Бонтеку
I
В конце мая 1619 года в ясную погоду три голландских судна: "Новая Зеландия" (капитан Петер Тиц), "Энекёй-сен" (капитан Ян Янц) и "Ньив-Хорн" (капитан Бонтеку), — обогнув мыс Доброй Надежды и не пристав к нему, плыли мимо земли Натал.
Прошло сто тридцать два года с тех пор, как португалец Бартоломеу Диаш, посланный на поиски знаменитого пресвитера Иоанна, этого папы Востока, разыскивавшегося уже три столетия, сам того не подозревая, будучи застигнут бурей, которая подхватила его на свои крылья и повлекла за собой с юга на восток, обогнул этот мыс.
С того дня был проложен новый путь в Индию.
Король Жуан II Португальский, не желая запугивать будущих мореплавателей, переименовал мыс Бурь (такое название дал ему Бартоломеу Диаш по возвращении в Лиссабон) в мыс Доброй Надежды, и под этим именем он известен и поныне.
Через десять лет настала очередь да Гамы.
Ему предстояло продолжить путешествие Диаша с того места, где оно было прервано, связать Индию с Португалией, Каликут — с Лиссабоном.
Дав имя земле Натал в память о Рождестве Господнем, затем бросив якорь в Софале, принятой им за древний Офир, сделав одну за другой стоянки в Мозамбике, в Килоа, в Момбасе и в Мелинде и получив опытного лоцмана от царя города, упомянутого последним, — да Гама со всей решимостью отправился в плавание по Оманскому морю. Он прошел, вероятнее всего, между Лаккадивскими и Мальдивскими островами и 20 мая 1498 года высадился на берег в Каликуте, центре торговли, которую Индия в то время вела со всем обширным континентом, простирающимся от Занзибара до Малаккского пролива.
Затем настала очередь Камоэнса — Гомера Индийского океана; "Лузиады" — это эпическое повествование о его путешествии.
В сражении с маврами под Сеутой Камоэнс потерял глаз почти в то же самое время, когда Сервантес потерял руку в битве с турками при Лепанто.
Известно, как Камоэнс после посещения Гоа и участия в сражениях у Шембе, у мыса Гвардафуй и у Маската был сослан на Молуккские острова за несколько сатирических стихотворений; как дон Константин де Браганца назначил его попечителем наследственных дел в Макао — город еще не существовавший или только что возникший; как Камоэнс, не обремененный попечительскими обязанностями, написал свою поэму и как он, обладатель двух сокровищ — сокровища фортуны и сокровища поэзии, — поплыл на корабле в Гоа; как судно потерпело крушение у берегов Сиама, и поэт, уступив свое золото Китайскому морю, но держа над водой свою поэму, спас одной рукой свою жизнь, а другой — свое бессмертие.
Увы! Хотя поэма "Лузиады" шесть лет спустя увидела свет и в том же году появилось второе ее издание, а любой португалец знал наизусть стихи об исполине Адамасторе и о несчастьях Инес де Кастро, на улицах Лиссабона, тем не менее, можно было встретить жалкого старика, опирающегося на костыль: он направлялся в монастырь Сан-Доминго, где, смешавшись с толпой учеников, слушал лекции по богословию, а тем временем раб-яванец нищенствовал, чтобы кормить его на собранное подаяние.
Правда, когда старик проходил мимо, люди останавливались посмотреть на него, и он мог услышать утешительные для его гордости слова:
— Это Луис де Камоэнс, великий поэт.
Некоторые прибавляли:
— Значит, он беден?
И всегда какой-нибудь голос отвечал:
— Нет, король дон Себастиан платит ему пенсию.
В самом деле, король дон Себастиан выплачивал человеку, прославившему его царствование, пенсию в семьдесят пять ливров в год.
После того как дон Себастиан был убит во время своего африканского похода, поэт вынужден был перебраться из своего и так уже бедного жилища в еще более жалкое на улице Святой Анны.
Когда же умер Антонио, яванский раб, и некому стало просить милостыню для поэта, а сам он побираться не хотел, автору "Лузиад" пришлось спуститься еще на одну ступень ниже: покинуть свое убогое ложе и переселиться в богадельню.
Ему оставалось сойти всего на одну ступень ниже — в могилу, и он переступил этот порог с улыбкой.
Несчастный поэт, о котором забыла его родина, но который не смог ее забыть!
"По крайней мере, я умираю раньше, чем Португалия!" — таковы его собственные слова.
И его бросили в могильную яму, на которую лег камень без надписи.
Через шестнадцать лет после его смерти, когда его слава возросла, дон Гонсалу Котинью предложил поставить памятник поэту; но, так же как никто не знал, где стояла когда-то его колыбель, никому не было известно, где находилась его могила.
В конце концов старый ризничий вспомнил, как грозовым вечером он хоронил человека без родных, без семьи, без друзей, человека с двумя увечьями: выбитым глазом и сломанной ногой.
По этому описанию узнали Камоэнса.
Могилу торжественно открыли, извлекли из нее тело, перенесли его в уголок рядом с клиросом францисканских монахинь в монастыре святой Анны, и над новой могилой поэта укрепили мраморную доску с надписью:
Здесь погребен Луис де Камоэнс, король поэтов своего времени. Он жил в нищете и убожестве и умер так же в год MDLXXIX
Там он покоился в мире и всеми почитаемый около двух веков, но однажды, 1 ноября 1755 года, словно Небо пожелало грозным предупреждением оповестить мир о рождении некой королевы, землетрясение уничтожило Лиссабон, вместе с Лиссабоном — церковь святой Анны, а вместе с церковью святой Анны — могилу автора "Лузиад".
Эта королева была Мария Антуанетта Австрийская.
О короли и поэты, подчас Бог определяет вам схожие судьбы, чтобы показать миру, что вы равны!
Поэма Камоэнса сделала Индию популярной. Вскоре там, где прошли мореплаватель Диаш, завоеватель да Гама и поэт Камоэнс, появился купец Ван Норт. Но прибыл он в Индию с противоположной стороны, проплыв вдоль берега Патагонии, а затем, пройдя через страшный пролив, открытый Магелланом 28 мая 1520 года, и, следуя примеру Себастиана дель Кано, вернулся в Атлантический океан через мыс Доброй Надежды, совершив за три года кругосветное путешествие.
Это было началом морских удач Голландии, и однажды эти европейские финикийцы в своем чванстве назвали себя "подметальщиками морей" и укрепили на гафеле своих судов метлу вместо флага.
Четырнадцатью годами позже голландский адмирал Георг Спильберген разбил у берегов Перу испанский флот и установил владычество своей страны на Молуккских островах.
Через пять лет после этой победы мыс Доброй Надежды обогнули, как мы сказали, три голландских судна под командованием Петера Тица, Яна Янца и Бонтеку.
Как получилось, что эти три китобойных судна плыли вместе? Расскажем об этом.
Виллем Исбранц Бонтеку был назначен в 1618 году голландской Ост-Индской компанией капитаном "Ньив-Хор-на", судна, предназначенного для торговли, водоизмещением в 1100 тонн и с командой из двухсот шести человек на борту.
Бонтеку вышел с Тексела 28 декабря и после 5 января, когда он покинул Ла-Манш, на его судно налетело три страшных шквала, и он было подумал, что здесь и закончится его путешествие.
Но Провидение распорядилось по-другому: после двухнедельной бури опасность отступила, море немного успокоилось, и Бонтеку продолжил свой путь, еще не зная, каким образом он попадет в Индийский океан — пройдя Магеллановым проливом или обогнув мыс Доброй Надежды.
Куда поворачивать судну — к востоку или к западу, — зависело от направления ветра.
Перед тем как подойти к Канарским островам, оно встретилось с двумя кораблями, и они вместе, как мы уже сказали, обогнули мыс.
Приближаясь к экватору, они попали в трехнедельный штиль, а затем юго-восточный ветер погнал их в Антильское море посреди рифов, называемых Аброхос.
Счастливо выбравшись оттуда, они тщетно пытались отыскать остров Тристан-да-Кунья, и вскоре, подгоняемые переменчивыми ветрами, так быстро приблизились к мысу Доброй Надежды, что из опасения быть выброшенными на берег направились к югу и, полагаясь на здоровье и силу своих команд и рассчитывая на большой запас воды, решили обогнуть мыс, не приставая к нему.
Таким образом они оказались против земли Натал, где капитан Янц, направлявшийся к Коромандельскому берегу, покинул Тица и Бонтеку и вошел в Мозамбикский пролив.
Немного позже между Тицем и Бонтеку возникли некоторые разногласия; Тиц отправился своим путем, и "Ньив-Хорн" остался в одиночестве.
Он находился на широте двадцати трех градусов, когда потерял из виду "Новую Зеландию".
Как только корабль обогнул мыс, здоровье команды сильно пошатнулось; на тридцатом градусе среди матросов появились больные, и через пять или шесть дней после того, как Бонтеку расстался со своим последним попутчиком, сорок человек на "Ньив-Хорне" оказались на койках.
Поскольку ближайшей землей был Мадагаскар, решили направиться к этому острову и взяли курс на залив Сен-Луи.
Однако весь этот берег был еще недостаточно исследован, и, пока судно передвигалось короткими галсами, сам Бонтеку пересел в шлюпку, чтобы поискать хорошую якорную стоянку; туземцы, бежавшие вдоль берега, делали знаки приблизиться, тем самым как бы показывая место высадки, но при этом они не предлагали никакой помощи, а море так сильно билось о берег, что после безуспешной попытки одного из матросов достичь берега вплавь и его возвращения в шлюпку вконец уставшим морякам пришлось повернуть к судну.
Команда с палубы следила за усилиями товарищей и пришла в отчаяние от их неудачи; но Бонтеку, пользующийся особой любовью матросов, призвал их к терпению.
Было решено искать стоянку, снова направляясь к югу; дойдя до двадцать девятого градуса и продолжая сталкиваться с теми же трудностями, судно еще раз изменило курс, чтобы бросить якорь на одном из Маскаренских островов. (Так называли тогда и называют еще теперь острова Маврикий и Бурбон.)
Бонтеку направил корабль таким образом, чтобы пройти между двумя островами.
Но на его пути первым оказался остров, получивший впоследствии название Бурбон; капитан решил попытаться пристать именно к нему. Примерно в двух сотнях шагов от берега был брошен якорь на глубину в сорок морских саженей.
Однако тут пришлось столкнуться с грозным препятствием: море так пенилось на подводных скалах, что для поисков места высадки необходимо было послать шлюпку с командой сильных гребцов; шлюпка была быстро снаряжена и, обследовав местность, вернулась через два часа; моряки смогли причалить к берегу, покрытому великолепной растительностью, и привезли множество черепах.
Известно, какая это благословенная пища для страдающих цингой, поэтому больные в один голос стали просить высадить их на берег, в чем судовой приказчик по имени Хейн-Рол им сначала отказал.
По его мнению, судно могло отнести течением и, случись такое несчастье, те, кто сойдет на сушу, будут обречены на гибель.
Но этим измученным людям остров, маячащий перед их глазами, казался райским уголком, и они были одержимы желанием остаться там.
Мольбы больных доставить их на землю — они рассчитывали исцелиться, едва коснувшись ее, — стали такими настойчивыми, что Бонтеку сдался: он вышел на середину палубы и объявил, что готов рискнуть и высадить на берег всех.
Это заявление было встречено радостными криками всей команды.
Больных, торопившихся больше других, отправили первыми. Бонтеку дал им парус, чтобы, сделав из него навес, они могли расположиться на несколько дней на берегу.
Шлюпку нагрузили провизией, всевозможной утварью, посадили в нее повара, и капитан сам сел в нее в качестве проводника.
По мере приближения к суше радость матросов нарастала; многим не хватило терпения дождаться, пока шлюпка причалит, и они бросились в воду, вплавь достигли берега и начали кататься по траве, призывая к себе товарищей, вскоре к ним присоединившихся.
Было ли это игрой воображения или действительностью, но, едва коснувшись земли и оказавшись в тени больших деревьев, эти новоявленные Антеи заявили, что они чувствуют, как к ним возвращаются силы.
В эту минуту рядом с ними опустилась стая диких голубей.
Птицы совершенно не боялись людей: остров был еще необитаем и присутствие человека не настораживало их: голубей можно было ловить руками и убивать палками.
В первый день перебили две сотни птиц.
После этого, чтобы разнообразить питание, матросы отправились на поиски черепах, и их удалось добыть штук пятьдесят.
Бонтеку, убедившись, что на этом берегу, где Провидение выказало такое гостеприимство, в самом деле опасаться нечего, оставил больных и вернулся на судно; однако стоянка корабля казалась ему такой скверной, что, невзирая на нетерпение матросов, он стал настаивать на продолжении поисков другого места.
Команда его послушалась.
Это тронуло капитана, видевшего, что моряки горели желанием поскорее отправиться на берег; не теряя времени, он снова сел в шлюпку и отправился на поиски более удобного рейда; уже стемнело, однако ночь была ясной, а море спокойным.
В пяти милях от прежней стоянки он нашел то, что искал.
Это был хороший залив с песчаным дном.
На рассвете капитан высадился на берег и начал разведку.
Пройдя не более четверти льё, он набрел на озеро.
К несчастью, вода в нем была не совсем пресной, но на его берегах обитало множество гусей и дронтов; на затенявших озеро деревьях сидели серые попугаи, дикие голуби и неизвестные ему птицы разнообразных видов и окрасок, а у подножия этих деревьев, в тени, он нашел двадцать пять сбившихся в кучу черепах — таких жирных, что они еле передвигались.
Бонтеку остался на берегу с тремя или четырьмя матросами и послал сообщить две новости: больным — что он нашел новое место для лагеря, лучше первого, а всей команде — что он отыскал превосходную бухту для судна.
Через два часа корабль и шлюпка прибыли одним курсом.
Корабль бросил якорь в бухте на глубину в двадцать пять морских саженей, и команда переправилась на берег в четыре приема.
Матросы — совершеннейшие дети: крайнее отчаяние и титаническая борьба порой сменяются у них ребяческой радостью.
Именно это и произошло с командой "Ньив-Хорна", когда она высадилась на остров Бурбон.
Весь берег приобрел праздничный вид; если не считать отсутствия женщин, он напоминал ярмарку с гуляньем с картины Тенирса.
Одни принялись забрасывать в озеро невод, другие — охотиться на черепах, прочие убивали голубей палками и камнями; несколько человек примчались с отрадной вестью — воздев руки, они громко кричали, что обнаружили ручей с пресной водой.
Матросы разожгли большие костры, на деревянных вертелах зажарили голубей, поливая их жиром черепах, запеченных в собственных панцирях; затем вернулись рыбаки: они поймали множество угрей толщиной с руку, и повар приготовил из них огромные матлоты. На острове водились и козлы; их стали преследовать, но смогли убить только одного, причем такого старого, что рога у него были источены червями, и потому никто не захотел есть его мясо.
Через три дня почти все больные в самом деле выздоровели и вернулись на судно, и только семеро еще не окончательно исцелившихся добились разрешения остаться на берегу до тех пор, пока корабль окончательно не приготовится к отплытию.
Огромное количество диких голубей, черепах и угрей засолили, пополнив припасы команды.
Но вот якорь был поднят, и великолепный остров Бурбон, которому суждено было через сто пятьдесят лет стать одной из самых процветающих французских колоний, вновь остался необитаемым, каким был, когда его впервые обнаружили.
II
ОГОНЬ
После посещения Бурбона Бонтеку намеревался остановиться на Маврикии, чтобы второй остров довершил дело исцеления его команды, так успешно начатое первым.
Но счисление пути оказалось неверным, судно слишком далеко отклонилось от нужного курса, и остров Маврикий, видимый вдали, остался слева.
Тогда в команде начались жалобы.
На борту оставалось еще несколько больных, и им не хватило двух-трех дней до полного выздоровления.
Почему же было не пожертвовать этими двумя или тремя днями, которые так мало значат в подобном путешествии, ради здоровья — главной ценности для матросов, великого богатства для капитана?
К этим печальным раздумьям команды присоединялось беспокойство.
Как ни мало были осведомлены путешественники о причудах этого почти никому не знакомого моря, считая в своем неведении, что их даже больше, чем было на самом деле, они предвидели возможность долгих странствий по южным широтам, прежде чем им встретятся пассаты, которые погонят судно к Бантаму или Батавии.
Опасения надолго застрять в море заставили их лечь на другой галс и направиться прямо на запад, к острову Сент-Мари, расположенному в шестидесяти льё от Мадагаскара, почти против бухты Антонжиль.
Судно легко прошло вдоль восточного побережья острова и бросило якорь в выемке берега на тринадцати саженях такой чистой воды, что было видно морское дно.
Остров Сент-Мари был населен.
Его обитатели, хотя и менее жителей Мадагаскара знакомые с европейцами, поспешили явиться на борт и принесли кур, лимоны и рис; кроме того, они знаками дали понять, что у них есть еще и другая провизия, а также коровы и овцы.
Бонтеку, желавший подружиться с ними, предложил им вина в серебряной чашке; они пили, как собаки или другие животные, полностью опуская лицо в чашку; совершенно не привыкшие к вину, они, едва выпив, принялись танцевать как безумные и кричать как помешанные.
Островитяне принадлежали ко второй расе — к той желтой расе, что спустилась с плоскогорий Азии; ходили они голыми, надевая на себя наподобие передника лишь обрывок какой-то ткани.
Каждый день матросы сходили на берег для товарообмена с туземцами: Бонтеку использовал погремушки, ложки, ножи, стеклянные или коралловые бусины в качестве всесильных средств обольщения.
За каждый из этих предметов моряки получали теленка, свинью, овцу; рис, арбузы и молоко туземцы приносили в корзинах, сплетенных из больших листьев; эти корзины были не менее прочными, чем деревянные плошки или фарфоровые чашки.
Однако среди плодов недоставало апельсинов и лимонов — именно того, что было более всего необходимо больным цингой, и Бонтеку решил совершить поездку на Мадагаскар, чтобы раздобыть их.
Он снарядил шлюпку, велел отнести в нее те товары, какие, по его мнению, были наиболее ценными для мадагаскарцев, и, преодолев расстояние, отделявшее Сент-Мари от Мадагаскара, стал подниматься по реке на веслах.
По мере того как он продвигался вперед, река становилась все более узкой, деревья по обоим берегам, вначале образовывавшие зеленый тенистый свод, стали все ниже опускать свои ветки в воду и в конце концов совершенно преградили проход.
Берега этой реки казались пустынными, на них не было плодовых деревьев; кроме того, Бонтеку понимал, что десяток дикарей, вооруженных стрелами, спрятавшись за деревьями, могли, не подвергая себя никакому риску, истребить всех матросов до единого, поэтому он дал сигнал к отступлению и вернулся на борт судна.
К счастью, через два дня на другом конце острова Сент-Мари нашлось в изобилии то, за чем они ходили так далеко: апельсины, лимоны и бананы.
Девять дней было проведено на Сент-Мари.
За это время к людям из команды "Ньив-Хорна" вернулись вся сила и все здоровье, какими они обладали, покидая Тексел.
В течение этих дней группы матросов много раз высаживались на берег; часто в этих поездках их сопровождал музыкант.
Этот музыкант играл на виелле.
Его игра доставляла большую радость островитянам. Каким бы бесхитростным ни был этот инструмент, каждый раз он вызывал у них удивление и все больше удовольствия.
Одни, прищелкивая пальцами, садились в кружок около музыканта; другие скакали или, вернее, подпрыгивали, словно дикие звери, а время от времени, как будто желая возблагодарить своих богов за подаренное им наслаждение, они становились на колени перед насаженными на колья бычьими головами, по-видимому своими идолами.
Итак, девять дней истекли; больные выздоровели, корабль добросовестно починили; были подняты паруса, и судно направилось к Зондскому проливу.
Девятнадцатого ноября 1619 года, когда оно находилось на широте примерно пяти градусов тридцати минут, в два часа пополудни баталер спустился, по обыкновению, за водкой, предназначавшейся к раздаче на следующий день, и прикрепил свой железный подсвечник к бочонку, стоявшему на один ряд выше того, что ему предстояло откупорить.
И тогда по одной из тех страшных случайностей, из-за которых от ничтожной причины происходят великие беды, кусок горящего фитиля упал в бочку через отверстие для затычки; тотчас вспыхнул огонь, оба днища бочки лопнули, и пылающая водка, подобно ручью пламени, потекла к запасам угля для кузницы; исчезнув под ними, она, казалось, погасла.
На это место вылили несколько кувшинов воды; вода, если можно так выразиться, устремилась в погоню за огнем и вслед за ним скрылась в угле.
Решили, что все закончилось.
Только тогда об этом происшествии сообщили Бонтеку. Он спустился в трюм, приказал вылить на уголь еще несколько ведер воды и спокойно вернулся на палубу.
Через полчаса послышался крик: "Пожар!"
Бонтеку бросился в люк и в самом деле увидел поднимавшееся из глубины трюма пламя: загорелся уголь, в который стекла пылающая водка.
Опасность была тем более грозной, что бочки стояли одна на другой в три или четыре ряда.
Нельзя было терять ни минуты.
Надо было как можно скорее погасить огонь, и в трюм стали обильно лить воду кувшинами.
При этом возникла новая трудность: вода, соприкасаясь с горящим углем, обращалась в такой страшный пар, что стало невозможно находиться в глубине трюма.
И все же Бонтеку остался там.
Он понимал меру принятой им на себя ответственности: перед Богом — за жизнь команды, перед судовладельцами — за груз на судне.
Он стоял среди пара, продолжая отдавать приказы, и, ничего не видя, слышал, как вокруг него падают, хрипя, матросы.
Сам он был вынужден время от времени подходить к люку, чтобы наполнить легкие чистым и свежим воздухом; затем он снова погружался в пар, где оставаться живым ему помогала, казалось, лишь поддерживавшая его сильная воля.
Во время одной из своих коротких передышек он окликнул судового приказчика Рола.
Тот подбежал.
— Что вам угодно, капитан?
— Полагаю, — сказал Бонтеку, — нужно выбросить за борт порох.
— Но, капитан, — ответил Рол, — если мы потопим порох, что с нами станет, когда мы встретим пиратов или высадимся на острове с враждебным к нам населением?
— Ты прав, — признал Бонтеку. — Пока подождем.
И он продолжал распоряжаться, оставаясь среди пара, с тем же мужеством, что и прежде.
Однако огонь не утихал, и пар становился все более густым. Бонтеку вынужден был перейти из трюма в твиндек.
Взяв топоры, матросы прорубили в Настиле палубы большие отверстия; через них, так же как и через люки, лили воду.
Тем временем на воду спустили не только большую шлюпку, но и лодку, укрепленную на палубе, для того чтобы она не мешала зачерпывать воду за бортом.
Вокруг — а матросы "Ньив-Хорна" время от времени с молчаливой тревогой оглядывались по сторонам — ничего не было видно, кроме гладкого и пустынного моря.
Никакой суши, никакого судна; нет надежды на пристанище, неоткуда ждать помощи.
И тогда инстинкт самосохранения возобладал над долгом, и матросы стали по одному выбираться за борт, соскальзывая с русленей в воду; оказавшись там, они подплывали к шлюпке или лодке, забирались туда и молча прятались под банками и парусами, выжидая минуты, когда можно будет отплыть, а для этого их не должно было быть ни слишком мало, ни слишком много.
Они были готовы безжалостно бросить на произвол судьбы своего капитана и своих товарищей.
В эту минуту судовой приказчик Рол случайно оказался на корабельном балконе и увидел всех этих людей — соскальзывавших в воду, подплывавших к лодке и шлюпке и уже успевших набиться в них.
— Что вы делаете? — крикнул он им. — Что вы замыслили?
— Черт возьми! — отвечали они. — Все очень просто: мы спасаемся, а что может быть естественней, чем бежать от опасности?
Затем два десятка голосов прокричали:
— Идите к нам, Рол, идите к нам!
Судовой приказчик решил, что у него осталось, возможно, лишь одно средство уговорить этих людей подождать капитана.
Он в свою очередь спустился за борт и добрался до шлюпки.
Но, не дав ему времени говорить и не желая слушать то, что он скажет, беглецы, едва увидев его на борту шлюпки, перерубили трос, еще связывавший их с судном, и через какие-то секунды уже были в нескольких кабельтовых от корабля.
В лодке поступили так же.
Тогда на борту судна раздались крики: "Капитан! Капитан!"
Бонтеку высунул голову из люка.
Он увидел, что оставшиеся на палубе матросы, бледные и безмолвные, показывают ему рукой на что-то, но, находясь на нижней палубе, он не мог ничего разглядеть.
Сквозь бледные губы, сквозь сжатые зубы растерявшихся матросов пробивались крики:
— Шлюпка! Лодка! Они бегут!
Бонтеку выскочил на палубу и с первого взгляда понял все: и опасность, от которой бежали его люди, и опасность, которая грозит ему лично.
— Если они бросили нас в такую минуту, — сказал он, качая головой, — значит, они не вернутся.
— Но что же тогда делать, капитан?
И, словно Бонтеку был неким божеством, все эти люди с нетерпением ожидали его ответа.
Возможно, капитан был более мужественным человеком, чем они, но, в конце концов, он был всего лишь человеком.
Он посмотрел вокруг долгим взглядом, одним из тех взглядов, что раздвигают горизонты.
Но нигде ничего не увидел — ни берега, ни паруса, ничего, кроме этих двух лодок, неизвестно куда плывущих, и обезумевших гребцов, изо всех сил навалившихся на весла.
Затем Бонтеку, внезапно приняв решение, крикнул:
— Живо поднять и распустить паруса!
Матросы сначала исполнили приказ капитана, а потом поинтересовались, для чего это делается.
— Как для чего? — сказал Бонтеку. — Мы попытаемся догнать их, и, если они, когда мы их догоним, откажутся принять нас к себе, мы обрушим судно на этих мерзавцев, чтобы научить их исполнять свой долг.
В самом деле, благодаря маневрам корабля и неведению беглецов о том, что такой приказ будет отдан и исполнен, судно приблизилось к ним на три корпуса; однако беглецам, маневрирующим с помощью весел и парусов, удалось подняться на ветер и, несмотря ни на что, уйти.
Так что последняя надежда капитана оказалась обманутой.
Он вздохнул, затем, тряхнув головой, словно желая отогнать собственные тревоги, сказал:
— Вы видите, друзья мои, что нам больше не на что надеяться, кроме как на собственные усилия и милосердие Господа. Так соберем же все наше мужество; пусть одни из нас продолжают попытки потушить огонь, другие же в это время выбросят за борт порох.
Матросам и на этот раз следовало подчиниться, к тому же сделать это проворно: их могли спасти только сплоченность и быстрота действий.
Каждый принялся за порученную работу, и, в то время как двадцать человек побежали в пороховой погреб, Бонтеку, раздав буравы и долота, подавал пример, пытаясь пробить отверстия в трюме судна.
Но здесь возникло неожиданное препятствие: долота и буравы натолкнулись на обшивку судна и не смогли пройти сквозь нее.
Оставшиеся на судне потеряли последнюю надежду на спасение и впали в уныние.
И все же Бонтеку еще смог подавить это первое проявление отчаяния и добился того, чтобы матросы продолжали выбрасывать порох в море.
Он сам взялся за эту опасную работу, поручив другим заливать водой трюм.
В какое-то мгновение им показалось, что огонь гаснет, и они перевели дух.
Но неожиданно Бонтеку сообщили, что огонь перекинулся на масло.
Теперь гибель судна была неминуемой: чем больше лили воды, тем скорее пламя от горящего масла, смешанного с водой, приближало пожар к палубе. И все же обреченные люди, с криком и воплями метавшиеся в дыму словно настоящие демоны, продолжали свое дело.
Их поддерживал пример капитана.
В море уже выбросили шестьдесят бочонков с порохом, но оставалось еще триста.
Огонь неумолимо приближался к констапельской; находившиеся там моряки покинули пороховой погреб, хотя было ясно, что и в другом месте спастись не удастся; ощутив потребность в воздухе и просторе, какую человек испытывает в самые опасные минуты, они устремились на палубу с криком: "Порох! Порох!"
К этому времени на судне еще оставалось сто девятнадцать человек.
Бонтеку находился рядом с большим люком; в поле его зрения оказались шестьдесят три человека, черпавшие воду.
Он обернулся на крики, увидел этих людей, бледных, растерянных, дрожащих и, поняв, что все пропало, воздел руки к Небу и воскликнул:
— Великий Боже! Сжалься надо мной!
Он не успел договорить последнего слова, как судно со страшным треском раскололось, извергая пламя, словно кратер вулкана; капитан и все, кто его окружал, в одно мгновение исчезли, разбросанные в пространстве вместе с пылающими обломками "Ньив-Хорна".
III
ВОДА
"Взлетев на воздух, — сообщает сам Бонтеку, повествуя об этом ужасном событии, — я сохранил не только полное самообладание, но и искорку надежды в глубине сердца.
Я почувствовал, что вынырнул и оказался посреди обломков судна, разлетевшегося на тысячу кусков, в окружении пламени и дыма.
В этом положении мужество мое возросло; мне показалось, что я стал другим человеком. Я осмотрелся кругом и увидел справа от себя грот-мачту, а слева — фок-мачту. Я добрался до ближайшей из них — ею оказалась грот-мачта, — уцепился за нее и, с отчаянием в сердце глядя на все эти жалкие предметы, что плавали вокруг, воскликнул с тяжелым вздохом:
"О Боже! Возможно ли, что этот прекрасный корабль погиб, подобно Содому и Гоморре!""
Немногие люди — читатели с этим согласятся — имели счастье написать строки, подобные тем, которые мы только что привели.
Однако Бонтеку был не единственным, кто уцелел в этом бедствии.
Едва он ухватился за мачту, едва произнес приведенные нами слова, как увидел, что волна расступилась и на поверхности воды появился молодой человек, казалось вышедший из морских глубин.
Он огляделся, заметил кусок волнореза в нескольких саженях от себя, энергично подплыл к нему, уцепился за него и, подняв над водой не только голову, но и грудь, воскликнул:
— О! Слава Богу! Я еще на этом свете!
Бонтеку не мог поверить своим глазам, но, когда до него донеслись эти слова, в свою очередь воскликнул:
— О! Значит, здесь есть еще один живой человек, кроме меня?
— Да! Да! Я здесь! — ответил молодой человек.
— Кто ты?
— Герман Ван Книфёзен.
Бонтеку, сделав усилие, приподнялся над волнами и в самом деле узнал моряка.
Рядом с молодым человеком плавала небольшая мачта, и, поскольку та, за которую держался капитан, беспрестанно перекатывалась и переворачивалась, что очень утомляло его, он сказал:
— Герман, подтолкни ко мне этот обломок; я лягу на него и стану толкать его к тебе, чтобы нам вместе попытать счастья.
— Ах, капитан, это вы! — сказал юноша. — Как я рад!
И матрос, невредимый и полный сил, хотя он только что взлетел на воздух, а потом ушел под воду, подтолкнул кусок дерева к Бонтеку, чтобы тот ухватился за него.
Он успел вовремя: капитан был так разбит — спина ушиблена, а голова пробита в двух местах, — что сам он не смог бы добраться до этого обломка.
Лишь тогда Бонтеку почувствовал, в каком он тяжелом состоянии: ему казалось, что тело его представляет собой одну сплошную рану; боль охватила его с такой силой, что он внезапно перестал видеть и слышать.
— Ко мне, Герман! — вскричал он. — Мне кажется, я умираю!
Герман удержал его, не дав соскользнуть в воду, уложил на волнорез и через несколько минут с радостью увидел, что капитан снова открыл глаза.
Прежде всего его взгляд устремился в небо, затем опустился к поверхности воды: оба они, капитан и юноша, искали глазами то, о чем ни тот ни другой не вспомнили в первую секунду, — шлюпку и лодку.
И они их увидели, но на расстоянии, показавшемся им огромным.
Наступил вечер.
— Увы! Бедный мой друг, — сказал Бонтеку Герману, — я думаю, нам почти не на что больше надеяться. Уже поздно, солнце опускается за горизонт. Невозможно — во всяком случае для меня — продержаться всю ночь на воде. Так вознесем наши сердца к Господу и попросим его о спасении, полностью смирившись с его волей.
Главный урок той книги, которую мы пишем, заключается вовсе не в том, что из нее можно узнать что-то новое о географии, познакомиться с неведомыми странами и чужими обычаями; нет, в ней можно найти великую истину, осеняющую нас в минуты величайшей опасности: когда наступает час испытаний, человек обращается к Богу столь же неминуемо, как поворачивается к полюсу магнитная стрелка — та, что направляла теперь уже не существующий корабль.
Они оба стали молиться. Два одиноких человека посреди океана, не имеющие другой опоры, кроме обломков, настолько погрузились в смирение перед Создателем, что забыли обо всем, вплоть до опасности, от которой просили у Господа избавления.
Так продолжалось четверть часа.
Герман, более молодой, первым перестал молиться и поднял глаза к Небу.
Он закричал от радости.
При этом крике Бонтеку тоже вышел из состояния возвышенного восторга и огляделся кругом.
Всего в сотне туазов от них он увидел лодку и шлюпку.
Собравшись с силами и наполовину высунувшись из воды, Бонтеку крикнул:
— Спасите! Спасите капитана! Нас здесь двое!
Услышав этот крик, несколько матросов в шлюпке приподнялись, с удивлением переглядываясь, и в свою очередь закричали, поднимая руки к Небу:
— Господи! Возможно ли это! Капитан еще жив!
— Да, да, друзья мои! — ответил Бонтеку. — Сюда, сюда!
Матросы приблизились к обломкам. У Германа, увидевшего, что шлюпка идет в его сторону, не хватило терпения дождаться ее: он отпустил волнорез и поплыл к ней.
Через пять минут он уже был в шлюпке.
Но Бонтеку был так разбит, что не мог сделать того же.
— Друзья мои! — крикнул он. — Если вы хотите меня спасти, надо подойти ко мне, потому что я не могу плыть.
Но матросы колебались: море было покрыто обломками и какая-нибудь мачта, задев шлюпку или лодку, могла перевернуть их или пробить в них дыру.
Тогда трубач корабля, рискуя собой, взял лотлинь, бросился в море и передал конец снасти капитану; тот обвязался и, благодаря этой поддержке, смог добраться до шлюпки.
Там он нашел судового приказчика Рола, второго лоцмана Мейндера Кринса и человек тридцать матросов.
Все они с удивлением смотрели на капитана и Германа, не в силах поверить, что те остались живы.
Однако Бонтеку был в тяжелом состоянии: он жестоко страдал от ран на спине и голове.
Еще во время стоянки на острове Сент-Мари по его распоряжению на корме шлюпки было построено что-то вроде маленькой каюты, и теперь, прощаясь с жизнью и желая перейти из этого мира в другой с благочестием и сосредоточенностью, подобающими в смертный час, он попросил матросов перенести его туда.
Но, укладываясь там, он дал им еще один совет, считая его последним.
— Друзья мои, — сказал он, — если вы мне верите, останьтесь на эту ночь рядом с обломками. Завтра, при свете дня, вы сможете выловить какие-нибудь припасы и отыщете буссоль.
И в самом деле, они спасались с такой поспешностью, что едва прихватили с собой несколько бочек воды и несколько фунтов галет. Что касается буссоли, то лоцман, догадываясь о планах бегства команды, вытащил ее из нактоуза.
Наступила ночь.
И тогда, вместо того чтобы последовать совету умирающего капитана, Рол велел взяться за весла и приказал грести.
— В какую сторону? — спросили матросы.
— Наугад! — ответил Рол. — Господь поведет нас.
И тотчас же обе лодки поплыли, держась достаточно близко между собой, чтобы в темноте не потерять друг друга из вида.
Наутро они были одинаково далеко и от земли и от обломков: насколько хватало глаз, ничего не было видно, кроме неба и воды. Тогда было решено проверить, жив ли еще Бонтеку: за всю эту ночь он ни разу не подавал признаков жизни, даже не стонал.
Он был жив и чувствовал себя немного лучше.
— О капитан! — сказал Рол. — Что с нами станет? Поблизости нет никакой земли и не видно никакого судна, а мы остались без еды, без карты и без буссоли.
— Это ваша вина, — ответил Бонтеку. — Почему вы не послушали меня вчера вечером? Почему не остались на всю эту ночь рядом с обломками? Пока я держался за грот-мачту, я заметил, что вокруг меня плавали куски свиного сала, сыры и всевозможная провизия. Сегодня утром вы подобрали бы все это и, по крайней мере, несколько дней не подвергались бы опасности голодной смерти.
— Мы были не правы, капитан, — произнес Рол. — Но простите нас: мы потеряли голову. Теперь мы умоляем вас сделать над собой усилие, выйти из каюты и попытаться править лодкой.
Бонтеку попробовал подняться, но сразу же упал опять.
— Вы сами видите, друзья мои, — сказал он, — что это невозможно: у меня так разбито все тело, что я не могу стоять, а тем более сидеть.
Однако матросы настаивали, и с их помощью Бонтеку смог выбраться на палубу и сесть.
Прежде всего он выяснил, сколько у них припасов и какие они.
Ему показали семь или восемь фунтов галет.
— Прекратите грести, — тотчас же приказал капитан.
— Почему?
— Потому что вы только напрасно станете расходовать силы, не имея возможности восстановить их.
— Значит, мы умрем, ничего не сделав, чтобы спасти себя от смерти? — в отчаянии спросили эти люди.
— Соберите все ваши рубашки и, сшив их между собой канатной пряжей, сделайте большой парус; из тех, что останутся лишними, смастерите шкоты и галсы. То, что я говорю о лодке, относится и к шлюпке. Когда появится возможность идти под парусом, мы будем меньше утомляться. К тому же нас тогда наверняка поведет Господь, и вполне вероятно, что, щадивший нас до сих пор, он до конца не оставит нас своей милостью.
Приказ был немедленно исполнен.
Пока люди работали над парусом, Бонтеку пересчитал их.
В шлюпке было сорок шесть человек, в лодке — двадцать шесть.
Однако пришло время позаботиться немного и о несчастном капитане, забывшем о собственных страданиях, пока он занимался спасением других.
В шлюпке оказалась подушка и синий защитный кожух; принимая во внимание исключительное положение капитала, их уступили ему; затем лекарь, к счастью оказавшийся среди тех, кто спасся, догадался наложить на его раны примочки из разжеванных галет, что принесло Бонтеку большое облегчение.
В течение всего первого дня, пока не были готовы паруса, они плыли, отдавшись на волю морской стихии.
К вечеру паруса были готовы.
Их прикрепили к реям и распустили.
Это было 20 ноября.
К счастью, в те времена дорогу в бескрайних просторах почти неизведанных морей еще находили, наблюдая за движением небесных тел.
Бонтеку превосходно знал время восхода и захода солнца.
И все же 21-го числа и в последующие дни, поскольку эти небесные ориентиры показались ему недостаточными, пришлось заняться изготовлением квадранта для измерения высоты небесных светил.
Корабельный плотник Теннис Сибрантс, имевший при себе циркуль и обладавший кое-какими познаниями относительно того, как должен быть размечен лимб, взялся за это трудное дело; наконец общими усилиями (одни помогали своими советами, другие — своим трудом) удалось смастерить квадрант, годный для использования.
Бонтеку вырезал на дощечке морскую карту и нанес на нее очертания островов Суматры и Явы, а также Зондского пролива, разделяющего их, и, так как непосредственно в день бедствия, проводя полуденные измерения, он определил, что судно находилось под пятидесятым градусом и тридцатой минутой южной широты, ему удалось с большей или меньшей точностью направиться теперь ко входу в пролив.
Земля, которую они увидят, если им выпадет это счастье, поможет им исправить ошибки, даже если они не смогут к ней пристать.
И в самом деле, в тех краях пока еще все было негостеприимным — и острова и материк.
Положение терпящих бедствие было ужасным: ночью ледяной воздух, днем — губительное солнце.
И при этом еды у них почти не было, кроме семи или восьми фунтов галет.
Бонтеку взялся распоряжаться этими жалкими припасами: их приходилось предельно экономить.
Каждый день он выдавал каждому его порцию; но, хотя она представляла собой кусочек размером не больше мизинца, вскоре галеты подошли к концу.
Что же касается воды, она давно закончилась, и они пили воду лишь тогда, когда небо посылало им благословенный дождь.
Тогда спускали паруса, растягивали их, чтобы собрать как можно больше влаги, и сливали затем эту воду в два маленьких бочонка, единственное, что они взяли с собой, и там хранили запас на дни без дождя.
Люди страдали от голода и жажды, но, так как все возлагали свои надежды на капитана, ему предлагали двойную и тройную порцию воды и галет; однако Бонтеку постоянно отказывался, говоря, что перед лицом смерти и в глазах Господа он не выше и не ниже других и вместе со всеми будет разделять не только опасности, но и лишения.
Но вот кончилась вода, затем не стало и галет; правда, каждое облако в небе, казалось, обещало дождь, но галеты исчезли навсегда.
Суровые лица омрачились, затем раздались глухие голоса, произносившие сначала жалобы, потом угрозы.
Прошел первый день без пищи, за ним второй.
Несколько капель воды — вот все, что поддерживало этих людей, смотревших друг на друга дикими глазами, в которых сверкала угроза.
Капитан попытался использовать свое влияние, но мало-помалу он терял его.
Самые изголодавшиеся ворчали, что он ошибся в своем счислении пути, что он — страдавший, как и они, и обреченный умереть вместе с ними, если их ожидает смерть, — в отместку взял курс в открытое море, вместо того чтобы направиться к берегу.
Когда человек доходит до этой стадии безумия, разговаривать с ним уже бесполезно: им овладевают инстинкты хищника и надо быть готовым защищаться от него, как от дикого зверя.
Неожиданно, словно Небо захотело явно показать, что оно покровительствует этим несчастным, над шлюпкой закружилась стая чаек и — о чудо! — птицы давались в руки.
Каждый поймал двух или трех чаек, ощипал их, загрыз зубами, выпил горячую кровь и съел сырое мясо.
Бонтеку с содроганием наблюдал за происходящим: его люди приобретали страшный опыт — тягу к чужой крови и чужой плоти.
Эта кровь и это мясо показались им восхитительными.
И все же чайки подошли к концу еще быстрее, чем прежде — галеты, и тогда, не видя и следов суши, люди впали в прежнее подавленное состояние.
Те, кто плыл в лодке, приблизились к шлюпке и, побуждаемые потребностью в общении, которая охватывает людей в минуты крайней опасности, обменялись несколькими словами, а затем объявили Бонтеку, что хотят разделить со всеми общую судьбу: вместе жить или умереть; а раз из двух суденышек более крупным была шлюпка, ей надлежит принять на борт двадцать шесть человек из лодки.
Это предложение однажды уже было высказано, и капитан добился того, что оно не было принято, так как это означало бы удвоить опасность плавания.
В первый раз его послушались; но, видя, в каком состоянии находятся люди сейчас, Бонтеку счел любое свое возражение излишним и воздержался от какого-либо замечания.
Он только постарался сделать пересадку как можно менее опасной.
В шлюпке было тридцать весел; их скрепили между собой и уложили, оперев оба края на банки таким образом, что получилась палуба, а шлюпка была достаточно глубокой, чтобы под этой крышей из весел можно было сидеть.
Команду моряков, состоявшую из семидесяти двух человек, разделили: тридцать шесть должны были находиться в укрытии, тридцать шесть — сверху.
Люди были мрачными и угрюмыми, и каждый раз, когда те, что были внизу, выходили на свет нести свою вахту, на их лицах можно было прочесть еще большее уныние и отчаяние, чем прежде.
Новая манна, не менее чудесная, чем первая, на этот раз не упала с неба, но вышла из воды.
Стая летучих рыб, преследуемых какой-то невидимой дорадой, поднялась над морем и упала в шлюпку.
Каждый сидящий в ней, как было и с чайками, поймал двух или трех.
В среднем эти рыбы были величиной с мерлана.
Рыб съели, как и чаек, сырыми.
Терпения людям хватило еще на два дня, но через два дня их вновь стал терзать голод.
Мрачное выражение, ненадолго покинувшее лица, появилось на них снова, чтобы затем уступить место отчаянию.
Одни жевали свинцовые пули, чтобы обмануть голод, другие кусали ядра Фальконетов, чтобы освежить рот.
Наконец наиболее отчаявшиеся начали, несмотря на предостережения капитана, пить морскую воду.
Однако никто не заболел; несмотря на все тяготы и мучения, даже Бонтеку, пострадавший больше всех, чувствовал, что его раны зарубцовываются.
Но было очевидно, что надвигается самая страшная беда: с этими скученными в тесном пространстве семьюдесятью двумя людьми неизбежно должно произойти нечто ужасное.
Однажды вечером к Бонтеку приблизились двое.
Капитан сидел, закрыв лицо руками, но почувствовал, что перед ним остановились люди, несомненно желающие что-то сказать ему, и поднял голову.
Несколько минут они стояли, не произнося ни слова.
Пытаясь прочесть намерения этих людей, Бонтеку заглянул им в глаза.
Но вот один из двоих нарушил молчание и объявил капитану, что команда приняла решение съесть юнг.
— Несчастные! — вскричал Бонтеку.
— Мы голодны! — последовал ответ.
— Послушайте, — продолжал Бонтеку, невольно содрогнувшийся от этого страшного оправдания. — Послушайте: у вас остался еще один бочонок воды, этого достаточно для поддержания вашей жизни в течение трех дней. Дайте мне эти три дня: такую отсрочку предоставили когда-то Христофору Колумбу, и вы мне в ней не откажете.
Посовещавшись со своими товарищами, два матроса ответили, что дают ему эти три дня, но через три дня…
— Ах, если бы только мы были на берегу, — прибавил уходя один из двоих, — мы бы поели травы.
Бонтеку утер слезу.
Эти люди, приведя его в трепет, теперь вызвали у него слезы.
IV
ЗЕМЛЯ
На следующий день Бонтеку, желая немного подбодрить удрученных людей, попытался приобщить их к своей работе по счислению и показать им курс и широту; они безучастно качали головой, но оставались верными своему обещанию подождать три дня, прежде чем привести в исполнение свой ужасный план — съесть юнг.
На второй день, поскольку уже в течение шестидесяти часов люди поддерживали себя лишь водой, силы их оказались на исходе.
Большая часть команды не могла ни встать, ни держаться на ногах. Среди прочих — судовой приказчик Рол; он был так слаб, что уже не мог двигаться и лежал, вытянувшись на палубе, и лишь осмысленный взгляд его показывал, что этот человек принимает еще какое-то участие в происходящем.
Благодаря ниспосланному Провидением чуду капитан, по мере того как другие ослабевали, напротив, ощущал, как заживают его раны и силы вновь возвращаются к нему.
Он был единственным, кто черпал в собственной воле достаточно энергии, чтобы пройти с одного края шлюпки до другого.
Наступил второй день декабря — тринадцатый после бедствия.
К пяти часам вечера небо заволокло и упали первые капли; надвигающийся дождь обещал освежить людей и придать им немного сил.
Отвязав паруса от рей, их растянули на палубе, улеглись на них, и, когда дождь усилился, все напились вдоволь и вновь наполнили водой два маленьких бочонка.
Капитан тем временем находился у румпеля. Все более доверяя своему счислению, он был убежден, что шлюпка приближается к берегу, поэтому упрямо оставался на своем посту, ожидая, когда дождь прекратится и на горизонте появится какой-нибудь просвет. Но дождь продолжал лить, капитан все сильнее замерзал, и ему пришлось позвать старшего матроса и поставить его вместо себя, предписав ему быть предельно бдительным.
Затем он лег среди моряков и постепенно немного согрелся.
Старший матрос пробыл у румпеля едва ли четверть часа, и, когда дождь перестал и погода прояснилась, все увидели, как он внезапно резко вскочил, приставил руку козырьком к глазам, а затем услышали, как он оглушительно дважды прокричал:
— Земля! Земля!
От этого крика все вздрогнули; даже самые слабые нашли в себе силы подняться на ноги и сразу бросились к носу шлюпки, так что чуть было не перевернули ее.
Перед ними действительно была земля.
Радостные вопли, выражения благодарности, крики счастья вырвались из каждой груди; любовь к жизни проявилась в каждом из них во всей своей силе, и все повторяли: "Земля! Земля!" — будто в самом этом слове уже заключалось реальное облегчение их страданий.
Но, приблизившись к берегу, они увидели, что море бьется о него с такой силой, что решено было, как ни спешили они ступить на сушу, поискать более надежную якорную стоянку.
Страшная опасность, которую они избежали, видимо, заставляла всех этих людей больше, чем когда-либо прежде, держаться за жизнь.
Поэтому они с удивительной покорностью выслушали замечания капитана.
Терпеливо двигаясь вдоль берега, через час они заметили бухту, направились к ней, без труда бросили там сохранившийся у них небольшой якорь и при помощи его пришвартовались.
Все устремились на сушу, такую долгожданную и столь желанную; затем, пока капитан, опустившись на колени, от своего имени и от имени остальных благодарил Бога, команда принялась в меру своих сил обыскивать остров, чтобы найти что-нибудь, чем можно было бы утолить голод.
Остров был совершенно необитаем, а единственными плодами, произраставшими на нем, причем в несметном количестве, были кокосы.
Но и это было большой радостью.
Жидкость, окружающая ядро ореха и называемая кокосовым молоком, приятна на вкус; каждый сбил столько кокосов, сколько хотел, съел мякоть более спелых плодов и выпил молоко менее зрелых.
Но, употребив чрезмерное количество этой жидкости, вся команда не замедлила ощутить такие жестокие рези, что капитан подумал, не напали ли его люди и он на какую-то ядовитую разновидность кокосовой пальмы и отравились.
Боли были до того сильными, что несчастные добивались некоторого облегчения, лишь зарывшись по шею в раскаленный песок.
После пятнадцати часовых мучений боли стали стихать и понемногу совсем прошли.
Шлюпку нагрузили кокосами и, удостоверившись, что остров в самом деле необитаем, к четырем часам пополудни приготовились к отплытию.
На следующий день они увидели Суматру. Несмотря на несовершенство своих приборов, Бонтеку не ошибся.
Пристать к берегу было нелегко: вдоль него тянулись подводные скалы.
Шлюпка много часов подряд шла вдоль этого берега.
Наконец четверо добровольцев, отличные пловцы, вызвались добраться до берега и, обследовав сушу, найти какое-нибудь место, где можно причалить.
Предложение было принято; матросы разделись, оставив на себе только нижние штаны, и поплыли бок о бок, чтобы в случае необходимости помогать друг другу.
Шлюпка же приостановилась, не продвигаясь вперед во все то время, пока они преодолевали полосу подводных скал, и держась как можно ближе к ним.
Смельчаки добрались до берега, выдержав страшную схватку с волнами, но без серьезных происшествий.
Оказавшись на земле, они пошли вдоль берегового откоса, а тем временем шлюпка двигалась вблизи острова.
Наконец, дойдя до берегового склона какой-то реки, матросы сделали знак, что обнаружили нечто новое.
Прижавшись ближе к берегу, шлюпка подошла к устью реки.
Перед входом в него простиралась своего рода запруда, на которую море набрасывалось с большей яростью, чем в прочих местах, уже обследованных ими.
Капитан считал, что не стоит пытаться здесь пройти.
Но вся команда придерживалась противоположного мнения.
Так что Бонтеку оставалось лишь взять на себя управление шлюпкой и маневрировать, по возможности сопротивляясь силе волн.
Для этого он с каждого борта поместил двух человек с веслами наготове, а сам взялся за румпель, чтобы идти прямо наперерез волнам.
Приняв эти меры предосторожности, матросы бросились вперед будто в атаку.
Первая волна, вставшая на их пути, до половины наполнила шлюпку водой; но люди были готовы к этому и, как смогли, вычерпали воду своими шляпами и башмаками.
Тотчас же подкатила вторая волна.
Она была такой высокой и яростной, что захлестнутые водой матросы уже считали себя обреченными на гибель; и все же, несмотря ни на что, работа продолжалась: воду выливали за борт всеми возможными способами; это не помогло бы, окажись третий приступ таким же грозным, как два первых, но, к счастью, на этот раз вал миновал их, и, поскольку начался прилив, вода приподняла корму шлюпки, которой внезапно удалось преодолеть запруду.
Таким образом они оказались в реке.
Прежде всего они попробовали воду. Она была пресной!
Эта удача заставила бедняг в один миг забыть обо всех горестях и тяготах.
Все в один голос воскликнули: "На берег!"
Шлюпку направили к берегу, и через несколько секунд в ней не осталось ни одного человека.
Это было одно из тех мгновений счастья, какие ведомы лишь морякам.
Каждый принялся шарить в кустах, в гуще листвы деревьев, в траве, и в конце концов ими была обнаружена разновидность мелких бобов, похожих на те, что растут в Голландии.
Их попробовали: они имели тот же вкус и, вероятно, принадлежали к тому же семейству, что и голландские.
Перед тем местом, где высадились люди, в море выступала полоска земли — нечто вроде мыса.
Несколько человек, уставшие менее других, направились в ту сторону и через короткое время вернулись с табаком и с огнем.
Судя по этим находкам, на этот раз они попали на остров, населенный людьми, и к тому же жители его должны были находиться где-то неподалеку.
В шлюпке нашлось два топора. Двое матросов принялись валить деревья, и были разожжены три или четыре больших костра.
Матросы уселись вокруг них и стали курить табак и есть бобы.
Наступил вечер. Моряки все еще не знали, где они находятся, и не видели ни одного туземца.
Благоразумие требовало принять все возможные меры предосторожности.
Они обратились за советом к капитану.
Бонтеку распорядился удвоить количество костров и выставил на подходах к лагерю трех часовых.
Луна, находившаяся в последней четверти, бросала лишь слабый свет.
Все устроились как могли и, хотя положение их было неопределенным, заснули.
Каким был их сон до этого времени, в течение всех четырнадцати дней плавания после катастрофы, легко себе представить.
Около полуночи один из трех часовых чуть слышно оставил пост и, разбудив капитана, сообщил ему, что подходит большая группа островитян.
Капитан поднял своих людей.
К несчастью, они были очень плохо вооружены: лишь два топора, уже упомянутые нами, и заржавленная шпага — вот и все.
Этого было недостаточно, и Бонтеку приказал каждому взять горящую головню и атаковать островитян, как только они покажутся.
Идея капитана воодушевила всех: каждый, погрузив конец своего орудия в один из общих костров, спокойно ожидал сигнала и, как только он был дан, бросился на врага.
Можно себе представить, какое впечатление произвел вид этих семидесяти двух человек, выбегающих из мрака с громкими криками, размахивающих горящими рогатинами, от которых летели сразу пламя, дым и искры.
Островитяне не продержались ни одной минуты и не выпустили ни одной стрелы; они удирали со всех ног, отвечая воплями ужаса на победные крики матросов.
Достигнув леса, стоявшего перед ними словно стена, дикари углубились в него и скрылись с глаз.
Голландцы вернулись к кострам и остаток ночи провели в неослабевающей тревоге.
Капитан и Рол на всякий случай устроились в шлюпке, чтобы как можно быстрее спустить ее на воду, если туземцы вернутся.
На следующий день, едва только взошло солнце, все обратили взгляды к лесу.
Из него вышли три островитянина и двинулись вдоль берега.
Три голландских матроса вызвались пойти им навстречу.
Никогда еще при переговорах по важнейшим проблемам первая встреча полномочных представителей сторон не вызывала столь жгучего интереса у наблюдателей.
Ведь на ней решался вопрос, чему быть — миру или войне.
Эти три матроса, плававшие уже в индийских и китайских морях, знали несколько малайских слов и с их помощью надеялись объясниться.
Наконец местные жители и чужестранцы сошлись.
Первое, что хотели выяснить туземцы, из какой страны прибыли моряки.
Матросы поспешили ответить, что они голландцы, и представились несчастными купцами, чье судно погибло в огне; затем в свою очередь они спросили, нельзя ли путем обмена получить какую-нибудь еду, крайне им необходимую.
Тем временем островитяне, казавшиеся далеко не робкими, продолжали двигаться к лагерю; но, поскольку их было всего трое, им не препятствовали.
Однако осторожный капитан расстелил паруса поверх весел, образовывавших палубу, чтобы дикарям не удалось посмотреть, что находится в глубине шлюпки.
Эта предосторожность обеспокоила туземцев; они простодушно спросили, есть ли у потерпевших крушение какое-нибудь оружие.
Бонтеку ответил, что, к счастью, каждый матрос смог спасти свой мушкет, порох и пули.
И, показав на часть шлюпки, покрытую парусами, он добавил:
— Оружие находится там.
Туземцам очень хотелось приподнять паруса, но они не осмелились.
Видя, что им не удастся удовлетворить свое любопытство на этот счет, трое островитян простились с голландцами, сообщив им, что принесут риса и кур.
Порывшись во всех карманах, матросы с большим трудом собрали восемьдесят реалов.
Через три четверти часа островитяне вернулись с вареными курами и вареным рисом.
Им дали денег из общего кошелька, и они, казалось, были довольны оплатой.
После этого капитан призвал своих людей принять самый безмятежный вид, какой только возможно, и спокойно есть.
Трое островитян присутствовали при обеде гостей.
Голландцы попытались задать островитянам несколько вопросов, чтобы выяснить, где они находятся.
Они в самом деле оказались на Суматре, как и предполагал капитан.
На вопрос о расположении Явы туземцы взмахом руки указали направление.
Итак, моряки более или менее верно определили свое местонахождение.
Единственное, чего теперь не хватало команде, была провизия, причем в количестве, достаточном для восстановления утраченных сил.
Капитан решил пойти на риск, чтобы ее раздобыть.
Для этого надо было всего лишь подняться по реке и добраться до видневшейся вдалеке деревушки.
Капитан собрал все оставшиеся деньги и с четырьмя матросами сел в маленькую пирогу.
Оказавшись в деревне, он без труда получил провизию, которую тотчас же отправил своим людям, с тем чтобы Рол распределил еду поровну.
Что касается его самого, он остался в деревне, решив отдохнуть там и поесть.
Затем, покончив с едой и не обращая внимания на островитян, не спускавших с него глаз ни на минуту, пока он ел, капитан купил буйвола и приготовился увести его с собой.
Но животное было таким диким, что преодолеть его сопротивление оказалось невозможным.
Тогда, поскольку день клонился к вечеру, четверо матросов предложили Бонтеку остаться в деревне до следующего утра, когда, говорили они, будет легче справиться с буйволом и отвести его в лагерь.
Бонтеку это совершенно не устраивало, но настаивать на их возвращении он не стал, объявив им только, что отправится в лагерь в тот же вечер, даже если ему придется вернуться одному.
Четыре матроса попросили капитана извинить их: сославшись на усталость, они хотели бы воспользоваться только что полученным разрешением остаться в деревне.
Так что капитан ушел один.
На берегу реки он обнаружил множество туземцев, столпившихся вокруг пироги, которая привезла его сюда.
Казалось, они оживленно спорили.
Капитан понял, что одни хотели его задержать, другие готовы были отпустить.
Минуты были решающими: малейшее колебание могло все погубить.
Бонтеку направился к туземцам, взял за руки первых попавшихся двоих, и подтолкнул их вперед с видом человека, имеющего на это право.
Островитяне повиновались, не выказывая открытого сопротивления, но все же с явной неохотой и угрожающе посматривая на Бонтеку; оказавшись в лодке, один из них уселся спереди, другой — сзади, и оба принялись грести.
У каждого за поясом был крис.
Поместившись в середине лодки, капитан внимательно следил за ними и надеялся взглядом удержать их на месте.
Примерно на третьей части пути тот, кто сидел на корме пироги, встал, подошел к Бонтеку и знаками объяснил ему, что он не станет грести, пока тот не даст ему денег.
Бонтеку достал из кармана мелкую монетку и протянул туземцу.
Островитянин взял ее, несколько мгновений разглядывал с недоверчивым видом, потом завернул в уголок тряпки, служившей ему поясом.
Затем он снова сел.
Тогда настала очередь того, кто находился на носу.
Снова разыгралась та же сцена.
Как и в случае с первым, Бонтеку достал монету того же достоинства и отдал ее второму гребцу.
Тот разглядывал ее еще дольше и еще более недоверчиво, чем его товарищ, переводя глаза то на деньги, то на человека и, очевидно, задаваясь следующим вопросом: "Должен ли я взять деньги? Должен ли я убить человека?"
Убить человека ему было так же легко, как взять деньги: он был вооружен, а Бонтеку безоружен.
Капитан ни на мгновение не спускал глаз с дикаря, читая все его мысли, и, хотя он выглядел совершенно невозмутимым, сердце его бешено колотилось.
Тем временем они продолжали спускаться по реке, причем быстро: их увлекал за собой отлив.
Они проделали примерно половину пути, когда два проводника вначале обменялись несколькими словами, а затем заговорили горячо и оживленно, что встревожило храброго капитана.
Было ясно, что эти два человека замышляют какой-то заговор и, как ему показалось по их жестам, речь идет о том, чтобы броситься на него с двух сторон и убить.
Бонтеку мысленно обратился к Богу с молитвой, и, поскольку в ту же минуту на ум ему пришла причудливая идея, он нисколько не сомневался в том, что она послана ему Богом.
Идея состояла в том, чтобы начать петь.
И он принялся очень громко распевать веселую голландскую песню.
При этих неожиданных звуках, таких мощных, что они пробудили эхо в лесах по берегам реки, два дикаря от всей души расхохотались, так широко разевая рты, что Бонтеку мог бы заглянуть им в глотку.
Пирога между тем продолжала быстро скользить по реке; через несколько минут капитан увидел шлюпку и понял, что он спасен.
Но он не прекратил своего пения: оно должно было и отвлекать обоих его проводников, и оповестить лагерь о его возвращении.
И в самом деле, когда наиболее высокие ноты (Бонтеку не слишком заботился о том, чтобы петь верно, лишь бы быть услышанным) достигли слуха матросов, каждый из них бросил свое занятие и прибежал на берег реки.
Вот теперь Бонтеку мог приказывать, и он велел обоим островитянам перейти на нос пироги, чтобы можно было одновременно держать их в поле зрения и таким образом избежать любой неожиданности.
Они повиновались; когда пирога приблизилась к берегу в указанном Бонтеку месте, капитан выскочил на сушу и оказался среди своих людей.
Голландцы были сильно обеспокоены тем, что капитан вернулся один.
Услышав его пение и не зная за ним такого явного пристрастия к нему, они подумали, что произошло нечто необычайное, и это заставило их сбежаться.
Бонтеку рассказал им о покупке буйвола, о желании его спутников остаться в деревне и о том, что ему грозило на обратном пути.
Голландцам очень хотелось заставить двоих островитян расплатиться за страхи капитана; но тот, напротив, посоветовал им обращаться с туземцами как можно обходительнее, поскольку их товарищи могут поплатиться жизнью за малейшую обиду, нанесенную дикарям.
А туземцы, казалось, и не помышляли ни о какой опасности.
Они ходили взад и вперед по лагерю, разглядывая каждый предмет с любопытством, свойственным детям и дикарям, спрашивали, где матросы проводят ночь и где спят Рол и капитан, в которых они признали старших.
Им ответили, что матросы спят под навесами, а Рол и капитан — в шлюпке.
Ночь прошла спокойно, и все же капитан спал тревожно, так как опасался, что больше не увидит четырех матросов, оставшихся в деревне.
И правда, наступил рассвет и первые утренние часы миновали, а они не показывались.
Однако около девяти часов утра капитану сообщили, что замечены двое островитян, которые гонят впереди себя буйвола.
Капитан в сопровождении матроса, немного говорившего по-малайски, вышел навстречу этим людям и спросил у них, отчего голландцы все еще не вернулись и почему приведенный буйвол вовсе не тот, что был куплен капитаном.
На эти вопросы туземцы ответили, что ^супленный капитаном буйвол был до того диким, что пришлось выбрать другого; а что касается четырех голландцев, они шли позади них и вели второго буйвола.
Такой ответ казался достаточно правдоподобным, поэтому он на время успокоил капитана.
Бонтеку предложил островитянам купить у них второго буйвола, договорился с ними о цене и заплатил за него.
Но когда буйвола попытались заставить направиться к лагерю, он сделался еще более непокорным, чем вчерашний. Увидев это, Бонтеку взял топор и перерубил ему сухожилия.
Дикари, получив за быка деньги, рассчитывали забрать его назад; они громко закричали, и тут же, словно это был сигнал, из леса выскочили две или три сотни их соплеменников и быстро побежали к шлюпке.
В том, что намерения у них дурные, сомнений не было, поэтому трое голландцев, поддерживавшие небольшой костер перед навесами и первыми заметившие дикарей, поспешили к капитану предупредить о нападении.
В это же время с другой стороны показалась еще одна группа, человек в пятьдесят, по-видимому с не менее враждебными намерениями.
Бонтеку прикинул количество людей в обеих группах и, решив, что моряки, как ни плохо они вооружены, могут защищаться, крикнул им:
— Держитесь! Этих негодяев не так много, чтобы испугать нас!
Но тут с третьей стороны вышла еще одна группа, числом равная двум другим и вооруженная щитами и мечами.
Если бы у каждого из матросов было ружье и боеприпасы (как они похвастались островитянам), сопротивление было бы еще возможно; но против шестисот дикарей было всего шестьдесят семь голландцев, и у них, как мы уже сказали, не было другого оружия, кроме двух топоров и одной шпаги.
Капитан понял тогда, что единственный путь к спасению, оставшийся им, — быстро отступить, и он громко, как только мог, прокричал:
— Друзья! В шлюпку! В шлюпку!
Услышав этот крик — настоящий сигнал тревоги — все пустились бежать.
К несчастью, в шлюпке ничего не было приготовлено к отплытию, и, когда команда оказалась на берегу реки, нескольким голландцам пришлось прикрывать остальных, пока шлюпка отчаливала.
Два матроса взяли по топору, а пекарь схватил старую шпагу, с которой он способен был творить чудеса.
Настал момент жестокого боя.
Не видя у голландцев ружей, островитяне, на чьей стороне теперь был и численный перевес, и больше вооружения, со страшными криками бросились на судно.
Какое-то время схватка происходила на земле, на борту и в воде.
Шлюпка стояла закрепленная на двух малых якорях — один сзади, другой спереди.
Капитан, находившийся на борту, крикнул пекарю, оказавшемуся рядом с тросом:
— Режь перлинь!
Но шпага резала плохо и провисший трос не поддавался; к тому же в эту минуту пекарь вынужден был обороняться и отвечать ударами шпаги нападавшему на него островитянину.
Тогда капитан побежал на корму, прижал кормовой перлинь к ахтерштевню и крикнул:
— Руби!
На этот раз хватило одного удара, чтобы перерубить канат.
Капитан опять закричал:
— В шлюпку! В шлюпку!
Услышав эти слова, все, кроме тяжелораненых и погибших, отступили; те, кто находился в шлюпке, помогали оставшимся за бортом подняться в нее, а тем временем четверо матросов, отцепивших якорь от берега, тащили шлюпку на середину реки.
Когда дно у этих четверых ушло из-под ног, с борта им бросили канаты, и с их помощью они смогли подняться в шлюпку.
Наконец, словно Небо пришло на помощь несчастным жертвам кораблекрушения, против которых, казалось, были огонь, вода и земля, — ветер, до сих пор дувший к берегу, внезапно переменился и погнал шлюпку в сторону моря.
Оставалась гряда камней и подводные скалы — последняя и, возможно, вполне реальная угроза для моряков.
Преодолев одним махом камни, пять минут спустя они были вне опасности, по крайней мере с этой стороны.
То, что так пугало голландцев, напротив, вселяло надежду в островитян: они высыпали на самый край мыса и ждали там, когда шлюпка наткнется на скалы.
Провидение позволило избежать этой опасности, и, поскольку ветер продолжал оставаться попутным, вскоре шлюпка оказалась далеко от берега.
Только два обстоятельства огорчали команду и ее отважного капитана.
Во-первых, они горевали, что вынуждены были покинуть четверых товарищей, с которыми вместе перенесли столько тягот и опасностей.
Кроме того, они заметили, что храбрый пекарь, так мужественно прикрывавший отступавших, получил рану немного ниже груди. Сама по себе рана была вовсе не опасной, но по синевато-черному кольцу, окружавшему ее, капитан понял, что она была нанесена отравленным оружием. Превратившись в хирурга, капитан немедленно взялся за нож и разрезал тело до живого места; но яд Зондских островов не щадит никого, как известно, и через пять минут раненый вытянулся, слабо вздохнул и умер.
Тогда капитан произвел смотр своей команды.
В ней недоставало шестнадцати человек: четверых оставшихся в деревне, одиннадцати убитых при посадке в лодку и этого несчастного, умершего только что.
Над телом бедняги-пекаря произнесли короткую молитву и бросили его в море.
V
СИНИЕ ГОРЫ
Шлюпка шла вдоль берега с попутным ветром.
Отдав первую дань сочувствия отсутствующим и последние почести мертвому, стали изучать запасы продовольствия.
Они состояли из восьми кур и небольшого количества риса; их распределили между пятьюдесятью шестью оставшимися матросами.
Но совершенно ясно, что столь малое количество провизии не могло долго удовлетворять потребности людей, в течение четырнадцати дней страдавших от голода и ни разу не поевших досыта за то время, что они провели на острове.
Поэтому пришлось решиться снова высадиться на сушу, и лодку повернули к берегу.
Этот берег был заполнен островитянами; но, увидев, что голландцы направляются к ним, они обратились в бегство, и побережье опустело.
Матросы поспешили высадиться, набрать устриц, съедобных ракушек и морских улиток, каждому в меру своей жажды напиться из ручья, наполнить водой оба маленьких бочонка и вернуться в шлюпку.
Капитан предложил выйти чуть подальше в открытое море, где им, возможно, удастся найти какой-нибудь необитаемый остров и на нем можно будет, не опасаясь внезапного нападения, поискать воду, фрукты и ракушки.
С его мнением согласились.
Помимо весьма ненадежных сведений, полученных накануне от островитян насчет Суматры и Явы, потерпевшие кораблекрушение совершенно не знали, где они находятся.
Ночь была тихой, море спокойным, и по сравнению с прошедшими событиями люди могли считать свое положение сносным.
На рассвете они увидели три острова.
На берегу не видно было ни одного туземца; голландцы подумали, что острова необитаемы (а именно такие они и искали), и, направившись к ним, пристали к самому большому из трех.
На нем только всего и было, что родник, заросли бамбука, пальмы и гора.
Прежде всего попробовав воду, чистую и вкусную, матросы решили сделать большой запас ее, помимо того, что могло вместиться в два бочонка.
С этой целью они срезали множество стеблей бамбука, проткнули палочкой в них все кольцевые перегородки, кроме последней, затем наполнили эти стебли водой и закрыли их с противоположного конца пробками.
Таким образом удалось почти вдвое увеличить запас воды. Затем матросы, забравшись на пальмы, стали срезать их мягкие, словно воск, верхушки, на вкус напоминавшие свежую капусту; они поели их на месте, а также сделали запас на будущее.
После этого они разбрелись по берегу, чтобы поискать ракушки.
Бонтеку тем временем взобрался на гору.
Когда он добрался до вершины и вспомнил, какая удивительная цепь событий поочередно подвергала его смертельной опасности и оставляла в живых, чувство признательности Провидению заполнило его душу, он преклонил колени на негостеприимном берегу этого неутолимого моря и возблагодарил Господа.
Затем он поднял голову и взгляд его остановился на горизонте.
Справа от себя он увидел, как вырисовывается в дымке горная цепь и посреди этого лазурного тумана устремляются ввысь две вершины.
И тут к нему пришло воспоминание.
В Голландии, в Хорне, прислонившись к огромной печке и поставив перед собой кружку пива, он часто слушал рассказы одного путешественника из числа своих друзей, Виллема Схаутена, дважды побывавшего в Ост-Индии, и тот как-то сказал ему, что за Батавией тянется горная цепь, две высочайшие вершины которой уходят за облака и за свой лазурный цвет названы Синими горами.
Если перед ним сейчас те самые горы, о которых рассказывал ему Виллем Схаутен, то в счислении Бонтеку не допустил никакой ошибки и путешественники находятся вблизи Явы, то есть голландской колонии, где они могут рассчитывать на любую помощь.
Бонтеку быстро спустился, поспешил к людям, продолжавшим поиски ракушек, и поделился с ними своими надеждами.
Они предложили капитану вновь править шлюпкой и взять курс на горы.
В шлюпку были сложены все ракушки, какие им удалось найти, все срезанные ими верхушки пальм, все бамбуковые стебли, наполненные водой, и, поскольку ветер был попутным, моряки направились прямо к двум вершинам.
Настала ночь; горы исчезли в сумерках, но на небе показались звезды, и теперь можно было ориентироваться по ним.
На следующий день лодку остановил штиль. Матросы сначала испытали огромное разочарование, ведь они не знали, что путь, пройденный ими за ночь, привел их к берегу Явы.
Внезапно матрос, поднявшийся на верхушку мачты, вскрикнул; затем, протерев глаза, он объявил, что видит двадцать три корабля.
Радость, охватившая команду, вырвалась криками, песнями и прыжками.
Затем гребцы налегли на весла и шлюпка поплыла навстречу флоту.
Как оказалось, эти суда были голландскими; командовал ими адмирал Фредерик Хаутман Далкмар.
Командующий стоял с подзорной трубой на полуюте, откуда следил за всеми движениями приближавшейся шлюпки; при виде ее его опытный глаз распознал следы большого бедствия.
И вскоре потерпевшие кораблекрушение увидели, как от корабля отошла и быстро поплыла лодка. Она была послана командующим.
Когда шлюпка и лодка сблизились, оба экипажа встали, размахивая шляпами и испуская радостные крики.
Очень быстро они узнали друг в друге тех, с кем вместе вышли с Тексела и расстались лишь в Бискайском заливе, и это вызвало еще большую радость.
Бонтеку и Рол перешли в лодку, и их отвезли на адмиральское судно.
Шлюпка с матросами "Ньив-Хорна" следовала за ними.
Оба офицера поднялись на палубу, где их ждал Фредерик Хаутман.
Рассказ капитана был немногословным.
Когда говорят о долгих страданиях, обычно укладываются в короткие фразы. Адмирал быстро понял, что всем этим храбрым людям необходимо восстановить силы; он велел накрыть свой собственный стол, поставить на него хлеб, вино и мясо, пригласил к нему Рола и Бонтеку и распорядился, чтобы остальные потерпевшие кораблекрушение поднялись на борт, а матросы как можно сердечнее приняли их.
Когда Бонтеку и Рол увидели перед собой хлеб, вино и блюда своей страны, они переглянулись и, движимые одним и тем же чувством, залились слезами и от всего сердца стали благодарить адмирала за оказанный им теплый прием.
Адмирал дал возможность этим исстрадавшимся людям подкрепить свои силы, а на следующий день, посадив их на свою яхту, отправил в Батавию, куда они вошли при огромном стечении народа, уже знавшего о том, какие беды приключились с ними и как они чудесным образом трижды избежали смерти, когда им угрожали поочередно огонь, вода и земля.
В тот же день они пришли во дворец главы Компании, где были приняты так же сердечно, как перед тем у адмирала.
Пришлось повторить ему все то, о чем уже было рассказано накануне Фредерику Хаутману, и, поскольку его впечатление от этой страшной истории было таким же, то и прием, оказанный ее участникам, был столь же теплым, с той только разницей, что праздник на борту адмиральского судна длился всего сутки, в то время как во дворце главы Компании он не прекращался целую неделю.
Глава Компании решил непременно использовать людей, проявивших такое огромное мужество и в то же время такую святую покорность судьбе, и распорядился временно передать Бонтеку должность капитана на судне "Бергебот", а Рола назначил приказчиком на том же судне.
Таким образом, оба моряка вновь оказались вместе и в тех же званиях, какие были у них на "Ньив-Хорне".
Что касается матросов, то их распределили по другим судам в соответствии с потребностями флота.
Позже Рол был назначен комендантом форта на Амбоне, одном из Молуккских островов, где он и скончался.
Что же касается Бонтеку, то он, приняв участие во множестве эскпедиций и оказав своей смелостью и своими знаниями важные услуги правительству, отправился 6 января 1625 года в Европу, пристал к берегу Зеландии 15 ноября следующего года, а затем уехал в Хорн, свой родной город, где и написал воспоминания о пережитом, которые мы и предлагаем вниманию наших читателей более чем через двести лет после изображенных в них событий.
Назад: Александр Дюма Сборник "Драмы на море>>
Дальше: Капитан Марион
