Самоотверженность бедняков
(Короткая история в четырех или пяти главах)
I
В предыдущем номере нашей газеты мы писали о благотворительности богачей, а сейчас поговорим о самоотверженности бедняков.
В одном из старых кварталов Монмартра, одном из самых бедных кварталов сегодняшнего Парижа, жила семья, состоявшая из десяти человек: отца, матери и восьми детей.
Я был знаком с ней и хочу рассказать вам, как состоялось наше знакомство.
Однажды около девяти часов утра мой слуга открыл дверь спальни. Я уже проснулся, но в комнате было темно: часто, не в состоянии уснуть ночью, я дремлю по утрам.
— Сударь, вы проснулись? — спросил он.
— Что вам от меня нужно?
— С вами хочет поговорить молодая девушка.
— Как ее зовут?
— Я спрашивал, но она говорит, что вы ее не знаете.
— Сколько ей лет?
— Наверное, лет восемнадцать — двадцать.
— Попросите ее подождать минут десять, чтобы я успел встать, если только она не побоится войти в спальню холостяка.
Слуга удалился.
— Сударь, — вернувшись, доложил он, — она очень спешит и просит разрешения увидеть вас как можно скорее.
— Полностью раздвиньте шторы, и пусть она войдет.
Томазо потянул занавески, открыв окна целиком.
Яркий солнечный луч, один из тех лучей февральского солнца, что предвещает скорое приближение весны, наполнил светом и оживил мою несколько мрачноватую комнату с зеленой драпировкой и черными карнизами.
Два любопытных воробья, пристроившись на балюстраде, посмотрели, что я делаю в своей кровати, и улетели.
Через минуту в дверях появилась девушка — еще одна птичка, темная, худенькая, гибкая; с лицом, закрытым вуалью, она напоминала ласточку.
Я готов был ей сказать:
"Апрель еще не наступил, дорогая птичка, что вам делать здесь до весны?"
Но мне было понятно, что, не зная моих мыслей, она очень смутится от такого вопроса.
Видя, как она дрожит и волнуется, я ограничился тем, что протянул ей обе руки и спросил:
— Каким добрым ветром вас занесло ко мне, милое дитя?
Я хотел расположить ее к себе, понимая, что она оробела и не решается ответить, но она опустилась на колени, схватила мои руки, протянутые к ней, сжала их и разрыдалась.
— О сударь! — воскликнула она. — Я с вами незнакома, но Небо подсказало мне, что вы спасете меня.
— Что с вами случилось, дитя мое?
— Мой брат попал в рекрутский набор, и матушка умрет с горя, если ему придется уехать.
— Но вы же не можете меня просить, чтобы я воспрепятствовал его отъезду?
— Напротив, сударь, я только на это и надеюсь!
— Мое дорогое дитя, вы просите о самом трудном на свете, просто о невозможном! Ничто, кроме плохого телосложения и, следовательно, освобождения от воинской повинности, не может помешать рекруту быть призванным на военную службу.
— О сударь, вы знаете так много людей, и вас все так прославляют за доброту!
Плач девушки усилился. Я безумно хотел ей помочь, но не видел ни малейшей возможности сделать это. Порой я добивался увольнений со службы, но те солдаты уже были в воинских частях; порой мне удавалось сократить срок службы — но те солдаты уже отслужили четыре или пять лет; порой я мог настоять, чтобы юношей оставляли в запасных частях в Париже — но не в такое время, когда политический термометр накаляется, предвещая войну.
И тем не менее, повторяю, я безумно хотел для нее что-нибудь сделать.
— Послушайте, — сказал я, — у меня в военном министерстве есть друг. Я знаю его вот уже пятьдесят лет. Если и есть в мире человек, способный спасти вашего брата, то это он: во-первых, потому что он по своей сердечности склонен делать добро, а во-вторых, я убежден, что он будет рад оказать мне услугу. Хотите рискнуть? Я вам дам письмо к нему, но ни за что не ручаюсь.
— Это ведь единственное, что нам остается, да?
— Единственное.
— Дайте мне письмо, и я пойду!
— А вы вернетесь и расскажете мне, как вас приняли?
— Да! Давайте, давайте же!
Я написал письмо и вручил ей его без особой надежды на успех.
Два часа спустя она вернулась.
Я изучающе посмотрел на нее: она не была в полном отчаянии.
— Ну, — спросил я, — что он вам ответил?
— Что это очень трудно, но, тем не менее, он попытается сделать то, о чем вы просите. Однако, если вы сами ему об этом не напомните, он о нас забудет.
Я был с ней согласен; пригласив через день своего приятеля на обед, я сам за столом проявил настойчивость в этом деле.
— Дай мне неделю, — сказал он, — после чего я тебе сообщу ответ.
Пока никакой спешки не было, призыв еще не был объявлен, и я согласился дать ему эту неделю.
Через неделю с пунктуальностью военного он прислал мне письмо:
"Твой подопечный будет приписан к запасным частям, стоящим в Венсене. Он будет носить военный мундир, но его никуда не пошлют.
Надеюсь, что этого достаточно для его безутешной матери?"
Я сел в карету и отправился объявить семейству эту счастливую новость.
Как они нуждались в доброй вести! Я застал мать, отца и всех восьмерых детей в слезах.
Плакали они потому, что еще одна дочь (всего в семье было девять детей), молодая женщина двадцати двух лет, вышедшая замуж девять месяцев назад, умирала от чахотки.
И все же новость, привезенная мной, послужила утешением в этой общей скорби, и подобие улыбки осветило все эти лица, мокрые от слез.
— Будьте так добры, — попросила девушка, приходившая ко мне, — поднимитесь к моей сестре, живущей в доме по соседству, и сообщите ей эту добрую весть. Перед смертью она будет так рада увидеть человека, не допустившего возможной гибели ее брата.
Я был далек от того, чтобы противиться этому благочестивому желанию и, позволив всей семье, включая больного малыша, дрожащего в ознобе в углу комнаты, расцеловать меня, в сопровождении девушки поднялся на пятый этаж соседнего дома.
Умирающая была одна. Она сидела в большом соломенном кресле, чинила детскую одежку, кашляя при каждом стежке. Рядом с ней, на расстоянии руки, в убогой колыбельке из ивовых прутьев лежало существо двух месяцев от роду, такое крошечное, словно оно только накануне появилось на свет. Ребенок родился раньше положенного срока, семимесячный; он ничего не мог найти в груди своей матери, иссушенной лихорадкой, и время от времени пил по нескольку капель молока из детского рожка.
— Милая Эрнестина, — окликнула ее сестра, входя, — это господин Дюма; он сам хотел сообщить тебе добрую весть. Леон не уедет и, хотя станет солдатом, будет служить в Венсене или в Париже, то есть рядом с нами.
Легкий румянец покрыл лицо больной, грустная улыбка тронула ее губы.
— О, тем лучше для бедной матушки! — сказала она. — Потерять двух детей сразу — это слишком тяжело, не говоря уже о моем маленьком брате. Как там бедный Жюль?
Речь шла о малыше из родительского дома, метавшемся в жару.
Девушка грустно пожала плечами, весь ее вид, казалось, говорил: "Ты же знаешь, мы больше ни на что не рассчитываем!"
Больная взяла мои руки своими исхудавшими до костей пальцами и поднесла их к бледным губам.
Я осторожно высвободил руки и подошел к колыбели младенца.
Сцена была душераздирающей.
Девушка поддерживала сестру, обнимая ее, обе плакали. Есть страдания, когда утешения невозможны: нельзя найти нужных слов, да они и бесполезны.
Моя спутница почувствовала, сколь мучительно должно было быть для меня это зрелище.
— Пойдемте! — позвала она. — Ты хотела видеть господина Дюма, вернувшего нам всем радость; ты его увидела, будь счастлива.
Умирающая протянула мне руку.
Я взял ее и слабо пожал.
— Я буду молиться за вас, — сказала она мне, кивком и взглядом указывая на Небо.
Я вышел вместе с ее сестрой и остановился на площадке, не в силах идти дальше: я задыхался.
Девушка пристально глядела на меня.
— Ведь у нее нет надежды, да? — спросила она меня.
— Никакой! Лучшее, что можете сделать вы, по моему мнению самая сильная в семье, приготовить себя и вашу мать к этой потере.
— Бог мой! Вам кажется, что это будет так скоро? Ведь она еще на ногах!
— Эта разновидность болезни, дитя мое, предает вас смерти еще вполне живым, если так можно сказать. Так что не обманывайтесь напрасно и ждите ее с минуты на минуту.
— Вы думаете, что это вопрос дней?
— Это вопрос часов, мой бедный ангел! В любом случае, что бы ни произошло, вспомните обо мне, если я могу быть вам полезен.
Вечером, около одиннадцати часов, дверь моей комнаты открылась.
— Пришла молодая девушка в черном! — объявил Томазо.
Я пошел к ней навстречу.
— Ну как? — спросил я.
— Она умерла полчаса назад, — ответила девушка, кидаясь в мои объятия.
— Могу я что-либо сделать для вас?
— О да, дать мне возможность выплакаться!
И в самом деле, до часа ночи она рыдала, уткнувшись в мое плечо.
В час ночи мой слуга проводил ее до дома.
II
Я не знаю ничего другого, что более достойно изучения, ничего другого, что сильнее возвышает человека в собственных глазах, чем борьба труда с нищетой.
Самое страшное несчастье, способное обрушиться на семью, особенно на семью тружеников, — это смерть. В течение двух-трех дней смерть нарушает труд: когда плачешь, работается плохо. Глубокое страдание приводит временами к равнодушию и неподвижности; душа замыкается в себе, парализуя тело. Кроме того, смерть в Париже дорого стоит.
Итак, как мы уже говорили в предыдущей главе, смерть вошла в бедный дом на улице Мирры.
Вместо матери, чья жизнь еле тлела и ничего не стоила, остался младенец, и, хотя его питание не было слишком разорительным для семьи, он все равно должен был обойтись дорого, потому что бессонница и заботы помешают работать тому, кто стал бы заботиться о нем.
Предаваясь общему горю, нужно думать и о расходах, связанных со смертью. Речь не идет о покупке могилы. И этого утешения богатых, становящихся владельцами своих кладбищенских участков, бедные лишены.
Самые убогие похороны в Париже стоят семьдесят франков: сорок пять платят в похоронном бюро, пятнадцать — в церкви, десять — прочие расходы.
Смерть неожиданно вошла в дом несчастной семьи и обнаружила, что кошелек у нее совершенно пуст.
Взяли взаймы эти семьдесят франков у друга, обещая вернуть, и возвращали по десять франков в месяц.
О работе не приходилось думать ни в этот день, ни в день похорон, ни даже на следующий. Прожили эти три дня как смогли.
Обычным источником дохода в семье служил труд отца — он мог заработать пять франков в день, но удавалось это ему не каждый день; заработок двух дочерей тоже мог составить пять франков; на работу матери рассчитывать больше не приходилось, ведь она получила особое наследство — младенца-сиротку.
Богатые люди (мы ни на кого не намекаем) не представляют себе, на какие жертвы надо идти, чтобы одиннадцать человек смогли прожить на десять франков в день, причем не каждый день зарабатываемых, а особенно если учесть шесть детских ртов и два желудка юных девушек, ни в чем так не нуждающихся, как в хорошем питании, чтобы поддерживать их молодость и красоту, — и все это при стоимости хлеба в двадцать су за четыре фунта.
Имея десять франков в день — а из них еще надо вычесть двадцать су квартирной платы, — можно пить только скверный сидр за четыре су, менее полезный, чем просто вода, но все же не вода; еще время от времени отец и мать, принимая во внимание их возраст, позволяют себе выпить стакан вина — но какого вина!..
Семью подстерегало новое несчастье, однако счастливое и своевременное вмешательство Провидения предотвратило возможную беду.
Младшая из двух дочерей, посланная отцом с поручением в десять часов вечера, не вернулась домой.
Прежде чем идти дальше, я расскажу, каким странным способом Провидение, только что выведенное мной на сцену, помешало, как я уже сказал, новым несчастьям обрушиться на семью.
Жанна, старшая из двух дочерей, та, что приходила ко мне ходатайствовать о своем брате, продолжала меня навещать раз в неделю, и должен признаться, что я с нетерпением ждал ее в назначенный час.
Она была одной из сугубо парижских натур — хилых, нервных, легко переходящих от смеха к слезам.
В какой-то вечер во время одного такого нервного срыва я сказал ей со смехом:
— Я уверен, дорогая Жанна, что вы сможете стать прекрасной ясновидящей.
Жанна знала о ясновидящих только по моему роману "Бальзамо". Минуту она оставалась в недоумении, не понимая, что я хотел сказать.
Я ей объяснил, а Лоренца помогла ей понять, кем она сможет стать.
— Попытайтесь! — промолвило это кроткое дитя. — Я не буду вам оказывать противодействия; честно говоря, мне самой любопытно узнать по собственным ощущениям, что такое сомнамбулизм.
— А вы ничего не узнаете, — заметил я, — поскольку, проснувшись, вы не вспомните даже, что спали. Дайте ваши руки!
Она протянула их мне.
У меня достаточно большая магнетическая сила, и я могу заранее, держа в течение минуты руки женщины в своих руках сказать, удастся ли мне ее усыпить или она будет мне сопротивляться.
Через минуту руки девушки повлажнели, глаза зажмурились, голова начала наклоняться то к одному, то к другому плечу, и у меня уже не оставалось никаких сомнений, что опыт удается; вскоре это дитя откинулось на спинку кресла: трех минут оказалось достаточно для полного усыпления ее.
Я прекрасно знаю, что употребил слово, которого нет во французском языке, но сеанс магнетизма — тоже нечто новое. Новая наука требует нового лексикона. И хотя слово "усыпление" еще не существует, оно появится.
Отнюдь не всех женщин можно погрузить в сон, причем большинство из тех, что поддаются этому, не разговаривают во сне, и только очень немногие говорящие во сне достигают состояния ясновидения, так как для этого требуются совершенно особые физические данные.
Если бы Жанна д’Арк была женщина нервная — а я как-то в этом сомневаюсь, зная о ее столь решительной манере обращения с копьем и шпагой, — она была бы прекрасной ясновидящей.
Как правило, склонные к сомнамбулизму мужчины и женщины не только сохраняют во сне все чувства по отношению к своей семье: у некоторых из них именно тогда они пробуждаются и усиливаются.
Таких людей, вводя их в состояние ясновидения и заставляя видеть на расстоянии, прежде всего надо расспрашивать о том, что происходит с их близкими.
Именно это я и сделал.
Девушке сначала стоило большого труда разжать зубы, но по моему приказу она начала говорить и через две-три фразы уже произносила все так же отчетливо, как наяву, что служило доказательством ее восприимчивости к магнетическому сну и способности к ясновидению во время этого сна.
Было около десяти часов вечера: я велел ей посмотреть, что происходит у нее дома, и рассказать мне.
Сначала у нее несколько раз дрогнули веки, словно ее взгляду требовалось преодолеть препятствие, потом она не без некоторого удивления сказала:
— Я вижу!
— И что ты видишь, дитя мое?
— Я вижу, как сестра и мать работают, дети уже уложены спать, но вот что странно: отца нет дома, а ведь я оставила его в постели, когда уходила к вам.
— Что же с ним случилось?
— Не знаю.
— Попытайся выяснить!
Она нахмурила лоб: ей потребовалось усилие, чтобы подчиниться мне.
— За ним пришла жена одного из его друзей, — наконец ответила она.
— А зачем?
— Заболел ее муж.
— Что с ним?
— Расстройство пищеварения.
— Что он съел?
— Омлет.
Я заметил, смеясь:
— Ты уверена в том, что говоришь?
— Я вижу, как отец сидит у его кровати и подает ему чай.
— А освещение какое — свечи или лампа?
— Лампа.
— Хорошо, — заметил я, — возьми бумагу и напиши:
"Мой отец вышел из нашего дома в девять часов и пошел на улицу Рошшуар, в дом № 30, к г-же Коро, которая пришла за ним потому, что у ее мужа случилось расстройство пищеварения; я его вижу в спальне г-на Коро на пятом этаже: больной взял у моего отца чашку с чаем.
Одиннадцать часов вечера".
Потом я ее разбудил.
Несмотря на огромное расстояние между бульваром Мальзерб и старинной часовней Сен-Дени, Жанна всегда ходила пешком.
Она была очень удивлена, когда, разбудив ее, я ей сказал:
— Возьми карету!
— Зачем? — поинтересовалась она.
— Чтобы поехать за отцом на улицу Рошшуар, в дом номер тридцать.
— Но отца там нет: когда я уходила, он уже лег спать.
— Да, но после твоего ухода он встал и сейчас находится по этому адресу.
— Вам прислали письмо из нашего дома?
— Нет, вот тебе записка, ты ее написала, когда спала; в ней объяснение этой загадке; ты прочтешь ее дома.
Я послал слугу за каретой. Жанна положила записку в карман, поехала за отцом на улицу Рошшуар и, к его невероятному изумлению, привезла его домой, а для объяснения происходящего, в качестве развязки всей этой загадочной истории, недоступной для понимания, дома прочла вслух письмо, написанное ею во сне.
На следующий день она пришла ко мне вся в слезах. Ее мать, усмотрев во всем, что произошла накануне, проявление волшебства, заверила ее, что если она будет испытывать судьбу, то Бог ее накажет и она умрет во время одного из таких опытов.
Жанне надо было отнести работу в один из домов моего квартала, и она зашла ко мне, хотя это не был день ее посещений. Чтобы успокоить ее мать, а отчасти и девушку тоже, я обещал больше не проводить с ней таких сеансов. Я сдержал слово.
Но не прошло и недели, как она явилась ко мне сама со словами:
— Я пришла просить вас от имени моей матери, чтобы вы меня усыпили.
— Как? — воскликнул я. — Вы просите от имени вашей матери вас усыпить? Зачем?
— Дело в том, что моя сестра исчезла вчера вечером, и моя мать надеется, что я, будучи ясновидящей, смогу вам сказать, где она.
III
Я хотел понять, в какой степени Жанна чувствительна к магнетическим флюидам. Я взял цветок гвоздики из подаренного мне букета, намагнетизировал его и дал ей понюхать.
Она тотчас же заснула.
Убедившись, что сон ее глубок и она расположена к ясновидению, я предложил ей следовать за сестрой начиная с вечера вчерашнего дня, когда та покинула дом.
Она действительно смогла проследить за сестрой до угла бульвара, а потом сказала:
— Подождите, она остановилась поболтать с подругой.
— Как зовут ее подругу? — спросил я.
— Онорина.
— Ты можешь услышать, о чем они говорят?
— Надеюсь, что да.
— Тогда слушай!
— Она приглашает сестру пойти с ней в Шато-Руж. Сестра говорит, что никогда туда не ходила, и сопротивляется, но Онорина настаивает и увлекает ее с собой.
Бедняжка-сестра говорит правду — она никогда не бывала в бальных залах. Музыка, шум, крики, всеобщее оживление и вдобавок ко всему бокал пунша оказалось достаточным, чтобы ее опьянить. Я вижу, как она отплясывает галоп с незнакомым ей человеком, пришедшим сюда поговорить с Онориной. Когда в полночь сестра захотела уйти, боясь, что отец будет ее бранить, Онорина пригласила ее поужинать у своей матери, пообещав проводить потом домой. Сестра, уже не сознавая, что она делает, доверилась этому обещанию. Я вижу, как она выходит из Шато-Руж и появляется в маленькой плохонькой меблированной гостинице, расположенной в конце улицы Рошшуар; их сопровождают двое мужчин. Один — любовник Онорины, а другому она обещала предоставить мою сестру. Ох, негодница, она обманула — это вовсе не дом ее матери!..
И тогда, взволнованная всем увиденным и опасностью, грозившей ее сестре, Жанна испытала что-то вроде истерики, во время которой только усилие моей воли помешало ей упасть.
Я никогда не видел ни у одной актрисы выражения такого отчаяния и отвращения, какое теперь было у Жанны; потом она немного успокоилась.
Стефани (так звали ее сестру) удалось вбежать в комнату, закрыться там и запереться на ключ; преследующий ее мужчина, разговаривая с девушкой через дверь, обещал оставить ее в покое, если она согласится завтра с ним пообедать.
Чтобы выиграть время, Стефани обещала сделать все, что он хотел.
— Теперь, когда я знаю, где она, — сказала мне Жанна, — разбудите меня, чтобы я могла пойти за ней.
— Сначала, — посоветовал я ей, — чтобы не ошибиться, внимательно осмотри дом и запомни номер.
— Я не могу разглядеть номер, — ответила девушка, — он намеренно стерт. Но если, когда я проснусь, вы мне точно повторите все, что я вам сейчас скажу, то я его узнаю.
Она стала описывать дом. Он четырехэтажный, с тремя выходящими на улицу окнами; в окнах первого этажа выставлены фотографии; дом находится на левой стороне, в конце улицы.
Я разбудил ее и все ей рассказал, потому что, проснувшись, она совершенно ничего не помнила из того, о чем говорила во сне.
Потом я дал ей точное описание дома и предложил проводить ее туда.
Но она мне решительно отказала.
— В этом деле замешаны два человека, — сказала она. — Насколько я могу судить по их ломаной речи, это англичане. Я не хочу, чтобы вы подставлялись. Одна я не подвергаюсь никакому риску, со мной будут считаться, а если нет, я знаю, как заставить себя уважать. Только скажите мне, где я смогу вас найти, если вы мне понадобитесь.
Я должен был ужинать на улице Пигаль, в доме № 10, у одного из своих друзей по имени Лаграв; я назвал ей его имя, дал адрес, и она ушла.
Около восьми часов вечера за ужином мне сообщили, что меня просит выйти в гостиную молодая девушка.
Это была Жанна; ее задержали у дверей меблированной гостиницы на улице Рошшуар и отказались впустить ее туда. Она пошла за братом, ставшим военным, и вместе с ним снова явилась в гостиницу.
На этот раз ей сказали, что обе дамы уже ушли.
Она попыталась выяснить куда. Отец до сих пор не знал, что Стефани не ночевала дома, от него пока все можно было скрыть, но если она и вторую ночь проведет вне дома — тогда все пропало.
Жанна пришла ко мне, чтобы я снова погрузил ее в сон для выяснения того, где сестра находится сейчас.
Я извинился перед Лагравом и его гостями и спустился к г-ну Бенедикту Ревуалю (он жил в том же доме, что и Лаграв). Там я погрузил девушку в сон.
Господин Ревуаль, очень недоверчиво относящийся к магнетизму, хотел присутствовать при эксперименте.
Дальнейшее происходило при нем.
Погрузившись в сон, Жанна начала рассказывать, что ее сестра пошла к девушке по имени Августа, живущей на пятом этаже дома № 96 по бульвару Клиши.
Я послал за каретой и, встретив полицейского, попросил его сопровождать нас. Так как меня знают все полицейские, то никакой трудности с этим не возникло.
Со мной были спящая Жанна и совершенно бодрствующие Ревуаль и полицейский.
Мы подъехали к дому № 96, и Ревуаль пошел осведомиться, действительно ли мадемуазель Августа живет там.
Оказалось, что она там живет, но около семи часов вышла с двумя подругами.
Очевидно, это были Онорина и Стефани. Куда они отправились, никто не знал.
Я спросил об этом у все еще спящей Жанны.
— Они пили пиво в кафе Коке, — ответила она, — и встретились там с двумя англичанами, с которыми виделись накануне.
Мы были в двух шагах от кафе Коке. Господин Ревуаль вышел и отправился туда, чтобы получить какие-нибудь сведения.
В кафе мадемуазель Августу знали и подтвердили, что она была здесь с двумя подругами в указанное время, и там они встретились с англичанами; потом они все вместе ушли обедать, а куда — неизвестно.
На этот раз Жанна, по-прежнему усыпленная, отказалась отвечать. Она сказала только, что девушки ужинали в саду ресторана, где было много людей. Если начать протестовать, это вызовет скандал. Такого следовало избежать.
— Что будем делать? — спросил я.
Мы все еще находились напротив кафе Коке.
— Подождем здесь, только спрячемся, — предложила девушка, — между часом и двумя часами ночи они вернутся сюда.
Была половина девятого вечера. Надо было ждать около пяти часов. Я разбудил Жанну, сказал ей, чтобы она занималась это время своими делами, мы же займемся своими, а в полночь встретимся.
От полуночи до половины первого мы должны были собраться у Ревуаля. Что касается полицейского, то он нес свою службу, прогуливаясь по бульвару, и обещал нас ждать там.
В полночь мы все были у Ревуаля.
Полицейский находился на посту. Мы сели на скамейке, стоявшей в темном месте, достаточно далеко от кафе Коке, чтобы не быть замеченными, но при этом могли видеть все, что там происходит.
В час ночи кафе закрылось. Однако Ревуаль обратил мое внимание на то, что одна маленькая дверь осталась открытой и через нее можно было проникнуть в кафе.
Точно в половине второго подъехали три женщины и двое мужчин. В одной из женщин Жанна узнала свою сестру.
Она решительно запретила нам вмешиваться в то, что должно было последовать. Это касается только ее, объявила она.
После этого она пронаблюдала за сестрой, вошла вслед за ней, а через десять минут вышла вместе с ней.
Англичане, а это действительно были англичане, попытались им воспрепятствовать, но Стефани, узнав, что отец не знает о ее выходке, бросилась к сестре в объятия с криком:
— Уведи меня отсюда!
В два часа ночи она, целая и невредимая, попала к себе домой, и семья успокоилась.
Пусть эти факты объясняет тот, кто может. Мой долг историка устанавливать их, что я и делаю.
IV
Порядок и спокойствие вернулись в семью на несколько дней, пока не было получено письмо со штемпелем Нанта.
Отец вскрыл его.
Оно было от дяди — брата матери, проживающего в Сен-Назере.
У дяди самого была большая семья — жена и семеро детей.
Письмо было отчаянное. Работы не было ни у него, ни у жены, ни у детей. Это был поистине крик умирающего: "Из глубины взываю!"
Отец прочел письмо вслух. Он был главой семьи и сказал просто:
— Это беда, и их надо перевезти сюда.
И все члены семьи, от самых маленьких до старших, одобрили это решение.
Их было одиннадцать человек, и, честно признаем, они еле сводили концы с концами.
Их теперь станет двадцать, но что за важность! Эти соображения остановили бы богатых, но бедные в таких случаях не колеблются ни секунды.
К сожалению, недостаточно сказать: "Надо перевезти их сюда".
Как это сделать? Как их перевезти? Поездка из Сен-Назера в Париж третьим классом стоила двадцать пять франков.
Только один из детей, четырехлетний малыш, мог ехать бесплатно.
Итак, для восьми остальных нужно было двести франков.
Я написал своему доброму любезному другу, работающему на Западной железной дороге, человеку, готовому всегда совершать добрые дела: я не один раз видел, как он из своего кармана оплачивал переезды бедняков, когда суровые железнодорожные правила не допускали никакого снисхождения.
Почему бы мне его не назвать? Все, кто знает этого человека, его очень любят, а теперь полюбят еще больше, вот и все!
Моего друга зовут Куэндар.
Я отправил к нему Жанну, и она вернулась от него с разрешением на восемь льготных билетов по половинной стоимости, что составляло сто франков.
Семья в Сен-Назере продала наименее необходимые пожитки, протестантский священник пожертвовал двадцать франков, парижские родственники собрали пятьдесят франков, и четыре дня спустя брат и сестра, дядя, племянницы и племянники встретились, плача от радости в объятиях друг у друга, и чувствовали себя счастливее, чем богачи.
Как мы уже сказали, их было двадцать — настоящее племя.
Девятерых вновь приехавших отвели на улицу Мирры, где проживало одиннадцать человек, а места было только на четверых.
На огонь поставили большой котел с мясом, чтобы согреть всех, и в этот день, в праздник, был бульон, было мясо и вино для всех.
Прибывшие появились в четыре часа утра. Спать легли только они, поэтому места в кроватях хватило.
Так прошло четыре дня, прежде чем удалось отыскать жилье: его нашли рядом с Пантеоном.
Надо было перебираться.
Я здесь умышленно не вспоминаю, из каких ресурсов черпались для этого средства, но, плохо ли, хорошо ли, в конце концов вновь прибывшие устроились.
Через неделю, опять-таки с помощью Куэндара, один из детей был пристроен. Он зарабатывал сорок су в день, чтобы прокормить отца, мать и шестерых братьев.
Его старшая двадцатилетняя сестра нашла место у портнихи и, в свою очередь, зарабатывала два франка. Это уже составляло по десять су на человека.
Итак, вы видите, что Бог не совсем уж отвернулся от бедного семейства.
Однако, одаривая улыбкой дом у Пантеона, он отвел свой взор от семейства на улице Мирры: болезнь воспользовалась этим, чтобы с новой силой вернуться в дом.
Мы уже говорили о маленьком больном ребенке, дрожавшем от озноба в своем углу.
Мальчику было тринадцать лет. Я обещал вам нарисовать картину нищеты, достойной нищеты, и вот она перед вами.
Откуда взялась эта болезнь мальчика? Сейчас расскажу.
Четыре года назад несчастный ребенок, вместо того чтобы отправиться в свою бесплатную школу, в четырех-пяти градусный мороз пошел поиграть на берег канала. Там он упал в воду, стал тонуть, и чудом его спасли. Однако, как мы уже сказали, он пропускал уроки и, вместо того чтобы вернуться домой и обогреться у огня (если только предположить, что огонь в доме был), он, пристроившись на каменной тумбе, ждал в своей заледеневшей одежде, когда наступит час окончания занятий, и только в семь часов появился дома, закоченевший, умирающий, полузамерзший.
Начиная с этого времени на протяжении семи-восьми месяцев он пребывал в болезненном состоянии, но пока открыто ничего не проявлялось. По истечении этого срока сразу обнаружились две болезни: гипертрофия сердца и туберкулез легких. Небольшое улучшение в течение одного или двух месяцев позволило отказаться от врачей.
Ухудшение наступило на следующий день после переезда дяди на квартиру у Пантеона, и теперь немедленно потребовался новый доктор.
Этот, не обещая выздоровления, все же обнадежил больше, чем другие, но назначил молочные ванны.
Несчастные родители выслушали это распоряжение с поникшей головой и не осмелились спросить у врача, нет ли более дешевого лекарства, заменяющего это назначение. Однако едва врач вышел, они переглянулись:
— Молочные ванны! Сколько будут стоить молочные ванны?
Стали искать ванночку; нашли самую маленькую (ее можно было взять напрокат за три франка в месяц); затем отыскали молочницу; ребенка поместили в ванну с теплой водой и измерили количество воды в литрах, чтобы знать, сколько потребуется молока.
Пятьдесят литров! Пятьдесят литров молока стоили десять франков.
Умолили молочницу первую порцию отпустить в долг. В доме было всего три франка в день на еду.
Отчаявшиеся родители спрашивали себя, что можно сделать. Ребенок плакал и говорил:
— Мне необходимы молочные ванны, чтобы выздороветь; я не хочу вслед за сестрой идти в землю: там слишком холодно!
Некоторые клиенты Жанны остались ей должны. Этот долг составлял около ста франков. Она обегала весь Париж, не меньше четырех-пяти льё, и вернулась с двадцатью одним франком. Она не захотела потратить и шести су на омнибус. Таким образом оказались оплаченными две ванночки, и к трем франкам, уже имеющимся в доме, добавились двадцать су.
V
Благодаря постоянным заботам ребенку стало немного лучше.
Молочные ванны, казалось, ему помогли, и никто не жалел о потраченных деньгах.
Но болезнь, покинув на короткое время улицу Мирры, перекочевала к дому у Пантеона и грозно постучалась в дверь.
У дядюшки из Нанта обнаружилась тяжелейшая болезнь.
Больной два-три дня боролся с ней, не жалуясь.
В конце концов его жена отправилась в мэрию за доктором.
Возможно, того побеспокоили, когда у него было плохое настроение, но он пришел крайне раздраженным. Оглядевшись вокруг, он увидел наготу комнат, нищету обитателей, осмотрел больного и сказал:
— Лекарства, необходимые для лечения этого человека, стоят слишком дорого, чтобы вы могли позволить себе купить их. Впрочем, он долго не протянет. Отошлите его в больницу для безнадежных больных.
Они стали настаивать на лечении. Он выписал рецепт и больше не приходил.
Пригласили второго врача.
Это не был врач для бедных; он выписал рецепт, ушел и больше не появлялся, а три дня спустя потребовал денег за свой визит.
Грустно об этом рассказывать, но правда почти всегда грустна. Все, что мы можем сделать для этих двух врачей, — не называть их имен, но при необходимости можем и назвать.
Жена и дети рыдали. Больной был приговорен двумя врачами, оставалось только дать ему умереть, но тут вмешалось Провидение со своим приговором.
Семья, живущая у Пантеона, чтобы не огорчать родных с улицы Мирры, ничего им не рассказывала.
Между тем Жанна явилась ко мне в свой обычный день и час.
В этот вечер мне пришла в голову счастливая мысль погрузить ее в сон.
Как всегда, я велел ей посмотреть, что у них дома.
Много раз она таким образом посвящала меня очень подробно в несчастья своей семьи; вероятно, наяву она бы не стала этого делать, но на этот раз, вместо того чтобы подчиниться мне, она сказала:
— Лучше пошлите меня к дяде, мне кажется, я нужна ему.
Я отправил ее к дяде (мысленно, естественно).
— Ох! Боже мой! Но он же болен, очень болен! Бедный дядя! Почему мы ничего не знали? Разбудите меня, я должна пойти к нему тотчас же!
Я разбудил ее, она взяла карету, отправилась к своему дяде и нашла его в таком плохом состоянии, что осталась дежурить у его постели всю ночь, предупредив через одного из детей свою мать.
На следующий день в девять часов утра она была уже у меня и, рыдая, рассказала мне историю с двумя врачами.
— Погоди, дитя мое, — сказал я ей, — я дам тебе письмо к одному из лучших докторов Парижа; он не сочтет дом слишком бедным и будет лечить твоего дядю так, как если бы его звали Перейра или Ротшильд.
Я дал ей письмо к барону Ларрею, моему доброму, моему старому, моему замечательному другу, уверенный, что он постоянно пребывает в госпитале Валь-де-Грас.
Оказывается, он уже десять лет там не работал (вот вам доказательство того, что, даже не видя человека часто, можно любить его всей душой). Однако в Валь-де-Грас ей дали адрес его дома, и Жанна поехала прямо туда, на Лилльскую улицу, № 59.
Барона не было дома, и Жанна оставила письмо.
В восемь часов вечера доктор вернулся.
В ту же минуту он сел в карету и приказал везти себя к дому больного.
Он не смотрел ни на обои, ни на обстановку. Он видел только больного на ложе страданий, а рядом с ним молившихся жену и восемь детей.
Он обследовал больного с глубоким сердечным вниманием (как редко я видел подобное среди медиков!), потом оставил рецепт и в тот же вечер написал мне:
"Мой дорогой Дюма!
Я видел Вашего подопечного: он очень болен. Я еще ни за что не ручаюсь, но передал его в руки моего самого умелого молодого друга — доктора Вильмена.
Считайте меня по-прежнему Вашим верным другом.
Барон Ларрей".
Господин Вильмен принял больного из рук Ларрея и сотворил чудо.
Сраженный двусторонней пневмонией, умирающий, которого лечили морфином и мускусом, встал на ноги через неделю.
Это так осчастливило всю семью, что снова на плиту был поставлен тот же котел, что кипел на ней в тот день, когда праздновали приезд родственников в Париж, и снова на улице Мирры за столом сидели двадцать сотрапезников и пили за здоровье барона Ларрея и г-на Вильмена.
Пусть здравицы эти принесут им удачу и пусть долго живут они, эти достойные апостолы науки!
… В прошлую среду, в девять часов вечера, несмотря на самый тщательный уход, мальчик испустил последний вздох.
Он соединился со своей сестрой в той холодной и влажной земле, куда так боялся попасть.
Увы! Ко времени вторых похорон семья была столь же бедна, как и к первым.
Я написал несколько слов генералу Флёри, предлагавшему мне полагаться на него в подобных ситуациях!..
Он дал сто франков.
Спасибо!
