. Оруженосцы, каждый со стягом своего господина, поднялись по ступеням и выстроились позади трона, опустив свои знамена перед знаменем Португалии. Солдаты окружили помост, и все, удивленные и крайне заинтересованные, чего-то ждали.

В полдень вся лиссабонская знать, набожно прослушав мессу, вышла из собора под предводительством дона Манрики ди Карважала. Там же, скрываясь в толпе, находился сеньор дон Альфонс, младший брат короля; все полагали, что он в это время был в Каталонии, но он тайно вернулся в Лиссабон по вызову, полученному им за неделю до описываемых событий. Знатные сеньоры направились к равнине; шествие возглавлял военный оркестр, словно предстояло сражение или это был праздник; сопровождала их громадная толпа народа: она была еще больше, чем та, что ожидала у помоста. При виде этого шествия ряды солдат разомкнулись. Дон Манрики ди Карважал и архиепископ Эворский встали на ступенях помоста, на местах, соответствующих их рангу. На верхнюю ступень лестницы поднялся глашатай, и раздались оглушительные звуки фанфар, знаменуя начало церемонии. Знатные сеньоры обнажили мечи, и глашатай объявил:

— Слушайте, все португальцы, знатные ricos hombres, прелаты, рыцари, оруженосцы и горожане! Слушайте! Слушайте! Слушайте!

Король дон Санчо Португальский, обманув народ и презрев обязанности, возложенные на него саном, оказался недостойным короны и осквернил ее! Согласно Божьей воле и по решению собрания знатных сеньоров, объединившихся во имя процветания королевства, его приговорили к низложению, как он того и заслуживал!

Он заслужил низложения по следующим четырем причинам.

Первое. Король дон Санчо недостоин короны, поскольку он не может носить ее сам, ибо не он, а презреннейший дон Эрнанд д’Альмейда правит народом с высокомерной дерзостью, оскорбляющей гордость португальцев. Вследствие того, что король не может носить корону, настало время возложить ее на более умную и более достойную голову. Пусть же король дон Санчо лишится короны!..

После этих слов глашатай остановился, и среди собравшихся воцарилась мертвая тишина; можно было сказать, что все обратилось в зрение, так как все глаза горели пламенем и не единый вздох не нарушал общего молчания. Монсеньер Эворский, архиепископ ди Лейрия, медленно и торжественно приблизился к статуе и сорвал с головы короля корону. При виде этого толпа разразилась такими бешеными рукоплесканиями, что знатные сеньоры готовы были поклясться: их дело выиграно. Чтобы не дать охладиться пылу зрителей, они дали глашатаю знак, и тот продолжал:

— Второе. Король дон Санчо Португальский недостоин носить меч правосудия, ибо он забыл, что этот меч должен служить для защиты подданых короля. Не его ум управляет его волей, она подчинена фаворитке; не его уста диктуют указы, они исходят от фаворита; не его рука подписывает акты, их заверяет фаворит, и все это в ущерб общему благу и общей пользе. Нельзя допускать, чтобы и дальше рука, недостойная держать меч правосудия, бесчестила его! Пусть же король дон Санчо Португальский лишится меча правосудия!

Глашатай снова замолчал. И тогда к статуе приблизился дон Манрики ди Карважал и сорвал с ее бока меч правосудия. Снова раздались приветственные крики, еще более неистовые, чем раньше. И глашатай перешел к следующему обвинению:

— Третье. Король дон Санчо Португальский недостоин держать скипетр. Тот, кто его держит, должен председательствовать в Совете, предводительствовать армиями, а не проводить всю свою жизнь на охоте, на балах и празднествах! Чтобы достойно держать скипетр, государь должен быть тверд и справедлив. Дон Санчо, напротив, слаб, беспечен, расточителен и не бережет государственную казну. Пусть же король дон Санчо Португальский лишится скипетра!

Тогда к статуе приблизился граф Родриго и вырвал из ее рук скипетр, а глашатай перешел к четвертому обвинению:

— Четвертое. Король дон Санчо Португальский недостоин сидеть на троне не только потому, что он повинен в упомянутых изменнических проступках, оскорбляющих честь португальского народа, но и потому, что, ослепленный ненавистью к своему брату дону Альфонсу, единственному и истинному наследнику престола, он допустил по отношению к нему несправедливость, безо всяких оснований подвергнув его изгнанию, несомненно надеясь заменить его каким-нибудь незаконным сыном; но Господь не допустил подобного позора и бесчестия, и собрание знатных сеньоров предотвратит такое, передав трон тому, кто его заслуживает по рождению, по своей храбрости и разуму! Пусть же дон Санчо Португальский будет свергнут с трона!

К трону тотчас же приблизился дон Диего ди Салватерра, схватил статую и бросил ее вниз головой, а заговорщики подхватили дона Альфонса на руки, подняли на помост и посадили на освободившийся трон, провозгласив королем вместо его брата. Это было встречено восторженными криками народа, каждый раз надеющегося получить какие-нибудь выгоды от перемены государя. В мгновение ока на дона Альфонса III были возложены знаки королевского достоинства, а епископ Эворский приблизился к нему и первый воздал ему королевские почести, поцеловав руку. После него к дону Альфонсу подошел дон Манрики ди Карважал, за ним последовали граф Родриго и Диего ди Салватерра, а за этими представителями собрания знатных сеньоров — все остальные его члены. Наконец новый король сел на великолепного белого коня с королевской сбруей и, окруженный сеньорами, в сопровождении всего народа въехал в город Лиссабон и направился в собор, где архиепископ Коимбры отслужил "Те Deum". Остаток дня прошел в празднествах и веселии.

Тем временем дон Санчо скакал к Сарзедашскому лесу; с ним был только дон Эрнанд д’Альмейда и несколько самых близких слуг, так как в последнее время все представители знати избегали находиться в обществе королевского фаворита. Однако король дон Санчо был так увлечен дружбой с доном Эрнандом и так ослеплен любовью к его сестре, что не замечал, как он позволил отдалиться от себя потомкам древних родов и ничего при этом не делал, чтобы их удержать. Вот почему в этой роковой охоте его сопровождали только фаворит и доезжачие.

Распоряжения относительно охоты были сделаны заранее, и, приехав на место, дон Санчо узнал, что ночью был поднят великолепный олень. Король еле дождался окончания завтрака, так велика была его страсть к охоте! Запасные лошади и собаки уже были расставлены по местам; доезжачий с гончей вошли в круг; через мгновение послышался звук рога, возвестивший, что начался гон, и почти в ту же секунду все увидели, как олень одним прыжком пронесся не касаясь земли, словно тень, через просеку, где притаились король и дон Эрнанд. Тотчас же спустили собак, дон Санчо со своим фаворитом погнался следом за ними, и охота началась!

Несмотря на то что король мчался на чистокровном арабском скакуне, андалусский конь дона Эрнанда, с первой же минуты несшийся с необычайной скоростью, неоднократно пытался обогнать скакуна. Казалось, между всадником и лошадью завязалась борьба, и трудно было предугадать, кто же выйдет победителем, но король, заметив, что такая скачка расстраивает охоту, крикнул своему фавориту, чтобы он предоставил коню свободу. Как только тот послушался и отпустил удила, конь понес седока со скоростью ветра. Король поскакал следом так быстро, как только мог, и какое-то время следовал за ним, но постепенно стал отставать, хотя все еще различал сквозь зелень деревьев скачущего всадника. В конце концов дон Эрнанд обогнал даже собак и исчез в лесной чаще. Вскоре послышался звук его рога, возвещавший, что олень настигнут. Минут через десять рог прозвучал вторично, но, как ни старались охотники догнать дона Эрнанда, король видел, что тот далеко опередил их. Скачка продолжалась в течение двух часов, с каждым разом звук рога становился все глуше и, внезапно оборвавшись, затих. Король, не понимая, что значит это молчание, и начиная волноваться, пришпорил коня, в свою очередь оторвавшись от свиты. Его конь, будто направляемый неведомой рукой, казалось пустился по следу. Местность кругом становилась все более пустынной и дикой. Король все же продолжал свой путь; постепенно ему начало казаться, что дорога ему знакома, хотя он был уверен, что никогда здесь не был. Он заметил развалины монастыря, увенчанного надломленным крестом, и огляделся; ему смутно представлялось, что сейчас он увидит большую скалу, поросшую черными елями, и действительно такая скала возвышалась напротив монастыря. Его глаза скользнули к ее подножию: он искал водоем и ручей и увидел их там, внизу. И тогда в невыразимой тоске он устремил свой взгляд на землю. На траве в предсмертных конвульсиях корчился какой-то человек. Король соскочил с коня и с громким криком бросился к нему. Это был дон Эрнанд: лошадь сбросила его с вершины скалы, и он разбил голову о камни. Только тогда, наконец, король понял, откуда у него возникло ощущение, что все окружающее ему знакомо — эту картину во всех подробностях описала Мария, рассказывая свой сон. Труп лежал у подножия скалы, поросшей елями, напротив развалин небольшого монастыря с надломленным крестом; в низине образовался обширный водоем, пополняемый водой из сбегавшего уступами ручья.

Король хотел помочь дону Эрнанду, но было слишком поздно — тот был мертв. Тогда он поднес рог к губам и затрубил изо всех сил, созывая свиту. Тотчас же выскочило несколько собак, возбужденных и сбившихся со следа; послышались голоса и наконец появились несколько доезжачих, исполненных беспокойства и страха. С их помощью король перенес тело дона Эрнанда к ручью и, не в силах смириться с мыслью, что для того все кончено, стал смачивать ему лицо водой, надеясь привести его в чувство.

Остальные охотники направились в другую сторону, увлеченные преследованием белой лани: ее появление внесло замешательство в поведение собак, и потребовались усилия доезжачих, чтобы отвести и отвлечь свору от нового следа.

Услышав сообщение об этом, казалось бы такое ничего не значащее по сравнению с тем, что произошло, дон Санчо содрогнулся от предчувствия новой беды. Он вскочил, и тело дона Эрнанда, лежавшее на его коленях, упало на землю; напряженно прислушиваясь, откуда доносится лай собак, он начал выведывать у доезжачих все те же подробности, бледнея все больше и больше при их ответах; как только старший ловчий закончил рассказ, король прислушался, стараясь понять, откуда несется лай собак, раздававшийся вдалеке, и, оставив тело своего фаворита на попечение доезжачих, вскочил на коня, а затем как безумный кинулся в ту сторону, откуда доносился шум охоты.

Дон Санчо только теперь вспомнил вторую часть сна Марии, относящуюся непосредственно к ней.

Лошадь короля неслась как на крыльях, а он все вонзал шпоры ей в бока. После ужасного воплощения в действительность первой части сна Марии дону Санчо казалось, что в опасности находится сама его возлюбленная. Он хотел домчаться вовремя, чтобы задержать собак и прервать эту роковую охоту, но, как ни скор был его скакун, этот сын пустыни, несшийся с быстротой вихря, король слишком медленно приближался к собакам; до него доносился их беспрестанный лай, означавший, что они не теряют из вида лани. Наконец, после трех часов непрерывной скачки, он вплотную подъехал к охоте; звук рога раздавался совсем рядом: в него трубили не переставая, давая знать, что животное выбилось из сил и охотники вот-вот настигнут его; почти тотчас же донесся ужасный крик "у-лю-лю". Дон Санчо пришпорил коня и прискакал в тот миг, когда лань издыхала, пораженная несколькими стрелами: последняя из них вонзилась ей прямо в сердце.

Невозможно описать, какое впечатление это зрелище произвело на короля! С самого утра фантастика так тесно переплелась с действительностью, что вид простертого в крови несчастного животного привел его в ужас: ему казалось, что лань вот-вот примет человеческий облик и встанет перед ним как видение. Устремленный на него взгляд умирающей лани еще больше усилил его тревогу — столько тоски и страдания застыло в ее глазах. С этой минуты у него не осталось сомнений, что Марии угрожает опасность; он вскочил на другую лошадь, велел части свиты сопровождать тело дона Эрнанда, а сам с другой ее частью поспешил в Сантарен.

Проехав несколько льё и не в силах совладать с охватившим его нетерпением, он назначил охотникам, не успевающим за ним, ибо их лошади были не так хороши, как у него, встречу в Сантарене, а сам пустил коня в галоп. Страшное предчувствие гнало его вперед, и он горько упрекал себя, что не уступил настояниям Марии. Временами надежда возвращалась к нему, он дышал свободнее, словно избавившись от страшного сна, но вскоре, как спящего, вернувшегося к прерванному сновидению, ужас охватывал его с новой силой и он опять вонзал шпоры в коня, летевшего со скоростью ветра.

Наступила ночь. Дон Санчо не сдерживал коня, напротив, безумная скачка под покровом тьмы приняла еще более мрачный и еще более фантастический характер. Его разгоряченному воображению представлялось, что деревья по краям дороги принимают образы чудовищ, выступающих из земли и преследующих его по обочинам; наконец, в первых лучах луны он различил колокольни Сантарена. Весь путь он проделал за шесть часов, а накануне затратил на него целый день.

Подъехав к дому Марии, дон Санчо слез с лошади и, бросив ее без привязи, направился к маленькой калитке, через которую он обыкновенно входил, когда приезжал ночью. Отворив калитку, он затаил дыхание, прислушиваясь с беспокойством, нет ли какого-нибудь шума, подтверждающего его страхи. Всюду царили тишина и спокойствие. Дон Санчо почувствовал некоторое облегчение.

При входе в сад король машинально взглянул в сторону беседки, обсаженной гранатами и жасмином, — любимого места отдыха Марии; ему показалось, что она сидит там в той позе, в какой он тысячу раз ее видел, и он, свернув с дороги, направился туда, но при его приближении видение стало терять свои очертания. Он подошел к беседке и увидел, как то, что он принимал за человеческую фигуру, рассеивается как туман; ему даже померещился жалобный стон, и он содрогнулся, но, оглядевшись по сторонам, ничего не заметил, кроме легкого расплывчатого облачка, стелющегося по земле подобно складке платья, и стал подниматься по лестнице крыльца, а облачко поднималось вместе с ним, как бы указывая дорогу. У двери оно замерло, будто не осмеливалось войти, и дон Санчо снова услышал жалобный стон. Он тотчас кинулся к двери и почувствовал прикосновение к своему лицу влажных от росы волос; но ощущение было столь мимолетным, что он усомнился в его реальности. Дверь отворилась, облачко скользнуло по полу и через открытые внутренние двери долетело до покоев Марии. Дон Санчо следовал за этим странным проводником, и холодный пот катился с его лба, а колени тряслись. Подойдя к спальне, он остановился на пороге. Облако проникло за полог кровати и пропало. Дон Санчо замер не дыша и только обводил глазами комнату, которую едва освещала лампада, стоящая у ног Мадонны; все вещи были на своих местах, все вокруг казалось спокойным, и он стал медленно приближаться к кровати, сдерживая собственный вздох, чтобы услышать молодое легкое дыхание Марии. Ни единый звук не нарушал тишины ночи. Дрожащей рукой дон Санчо откинул полог: Мария лежала на кровати. Он склонился над ней и не услышал дыхания. Губами он дотронулся до ее губ — они были ледяные. Он сорвал покрывающую ее простыню — кровать была залита кровью. С криком отчаяния он бросился к Мадонне и при свете лампады увидел, Что спящей Марии была нанесена рана прямо в сердце. Обе части жуткого сна сбылись.

Дон Санчо стал звать на помощь. На крик прибежали служанки Марии, но все было бесполезно: Мария была мертва, убитая одним ударом, таким умелым, что она даже не успела вскрикнуть, и женщины, спавшие в соседней комнате, ничего не слышали.

Всю ночь король провел у изголовья постели своей возлюбленной, вынашивая планы мести, тем более страшные что он, хотя и не знал имени убийцы, догадывался, откуда был направлен удар. На рассвете прибыла его свита с телом дона Эрнанда. Дон Санчо приказал положить оба тела на парадные ложа, а сам во главе своего небольшого отряда отправился в Лиссабон.

Подъехав к городским воротам, он нашел их запертыми. Король объехал вокруг города, никого не встретив: везде только камни, железо, дерево. Он затрубил в рог и не услышал никакого ответа — можно было подумать, что город вымер или заколдован.

Не имея войска, не в силах ничего предпринять, он решил ехать в Коимбру и возвратиться с гарнизоном этой крепости. Он прибыл туда на следующее утро. Ворота Коимбры были закрыты, как и ворота Лиссабона.

Единственной его надеждой оставался Сетубал; он переправился через Зезери, Тежу, Заташ и на исходе третьего дня подъехал к Сетубалу. Но и там ворота были закрыты перед ним, как в Коимбре и в Лиссабоне.

Предсказание архиепископа Эворского исполнилось, и дон Санчо увидел то, что он пожелал увидеть.

Во время этих поездок свита его заметно уменьшилась: к Коимбре с ним подъехало не больше десяти человек, а у Сетубала осталось только трое; к границам Испании он подъехал один.

Покинутый всеми, дон Санчо добрался до Толедо, где ему дал приют король Кастилии.

Во всем королевстве только дон Мартинш ди Фрейташ, управитель замка ди ла Хорта, остался верен своему королю, но, к несчастью, дон Санчо давно о нем забыл.

А тем временем дон Мартинш ди Фрейташ велел запереть ворота и удвоить караул.

Как только король Альфонс III узнал, что его власти подчинилась вся Португалия, кроме крепости ди ла Хорта, он послал против нее дона Манрики ди Карважала с отрядом в четыре тысячи воинов. Дон Мартинш со своей стороны принял все меры, чтобы не быть застигнутым врасплох; он созвал всех своих вассалов, собрал в крепости съестные припасы со всей округи, а на крепостных стенах выставил все механизмы и снаряды, употреблявшиеся в те времена для отражения неприятеля; в результате у него оказалось двести человек гарнизона, провизии на полгода и боеприпасов на десять приступов. Однажды утром дону Мартиншу ди Фрейташу донесли, что в долине показались развевающиеся знамена дона Манрики ди Карважала. Дон Мартинш отдал приказ всем трубачам изо всех сил трубить фанфары в знак веселья. Они подняли такой оглушительный шум, что дон Манрики ди Карважал услышал их с другой стороны реки Мондегу и, обратившись к графу Родриго, служившему под его началом, заметил:

— В замке ди ла Хорта, вероятно, празднество!

Вечером дон Манрики подошел к крепостным стенам, оставаясь от них на расстоянии, троекратно превышающем дальность полета стрелы, и выслал герольда с приказом дону Мартиншу признать Альфонса III королем Португалии и сдать ключи от замка. Дон Мартинш отвечал, что не знает никакого Альфонса III, а ключи выдаст только дону Санчо.

Ночью дон Манрики стал лагерем вокруг крепости ди ла Хорта, а утром во второй раз послал герольда с тем же требованием — герольд возвратился с тем же ответом. Весь день стороны наблюдали одна за другой. На рассвете следующего дня герольд появился перед крепостью в третий раз. Ответ дона Мартинша оставался неизменным.

Дон Манрики ди Карважал стал готовиться к приступу, а дон Мартинш — к его отражению. Оба мудрые и храбрые военачальники, они знали друг друга, и ни тот ни другой в своей подготовке ничего не упустили из вида.

Приступ был ужасный, ожесточенный и кровавый. После двенадцатичасового рукопашного боя, после того как, собрав в единый кулак силу шести тысяч рук, войско трижды почти взбиралось на крепостные стены, дон Манрики ди Карважал вынужден был отступить, оставив двести человек во рвах крепости.

Четыре других штурма были такими же безрезультатными и такими же губительными. Потеряв тысячу своих лучших солдат, дон Манрики ди Карважал решил сломить сопротивление крепости голодом, раз не мог покорить ее силой. Он превратил осаду в блокаду.

С этих пор ничто не поступало в замок. Дон Манрики перекрыл все, даже самые тайные проходы, и крепость ди ла Хорта была отрезана от всего мира непроходимой границей. В продолжение первых четырех месяцев дон Мартинш ди Фрейташ переносил блокаду, не выказывая никакого беспокойства, но, видя, что враг не собирается снимать осаду и что запасов осталось всего на два месяца, велел вдвое уменьшить выдачу провизии. Благодаря этой мере он растянул двухмесячный запас на четыре месяца.

Дон Манрики продолжал осаду. Прошло еще два месяца, и дон Мартинш был вынужден еще наполовину урезать норму; продлить защиту с помощью дальнейшего сокращения рациона было уже невозможно — каждый получал ровно столько, сколько было необходимо, чтобы не умереть с голоду. Припасы таяли; крепость держалась уже десять месяцев, а провизии было запасено на шесть. Стали есть лошадей, затем — собак, потом — кошек, наконец — крыс и мышей; в конце концов стали варить кожу конской сбруи, выясняя, нет ли возможности грызть ее после этого.

Дон Манрики не двигался с места. С высоких башен было видно, как в его лагерь пригоняли стада быков и баранов. Жизнь осаждающих проходила в празднествах, и в тихую ночь часовые слышали припевы их застольных песен.

А вот у осажденных все было по-иному; подавленность их увеличивалась с каждым днем; ослабевшие, исхудавшие, изнуренные, они с трудом могли поднять оружие. Это были уже не люди, а тени, и если бы дон Манрики возымел мысль предпринять шестой штурм, то, несомненно, легко одолел бы несчастных приверженцев дона Санчо. Но он предпочел оставить их умирать с голоду — это было дольше, зато вернее.

Дон Мартинш ди Фрейташ был в отчаянии; никаких иллюзий у него не было — он не видел возможности держаться дольше и понимал, что скоро наступит время, когда он вынужден будет сдаться. Его сопротивление держалось последние дни — это был вопрос времени, пока еще счет шел на дни, но скоро он пойдет на часы.

И такое время настало. Съев все, что было можно, включая зеленую листву, однажды утром гарнизон увидел, что есть больше нечего. Осажденные постились целый день, не смея жаловаться, потому что и дон Мартинш ди Фрейташ не ел ничего уже два дня. Ночь прошла более или менее спокойно, каждый изо всех сил старался заснуть; некоторым посчастливилось увидеть себя во сне на роскошном пиру, но проснулись они еще более голодными, чем те, кто бодрствовал. И вот настал день. Дон Мартинш надеялся только на чудо, ибо был он старый рыцарь, истинно верующий и благочестивый. Он отправился в капеллу просить Бога совершить чудо, молил Господа вспомнить, что он дважды был в Святой земле, зарубил много неверных и никогда ничего не просил за это. Но теперь обстоятельства такие тяжелые, что ему не остается ничего другого, как напомнить о своих заслугах, поскольку о них, видимо, забыли. Сотворив молитву, он вышел из капеллы, исполненный веры. Он осмотрелся по сторонам и вдруг увидел, как орел-рыболов, словно молния, рухнул в реку. Одно мгновение казалось, что птица борется с кем-то на поверхности воды, но вскоре она взмыла в небо, держа в когтях великолепную форель.

Орел полетел прямо к замку ди ла Хорта и, оказавшись над самой крепостью, выронил форель к ногам дона Мартинша ди Фрейташа.

У дона Мартинша не оставалось сомнений — чудо совершилось! Он поднял форель, велел украсить ее как можно лучше и на великолепном серебряном блюде отослал дону Манрики ди Карважалу; в прилагаемом послании он писал, что сожалеет о лишениях, которые дон Манрики вынужден терпеть при ведении столь длительной осады, и, желая внести разнообразие в его стол, состоящий только из говядины и баранины, посылает ему форель из своего водоема и просит принять ее. Дон Манрики решил, что те, кто отправляет подобные дары врагам, ни в чем не нуждаются, и что, пытаясь уморить их голодом, он только напрасно тратит время. В тот же день он снял осаду крепости, ограничившись тем, что от имени короля объявлял изменником каждого, кто будет поддерживать связь с доном Мартиншом или кем-нибудь из его окружения. Герольды под звуки труб оповестили об этом все соседние города и деревни. Наутро войско было отведено от замка. И вовремя! Еще один день привел бы к гибели осажденных.

Для дона Мартинша ди Фрейташа одна блокада сменилась другой, только более растянутой. Жители соседних деревень, напуганные угрозами дона Манрики ди Карважала, избегали дона Мартинша ди Фрейташа и его немногочисленных солдат как зачумленных. И те вынуждены были для пропитания охотиться и заниматься рыболовством, так как никто не хотел продавать им ни мяса, ни рыбы. Что касается девушек, то, случайно увидев пажа или оруженосца в одной стороне, они убегали в другую.

Эта отчужденность в кольце своего рода санитарного кордона привела к тому, что храбрый гарнизон, выдержавший шесть дней штурма и десять месяцев голода, не мог вынести тоскливого существования и к концу года уменьшился на двадцать человек, бежавших из крепости. Те, что остались, оруженосцы и пажи, были молодые люди из благородных знатных семей, и они не покинули своего военачальника, сочтя такой поступок предательством; но, тем не менее, и они, в свою очередь отчаявшись, решили послать своего представителя к дону Мартиншу ди Фрейташу.

— Монсеньер, — обратился к нему посланец, — я пришел от имени моих товарищей смиренно просить вас обратить внимание на их жалкую участь.

— Чем они недовольны? — спросил дон Мартинш.

— Они жалуются, монсеньер, что вынуждены, как мужланы, добывать себе пропитание охотой и рыбной ловлей; они жалуются, что им приходится оставаться в забвении и безвестности, тогда как иные, менее знатные и храбрые, осыпаны при дворе почестями.

— Пойдите и скажите тем, кто вас послал, — отвечал дон Мартинш ди Фрейташ, — что охота и рыбная ловля — развлечение королей, а не черни; ведь наш король дон Санчо, да хранит его Бог, именно потому и потерял трон, что слишком много охотился. Прибавьте к этому, что имя последнего из наших пажей теперь более известно во всей Португалии, чем имя первого из сеньоров при дворе короля дона Альфонса, и что вместо почестей придворных они за свою верность обретут бессмертное имя.

Посланец возвратился к своим товарищам и слово в слово передал им ответ дона Мартинша ди Фрейташа. Они решили терпеть. Прошел еще год, и перед крепостью ди ла Хорта появился вестник короля дона Альфонса; он приехал от имени короля дона Альфонса объявить дону Мартиншу ди Фрейташу, что теперь тот может передать ему ключи от крепости, ибо король дон Санчо умер в Толедо.

— Пришлите мне охранную грамоту! — отвечал дон Мартинш.

Спустя две недели посланный возвратился и привез охранную грамоту. Дон Мартинш оставил замок на попечение своего старого оруженосца, на которого мог надеяться как на самого себя, надел самую крепкую кольчугу, опоясался тяжелым мечом, взял в руку лучшее копье, сел на своего боевого коня и отправился по путям и дорогам. По прибытии в Толедо он разыскал бальи.

— Правда ли, — спросил он его, — что король дон Санчо умер?

— Да, — ответил бальи.

— Где он погребен? — спросил дон Мартинш.

— В церкви Меньших братьев.

— Благодарю вас.

Дон Мартинш отправился в церковь Меньших братьев.

— Правда ли, — спросил он у ризничего, — что король дон Санчо погребен в этой церкви?

— Да, — ответил ризничий.

— Где его могила? — спросил дон Мартинш.

— Вот здесь.

— Поднимите камень!

Ризничий поднял камень, и дон Мартинш узнал короля.

Он опустился на колени и стал молиться за упокой его души, затем поднялся на ноги и, вынув из кармана ключ, вложил его в руку короля.

— Монсеньер и дорогой государь, — сказал он, — вот ключ от твоего замка ди ла Хорта, я преданно хранил его на протяжении твоей жизни и преданно вручаю его тебе после твоей смерти; я сдержал клятву; спи с миром!

Затем он велел вновь закрыть могилу и отправился в Лиссабон, где приказал доложить о себе королю Альфонсу III.

Король Альфонс III, которому было любопытно увидеть этого необычного человека, приказал тотчас же привести его на Совет, где он в это время председательствовал.

— Государь, — обратился к королю дон Мартинш ди Фрейташ, — теперь вы можете послать четырех прислужниц королевы с их прялками, и они возьмут замок ди ла Хорта, которым не смог овладеть дон Манрики ди Карважал с четырехтысячным войском.

— Поклянись мне в верности, как ты клялся моему брату дону Санчо, — ответил король, — и я не только оставлю тебя управителем крепости, но дам тебе ее во владение, как и все земли, ее окружающие.

— Благодарю вас, государь, — тяжело вздохнув, ответил дон Мартинш ди Фрейташ и покачал головой, — у меня только одна клятва, и она слишком дорого мне обошлась…

Шесть лет спустя дон Мартинш ди Фрейташ окончил свои дни монахом, в ореоле святости, во францисканском монастыре в Сетубале.