В конце 1356 года, в теплый сентябрьский вечер, над Севильей и ее окрестностями разразилась такая гроза, какую могут по-настоящему представить себе только жители южных стран. Небо походило на пелену пламени; удары грома перекатывались по всему своду, а вместо лавы из этого перевернутого вулкана извергались потоки дождя. Время от времени огненная борозда вырывалась из огромного кратера, стремительно пробегала путь до верхушки какой-нибудь ели и обвивалась вокруг нее. Дерево вспыхивало как гигантский факел, на короткое мгновение освещая пропасть, над которой оно росло, и вскоре гасло; затем все вокруг погружалось во тьму, кажущуюся еще более глубокой, чем она была до этого внезапно вспыхнувшего в ночи огня.

В эту самую пору, словно предвещавшую начало нового потопа, два оторвавшиеся от своей свиты охотника, держа на поводу обессиленных и не способных везти своих хозяев коней, спускались по каменистой тропинке; впрочем, в этот час ее следовало бы скорее назвать руслом одного из тысячи потоков, сбегавших по южному склону горного хребта Сьерра-Морена в долину, по которой катился Гвадалквивир. Временами путники, бредущие в молчании, подобно всем заблудившимся людям, останавливались, пытаясь услышать что-нибудь, кроме раскатов грома; но, казалось, все на земле не издавало ни звука, словно внимая громкому голосу небес. Улучив минуту, когда гром смолк, будто собираясь с новыми силами, младший из двоих, высокий молодой человек лет двадцати двух — двадцати четырех, с длинными светлыми волосами и правильными чертами лица, белокожий северянин с величественной осанкой и благородной внешностью, поднес к губам рог из слоновой кости и извлек из него такие резкие и протяжные звуки, что посреди раскатов грома и царившего хаоса каждому, кто бы их услышал, они должны были показаться призывом ангела в Судный день. Уже третий или четвертый раз сбившийся с пути охотник прибегал к помощи рога, однако без всякого результата. Но эта его попытка оказалась более удачной, так как несколько секунд спустя в ответ послышались звуки рога горца, правда такие отдаленные и слабые, что оба охотника с сомнением переглянулись, заподозрив игру эха. Юноша снова поднес рог к губам и, окрыленный надеждой, протрубил с новой силой. На этот раз никаких сомнений не оставалось — ответный зов, звучавший уже громче прежнего, был настолько отчетлив, что можно было понять, откуда он идет. Тотчас же светловолосый молодой человек, бросив поводья лошади своему спутнику, взобрался на одну из тех возвышенностей, что находились по краям проходившей в ложбине дороги, и, устремив глаза в долину, освещаемую время от времени вспышками молнии до самых ее глубин, различил примерно в полульё от себя, на склоне горы, расположенной напротив той, где они сейчас находились, огонь, горевший на вершине скалы. На какую-то минуту у него возникло опасение, что это пламя разожжено не человеком, а десницей Божьей, но, в третий раз протрубив в рог, он услышал ответ, так явственно исходящий из того места, где горел огонь, что, не колеблясь, присоединился к ожидавшему в овраге спутнику и вместе с ним уверенно направился в нужную сторону. Целый час они шли по извилистой тропинке, изредка повторяя свой призыв, и каждый раз ответ слышался все отчетливее; наконец они спустились с горы и прямо перед собой увидели огонь, который служил им маяком и освещал маленький домик, показавшийся им фермой; однако этот домик был отделен от них бурными, грозными водами Гвадалквивира.

— Да поможет нам святой Иаков! — воскликнул юноша при виде этого препятствия. — Боюсь, Феррандо, что наш переход был бесполезен; единственное, что нам остается, — найти какую-нибудь яму, где можно будет провести ночь.

— Почему, монсеньер? — спросил тот, к кому были обращены эти слова.

— Только Харон решится в такую погоду плыть через этот адский поток; поэты назвали его Гвадалквивир, но ему бы больше подошло название Ахеронт!

— Возможно, вы ошибаетесь, государь; мы достаточно близко от этого дома, чтобы там услышали наши голоса; несомненно, пообещав награду и объяснив, кто вы…

— О, клянусь белыми руками Марии! — воскликнул дон Педро (ибо светловолосый высокий юноша был не кто иной, как король Кастилии). — Будь осторожен, Феррандо; там может быть какой-нибудь приверженец моих братьев-бастардов: его гостеприимство сулит мне могилу, а за мою кровь он получит вдвое больше того вознаграждения, какое я ему предложу! Нет, нет, Феррандо! Ради спасения твоей души — ни слова ни о моем сане, ни о моем богатстве.

— Повинуюсь, государь! — с почтительным поклоном сказал Феррандо.

— А впрочем, это и не требуется, — воскликнул дон Педро, — поскольку, да простит меня Господь, от берега отделилась лодка!

— Вот видите, ваше высочество, вы слишком плохо думаете о людях.

— Наверное, потому, что сужу по своему окружению, Феррандо, — засмеялся король, — и должен признать, что за некоторым исключением это не самая лучшая часть человечества.

Толи Феррандо в глубине души был согласен с королем, то ли не нашел, что ему ответить, но он промолчал, не сводя глаз, так же как и дон Педро, с приближающейся лодки: в любую секунду она могла быть опрокинута потоком или сломана вырванными из земли и плывшими по течению деревьями. В лодке находился человек лет сорока-сорока пяти с грубоватым, но честным и открытым лицом; примечательно, что, несмотря на подстерегающую его опасность, он греб с таким самообладанием и такими ровными движениями, что в нем сразу можно было увидеть одну из тех мужественных и хладнокровных натур, которыми наделены лишь немногие избранные, крепко закаленные души: в зависимости от того, где Бог определил им родиться, внизу общественной лестницы или вверху ее, они вызывают восхищение деревни или империи. Он продвигался медленно, но, тем не менее, с силой и ловкостью, и король дон Педро, большой ценитель всякого рода физических упражнений, смотрел на это с удивлением. Оказавшись в нескольких шагах от берега, лодочник перепрыгнул отделявшее его от суши пространство с присущей горцам уверенностью и гибкостью, за веревку подтянул лодку к самому берегу и, указывая на нее рукой, сказал самым естественным тоном, как будто он не рисковал только что своей жизнью:

— Садитесь, монсеньеры!

В его голосе слышалась почтительность, но не было и тени угодливости.

— А наши лошади? — спросил дон Педро. — Что делать с ними?

— Они поплывут за нами; если вы укоротите поводья, то сможете помочь им держать голову над водой и переправа вовсе не будет для них опасной.

Дон Педро и Феррандо последовали совету горца и, невзирая на тысячи подстерегающих их опасностей, благодаря проявленным лодочником сноровке и силе, без всяких происшествий добрались до противоположного берега. Как только лошади вступили на землю, проводник, следуя впереди, чтобы показывать дорогу, провел дона Педро и Феррандо по пологой тропинке к дому, служившему в течение последнего часа целью их устремлений. Перед домом стоял в ожидании двадцатилетний юноша; он принял лошадей и повел их в сарай.

— Кто этот парень? — спросил дон Педро, следя за тем, как тот удалялся.

— Мой сын Мануэль, монсеньер.

— Как же он отпустил в такой опасный путь отца одного, а сам остался ждать?

— Не прогневайтесь, монсеньер, — ответил горец, — его не было дома; как только я услышал первый звук вашего рога, я отправил сына в Кармону за едой; я знал, что сегодня в соседнем лесу была большая облава, догадался, что вы ее участники, сбившиеся с пути, и, понимая, что вы умираете с голоду, решил запасти для вас что-нибудь получше того, чем обычно довольствуются в хижине бедного горца; Мануэль, скорее всего, вернулся только что. Если бы он был здесь, я бы не пустил за вами его одного, да и сам бы не отправился без него: мы бы поплыли вместе.

— Как тебя зовут? — поинтересовался дон Педро.

— Хуан Паскуаль, к вашим услугам, сеньор!

— Знаешь, Хуан Паскуаль, — заметил король, — мне бы хотелось иметь побольше таких слуг как ты, поскольку ты славный малый!

Хуан Паскуаль поклонился с видом человека, принимающего заслуженную похвалу, и, указав на дверь хижины, предложил путникам войти.

Они обнаружили заботливо накрытый хозяйкой стол и разожженный очаг; это доказывало, что Хуан Паскуаль подумал о самом серьезном в таких обстоятельствах: о холоде и голоде.

— Эта одежда весит по меньшей мере сотню фунтов, —

заметил дон Педро, стягивая с себя плащ и кидая его в угол комнаты, — и если его выжать, то, мне думается, воды хватило бы на неплохую пытку достойного Альбукерке, не будь он достаточно предусмотрительным, чтобы сбежать в Лиссабон, к королевскому двору. _s

— Не сочли бы вы возможным воспользоваться одеждой моей или моего сына, монсеньеры? — спросил Паскуаль. — Она, конечно, грубая, но сейчас подойдет вам больше, чем та, что на вас, а ваша тем временем просохнет!

— Сочтем ли мы возможным?! Еще бы, черт побери, достойный хозяин! От такого предложения никогда не откажется ни один промокший охотник! Давай поскорее одежду! Признаюсь тебе, ничто не привлекает меня больше, чем этот ужин, и мне не терпится переодеться как можно скорее, а вернувшись к столу, воздать ему должное.

Хуан Паскуаль открыл дверь маленькой комнатки, где пылал очаг и стояла приготовленная кровать, вытащил из сундука белье и одежду, положил все это на скамью и оставил своих гостей одних; оба охотника тотчас же занялись своим туалетом.

— Ну, как ты считаешь, Феррандо, — спросил дон Педро, — если бы я назвал свое имя, меня бы приняли лучше?

— Возможно, — отвечал придворный, — наш хозяин проявил бы большую почтительность, но не большую сердечность.

— Именно эта сердечность меня так привлекает. Во время моих путешествий инкогнито я часто извлекал пользу от мнений, свободно высказываемых незнакомцу, а от лести, расточаемой королю, нет никакого толка. Я хочу разговорить этого славного человека, Феррандо!

— Это нетрудно, государь, и я заранее уверен, что вы можете полагаться на его искренность. Впрочем, ваше высочество, ничего, кроме похвал, вы и не можете услышать.

— Допустим, — отвечал дон Педро.

Закончив свой туалет, они вошли в комнату, где их ждал ужин.

— В чем дело? Почему только два прибора на столе? — выразил удивление дон Педро.

— А вы полагаете, что могут появиться ваши спутники? — спросил Паскуаль.

— Боже сохрани! Разумеется, нет! А разве вы и ваша семья ужинали?

— Нет еще, монсеньер, но таким бедным людям, как мы, не пристало садиться за один стол со столь знатными сеньорами. Мы будем вам прислуживать, а сами поужинаем потом.

— Клянусь святым Иаковом! Мой добрый хозяин, я ни за что на это не соглашусь! — воскликнул дон Педро. — Ты и твоя жена сядете за стол вместе с нами, а твой сын будет нам подавать, и это вовсе не потому, что я хочу подчеркнуть различие между нами и им, а потому, что он младший и обязанность младшего — прислуживать старшим. Послушай, Мануэль! Я тебя назначаю своим виночерпием и хлебодаром, согласен?

— На этот вечер да, монсеньер, — отвечал Мануэль, — ведь вы наш гость.

— Вот как! А ты отказался бы от этих обязанностей, если бы тебе предложил их какой-нибудь очень богатый сеньор? — спросил дон Педро.

— Отказался бы.

— А если могущественный принц?

— Все равно отказался бы.

— А если король?

— Мой ответ был бы тот же.

— Но почему?

— Я предпочитаю быть последним среди горцев, чем первым среди лакеев.

— Вот дьявол! Метр Паскуаль, — заметил дон Педро, усаживаясь за стол, — сдается мне, что твой парень чертовски привередлив; впрочем, мне бы стоило его поблагодарить за то, что он хотя бы на сегодня отказался от своих правил.

— Это потому, — промолвил Паскуаль, — что сегодня вы больше, чем сеньор, принц или король.

— Да?! А кто же я? — поинтересовался дон Педро.

— Вы наш гость, — с поклоном пояснил Паскуаль, — вы посланы нам Богом, в то время как сеньоры, принцы и король…

— Ты хочешь сказать, что они посланы вам дьяволом? — воскликнул дон Педро, откидываясь назад и подставляя свой стакан Мануэлю.

— Ну, не совсем так, — отвечал Паскуаль, — впрочем, когда я смотрю на то, что творится в несчастном Кастильском королевстве, мне иногда приходит в голову нечто подобное.

— А в Арагоне лучше?

— Нет, нисколько, — заметил горец. — Педро стоит Педро! Жестокий стоит Жестокого! Что Тиберий, что Нерон — разница невелика.

Кусая губы, дон Педро поставил стакан на стол, не притронувшись к нему. Феррандо де Кастро побледнел.

— Хватит болтать! — прервала мужа Хуана. — Лучше бы ты помолчал!

— Не мешай отцу, — вмешался Мануэль, — все, что он говорит, правильно сказано!

— Верно, — заметил король, — говорит-то он правильно, но все-таки, мне кажется, следует различать дона Педро Арагонского и дона Педро Кастильского и не забывать, что если первого зовут Жестоким, то второго некоторые называют Справедливым.

— Да, — пробурчал Паскуаль, — будто у нас такое замечательное правосудие, что в Севилье не совершается ни грабежей, ни убийств.

— Это дело не короля, метр Паскуаль, a primer asistente.

— А почему же primer asistente не выполняет своих обязанностей?

— Ну не может же он выявлять всех виновных в преступлениях, совершаемых в большом городе!

— Однако он должен это делать, и если бы я был на месте дона Педро, не дай Бог, я бы заставил primer asistente это делать.

— А каким образом, Паскуаль?

— Я бы потребовал от него ответа за грабежи — деньгами за деньги и за убийства — голова за голову!

— При таких условиях кто же согласится занять этот пост?

— Первый же порядочный человек, монсеньер!

— Но в наши дни, — смеясь, заметил дон Педро, — порядочный человек — невероятная редкость.

— Потому что их ищут в городах, монсеньер! — вмешался Мануэль.

— Черт побери! Метр Паскуаль, по-моему, у вашего парня гораздо больше здравого смысла, чем можно было бы ожидать судя по его возрасту, — сказал дон Педро, — хоть он и немногословен, но каждый раз, когда он говорит, он говорит разумно. Хотелось бы мне вас видеть primer asistente, мой добрый хозяин, так как вы несомненно обладаете главным качеством, которое вы полагаете необходимым для этой должности.

— Вы смеетесь, монсеньер, — сказал Паскуаль, — однако, если бы мое скромное положение все же позволило мне когда-нибудь занять столь высокий пост, то, уверяю вас, я не отступил бы перед любым расследованием и, даже не сумев предупредить преступление, во всяком случае уже совершенное, привлек бы к ответственности виновного, сколь могуществен он бы ни был, будь то барон, принц или король!

— Видите ли, — заявил дон Педро после некоторого раздумья, — бывают такие действия, которые народ считает преступлением, поскольку видит только результаты и не знает побудительных их причин, в то время как для тех, кто правит, они являются политической необходимостью.

— На это и возразить нечего, — отвечал Паскуаль, — очевидно, я не стал бы обвинять короля ни в изгнании жены, ни в убийстве великого магистра ордена святого Иакова, ни в любовной связи с куртизанкой Падильей. Во всем, что касается престола, король должен держать ответ только перед Богом. Я же говорю о вооруженных грабителях, способных за минуту разорить целую семью, я говорю об убийцах, кинжалами и шпагами проливающих по ночам кровь на улицах Севильи, — то есть обо всем том, что было бы подсудно мне, а не о том, что составляет исключительное право короля.

— Наши знатные гости устали, — поспешно сказала Хуана, с беспокойством следя за высказываниями мужа, — они, наверное, предпочтут пойти отдохнуть, чем выслушивать твои глупости.

— Ты права, жена, — согласился Паскуаль, — но сеньоры меня извинят: когда я случайно начинаю говорить на эту тему, мне необходимо сказать все, что я об этом думаю.

— И поскольку вы, наверное, еще не все сказали, мой добрый хозяин, — добавил дон Педро, — я обещаю вам, что рано или поздно мы вернемся к этому разговору.

— Будьте осторожны, монсеньер, — заметил Паскуаль, — говоря это, вы тем самым берете на себя обязательство еще раз посетить наше бедное жилище.

— И я сделаю это с удовольствием, особенно если твоя кровать так же хороша, как ужин. Спокойный ночи, хозяин!

— Да хранит вас Бог, сеньор кавалер!

Кивнув на прощание и махнув рукой Мануэлю и Хуане, король вместе с доном Феррандо де Кастро направился в отведенную им комнату.

Как только они ушли, Хуана с упреками набросилась на мужа.

— Ну, поработали вы на славу, есть чем гордиться, Паскуаль! — возмущалась она, скрестив на груди руки и не сводя с него глаз. — А если эти сеньоры перескажут ваши слова королю, что вы тогда будете делать? Это ли не безумие, я вас спрашиваю, — порицать короля, говорить о придворных, о судьях, обо всей севильской знати? Вам-то что за дело, я вас спрашиваю, до того, что король расстался с женой, убил брата и живет с куртизанкой? Вы здесь в покое и безопасности, вам-то какая разница, убивают на улицах Севильи или нет? Откуда такое сочувствие к дуракам, позволяющим уносить их сундуки? Бог мой! Занимайтесь своими коровами и сбором урожая — в этом вы толк знаете — и не лезьте в дела государственные, в чем вы ничего не смыслите!

— Но, послушай, жена! (Паскуалю с трудом удалось вставить слово в поток обрушившихся на него обвинений.) Разве я сказал неправду?

— Правду, неправду! Можно подумать, что это важно! Да, вы сказали правду, ну и что? Вы сказали это людям поважнее, чем вы, вот что плохо! Вам кажется, что если вы честный человек, платите подати, ходите к обедне, снимаете перед всеми шляпу, то можете говорить все, что вам придет в голову? Дай Бог, чтобы вы не испытали на своей собственной шкуре, во что это обойдется!

— Все, что мне пошлет Бог, все к счастью, жена, — отвечал Паскуаль, обнимая Хуану.

Как все сильные натуры, он был чрезвычайно кроток и в подобных обстоятельствах уступал поле битвы, удаляясь к себе. Хуана продолжала ворчать, но, так как в обеденной комнате оставался один Мануэль, с непреклонностью поддерживающий отца во всем, она не стала объясняться с ним и вскоре присоединилась к мужу. После ухода гостей и родителей Мануэль сел за стол, поел только одно кушанье, запил его водой и, покончив с обычным ужином горца, расстелил медвежью шкуру перед дверью, ведущей в комнату гостей, улегся на ней и заснул.

На следующее утро, едва занялась заря, дон Педро и граф Феррандо де Кастро распрощались с Хуаном Паскуалем, пообещав ему, что он скоро о них услышит.

Не прошло и недели после описанных нами событий, как в дверь Хуана Паскуаля постучал гонец и объявил, что он принес исключительно важное известие. Самого достойного фермера не было дома, но Хуана впустила прибывшего и принялась расспрашивать его, горя желанием узнать, с чем он пришел, а так как у него не было никаких оснований скрывать правду, то очень быстро она выяснила, что по королевскому повелению ее муж вызван в Севилью, в Алькасар. Это известие, подтверждающее все ее опасения, так потрясло несчастную женщину, что посланец был вынужден всячески ее успокаивать, объясняя, что судя по тому, какой вид и голос были у дона Педро, когда тот отправлял его на поиски Хуана Паскуаля, ее мужу, следует полагать, не грозит никакая опасность. Но вплоть до прихода мужа и сына эти заверения не возымели действия на Хуану.

Фермер встретил новость, так взволновавшую его жену, с присущим ему самообладанием; со спокойствием человека, которому не в чем себя упрекнуть, он выслушал незнакомца, попросил, однако, у него дать ему время поесть и переодеться и, так как обед уже стоял на столе, пригласил гонца разделить с ним трапезу.

Паскуаль ел как обычно; Хуана не могла ничего взять в рот, и даже Мануэль, всегда пытавшийся во всем подражать отцу, был не в силах скрыть своего беспокойства, ибо не обладал отцовской выдержкой. Обед кончился; Паскуаль прошел в свою комнату и очень быстро вернулся, надев свое лучшее платье, — теперь он был готов к отъезду.

Настала страшная минута: Хуана, рыдая, кричала, что последует за ним, что его призывают, чтобы убить, и в подобных обстоятельствах она не должна с ним расставаться. С огромным трудом мужу удалось убедить ее остаться дома. Упав на стул, она ломала руки и стонала, а Паскуаль, зная, что этой вспышкой отчаяния приступ закончится, повернулся к Мануэлю, стоявшему перед ним на коленях в ожидании благословения.

Отец дал сыну наставление следовать, что бы ни случилось, трем заветам: любить Бога, повиноваться королю и никогда не покидать мать; после этого Паскуаль благословил его, обнял Хуану и вышел вслед за гонцом.

Две лошади ожидали их — одна для вестника, другая для фермера; это были прекрасные андалусские кони, и уже через два часа всадники подъезжали к Севилье.

У ворот города их встретил офицер. Паскуаль был перепоручен ему, и оба они отправились в Алькасар. В глубине души горец был все же обеспокоен тем, какой таинственный оборот принимало дело, но, не зная за собой никакой вины, он продолжал держаться уверенно и сохранял свою обычную невозмутимость. Когда они подъехали к замку, офицер, не обмолвившийся в дороге ни словом, провел Паскуаля в великолепные покои и, предложив немного подождать, оставил его одного. Через некоторое время открылась потайная дверь и Хуан Паскуаль увидел одного из своих недавних гостей — молодого человека со светлыми волосами.

— Хуан Паскуаль, — обратился к нему вошедший (тон его был суров, но дружелюбен), — помните, прощаясь с вами, я обещал, что мы скоро встретимся.

— Да, я помню об этом, — отвечал горец.

— Вы помните также нашу беседу за ужином, когда вы высказывали все, что думаете о том, как действует полиция в Севилье?

— И об этом я помню.

— А все, что вы говорили об изгнании Бланки, о смерти великого магистра ордена святого Иакова и о могуществе Марии Падильи?

— Ничего из сказанного мной не стерлось из моей памяти, монсеньер.

— Так вот, король осведомлен о нашей беседе.

— Это меня огорчает, монсеньер.

— Почему же?

— Потому что впредь, соблюдая гостеприимство, как я делал до сих пор, я буду вынужден отказаться от откровенности, ведь знатные сеньоры в благодарность за мое доверие меня предали.

— Ты правильно считаешь, Паскуаль, — заметил незнакомец, — такой поступок был бы бесчестным, но на самом деле все происходило иначе.

— В таком случае я ожидаю, что вы соблаговолите объяснить мне случившееся, монсеньер.

— Все очень просто — один из ваших гостей был сам дон Педро.

— Если один из них был дон Педро, — опускаясь на колено, сказал Паскуаль, — то это вы, ваше высочество.

— Почему ты так решил?

— В комнате для гостей стояла только одна кровать, так что на ней должны были спать либо оба, либо старший по возрасту. Но войдя в комнату, я увидел, что на кровати лежал тот, что моложе, а тот, что старше, спал на стуле. С этой минуты я понял, что вы очень знатный сеньор, но, конечно, не подозревал, что вы король.

— Ты наблюдателен, это хорошо! — заметил дон Педро. — Скажи мне: теперь, зная, что перед тобой король Кастилии, дон Педро Жестокий, как его называют, ты не боишься находиться в моем присутствии?

— Я мало чего боюсь в мире, монсеньер, боюсь только прогневить Бога или предать короля, утаив от него истину.

— Ты настаиваешь на том, что все сказанное тобой на днях, — это правда?

— Да, государь!

— Ты знаешь, что тебе грозит, если не подтвердятся твои обвинения?

— Да, знаю.

— И ты продолжаешь утверждать, что, хотя и нельзя предотвратить преступление, всегда можно покарать за него?

— Да, я уверен в этом, государь!

— А в чем причина того, что это не делается?

— Продажность судей.

— Клянусь святым Иаковом! — воскликнул король. — Ты бесстрашный преобразователь; полагаю, если бы ты был, скажем, primer asistente, дело пошло бы по-другому?

— Хотя это предположение и безосновательно, я, не колеблясь, могу заверить ваше высочество, что все было бы по-другому.

— И ты бы выполнял свои обязанности непреклонно и неумолимо?

— Да, государь!

— Рискуя нажить себе врагов среди вельмож?

— Я не нуждаюсь в их дружбе, отчего же мне страшиться их ненависти?

— А если бы под подозрением оказался сам король, ты не отступил бы перед дознанием?

— Сначала Бог, потом закон, и только после этого король! — сказал Паскуаль.

— Все ясно, — заключил дон Педро.

Затем, вызвав серебряным свистком слугу, он приказал:

— Пусть войдут veinticuatros!

В ту же минуту двери распахнулись, и появились официальные лица, которые так назывались (в Англии соответствующие обязанности исполняют олдермены); на них были подобающие их должности облачения.

— Мессиры, — обратился к ним король, — primer asistente дон Телесфоро, проявляя преступную снисходительность, нарушил свой долг. Дон Телесфоро смещен со своей должности. Вот его преемник.

И он рукой указал на Хуана Паскуаля.

— Что вы такое говорите? — воскликнул тот.

— Я повторяю, что начиная с этого часа, Хуан Паскуаль, вы становитесь primer asistente Севильи и каждый должен проявлять по отношению к вам почтение и повиновение.

— Но, — не скрывая своего изумления, попытался возразить горец, — пусть ваше высочество примет во внимание, что я не обладаю надлежащими достоинствами…

— В вас есть то, что не приобретается никакими знаниями, — прервал его король, — это добродетель, данная Богом.

— Но будет ли знать подчиняться мне, безродному?

— О да! Клянусь душой! — воскликнул дон Педро, — ибо я подам пример. Я, самый знатный из знатных! Вы слышали, что я сказал, мессиры? Этот человек назначен мною на высокую судебную должность. Пусть всякий, кто не желает лишиться головы, склонит ее перед ним. Таково мое желание и такова моя воля!

Наступило глубокое молчание; всем собравшимся было известно, что дон Педро прежде всего требует послушания. Один из судейских вложил в руки Хуана Паскуаля жезл правосудия — vara, а другой надел на него отороченное горностаем красное одеяние — символ его новой должности.

— А теперь, мессиры, — распорядился дон Педро, — пройдите в соседнюю комнату; сеньор Хуан Паскуаль скоро к вам присоединится, вы проведете его в правительственный дворец, где начиная с этого часа он будет вести судебные разбирательства, от которых никто, слышите, никто — даже я, если меня призовут на них, — не посмеет уклониться. Идите!

Все вышли, отвесив поклоны в знак повиновения, и Хуан Паскуаль остался с королем наедине.

— Теперь, — сказал дон Педро, приближаясь к нему, — поговорим об обвинениях, предъявляемых вами королю.

— Но, ваше высочество помнит, — ответил Паскуаль, — что я признал их вне полномочий primer asistente.

— Я вовсе не собираюсь давать показания судье, я хочу раскрыться перед добродетельным человеком, заслуживающим моего доверия.

— Говорите, государь!

— Вы упрекнули меня в изгнании Бланки Кастильской, в убийстве великого магистра ордена святого Иакова, в открытой связи с куртизанкой.

— Да, государь.

— Вам, Паскуаль, должно быть, известно, как всем в моем королевстве, что Мария Падилья вовсе не куртизанка; я познакомился с этой девушкой в доме моего воспитателя Альбукерке задолго до моей женитьбы. Мы оба были очень молоды. Она была прекрасна. Я влюбился, она уступила моей любви. Она была свободна и честна и пожертвовала ради меня своей честью. Я был ее первым и единственным возлюбленным. Те дни, что мы провели тогда вместе, были самыми счастливыми в моей жизни. К несчастью, они быстро пролетели: моя мать и мой воспитатель говорили мне, что государственные интересы требуют моего брака с Бланкой Бурбонской. Я долго отказывался, ведь я любил Марию больше моего королевства, больше жизни, больше всего на свете. Но однажды утром, как обычно зайдя к ней, я нашел лишь письмо; она писала, что, как ей стало известно, именно в ней видят препятствие к миру в Кастилии и благоденствию моих подданных, поэтому она покидает Севилью навсегда. Вот это письмо. Прочтите его и скажите, что вы о нем думаете.

Король протянул письмо Паскуалю и молча ждал, пока тот завершит чтение.

Паскуаль прочел письмо от начала до конца и возвратил его королю.

— Государь, — заметил он, — это письмо написано верной подданной вашего высочества, и я должен признать, что оно продиктовано благородным сердцем.

— Не хватит никаких человеческих слов, — продолжал дон Педро, — чтобы описать вам мои страдания: я думал, что сойду с ума. Но в это время я был очень юн, полон несбыточных надежд и, внушив себе, что общее благо заместит мне личное счастье, не стал искать Марию. Я дал согласие на брак и поручил дону Фадрике представлять меня в поездке за моей юной супругой, чтобы заставить его предать забвению смерть его матери Леоноры Гусман. Он подчинился, к несчастью для нас троих, потому что, когда он привез королеву в Севилью, они были влюблены друг в друга.

Я долгое время не замечал этой страсти: хотя королева была невинной, она все же изменяла мне в мыслях… Холодность юной королевы я приписывал ее равнодушию ко мне. Но вскоре я понял, что ошибся и мне следует упрекать в этом ее любовь к другому. Королева проговорилась во сне, и я все узнал. На следующий день после рокового разоблачения она отбыла в замок Толедо, где находилась под наблюдением Инестрозы — одного из самых верных мне людей, и, клянусь вам, Паскуаль, с ней обходились там как с королевой. Не прошло и месяца, как я получил письмо от Инестрозы, где он сообщал мне, что дон Фадрике пытается его подкупить. Я ответил ему, что он должен войти в доверие к моему брату, замышлявшему заговор, и отсылать мне копии его писем к Бланке до тех пор, пока он не столкнется со столь значимым посланием, что сочтет необходимым направить мне оригинал. С этого времени замок Толедо должен был превратиться для королевы в тюрьму.

Через два месяца я получил это письмо, — и дон Педро, как он уже это сделал прежде, протянул Паскуалю еще одно доказательство своей правоты.

Primer asistente взял письмо и стал читать его: оно было полностью написано рукой дона Фадрике, и его содержание раскрывало существовавший против короля заговор. Дон Фадрике примкнул к лиге сеньоров, возглавлявшейся его братом Энрике Трастамаре, и в письме к Бланке утешал ее, обещая, что ей недолго осталось находиться под владычеством того, кого она ненавидит. Паскуаль со вздохом вернул письмо.

— Что заслуживает автор этого послания? — спросил король.

— Он заслуживает смерти, — ответил судья.

— Я довольствовался тем, что лишил его звания великого магистра, но, поскольку он не подозревал, что мне все известно, знаете, что он сделал? Он вскочил на коня и, вместо того чтобы бежать прочь из моего королевства, явился в Севилью, безумец! Я не пожелал его видеть. Он прорвался через мою охрану, крича, что он мой брат и этот замок принадлежит ему так же, как и мне. Я позволил ему войти. Знаете, Паскуаль, что он сказал? Он пришел, по его словам, потребовать от меня ответа, за что я лишаю его своей милости. У меня были копии всех его писем к королеве, я показал их ему. При мне было и это письмо, которое вы только что видели: я ему показал его тоже; знаете, Паскуаль, что после этого произошло между нами? Вместо того чтобы броситься на колени и целовать прах у моих ног, как должен был бы поступить раскаявшийся предатель, он — вы слышите, сеньор судья? — выхватил свою шпагу.

— Великий Боже! — воскликнул Паскуаль.

— О, к счастью, я хорошо знаю моих братьев и был наготове, — засмеялся дон Педро. — Признаюсь вам, я почувствовал ужасающую радость при виде его обнаженного клинка и не собирался звать стражу, я хотел убить его сам. Но на шум нашей схватки вбежали ballesteros de Maza, и не успел я сказать и слова, как один из них проломил ему голову ударом булавы. Повторяю, мне вовсе не этого хотелось: я уже говорил вам, что стремился его убить своей собственной рукой.

— Он заслужил свою участь, — сказал Паскуаль, — да простит ему Бог его предательство!

— После того как умер тот, которого я любил как брата и который меня предал; после того как была удалена та, которую я хотел любить как супругу и которая тоже меня предала, я почувствовал себя одиноким на свете и подумал 0 Марии Падилье, вспомнил о днях нашего счастья. Я разослал людей во все концы королевства, чтобы разыскать ее, и, когда узнал, где она находится, помчался туда сам, не позволив ее предупредить; в то время как другие замышляли заговор, чтобы лишить меня жизни, она — я нашел ее в часовне — молилась за меня. Теперь я сказал вам все. Вот дон Фадрике и вот дон Педро — рассудите нас. Вот жена и вот куртизанка — рассудите их.

—, Государь, — произнес судья, — пока еще вы дон Педро Справедливый, постарайтесь не стать доном Педро Жестоким.

Поклонившись королю, он присоединился к veinticuatros, ожидающим его, как мы уже говорили, в соседней комнате.

В течение месяца Хуан Паскуаль пребывал на посту primer asistente Севильи, и за все это время произошло только одно убийство; подозрение пало на дона Хуана де Нальверде, и он был арестован на следующий же день. Получив неопровержимые улики, primer asistente приговорил его к смерти, и, несмотря на громкое имя убийцы и влияние всей его семьи, король дон Педро не счел возможным вмешаться в правосудие и виновный, лишенный помилования, был казнен. Этот пример оказался очень действенным, — с того времени всем стали очевидны неподкупность и умение нового судьи. В первую очередь primer asistente сменил три четверти альгвасилов, служивших под началом его предшественника, поскольку почти все они получали мзду, которая существенно превышала жалованье, предоставляемое им государством, от знатных сеньоров в благодарность за то, что эти блюстители порядка не замечали, как те сводят счеты между собой или предаются распутству. Вместо уволенных он поставил надежных людей и организовал отряд горцев из трехсот — четырехсот человек; каждый вечер из них составлялись ночные патрули, и, как только на колокольне Хиральды било девять часов, эти патрули с приставленными к ним начальниками расходились по улицам Севильи. Они располагались на определенном расстоянии друг от друга как в самых пустынных улицах, так и на самых людных площадях, и им был дан категорический приказ следить, чтобы никто не останавливался ни в нишах дверей, ни перед решетками окон. Это была нелегкая служба, но людям хорошо платили, и, кроме того, поскольку primer asistente из своего значительного жалованья брал себе только то, что обеспечивало ему самое необходимое для жизни, он мог оставшуюся сумму тратить на обязательную, по его мнению, добавку оплаты своего отряда.

Итак, как мы сказали, вот уже двенадцать — пятнадцать дней столица Андалусии, вопреки обыкновению, жила без ночных происшествий; произошло только несколько незначительных краж, причем виновные были обнаружены и понесли предусмотренное законом наказание. Но вот однажды темной ночью Антонио Мендес, один из ночных дозорных, которому Хуан Паскаль полностью доверял, увидел, притаившись в подозрительной удаленной улочке, приближающегося к нему человека, закутанного в плащ; дойдя до середины улицы, незнакомец подошел к дому, помедлил минуту и трижды постучал в окно; не услышав ответа, он, несомненно, решил, что того или той, к кому он пришел, еще не было на месте, и стал прогуливаться перед домом. Пока ничего предосудительного не происходило, кавалер не стоял под окном, а ходил от одного конца фасада до другого; поэтому Антонио Мендес, очень точно соблюдавший данные ему указания и не усмотревший ничего недозволенного в поведении прохожего, не обнаруживал своего присутствия.

Прошло некоторое время; незнакомцу надоело ждать и, приблизившись к окну, он снова постучал. Хотя на этот раз стук был гораздо громче предыдущего, результат оказался тот же; кавалер решил запастись терпением, что, судя по сдавленным проклятиям, вырывающимся у него, не было свойственно его необузданной натуре. Поскольку среди распоряжений, данных Хуаном Паскуалем, не было указаний пресекать поток ругательств, если их бросали на ходу, а кавалер, бранясь, продолжал прогуливаться, Антонио Мендес тихо затаился в своем углу, откуда он мог следить за всеми движениями незнакомца и, учитывая, что тот говорил довольно громко, даже слышать его высказывания. Наконец кавалер в третий раз подошел к окну и стал стучать обеими руками так, что любой спящий уже давно бы проснулся. Видя, что это бесполезно, упрямец надумал прибегнуть к иному способу общения с тем, к кому он пришел: направившись к двери, он ударил по ней кулаком с такой силой, что в ту же секунду в окне появилась старуха, по-видимому опасавшаяся, что второй такой же удар просто выбьет дверь, и, высунув голову, спросила, кто в такой поздний час тревожит покой честного дома.

Кавалер застыл в изумлении: ясно было, что он ожидал услышать совсем не этот голос. Он огляделся, подумав, что перепутал дом, но, убедившись, что именно здесь его часто принимали, вступил в переговоры.

— Что здесь происходит? — спросил он. — Где Пакита? Почему она не отвечает?

— Она уехала утром вместе со своей хозяйкой донной Леонорой.

— Донна Леонора уехала? — воскликнул кавалер. — Клянусь святым Иаковом! Кто посмел ее увезти?

— Тот, кто имел на это полное право!

— Кто же это?

— Ее брат, дон Салюстий де Аро.

— Ты врешь, старая!

— Клянусь вам Богоматерью дель Пилар!

— Открой мне, я сам проверю, так ли это!

— Мне приказано никого не впускать в отсутствие дона Салюстия, а уж в такой час тем более.

— Старуха! — вскричал взбешенный до предела незнакомец. — Открой немедленно или я вышибу дверь!

— Дверь крепкая, сеньор кавалер, и, прежде чем вам удастся ее вышибить, сбежится стража!

— Какое мне дело до стражи! — воскликнул кавалер. — Пусть хватают воров и цыган, а не таких благородных сеньоров, как я!

— Так было во времена прежнего primer asistente, но после того как король дон Педро — да хранит его Господь! — назначил Хуана Паскуаля вместо сеньора Телесфоро, стража защищает нас от всех. Стучите сколько хотите, но поостерегитесь, не то вместо этой двери перед вами распахнется тюремная.

С этими словами старуха закрыла окно. Незнакомец устремился к жалюзи и с силой стал трясти прутья, но, поняв, что они слишком прочно скреплены со стеной, чтобы поддаться, вернулся к двери и стал изо всех сил бить по ней рукояткой меча. Вот тут Антонио Мендес, наблюдавший, как мы уже говорили, эту сцену, подумал, что настало время вмешаться.

— Сеньор кавалер, — окликнул он его, — при всем почтении к вам я должен обратить ваше внимание на то, что после девяти часов вечера на улицах Севильи шуметь запрещено.

— Ты кто такой, нахал? — повернувшись, спросил кавалер.

— Я Антонио Мендес, начальник ночной охраны квартала Хиральда.

— Знаешь что, Антонио Мендес, начальник ночной охраны квартала Хиральда, иди-ка ты своей дорогой и оставь меня в покое!

— Не в обиду вам будет сказано, монсеньер, своей дорогой придется пойти вам, и запомните, что в это время запрещено останавливаться перед всеми домами, за исключением своего.

— Мне жаль, друг, — отвечал кавалер, продолжая стучать, — но я не тронусь с этого места!

— Вы говорите так в минуту гнева, но вы еще поразмыслите, сеньор.

— Я уже обо всем поразмыслил, — возразил кавалер, продолжая стучать.

— Не заставляйте меня прибегать к силе! — предупредил ночной стражник.

— Силе? Против меня?

— Против вас, как против любого, кто не считается с верховной властью primer asistente.

— Есть власть и повыше, поостерегись сам!

— Какая же, к примеру?

— Короля!

— Не думаю.

— Ах ты негодяй!

— Король — первый, кто должен почитать закон, и, если бы на вашем месте был король, я бы встал перед ним на колено, как мне положено стать перед сувереном, и сказал бы: "Государь, уходите!"

— А если бы он отказался?

— Если бы он отказался, я бы вызвал ночной дозор и со всем почтением, какое полагается королю, проводил бы до его дворца Алькасар. Но вы ведь не король, и потому говорю вам в последний раз: "Уходите, или…"

— … или? — со смехом повторил кавалер.

— … или я вынужден буду вас принудить к этому, монсеньер, — продолжал ночной дозорный, протягивая руку, чтобы схватить незнакомца за воротник.

— Негодяй! — закричал тот, отскакивая и направляя клинок шпаги на ночного стражника. — Прочь, или ты мертвец!

— Вы заставляете меня обнажить шпагу, монсеньер, — заявил Мендес. — Пусть же пролитая кровь падет на вашу голову!

И между ними началась схватка: один из участников был вне себя от ярости, а другой сражался, выполняя свой долг. Кавалер отличался ловкостью и, казалось, владел оружием, как никто, но Антонио Мендес, как настоящий горец, был силен и проворен, и некоторое время борьба проходила без явных преимуществ той или другой стороны. В конце концов меч дозорного запутался в складках плаща противника и бедняга не смог его быстро вытащить, чтобы парировать удар: незнакомец пронзил ему грудь. Антонио Мендес вскрикнул и упал. В ту же минуту слабый отблеск огня осветил улицу, кавалер поднял голову и увидел в окне дома напротив старую женщину с лампой в руках. Он закутался в плащ и быстро удалился, но, к его изумлению, старуха не произнесла ни звука; наоборот, свет погас, окно захлопнулось, и улица погрузилась в темноту и безмолвие.

На следующий день рано утром Хуан Паскуаль получил приказ явиться во дворец Алькасар.

Он тотчас же отправился туда. Дон Педро его уже ждал. — Сеньор Паскуаль, слышали ли вы, что произошло сегодня ночью в Севилье? — спросил он, увидев своего primer asistente.

— Нет, государь! — отвечал Паскуаль.

— В таком случае ваша полиция работает плохо; ночью, между одиннадцатью часами и полуночью, на улице Кандиль, за Хиральдой, был убит человек.

— Возможно, государь; если так, труп будет обнаружен.

— Ваша задача, сеньор asistente, не ограничивается тем, чтобы обнаруживать трупы; вы должны найти и убийцу.

— Я его найду, монсеньер.

— Даю вам три дня сроку, и помните, что, согласно нашему договору, вы отвечаете за грабежи и убийства — деньгами за деньги, головой за голову! Идите!

Хуан Паскуаль хотел было возразить против столь жесткого срока, но король вышел из покоев, не слушая его.

Primer asistente пошел к себе, очень озабоченный этим делом; его ждал ночной стражник, обнаруживший тело Антонио Мандеса и пришедший доложить об этом, но его рапорт ничего не прояснил. Дозорные, проходя по улице Кандиль, наткнулись на труп, оттащили его на ближайшую площадь, чтобы рассмотреть при свете лампады, горевшей перед изображением Богоматери, и узнали своего начальника Антонио Мендеса; однако про убийцу ничего известно не было: когда обнаружили тело, улица была пустынна.

Хуан Паскуаль тотчас же направился на место происшествия. На этот раз улица была полна людей: любопытные образовали полукруг перед столбом, у подножия которого стояла лужа крови. Именно здесь лежал убитый Антонио Мендес.

Primer asistente расспросил всех кого мог, однако люди были осведомлены не больше самого судьи. Он стал обходить соседние дома, но то ли их обитатели не хотели быть ни во что замешаны, то ли действительно не видели, как все произошло, — так или иначе, никаких сведений он не получил. Паскуаль вернулся к себе, надеясь, что в его отсутствие какие-то факты обнаружились.

Новостей не было, однако повторно расспрошенный дозорный заявил, что, когда он нашел Антонио Мендеса, у того в руках была обнаженная шпага — это доказывало, что он защищался от убийцы. Хуан Паскуаль опустился рядом с телом и внимательно рассмотрел рану. Шпага вошла в грудь с правой стороны и, пронзив тело насквозь, вышла под левой лопаткой — бедняга Антонио храбро сражался лицом к лицу с противником. Однако все это ничего не говорило о том, кто был его противник.

Весь день Хуан Паскуаль провел в размышлениях, но все было тщетно — он ни на шаг не приблизился к разгадке. Ночь не принесла ничего нового. Под утро его вызвали во дворец.

— Так как же? — спросил дон Педро. — Ты уже знаешь, кто убийца?

— Нет еще, монсеньер, — отвечал Паскуаль, — но я отдал приказ предпринять самые усиленные поиски.

— У тебя остается два дня, — заметил король, уходя к себе.

Второй день, так же как и предыдущий, прошел в безуспешных попытках обнаружить что-нибудь. Опустилась ночь и наступил рассвет, не изменив ничего. На заре Хуан Паскуаль снова был призван в Алькасар.

— Что у тебя нового? — поинтересовался дон Педро.

— Ничего, монсеньер, — ответил Паскуаль, не столько беспокоясь за собственную судьбу, сколько стыдясь бесплодности своих усилий.

— Остался один день, — холодно заметил король, — но для такого умелого судьи, как ты, этого более чем достаточно, чтобы обнаружить виновного.

И он удалился в свои покои.

Снова Хуан Паскуаль принялся опрашивать всех, кого мог найти, но никакие показания ничего не дали. Все было известно по поводу жертвы, но ничто не могло навести primer asistente на след убийцы.

Наступил вечер; осталась последняя ночь. Хуан Паскуаль решил еще раз пойти на место преступления, рассчитывая, что именно там, в окрестностях этого дома, вдруг что-нибудь да прояснится. Убийство Антонио Мендеса уже забылось, и только камень, все еще красный, оставался единственным свидетельством происшедшего.

Хуан Паскуаль остановился перед этим следом преступления, последним и уже исчезающим, как будто всем уликам в этом деле суждено было пропасть. Полчаса он неподвижно простоял в задумчивости, и вдруг ему послышалось, что его окликнули. Он повернул голову и увидел в окне напротив дома Леоноры де Аро старую женщину, знаком показывающую, будто у нее есть кое-что ему сказать. В положении, в каком находился судья, нельзя было пренебрегать ничьим сообщением, и он подошел под окно. В ту же секунду к его ногам упал ключ, и окно захлопнулось. Он понял, что старуха не хочет быть замеченной, поднял ключ, подошел к двери и попробовал ее открыть. Дверь поддалась. Хуан Паскуаль вошел и с такой же осторожностью, какую проявляла женщина, запер дверь за собой.

Он очутился в темном проходе, ведущем к лестнице. Окно, которое открывала старуха, находилось на втором этаже; лестница, очевидно, вела в ее комнату. Ухватившись за канат, служивший перилами, Паскуаль начал подниматься по ступенькам. На втором этаже он увидел слабый свет, проникавший через приоткрытую дверь. Он толкнул дверь и при свете маленькой железной лампы узнал старую женщину, звавшую его. Она знаком попросила его закрыть дверь; Паскуаль послушно выполнил просьбу и подошел к ней.

— Это вы, тетушка, предложили мне пройти сюда?

— Да, — отвечала она, — поскольку я догадывалась, кого вы ищете.

— И вы могли бы навести меня на след?

— Возможно, если вы поклянетесь не замешивать меня в это дело.

— Клянусь! И сверх того обещаю вам щедрое вознаграждение.

— О, я делаю это не ради денег, хоть они и не лишние, ведь я небогата. Я решилась на это, видя в каком затруднении находится такой славный человек, как вы; мы все знаем, что, если завтра вы не найдете убийцу, вместо его головы падет ваша. А что будет с этим несчастным городом Севильей, если он лишится такого прекрасного судьи?!

— Так говорите же, тетушка! Во имя Неба, говорите!

— Надобно сказать, — продолжала старуха, — что дом напротив принадлежит графу Салюстию де Аро.

— Я знаю.

— В нем жила его сестра Леонора.

— И это мне известно.

— У нее был любовник; кавалер, закутанный в плащ, каждую ночь приходил и стучал в окно три раза.

— И что дальше?

— Дверь открывали, кавалер входил и уходил за час до рассвета.

— Дальше!

— Третьего дня утром брат, узнав, без сомнения, об этой любовной связи, приехал и увез сестру, оставив в доме старую дуэнью и запретив ей кому бы то ни было открывать дверь, так что, когда ночью явился кавалер, дверь оказалась закрытой.

— Продолжайте, я слушаю!

— Так вот, поскольку его это не устраивало, а старая дуэнья, верная полученному распоряжению, отказалась его впустить, он попытался взломать дверь.

— Так, так; это насилие, — пробормотал Хуан Паскуаль.

— В эту минуту появился бедняга Антонио и стал уговаривать его уйти, но тот слушать ничего не хотел, выхватил свою шпагу и убил несчастного.

— Клянусь жизнью! Вот бесценные сведения! — воскликнул Хуан Паскуаль. — Но кто же этот кавалер?

— Этот кавалер?..

— Да, тот, кто приходил каждую ночь.

— Тот, кто убил Антонио?..

— Ну, конечно, тот, кто убил Антонио!

— Это…

— Это?

— Это король, — промолвила старуха.

— Король? — воскликнул Хуан Паскуаль.

— Да, сам король.

— Вы видели его лицо?

— Нет.

— Вы слышали его голос?

— Нет.

— Как же тогда вы его узнали?

— Его кости хрустят при ходьбе.

— Верно! — вскричал судья. — Я тоже обращал внимание на эту его особенность! Женщина, вечером ты получишь обещанное вознаграждение!

— И вы не раскроете мое имя?

— Никогда!

— Да хранит вас Бог, добрый судья! Для меня это счастливый день, ведь я помогла сохранить жизнь вам, такому бесценному для всех нас человеку.

Хуан Паскуаль простился со старухой, вернулся к себе и тотчас же послал депешу в Алькасар.

Это был приказ королю Кастилии дону Педро предстать на следующий день перед судом primer asistente.

На рассвете следующего дня Хуан Паскуаль созвал суд veinticuatros, не объясняя участникам, зачем их собрали. Все они были в торжественных облачениях, соответствующих их должности, и primer asistente в полном молчании восседал с жезлом правосудия в руках во главе собрания, когда придверник объявил: "Король!" Все поднялись, удивленные.

— Садитесь, мессиры, — приказал Хуан Паскуаль.

Они повиновались, и вошел король.

— Итак, сеньор asistente, — сказал дон Педро, становясь посреди этого торжественного собрания, — что вам от меня угодно? Как видите, я подчинился вашему приказу, хотя он мог бы быть отдан в более любезной и вежливой форме.

— Государь! — ответил Паскуаль. — Сейчас речь идет не о любезности и вежливости, а о справедливости; в эту минуту я выступаю не в качестве приближенного короля, а как народный судья.

— Вот как? — переспросил дон Педро. — Мне кажется, достойный сеньор, что не народ, а король вложил в ваши руки эту белую палочку, которую вы держите словно скипетр.

— Именно потому, — спокойно и почтительно ответил Паскуаль, — что вложил эту палочку в мои руки король, я должен быть достойным оказанного мне доверия, а не бесчестить жезл правосудия угодливым предательством.

— Хватит нравоучений! — прервал его дон Педро. — Чего ты хочешь?

— Государь, — продолжал Хуан Паскуаль, — в ночь с пятницы на субботу произошло убийство. Ваше высочество отлично знает это, ибо вы сами меня о нем оповестили.

— Ну, и что дальше?

— Ваше высочество, вы дали мне три дня, чтобы обнаружить убийцу.

— Да.

— Так вот, — произнес Хуан Паскуаль, пристально вглядываясь в короля, — я его нашел.

— О! — воскликнул король.

— Да, и я приказал ему явиться на мой суд, потому что правосудие едино для сильных и слабых, для великих и малых. Король дон Педро Кастильский! Вы обвиняетесь в убийстве Антонио Мендеса, начальника ночной стражи квартала Хиральда. Ответьте перед судом!

— А кто осмеливается обвинять короля в убийстве?

— Свидетель, имя которого я поклялся не называть.

— А если король Кастилии будет отрицать свою виновность?

— Он будет подвергнут испытанию у гроба. Тело Антонио Мендеса выставлено в соседней церкви, оно хранится там именно с этой целью.

— В этом нет необходимости, — небрежно бросил дон Педро, — я убил этого человека.

— Сожалею, — еще более строго произнес Паскуаль, — что король Кастилии придает, по всей видимости, столь мало значения убийству одного из своих подданных, тем более что это убийство было совершено его собственной рукой.

— Потише, сеньор asistente, — одернул его дон Педро, вынужденный под действием влияния, которое оказывал на него Паскуаль, обороняться, — потише, говорю вам, не было никакого убийства: это был бой. Я не убил Антонио Мендеса исподтишка, а сразил его в ходе законной защиты.

— Не может быть законной защита от блюстителя порядка, получившего приказ и выполняющего свой долг!

— Но, возможно, усердие в выполнении своих обязанностей завело его слишком далеко, — ответил дон Педро.

— Закон не столь хитроумен, государь, — твердым тоном заметил primer asistente, — согласно вашему собственному признанию, вы уличены в убийстве.

— Ты лжешь, негодяй! — в гневе воскликнул король. — Я сказал, что убил его, это правда, но убил после того, как предупредил, чтобы он убирался! Безумец в ответ вытащил шпагу и пал во время честного поединка. Тем хуже для него — почему он отказался подчиниться моему приказу?!

— Потому что это вы, государь, обязаны были подчиниться его приказу, вместо того чтобы оказывать ему преступное сопротивление. Ваши угрозы, государь, не помешают мне выполнить мою тяжкую обязанность, ведь это вы, не считаясь с моими желаниями, заставили меня покинуть горы, назначили вопреки моей воле primer asistente, и я обязан быть судьей, а не фаворитом короля. Так вот, перед вами судья, отвечайте ему!

— Я уже все сказал. Я убил Антонио Мендеса в бою. Это поединок, а не убийство.

— Между королем и его подданными поединки невозможны, государь! Если слуги верны королю, ничто не может его заставить обнажить против них шпагу. Король получил своих подданных от Бога и в ответе за них перед Богом. Вы не можете также не знать, что насильственным образом выступили против закона, введенного вами же, и ваш королевский сан ни в коей степени не служит извинением этому обстоятельству. Вы должны понимать, что, чем выше личность, тем более достойным примером ей следует быть! Выслушайте мое решение!

Высокомерным движением король положил руку на эфес своей шпаги; глаза его сверкали. Хуан Паскуаль продолжал:

— Я требую, чтобы завтра в полдень вы, дон Педро Кастильский, находились на площади Хиральды, ближайшей к месту преступления, чтобы выслушать и подчиниться приговору, который правосудие найдет уместным вынести.

Если вы надеетесь на милосердие Божье, призываю вас не пренебрегать призывом к нему, но молитесь со всей искренностью, ведь молитва — последнее прибежище виновного.

Произнеся медленно и твердо это решение, Хуан Паскуаль сделал знак королю, что он может удалиться. После этого он сам поднялся и в сопровождении veinticuatros покинул зал заседаний.

Доном Педро сначала овладела ярость, но затем его охватило восхищение. То была первая половина жизни короля Кастилии, когда его еще называли Справедливым и сердцем он мог воспринять примеры, достойные подражания; то, что разыгралось сегодня, было для него примером неслыханным, а в особенности неожиданным: среди придворных, преклоняющих колени, когда он проходил мимо, оказался человек, осмелившийся устроить публичный суд над королем, не исполнившим законы своего королевства. Дон Педро решил подчиниться требованию asistente и появиться на следующий день на площади Хиральды облеченным знаками королевского достоинства. Не желая казаться устрашенным, он выбрал себе в сопровождающие только Феррандо де Кастро и Хуана де Падилью, отказавшись от другой свиты.

Между тем новость об этом странном суде быстро распространилась по всей Севилье и пробудила живейшее любопытство. Вызов в суд, предъявленный королю, — причем никто не мог понять, чем все закончится; то, что дон Педро, привыкший повелевать, подчинился приказу одного из своих чиновников, не слыханная до сего времени непреклонность судьи, осмелившегося так неосторожно не посчитаться с авторитетом короля, — все это предвещало одно из тех торжественных зрелищ, что сохраняются в памяти людей; поэтому, едва занялась заря, все жители Севильи поспешили на площадь Хиральды. Что касается дона Педро, то вместе с двумя своими сопровождающими он ожидал часа, в который ему было назначено выслушать чтение приговора. Оба сеньора напрасно уговаривали короля взять более многочисленный кортеж и вооруженную стражу: дон Педро со всей определенностью заявил, что он желает, чтобы все шло согласно отданному им приказу, и что он не нуждается в иной свите, чем положено обычно при оглашении приговора primer asistente; он позволил следовать за собой только двенадцати сеньорам, но без оружия, заставив их предварительно поклясться, что без приказа, исходящего из его собственных уст, они ничего не предпримут, что бы ни происходило вокруг.

Как только король появился перед толпой, его приветствовали возгласами одобрения, которые так редко приходится слышать королям. Дон Педро не ошибся в причинах проявления этой радости: народ рукоплескал скорее его повиновению, чем его величию. Король двигался в сторону площади Хиральды, но перед въездом в одну из улиц стража остановила кортеж, предложив ехать другой дорогой. Сеньоры хотели продолжить движение невзирая на запрет, но король, напомнив про их клятву, подал пример послушания и без возражений направился по указанному пути. Восторженные крики усилились. Сеньоры нахмурились, им показалось, что на этот раз приветствия унижают королевское величество и оскорбительны для их государя. Однако дон Педро оставался невозмутимым, и ничто в выражении его лица не поощряло его придворных к неподчинению. Они в молчании последовали за ним и, проехав по длинной объездной дороге, достигли площади Хиральды. Для королевского кортежа было выделено огороженное пространство.

В центре площади, у подножия колокольни, на возвышенном помосте расположился суд veinticuatros под председательством Хуана Паскуаля. Справа от них была поставлена статуя короля дона Педро во весь рост, со знаками королевского достоинства, однако ее пьедестал был скрыт эшафотом. Палач с мечом в руках стоял рядом на возвышении. Прямо напротив него находилось то место, которое, как уже говорилось, было предоставлено королю и его свите. Вся остальная часть круга была занята зрителями. Справа от судей — до эшафота и слева от них — до места королевского кортежа расположилась стража, которая состояла из горцев, набранных primer asistente.

При появлении короля раздался грохот барабанов, затянутых крепом, из-за чего их рокот был более мрачным. Этот звук отозвался в душе каждого, вызвав глухое щемящее чувство: в обстановке скорбной торжественности оно овладевает людьми независимо от их желания. Дон Педро не составлял исключения и, так как сопровождающие его сеньоры громко выражали свое негодование, потребовал от них соблюдать молчание. Когда грохот стих, поднялся судебный исполнитель и громко провозгласил:

— Дон Педро, король Кастилии!

— Я здесь, — отвечал король, восседавший на своем коне, — чего вы от меня хотите?

— Государь, вас призвали, чтобы вы выслушали вынесенный вам приговор и увидели, как его приведут в исполнение.

— Негодяй! — воскликнул Падилья, перескакивая на своем коне ограду и направляясь к служителю правосудия.

— Солдаты! — призвал Хуан Паскуаль. — Уберите с дороги этого кавалера!

— Первый, кто до меня дотронется, умрет! — закричал Падилья, выхватывая шпагу.

— Кастильский рыцарь! — раздался звонкий твердый голос дона Педро. — Вернитесь на место — я вам приказываю!

Падилья спрятал шпагу в ножны и направил лошадь к ограде. Гул изумления пронесся по площади и возбуждение усилилось.

— Дон Педро Кастильский! — объявил Хуан Паскуаль, поднявшись в свою очередь. — Вы уличены и обвиняетесь в преднамеренном убийстве ночного дозорного Антонио Мендеса во время выполнения им его обязанностей; это преступление заслуживает смерти.

По толпе, словно раскат грома, прокатился ропот: всем показалось, что судья зашел уже слишком далеко.

— Тише! — потребовал дон Педро. — Пусть судья закончит свое обвинение.

Воцарилось молчание.

— Я объявляю вам смертный приговор! — с тем же хладнокровием продолжал Хуан Паскуаль. — Но, так как ваша особа священна и никто, кроме Бога, возложившего на вашу голову корону, не может тронуть ни вашей головы, ни короны, приговор будет приведен в исполнение над вашим изваянием. Теперь, когда я выполнил так, как счел нужным, возложенный на меня долг, пусть палач исполнит свой!

Палач взмахнул мечом, и голова королевской статуи слетела с плеч и покатилась к подножию эшафота.

— Пусть теперь эту голову поставят на углу улицы, где был убит Антонио Мендес, — приказал Хуан Паскуаль, — и пусть в течение месяца она останется там как напоминание о преступлении короля.

Дон Педро спешился и подошел к Хуану Паскуалю.

— Высокочтимый asistente Севильи! — сказал он спокойным голосом. — Я хвалю себя за то, что вверил вам отправление правосудия, ибо вижу, что для этой должности нельзя было найти человека более достойного, чем вы! А посему я утверждаю вас в должности, которую вы до сего дня исполняли столь честно и непредвзято. Ваш приговор справедлив, и пусть он остается в силе: эта голова, отсеченная рукой палача, будет выставлена, но не на один месяц, а навсегда, дабы донести до потомства память о вашем правосудии.

Воля дона Педро была осуществлена, и вплоть до наших дней на углу улицы дель Кандилехо еще можно увидеть в нише голову статуи: люди уверяют, будто это та самая голова, что была отсечена рукою палача в 1357 году.

Такова эта легенда о доне Педро, как она рассказана историком Сурита в его "Анналах Севильи".