Книга: Дюма. Том 50. Рассказы
Назад: "Юнона"
Дальше: Александр Дюма Дополнение Сборник "Современные новеллы"

"Кент"

I
"КЕНТ"

Первого марта, в десять часов утра, великолепное трехмачтовое судно, на котором были убраны и взяты на нижние рифы главные паруса, спущены брам-реи, задраены кормовые иллюминаторы, а все вахтенные матросы привязаны к предохранительному канату, натянутому вдоль палубы, лежало в дрейфе под одним лишь грот-марселем с тремя забранными рифами, борясь с едва ли не самым страшным ураганом из всех, какие когда-либо вздымали гигантские волны Бискайского залива.
Это был "Кент", великолепный корабль английской Ост-Индской компании, находившийся под командованием капитана Генри Кобба и направлявшийся в Бенгалию и Китай.
На его борту были двадцать офицеров и триста сорок четыре солдата 31-го пехотного полка, сорок три женщины и шестьдесят шесть детей — члены их семей, а также двадцать пассажиров и команда из ста сорока восьми человек, включая офицеров.
Все они отплыли от прибрежных дюн 19 февраля 1825 года в радостном настроении, поскольку корабль был новым, а капитан — опытным и поскольку все на борту было приспособлено для уюта и самого безукоризненного комфорта, так что можно было смело надеяться на благополучное и недолгое путешествие.
Идя под свежим северо-западным ветром, красавец-корабль величественно миновал Ла-Манш и 23 февраля, потеряв из виду берега Англии, вошел в воды Атлантики.
Несмотря на то что погода временами портилась, корабль продолжал следовать заданным курсом вплоть до ночи понедельника 28-го, когда шквалистый юго-западный ветер, ярость которого возрастала весь день 29-го, внезапно остановил его в тот момент, с которого начался наш рассказ, — другими словами, в десять часов утра 1 марта.
Хотя были приняты меры предосторожности, корабль, то взметаемый волнами на невероятную высоту, то падающий с вершины этих волн в бездонную пучину, страшно качало, и эта качка усиливалась из-за того, что груз судна частично состоял из бочек, заполненных пушечными ядрами и бомбами.
К середине дня качка стала настолько страшной, что при каждом крене судна, будь то на левый борт или на правый, ванты погружались в воду на три-четыре фута.
Из-за этой страшной тряски предметы мебели, самым основательным образом закрепленные, опрокинуло и с грохотом швыряло из стороны в сторону, так что не было никакой возможности оставаться ни в каютах, ни в кают-компании.
Именно в это время один из офицеров, встревоженный тем чудовищным беспорядком, который творился на палубе и в твиндеке, подумал, что неплохо было бы пойти проверить, как при подобной тряске обстоят дела в трюме.
Он отправился туда в сопровождении двух матросов и одному из них приказал взять с собой безопасную лампу.
Спустившись в трюм, офицер заметил, что лампа горит плохо и, опасаясь вызвать пожар, если он станет приводить ее в порядок лично, послал одного из матросов на кабельную платформу поправить фитиль, а сам на это время остался в темноте.
Через несколько минут матрос вернулся, и офицер, обнаружив, что одна из бочек с водкой сдвинулась с места, взял у него из рук лампу и отправил обоих матросов за клиньями, чтобы закрепить эту бочку.
Матросы ушли.
Офицер, оставшись без помощников, был вынужден одной рукой держать лампу, а другой — придерживать бочку; внезапно его так качнуло, что он выпустил лампу из рук.
Понимая опасность, которая из-за этого грозит кораблю, он поспешил поднять лампу, но при этом так поторопился, что отпустил бочку — она упала, и у нее вышибло дно. Водка тотчас же разлилась и, коснувшись пламени лампы, пылающей лавой растеклась по трюму как огненный змей.
Вместо того чтобы неосторожным криком поднять тревогу, офицер нашел в себе силы сдержаться и, когда матросы вернулись в трюм, тут же послал одного из них предупредить капитана о случившемся, а сам с помощью второго попытался погасить огонь.
Капитан тотчас появился и отдал необходимые распоряжения: матросы стали пытаться потушить огонь, пустив в ход помпы, заливая его водой из ведер, перегораживая трюм мокрыми парусиновыми гамаками.
В это время офицер, оставивший подробнейшее описание этого бедствия, майор Мак-Грегор, человек, исполненный одновременно мужества и глубокой веры в Бога, был занят тем, что изучал показания барометров, висевших в кают-компании, как вдруг вахтенный офицер, г-н Спенс, подошел к нему и вполголоса сказал:
— В винном трюме пожар, спускайтесь туда, майор!
Сам же Спенс, поддерживая порядок на палубе, стал прохаживаться взад и вперед с тем спокойствием, какое только позволяло ему яростное волнение моря.
Майор Мак-Грегор еще сомневался в истинности услышанного.
Он бросился к люку, из которого уже начал вырываться дым, и увидел, как капитан Кобб и его офицеры, сохраняя полнейшее спокойствие, отдают приказы, а матросы и солдаты почти с таким же спокойствием исполняют их.
Капитан Кобб заметил Мак-Грегора.
— А, это вы, майор! — произнес он.
— Да, капитан. Могу я быть чем-нибудь полезен вам?
— Предупредите ваших офицеров о случившемся и позаботьтесь, чтобы солдат не охватила паника.
— Неужели это настолько серьезно, капитан? — спросил майор.
— Еще бы! Смотрите! — сказал капитан Кобб, указывая ему на выбивающийся из люка дым.
Движением губ майор подтвердил, что положение серьезное, и отправился на поиски полковника Фирона.
Ему сообщили, что полковник Фирон находится в своей каюте среди собравшихся там офицерских жен, напуганных ужасной бурей и не подозревающих о еще большей опасности.
Мак-Грегор постучал в дверь, намереваясь отозвать полковника в сторону и сообщить ему о новой опасности, угрожающей судну; но эта предосторожность была напрасной: на лице его, по-видимому, был запечатлен такой ужас, что все женщины невольно вскочили и стали спрашивать его, не усилился ли шторм.
Однако майор, улыбнувшись, дал честное слово, что опасаться нечего, и это успокоило женщин.
Полковник Фирон отправился к своим солдатам, чтобы поддерживать их дух, а майор вернулся туда, где шла борьба с огнем.
За время его отсутствия положение значительно ухудшилось: вслед за легким голубоватым пламенем водки, еще оставлявшим возможность справиться с бедствием, из четырех люков повалили огромные клубы густого дыма, обволакивая весь корабль.
Одновременно по палубе распространился сильный запах смолы.
Майор спросил капитана Кобба о произошедших изменениях, и тот ответил ему:
— Огонь перекинулся из винного трюма в такелажный отсек.
— Значит, мы погибли? — промолвил майор.
— Да, — просто ответил капитан.
И тут же громким голосом, свидетельствующим о серьезности нависшей опасности, он скомандовал:
— Пробейте в первой и второй палубах отверстия для воды, отдрайте люки, откройте порты нижней батареи — пусть вода хлынет со всех сторон.
Команда стала поспешно исполнять приказ; между тем несколько солдат, одна женщина и некоторые дети погибли, безуспешно пытаясь добраться до верхней палубы.
Спускаясь в нижнюю батарею, чтобы открыть порты, полковник Фирон, капитан Брей и еще два или три офицера 31-го пехотного полка увидели одного из боцманов, еле стоящего на ногах, готового упасть, обессиленного, теряющего сознание.
Боцман только что наткнулся на трупы людей, задохнувшихся от дыма, и сам чуть было не стал его жертвой.
Действительно, дым, вырывавшийся из трюма, стал таким едким и густым, что офицеры, войдя в твиндек, тут же начали задыхаться и едва смогли продержаться там то время, которое было необходимо, чтобы выполнить приказ капитана Кобба.
Тем не менее им это удалось, и море яростно ворвалось в открытые ему отверстия, ломая перегородки и расшвыривая, словно пробковые затычки, самые тяжелые и наиболее надежно закрепленные ящики.
Это было страшное зрелище, и все же зрителям оно доставило определенную радость, поскольку они хотели верить, что в этом крайнем средстве заключено их спасение.
Стоя по колено в воде, офицеры подбадривали друг друга такими резкими, пронзительными голосами, что было понятно: даже тот, кто кричит другим "Надейтесь!", сам уже больше ни на что не надеется.
Однако эта огромная лавина воды, хлынувшая в трюм, если и не погасила пожар, то хотя бы укротила его все возраставшую ярость; но, по мере того как опасность взлететь на воздух уменьшалась, риск пойти ко дну возрастал: корабль заметно потяжелел и опустился на несколько футов.
Оставалось лишь выбрать вид смерти, и обреченные предпочли тот, который давал отсрочку.
Офицеры бросились к портам и с большим трудом закрыли их; затем они задраили люки, чтобы отрезать воздуху доступ в глубь трюма, и стали ждать, ибо у них оставался еще час или два времени.
Те, кто заливал судно водой, поднялись на палубу, огляделись вокруг, и глазам их представилась сначала в общем, а затем во всех подробностях ужасная и вместе с тем величественная картина.
Верхнюю палубу заполняли от шестисот до семисот человек: моряки, солдаты, пассажиры — мужчины, женщины, дети.
Несколько женщин, страдавших морской болезнью, узнав о грозящей им страшной опасности, поднялись со своих коек и, похожие на привидения в тусклом мраке ночи, озаряемом блеском молний, под раскаты грома бродили по палубе и звали отцов, братьев, мужей.
Движимые инстинктом, эти семь сотен людей не стали жаться друг к другу, а разделились на группы: сильные с сильными, слабые со слабыми.
Между этими группами оставались проходы, позволявшие перемещаться по палубе.
Самые решительные из моряков и солдат — они образовывали наименее многочисленную группу — расположились прямо над пороховым погребом, чтобы при взрыве первыми взлететь на воздух и сразу покончить со всеми страданиями.
Одни из собравшихся на палубе ожидали своей участи с молчаливой покорностью или тупым безразличием.
Другие, ломая руки, выкрикивая бессвязные слова, предавались безумному отчаянию.
Третьи, стоя на коленях и обливаясь слезами, молили Всевышнего о милосердии.
Некоторые жены и дети солдат в поисках убежища собрались в кают-компании на верхней палубе и молились вместе с офицерскими женами и пассажирами. В числе этих женщин были те, что благодаря своему необычайному спокойствию казались ангелами, посланными Господом, чтобы подготовить к смерти человеческие существа, у кого Бог всегда имеет право отобрать жизнь, которую он им даровал.
Среди всей этой тревоги несколько бедных детей, не ведая об опасности и не замечая ничего вокруг, либо играли в своих кроватях, либо задавали вопросы, показывающие, что Господь скрыл от их ангельской невинности даже видимость опасности.
Однако другие чувствовали себя иначе.
К майору Мак-Грегору подошел молодой пассажир.
— Майор, — спросил он, — как, по-вашему, обстоят дела?
— Сударь, — ответил майор, — будем готовы упокоиться в лоне Господнем уже этой ночью.
Молодой человек с печальным видом поклонился, пожал ему руку и сказал:
— Майор, моя душа в ладу с Богом, о коем вы мне напоминаете, и все-таки, уверяю вас, я очень боюсь этого последнего мгновения, хотя понимаю нелепость подобного страха.
В эту минуту — словно море разгневалось на то, что другая стихия готовится уничтожить судно, которое оно, видимо, рассматривало как свою собственную добычу и влекло к себе всеми своими зияющими безднами, — одна из тех страшных волн, что вздымались на высоту реев, обрушилась на палубу, вырвала нактоуз из креплений, разбила вдребезги буссоль и унесла ее обломки с собой.
Удар волны был страшен: на палубе воцарилось гробовое молчание, ибо каждый со страхом оглядывался по сторонам, пытаясь понять, не унесен ли кто-нибудь из его близких этим жутким морским валом; внезапно в тишине раздался полный тревоги голос молодого боцмана:
— Капитан! У "Кента" больше нет буссоли!
Все содрогнулись, услышав эти слова: что ждет судно, сбившееся с курса и наудачу блуждающее по океану, понимал каждый.
Один из молодых офицеров, до этого, казалось, не терявший надежды, с мрачным видом вынул из своей дорожной шкатулки прядь белокурых волос и спрятал ее на груди.
Другой взял листок бумаги и, написав несколько строк своему отцу, вложил письмо в бутылку, надеясь, что чья-нибудь добрая душа подберет ее и перешлет вместе с содержимым отцу, а старик, удостоверившись в смерти сына, будет избавлен от долгих лет сомнений.
В ту минуту, когда этот молодой офицер уже двинулся к бортовой сетке, собираясь бросить бутылку в море, второму помощнику капитана г-ну Томсону пришла в голову мысль приказать матросу взобраться на фор-брам-стеньгу и посмотреть, не видно ли на горизонте какого-нибудь корабля и не может ли он прийти на помощь "Кенту".
То была последняя, безусловно очень слабая надежда, но, тем не менее, все сердца ухватились за нее.
Все замерли в тревожном ожидании.
Матрос, взобравшийся на фор-брам-стеньгу, окинул взглядом горизонт.
Внезапно он закричал, размахивая шапкой:
— Парус под ветром!
В ответ на палубе раздалось троекратное "ура".
В ту же минуту был поднят флаг бедствия.
На "Кенте" начали ежеминутно палить из пушки и изменили курс таким образом, чтобы приблизиться к кораблю, находящемуся в поле зрения и плывущему под фоком и тремя марселями.

II
"КАМБРИЯ"

В течение десяти — пятнадцати минут все взгляды были устремлены на виднеющееся вдали судно; как выяснилось позднее, это была "Камбрия" — небольшой бриг водоизмещением в двести тонн, плывущий в Веракрус под командой капитана Кука и имеющий на борту около тридцати корнуоллских шахтеров и других работников англо-мексиканской компании.
На "Кенте" царило страшное беспокойство, ибо все стремились понять, заметили ли их в свою очередь на том корабле.
Эти десять минут показались веком.
Не было никакой надежды на то, что пушечные залпы будут услышаны: их перекрывали завывания бури и рычание моря.
Но нельзя было не увидеть дым, обволакивавший темным облаком судно и круживший, словно смерч, над морем.
Прошло несколько тревожных минут, и бриг, подняв английский флаг и пустив в ход все паруса, пошел на помощь "Кенту".
Всех охватила радость.
Этот луч надежды, блеснувший во мраке смертельной опасности, воспламенил все сердца, хотя, с учетом расстояния, которое еще разделяло корабли, малых размеров судна, спешившего на помощь "Кенту", и ужасающего волнения моря, восемьдесят шансов из ста было за то, что либо "Кент" взлетит на воздух, либо бриг, идущий на помощь, сможет забрать от силы десятую часть людей, либо, наконец, пересадка на него вообще окажется невозможной.
В то время, когда капитан Кобб, полковник Фирон и майор Мак-Грегор совещались, как самым быстрым и самым надежным образом спустить корабельные шлюпки на воду, один из лейтенантов 31-го пехотного полка явился спросить майора, в каком порядке офицеры должны покидать судно.
— В том порядке, какой соблюдают на похоронах, — спокойно ответил майор Мак-Грегор.
Тогда офицер, по-видимому решивший, что необходим второй приказ, который исходил бы от более высокопоставленного лица, вопросительно посмотрел на полковника Фирона.
— В чем дело? — произнес тот. — Разве вы не слышали? Сначала — младшие по званию, но прежде всего — женщины и дети. Всякого, кто попытается пройти раньше их, вы предадите смерти.
Офицер кивнул в знак того, что приказ будет исполнен неукоснительно, и удалился.
И действительно, чтобы не допустить давки, которой можно было опасаться при виде признаков нетерпения, проявляемого солдатами и даже моряками, возле каждой шлюпки встали по два офицера с обнаженными шпагами; но надо сказать, что, взглянув на своих офицеров и увидев, как спокойно и в то же время сурово те держатся, солдаты и моряки, чрезмерно торопившиеся покинуть судно, устыдились собственного малодушия и первыми стали подавать другим пример повиновения и соблюдения строгого порядка.
Примерно в половине третьего первая шлюпка была готова к спуску на воду.
Капитан Кобб немедленно приказал посадить в нее столько жен офицеров, солдат и пассажиров, сколько она сможет вместить.
И тогда скорбная вереница несчастных женщин, накинувших на себя первое, что подвернулось им под руку, проследовала по палубе; одной рукой они тянули за собой детей, другую руку протягивали к отцам, братьям, мужьям, которые оставались на судне почти на верную гибель.
Эта вереница начиналась от юта и заканчивалась у порта, под которым на канатах была подвешена лодка.
Не было слышно ни единого крика, не раздалось ни единой жалобы; даже маленькие дети, как будто они понимали значительность этой минуты, перестали плакать.
Только две или три женщины пытались умолять, чтобы их не сажали в лодку, а оставили рядом с мужьями.
Однако в ответ слышался голос майора или полковника: "Вперед!" — и несчастные молча и покорно возвращались на свое место в цепи.
И лишь услышав, что каждая минута задержки с посадкой в шлюпку чревата гибелью для всех, кто остается на борту судна, женщины не стали просить уже ни о чем, даже об этой страшной милости — умереть со своими мужьями, вырвались из их объятий и с той душевной силой, которая присуща только им, безропотно заполнили лодку, после чего ее тотчас же спустили на воду.
Даже те, кто более других верил в божественное милосердие, не надеялись на то, что в такой шторм лодка продержится на воде больше пяти минут.
Более того, моряки, находившиеся на вантах, уже дважды кричали, что шлюпка дала течь, но майор Мак-Грегор взмахнул рукой и громко воскликнул:
— Тот, кто заставил апостола шествовать по водам, поддержит на волнах наших жен и детей! Отдать швартовы!
В этой лодке находилась жена и сын майора Мак-Грегора.
Однако мало было отдать приказ, его еще нужно было выполнить.
Не желая пренебрегать никакими мерами предосторожности, капитан Кобб распорядился поставить на обоих концах шлюпки по матросу, вооруженному топором, чтобы немедленно обрубить тали, если возникнет хоть малейшее затруднение, когда их будут отцеплять.
Только моряк может понять, насколько трудно в шторм спускать на воду переполненную шлюпку.
И в самом деле, после того как матросы, которым была поручена эта трудная работа, дважды пытались осторожно опустить лодку на волну, прозвучала команда освободить сцепные устройства; с кормовыми талями никаких помех не возникло, а вот на носу, напротив, тросы запутались, и матрос, поставленный там, не смог выполнить команду.
Воспользоваться топором тоже не удалось: канат не был натянут и топор не брал его; между тем шлюпка, удерживаемая только за один из своих концов, повторяла все движения судна, и в какой-то миг волна подняла ее так, что не приходилось сомневаться: лодка, подвешенная за носовую часть и вставшая почти отвесно, выбросит в море всех, кто в ней находился.
Но каким-то чудом в эту минуту под кормой шлюпки прошла волна, приподняв ее, как если бы десница Божья уравновесила этим движение корабля.
Тем временем матросам удалось освободить носовые тали, и лодка оказалась спущенной на воду.
Она тотчас же устремилась в открытое море, и оставшиеся на судне, забыв об опасности, грозящей им самим, бросились к бортовой сетке, чтобы увидеть, какая участь ожидает тех, кто их покинул.
Они могли видеть, как шлюпка боролась с волнами, то взлетая черной точкой на их вершину, то проваливаясь в бездну, исчезала и появлялась снова.
Зрелище это было тем более страшным, что "Кента" и "Камбрию" разделяло расстояние около одной мили; "Камбрия" легла в дрейф на таком удалении, чтобы не быть доступной горящим обломкам в случае взрыва, а в особенности, чтобы обезопасить себя от огня пушек, ибо, заряженные ядрами, они могли стрелять по мере того как их достигало пламя.
Так что удачный или неудачный исход этой первой попытки добраться до "Камбрии" был проверкой шансов на спасение или гибель всех, кто оставался на борту "Кента".
Поэтому нетрудно представить себе, с каким волнением не только отцы, братья и мужья, но даже те, кто проявлял к ней интерес, основанный исключительно на эгоизме, следили за этой бесценной лодкой.
Чтобы шлюпка держалась в равновесии, а матросы могли грести без лишних трудностей, женщинам и детям пришлось сбиться в кучу под банками.
Однако из-за этой меры предосторожности, совершенно необходимой, их заливало пеной, с каждой волной заполнявшей лодку и обращавшейся в воду по мере того, как они продвигались вперед, так что, когда шлюпка приблизилась к "Камбрии", женщины оказались по пояс в воде и были вынуждены держать своих детей на поднятых руках.
Наконец, через двадцать пять минут, в течение которых несчастные находились между жизнью и смертью, шлюпка подошла к бригу.
С горящего судна можно было увидеть и бриг, и шлюпку, однако подробности на таком расстоянии терялись.
Первым на борт брига попал сын майора Мак-Грегора, младенец трех недель от роду: лейтенант Томсон, командовавший шлюпкой, взял его из рук матери, поднял высоко над головой и передал в руки матросов "Камбрии".
Так была вознаграждена святая вера майора в Бога.
Вслед за тем на "Камбрию" точно так же были переправлены все остальные дети и все матери без исключения.
Потом настала очередь женщин без детей, и они тоже благополучно перебрались из шлюпки на борт брига.
Затем шлюпка устремилась назад к "Кенту": матросы изо всех сил налегали на весла, чтобы прийти на помощь своим товарищам.
Когда все эти люди на борту "Кента": моряки, солдаты, пассажиры — увидели пустую шлюпку и поняли, что их жены и дети добрались до "Камбрии" без происшествий, радость от сознания того, что близкие находятся в безопасности, заставила их на какое-то время забыть о своем собственном положении, и, находясь под угрозой двух стихий, вознести благодарность Господу.
Между тем возвратившаяся шлюпка безуспешно пыталась подойти к "Кенту" вплотную.
Это оказалось невозможным из-за ярости, с какой волны бились о борт судна; пришлось подвести лодку под корму и спускать вниз женщин и детей с помощью канатов, к которым их привязывали попарно.
Однако килевая качка была настолько страшной, что нередко в тот самый миг, когда женщины и дети уже почти достигали лодки, ее бросало в сторону и несчастные несколько раз погружались в воду.
Тем не менее ни одна из женщин не погибла; другое дело дети, эти хрупкие создания, чье дыхание прервать было легче, и после этих страшных погружений не раз в шлюпку опускали живую мать и мертвого ребенка.
И тогда стали разыгрываться страшные сцены.
Несколько солдат, чтобы помочь женам или поскорее спасти детей, спрыгнули в море, привязав малышей к себе, и утонули вместе с ними, накрытые гигантскими волнами.
Одна молодая женщина отказывалась покинуть отца, старого солдата, стоявшего на посту; пришлось оторвать ее от отцовских колен, за которые она цеплялась, привязать к концу каната и спустить вниз невзирая на ее крики. Пять раз волны подавляли эти крики, а на шестой раз ее бездыханной опустили в лодку, сочли мертвой и собирались бросить в море, но тут она подала признаки жизни, и это ее спасло.
Одному из пассажиров пришлось выбирать между женой и детьми, и он без колебаний предпочел спасти жену; женщина была спасена, а четыре ребенка погибли.
Один солдат, высокий, сильный, отличный пловец, не имея ни жены, ни детей, привязал к себе трех детей своих товарищей и с этим бесценным грузом бросился в море.
Но его попытки доплыть до лодки оказались тщетными; тогда его товарищи, видевшие его бесплодные усилия, бросили ему веревку; он схватил ее, и его подняли на борт корабля.
Какой-то матрос провалился в люк и мгновенно был уничтожен пламенем, как если бы он упал в кратер вулкана.
Другому матросу перебило позвоночник; он упал, согнувшись вдвое, и уже не поднимался.
Еще одному матросу в ту минуту, когда шлюпка подплывала к "Камбрии", раздробило голову, оказавшуюся между шлюпкой и бортом брига.
Тем не менее посадка женщин и детей производилась со всеми предосторожностями и отняла много драгоценного времени.
И тогда капитан Кобб разрешил нескольким солдатам присоединиться к своим женам. Однако добираться до шлюпки им нужно было самим — кто как может.
Это было их личное дело.
Для некоторых это разрешение оказалось роковым.
Из дюжины солдат, немедленно бросившихся в море, пять или шесть утонули.
Один из этих людей… Бывают странные судьбы; расскажем с некоторыми подробностями о его судьбе.
У него была жена, которую он нежно любил; ей, как и многим другим женам, не удалось добиться разрешения сопровождать полк, что вынуждало ее оставаться в Англии. Но она решила обойти этот запрет.
Молодая женщина последовала за полком в Грейвзенд.
Там с помощью мужа и его товарищей она сумела обмануть бдительность часовых и проскользнуть на судно. Несколько дней она пряталась там, и никто не заметил ее присутствия на борту.
Она была обнаружена в Диле и немедленно высажена на берег, но с упорством, на которое способны только женщины, она вновь пробралась в твиндек и затерялась среди других солдатских жен вплоть до дня катастрофы.
В переполохе никто не обратил на нее внимания, и, когда подошла ее очередь, женщину привязали к веревке и спустили в шлюпку.
Стоило солдату увидеть, что его жена в безопасности, как он, воспользовавшись разрешением, данным капитаном, бросился в воду; он был отличным пловцом и вскоре оказался рядом со шлюпкой.
Еще немного и супруги соединились бы.
Жена уже протягивала к мужу руки, но в ту секунду, когда солдат был готов схватиться за планшир, шлюпку внезапно качнуло и он ударился головой о крамбол.
Оглушенный этим ударом, он мгновенно ушел под воду и больше не появлялся.
Мы уже сказали, что, когда на судне раздался крик "Пожар!", самые решительные из матросов и солдат заняли место над пороховым погребом, чтобы взлететь на воздух первыми и таким образом несомненно быть разнесенными на куски.
Один из этих матросов, напрасно прождав около пяти часов взрыва, потерял терпение.
— Ну что же! — воскликнул он. — Раз огонь меня не берет, посмотрим, что скажет вода!
С этими словами матрос бросился в море, доплыл до лодки и спасся.
И в самом деле, корабль горел уже семь часов, но каким-то чудом пламя еще не добралось до порохового погреба.

III
МАЙОР МАК-ГРЕГОР

Пока лодка, с которой оказались связаны все эти сцены и все эти трагические события, изложенные нами, совершала свой второй рейс к бригу; пока одна из спасенных солдатских жен рожала на его борту девочку, получившую имя Камбрия (по всей вероятности, она жива и доныне), день приближался к концу. Полковник Фирон, капитан Кобб и майор Мак-Грегор, помогая всеми возможными средствами своим подчиненным, проявляли тем большее рвение в исполнении своего долга, что они возложили на себя обязательство спасти их, ни минуты не думая о собственном спасении.
Чтобы наладить более простой спуск с корабля в шлюпку, капитан Кобб отдал приказ привязать к концу бизань-гика — своего рода наклонной мачты, футов на пятнадцать выступающей за пределы кормы, — канат, по которому люди могли бы соскальзывать в шлюпку.
Однако их подстерегали при этом две опасности.
Во-первых, невозможно было без головокружения добраться до конца гика, который килевая качка порой поднимала над водой на высоту до тридцати футов.
Во-вторых, даже повиснув на канате, можно было промахнуться и, не попав в лодку, упасть в воду или разбиться о планшир.
Поэтому многие из тех, кто, не будучи моряком, не имел опыта в лазанье по снастям и передвижении по реям, предпочитали прыгать в воду через кормовые иллюминаторы, пытаясь добираться до шлюпки вплавь.
Но все же, поскольку на борту "Кента", несмотря на все эти средства спасения, еще находилось более половины людей и было неизвестно, как много их останется к тому времени, когда пламя вынудит всех покинуть корабль, матросы и солдаты начали сооружать плоты из досок от клеток для кур и из всего, что попадало под руку.
В то же время каждому было приказано обмотаться веревкой, чтобы привязаться к плоту в том случае, если придется им воспользоваться.
Среди этих опасностей и страданий, которые сопровождали их, когда к беспрестанному страху быть выброшенными в воздух и в небытие присоединились первые приступы нестерпимой жажды, один солдат случайно обнаружил ящик с апельсинами и сообщил о своей находке товарищам.
И тогда по общему согласию все они, с почтением и любовью, каких не приходилось ожидать в подобных обстоятельствах, принесли эти апельсины, все до единого, своим командирам и отказались даже прикоснуться к фруктам, пока каждый офицер не взял себе по штуке.
Поскольку каждый рейс шлюпки к бригу и обратно занимал примерно три четверти часа, офицеры в это время сделали чрезвычайно ценные наблюдения.
И для того, чтобы предоставить читателю возможность в свою очередь ознакомиться с этими наблюдениями, мы позаимствуем конец этой главы нашего повествования из великолепного, глубокого и подробного рассказа майора Мак-Грегора.
"К сожалению, время не позволяет мне говорить здесь ни о разного рода размышлениях, занимавших мою голову в этот страшный день, ни о том, что, по моим наблюдениям, творилось в душах моих товарищей по несчастью; однако я полагаю своим долгом упомянуть здесь об одном происшествии нравственного свойства, о котором я сохранил совершенно отчетливые воспоминания.
На борту было огромное число людей, и мне казалось, что при таком многообразии человеческих типов я смогу обнаружить совершенно различные оттенки характеров и душевной силы, чтобы выстроить, если можно так выразиться, нисходящую шкалу людских качеств — от героизма до крайнего малодушия и растерянности.
Однако очень скоро я избавился от этого заблуждения: по своему душевному состоянию мои товарищи немедленно разделились на два совершенно различных разряда, на два лагеря с резко обозначенной границей, которую, как я имел случай увидеть, все же возможно было преодолеть.
По одну сторону оказались сильные духом, те, чье сердце лишь воспламенилось в этих обстоятельствах; по другую — несравнимо меньшая группа тех, кому опасность парализовала способность действовать и мыслить и кого она погрузила в состояние исступления или уныния.
С живым интересом я следил за тем, как сменяли друг друга сила и слабость в душах тех, за кем мне пришлось наблюдать в течение десяти или одиннадцати часов.
Те, к примеру, кого их суетливость и малодушие сделали утром предметом всеобщей жалости и даже презрения, по прошествии первых часов огромным усилием воли поднялись до высочайшего героизма, между тем как другие, те, кто, подавив в себе первое волнение, вызывали восхищение своим спокойствием и отвагой, внезапно и без всякой причины снова впадали в отчаяние и с приближением опасности, казалось, слабели одновременно и телом и духом.
Возможно, мне удалось бы дать объяснение таким странностям, но намеченная мной цель состоит не в этом, поэтому ограничусь тем, что расскажу об увиденном мною, добавив к этому одну подробность, которая произвела на меня сильнейшее впечатление.
Я стоял на палубе, погрузившись в те наблюдения, о каких только что игла речь, и вдруг услышал, как за моей спиной один из солдат произнес:
— Смотри-ка! Солнце заходит.
Эти слова, такие обычные в любых других обстоятельствах, заставили меня вздрогнуть, поскольку я внезапно осознал, что этот закат — последний в моей жизни.
Я посмотрел на запад; никогда не забуду впечатления, которое произвело на меня заходящее светило.
Проникнутый убеждением, что океан, куда, казалось, погружалось солнце, станет этой ночью моей могилой, я мало-помалу дошел в своих размышлениях до того, что представил себе во всей их ужасающей действительности последние страдания в жизни и все, что приносит с собой смерть.
Мысль, что я в последний раз вижу это огромное солнце, источник жизни и света, постепенно завладела моей душой, и меня объял ужас, дотоле мне совершенно неведомый.
То, что я ощущал, вовсе не было сожалением о жизни, которую, когда смотришь на нее с порога смерти, непременно находишь напрасно прожитой или чем-то не тем заполненной.
Нет, это было словно смутное предвидение, это была словно бесконечная картина самой вечности, за исключением всякой мысли о муках или блаженстве.
Нет, вечность, представшая моему взору в эту минуту, была пустотой, небосводом без горизонта, без солнца, без ночи, миром, где нет ни горя, ни радости, ни покоя, что-то тусклое, сине-зеленое, похожее на свет, который видит тонущий человек сквозь волну, заслоняющую ему небо.
Это видение было во сто крат хуже, чем представление об адском пламени, поскольку та вечность, которую я видел, не была ни жизнью, ни смертью; она напоминала тупую дремоту, какое-то промежуточное состояние между той и другой, и, по правде говоря, неизвестно, до какого мрачного отчаяния довело бы меня это своего рода безумие, если бы я внезапно не сделал усилие, чтобы вырваться из начавшего охватывать меня оцепенения, и не ухватился бы, как это бывает в предсмертных судорогах, за одно из тех сладостных обещаний Евангелия, которые одни только и могут передать блаженство бессмертного существования.
Вид солнца, готового исчезнуть за горизонтом, обратил мою душу к творцу всего сущего, и при мысли о его благословенных обещаниях мне вспомнился "тот счастливый город, который не имеет нужды ни в свете, ни в солнце, ни в луне, ибо его освещает сама слава Господня ".
Я дождался минуты, когда солнце окончательно ушло за горизонт, и совершенно спокойно, как если бы мне не предстояло переступить через страшный порог, отделяющий жизнь от вечности, спустился в кают-компанию взять что-нибудь, чем можно было бы защититься от холода, усилившегося после захода солнца.
Кают-компания, где еще утром велись дружеские беседы и царило приятное веселье, являла собой самое печальное и унылое зрелище на свете.
В этот час она была почти пуста, лишь несколько несчастных, пришедших сюда в минуту опасности, чтобы искать забвения в водке или вине, валялись на полу, мертвецки пьяные, да кое-какие мерзавцы слонялись в поисках поживы около секретеров и шкафов, чтобы присвоить себе золото и драгоценности, пользование которыми им едва ли было обеспечено.
Диваны, комоды и другая изящная мебель, делающая английские перевозные корабли образцом комфорта и уюта, были разнесены в щепки и опрокинуты на пол.
Среди обломков мебели и разбросанных диванных подушек бегали гуси и куры, вырвавшиеся из клеток, а свинья, выскочив из своего загона, находившегося на полубаке, завладела великолепным турецким ковром, украшавшим кают-компанию.
От этого зрелища, казавшегося еще более плачевным из-за дыма, который уже начал пробиваться сквозь доски пола, у меня сжалось сердце; я торопливо схватил одеяло и поднялся на палубу, где в числе немногих офицеров, еще оставшихся на борту судна, увидел капитана Кобба, полковника Фирона и лейтенантов Ракстона, Рута и Эванса; с поразительным рвением они руководили отправкой наших несчастных товарищей, число которых на корабле быстро сокращалось.
Впрочем, люди, наделенные истинным мужеством, не выказывали, как правило, ни стремления поскорее покинуть судно, ни желания отставать от других.
Старые солдаты слишком уважали своих офицеров и слишком заботились о собственной репутации, чтобы, проявляя спешку, первыми садиться в шлюпку; с другой стороны, они были слишком разумны и слишком решительны, чтобы медлить хоть мгновение, когда им подавали команду к отправке.
И все же, когда эта страшная сцена подходила к концу, на борту оставалось еще несколько несчастных, далеко не спешивших с отправкой и проявлявших, напротив, явное нежелание воспользоваться рискованным спасательным средством, которое им было предложено.
Капитану Коббу пришлось сначала с просительной интонацией, а затем с угрозой в голосе повторить приказ не терять ни секунды, и один из офицеров 31-го полка, посвятивший себя спасению всех и высказавший намерение остаться на корабле до конца и покинуть его одним из последних, при виде подобной нерешительности был вынужден заявить, что по истечении отсрочки, которая им дается, он покинет судно, оставив на произвол судьбы малодушных, чья нерешительность ставит под угрозу не только их собственное спасение, но и спасение других.
Пока продолжались все эти уговоры, время близилось к десяти часам; несколько человек, напуганные подъемами гика и волнением на море, которое в темноте казалось еще более страшным, наотрез отказались от этого пути к спасению, тогда как другие потребовали невозможного — чтобы их спускали в лодку так, как спускали туда женщин, то есть обвязав веревкой вокруг пояса.
Тут капитану доложили, что судно, уже погрузившееся в воду на девять-десять футов ниже ватерлинии, внезапно осело еще на два фута.
Рассчитывая, что две лодки, ожидающие под кормой, в добавление к тем, что были рассеяны по морю или возвращались со стороны брига, вполне могут вместить всех, кто еще оставался на борту "Кента " и был готов к отправке, три последних высших офицера 31-го полка, в числе которых находился и я, стали всерьез подумывать об отступлении.
Л теперь, поскольку, по-моему мнению, лучший способ дать представление о происходившем с другими состоит в том, чтобы описать происходившее со мной, прошу у читателя разрешения поговорить с ним лично обо мне и рассказать ему достаточно подробно, каким образом я покинул судно.
Мне пришлось испытать то же, что и нескольким сотням людей, опередивших меня на опасном пути, на который я в свою очередь отважился вступить.
Бизань-гик корабля таких размеров, как "Кент " выступающий за корму на пятнадцать — семнадцать футов по горизонтали, в штиль располагается в восемнадцати или двадцати футах от поверхности моря, но в такую бурю, какая бушевала вокруг нас, огромные волны и страшная килевая качка вздымала его на высоту тридцати — сорока футов.
Чтобы добраться до каната, раскачивавшегося на конце гика, как леса на удилище, нужно было ползти по круглому и скользкому рангоутному дереву, а такое небезопасно даже для бывалого моряка и требует от любого, будь он моряк или нет, не бояться головокружения, иметь ловкие руки и крепкие мускулы.
До меня путешествие по гику уже стоило жизни нескольким людям: одни, не желая подвергаться опасности, сразу же бросались в море, у других в начале или в середине пути начинала кружиться голова, они падали в воду, и разверстая пучина мгновенно поглощала их.
Некоторые благополучно добирались до конца гика или даже до конца каната, но это вовсе не означало, что они спасены.
Вероятность спуститься в лодку была примерно та же, что разбиться о планшир или окунуться в воду и, выбившись из сил, отпустить канат во время погружения.
Как видно, в этой единственной вероятности на спасение вероятность спасения была не слишком велика.
Но в конце концов, поскольку, повторяю, это была единственная надежда, я, когда пришла моя очередь, не колеблясь оседлал скользкое бревно, невзирая на мою неуклюжесть и неопытность в подобных делах; должен сказать — и я счастлив признать это, — что, прежде чем отважиться на этот путь, я возблагодарил Бога за предоставленную мне возможность, сколь бы опасной она ни была, избавления от гибели, а в особенности за то, что мне удалось не думать о собственном спасении до тех пор, пока я не исполнил достойным образом свой долг по отношению к моему монарху и моим товарищам.
С этой короткой благодарственной молитвой, посланной к Небу скорее сердцем и взглядом, чем устами, я отважился на рискованный путь и стал продвигаться вперед как мог.
Впереди меня полз молодой офицер, такой же неопытный в подобных делах, как и я; когда мы почти добрались до конца гика, на нас обрушился такой яростный шквал ветра с ливнем, что мы вынуждены были остановиться, вцепившись в бревно.
Какое-то мгновение мы думали, что следует отказаться от всякой надежды достичь каната, но Господь нам помог, распорядившись иначе; подождав несколько минут, мой товарищ вновь двинулся в путь, добрался до каната, спустился по нему и, три или четыре раза окунувшись в воду, забрался в шлюпку.
Его пример послужил мне уроком.
Я рассчитал, что, вместо того чтобы спускаться, когда лодка будет непосредственно под канатом, лучше будет, напротив, отважиться на спуск, когда ее отнесет шагов на двадцать пять или тридцать в сторону, и в этом ее движении туда и обратно была заключена для меня единственная возможность оказаться на конце каната точно в то мгновение, когда она будет подо мною.
И в самом деле, благодаря этому расчету я соскользнул по канату, сжимая его одновременно руками и коленями, прямо в лодку и оказался единственным, кто добрался до нее, не окунувшись в воду и не получив серьезных ушибов.
Полковнику Фирону, следовавшему за мной, повезло меньше. Некоторое время он раскачивался в воздухе, затем несколько раз уходил под воду, ударился о планшир лодки, едва не попал под ее киль и изнемог так, что отпустил канат. К счастью, в эту самую минуту один из матросов заметил его, схватил за волосы и, почти потерявшего сознание, втащил в шлюпку.
Что касается капитана Кобба, то он заявил, что оставит палубу своего судна последним. Поэтому, чувствуя себя ответственным за жизнь всех людей, находившихся на борту "Кента", от первого до последнего, он отказывался спуститься в шлюпку, не сделав все возможное, чтобы преодолеть нерешительность тех немногих, кого испуг лишил способности действовать.
Однако все его уговоры были напрасны.
Между тем, услышав, как пушки, тали которых перерезал огонь, одна за другой проваливаются в трюм и там взрываются, он понял, что с этого времени его самоотверженность становится лишь бессмысленным упрямством, и, бросив на свое судно последний взгляд, сказал:
— Прощай, благородный "Кент 7 Прощай, мой старый друг! Ты заслуживал более достойной и более красивой смерти, и я бы с радостью разделил твой жребий, будь нам суждено вместе пойти ко дну в победном бою. Но мы лишены этого счастья. Прощай, благородный "Кент"! Увы, увы! Вот как нам приходится расставаться!
Потом, грустно помолчав несколько мгновений, он схватился за бизань-топенант и, соскользнув по этой снасти над головами несчастных, которые оставались неподвижными, не смея сделать ни единого шага вперед или назад, достиг конца гика, откуда, даже не дав себе труда прикоснуться к канату, прыгнул в море и вплавь добрался до шлюпки.
И все же, несмотря на бесполезность своих увещеваний, капитан не хотел совсем бросать этих малодушных, не сумевших преодолеть своего страха перед переправой и подвергавшихся теперь еще большей опасности.
Поэтому одна корабельная шлюпка оставалась под кормой вплоть до той минуты, когда яростное пламя, вырвавшееся из иллюминатора кают-компании, сделало ее пребывание там невозможным.
Тем не менее, когда через час после прибытия капитана Кобба на "Камбрию " к ней в свою очередь подошла оставленная у "Кента " лодка, имея на борту лишь одного пассажира — солдата, которого все же удалось склонить к переправе, капитан "Камбрии "не позволял матросам и офицеру с нее подняться на борт, пока он не выяснил, что ею командует молодой лейтенант Томсон, проявивший себя в этот день замечательным рвением и самоотверженностью".

IV
ВЗРЫВ

Трудно описать, что творилось на борту "Камбрии" в то время, когда друг за другом к ней прибывали шлюпки, приносящие женщинам и детям вести о том, что они стали вдовами и сиротами или что Господь сжалился и вернул им оставшихся в живых мужей и отцов.
Но вскоре и горе и радость утихли при виде зрелища, который представлял собой "Кент".
Ко времени, когда последняя шлюпка причалила к "Камбрии", пламя, уже достигшее верхней палубы и полуюта корабля, с быстротой молнии взметнулось до верха его мачт.
Судно превратилось в сплошную громаду огня, охватывающего небо и полыхающего так ярко, что на "Камбрии" все было освещено как днем — и люди, и предметы.
Флаги бедствия, поднятые утром, продолжали развеваться среди языков пламени и колыхались там до той минуты, когда мачты, воспламенившись сами, рухнули среди бушующего пожара, как колокола собора.
Наконец, в половине второго ночи огонь добрался до порохового погреба и раздался взрыв, каким-то чудом задержавшийся до этого момента, и завершающий этот траурный фейерверк чудовищный сноп — пылающие обломки одного из самых прекрасных судов английского флота — взлетел в небо.
Вскоре все погасло, все стихло и удовлетворенное море погрузилось в безмолвие и мрак.
Тем временем "Камбрия" постепенно распустила паруса и, быстро набрав скорость в девять — десять узлов, взяла курс на Англию.
Скажем теперь несколько слов об этом судне, его капитане и обстоятельствах, позволивших ему оказать помощь людям с потерпевшего бедствие "Кента".
Как мы уже говорили, "Камбрия" была небольшим бригом водоизмещением двести тонн; она направлялась в Веракрус под командой капитана Кука; экипаж ее состоял из восьми человек, а на борту находились тридцать корнуоллских шахтеров и несколько служащих англо-мексиканской компании. В то утро, когда произошла катастрофа, "Камбрия" шла под ветром тем же курсом, что и "Кент", но на большом расстоянии от него.
Однако Провидению было угодно, чтобы гигантская поперечная волна расколола правый фальшборт "Камбрии"; капитан Кук, чтобы уменьшить нагрузку на судно, приказал лечь на другой галс, и бриг таким образом оказался в поле зрения "Кента".
Читателю уже известно, каким образом капитан Кук предоставил убежище несчастным жертвам кораблекрушения.
Теперь же следует рассказать вот о чем.
В то время как состоявшая из восьми человек команда брига управлялась со снастями, тридцать корнуоллских шахтеров, разместившись на вантах и рискуя жизнью, проявляли свою общеизвестную в Англии физическую силу: как только волна откатывалась, они хватали очередную жертву кораблекрушения за руку, за одежду или даже за волосы и втаскивали на палубу. Кроме того, мы видели, с какими возражениями капитан Кук принимал последнюю шлюпку, прибывшую с "Кента".
И в самом деле, моряки, устав от поездок и ропща на то, что им приходится рисковать собой ради спасения пехотинцев, к которым они испытывали крайнюю неприязнь, уже не раз отказались бы возвращаться к "Кенту", если бы капитан Кук, пристыдив их за эгоизм, не заявил со всей решительностью, что не примет их на борт "Камбрии" до тех пор, пока они не исполнят до конца свой человеческий долг.
Провидению было угодно также, чтобы это неслыханное сочетание опасностей, приведшее к столкновению пожара и бури, превратило борьбу огня и воды в средство спасения для экипажа, ибо оно позволило капитану Коббу, открыв порты, затопить трюм и замедлить распространение огня, без чего "Кент" был бы полностью уничтожен пламенем, прежде чем хоть один человек успел укрыться на борту "Камбрии".
Да и разве не чудом было то, что сама "Камбрия" оказалась в начале своего пути, вместо того чтобы идти в обратную сторону, и, стало быть, запасы продовольствия на ней были почти нетронуты, вместо того чтобы подходить к концу?
Разве не чудом было то, что ее палуба, вместо того чтобы быть загроможденной грузом, оказалась совершенно свободной от товаров, ведь у команды могло не хватить ни времени, ни возможностей, чтобы выбросить их за борт?
Разве не чудом, опять-таки, было то, что ветер, встречный в выполняемом ею рейсе, оказался, напротив, попутным, когда она с шестьюстами жертвами кораблекрушения на борту возвращалась к берегам Англии?
Ведь то, что жертвы кораблекрушения попали на борт "Камбрии", еще не означало их спасения: шестьсот человек теснились в страшную бурю на корабле, предназначенном для перевозки сорока или, самое большее, пятидесяти человек и затерянном в Бискайском заливе, в сотне миль от ближайшего порта.
Так, например, в небольшую, рассчитанную на восемь-десять человек каюту, куда попал майор Мак-Грегор, набилось восемьдесят человек, из которых шестидесяти не на чем было даже сидеть.
Что касается бури, то она не только не стихала, но, напротив, усиливала свою ярость, а поскольку один из фальшбортов накануне был унесен, то волны все время захлестывали палубу, и пришлось задраить люки.
Как только люки были задраены, прекратился приток свежего воздуха в твиндек и скопившиеся в нем люди начали задыхаться.
Тогда пришлось открывать люки в промежутках между ударами волн.
В самом деле, в твиндек набилось столько людей, что, казалось, от жара их дыхания "Камбрия" в свою очередь вот-вот запылает.
Воздух был такой тяжелый, что зажженная свеча тут же гасла.
Тем, кто скопился на палубе, пришлось ничуть не лучше, потому что они день и ночь стояли по щиколотку в воде, полураздетые, закоченевшие от холода и сырости.
К счастью, как мы уже сказали, ветер был попутный, и, словно понимая, что "Камбрии" надо идти как можно быстрее, он становился все сильнее.
Со своей стороны, капитан, рискуя сломать мачты, приказал поднять все паруса, и во второй половине дня 3 марта с марса раздался крик: "Впереди земля!"
Вскоре бриг подошел к островам Силли и, быстро пройдя вдоль берегов Корнуолла, в половине первого ночи бросил якорь в порту Фалмута.
На следующий день ветер, до этого дувший с юго-запада, внезапно сменился на северо-западный.
Но самое большое чудо, в котором рука Провидения заметнее всего, состояло в том, что через три дня после прибытия "Камбрии" с шестьюстами жертвами кораблекрушения стало известно: люди, оставленные на "Кенте" и считавшиеся погибшими вместе с ним, были доставлены в Ливерпуль на судне "Каролина".
Как же произошло столь чудесное спасение? Сами несчастные с трудом могли это объяснить.
А случилось вот что.
После того как от "Кента" отплыла последняя шлюпка, вырывавшееся отовсюду пламя вынудило всех людей, оставшихся на корабле, укрыться на русленях, где они пробыли до тех пор, пока сгоревшие наполовину мачты не рухнули в воду и потухли.
Тогда бедняги ухватились за плавающие обломки и провели остаток ночи, а также все утро следующего дня в этом страшном положении.
Около двух часов пополудни один из них, поднятый на гребень волны, огляделся и, заметив судно, закричал: "Парус!"
То была "Каролина", следующая из Александрии в Ливерпуль. Подобранные капитаном Бил беем, они, как мы уже сказали, высадились на берег Англии через три дня после своих товарищей, которые считали их погибшими.
Велик Господь!
Назад: "Юнона"
Дальше: Александр Дюма Дополнение Сборник "Современные новеллы"