Александр Дюма
Фернанда

Было это в мае 1835 года. Наступил один из тех радостных весенних дней, когда Париж заметно пустеет, ибо все, кто не прикован навсегда к столице, спешат покинуть город, чтобы насладиться великолепной свежей зеленью, ведь она появляется у нас так поздно, а исчезает так быстро.

У входа в очаровательный загородный дом, расположенный на самом краю селения Фонтене-о-Роз, стояла на ступеньках женщина лет сорока пяти — сорока восьми; лицо ее все еще хранило следы замечательной красоты, туалет свидетельствовал о безупречном вкусе, и любое движение выдавало аристократические манеры. В это время у крыльца остановился украшенный гербами экипаж, запряженный двумя лошадьми светло-рыжей масти.

— Ах, вот и вы, наконец, дорогой граф! — воскликнула она, обращаясь к мужчине лет шестидесяти, который соскочил с подножки экипажа на ступеньки с подчеркнутой легкостью, преодолев отделявшее его от женщины расстояние с предельно возможной для него скоростью. — Вот и вы! Я ожидала вас с огромным нетерпением! Клянусь, всего за какой-нибудь час я выхожу уже в десятый раз, чтобы посмотреть, не приехали ли вы.

— Я потребовал лошадей сразу же, как только мне передали вашу записку, дорогая баронесса, — произнес в ответ граф, учтиво целуя руку своей собеседницы, — и строго отчитал Жермена за то, что он не разбудил меня тотчас, как ее доставили.

— Скорее уж вам следовало бы отчитать Жермена за то, что он не отдал вам ее до того, как вы заснули, потому что записка находится у вас со вчерашнего вечера.

— В самом деле? — промолвил граф. — Извольте видеть, как нам служат! Этот чудак только сегодня утром в восемь часов, войдя ко мне в спальню, вручил мне ее. Вы видите, я не тратил напрасно времени, ведь сейчас всего лишь девять. Итак, я здесь, дорогая баронесса, располагайте мной, я полностью в вашем распоряжении.

— Вот и прекрасно. Отошлите ваших людей вместе с экипажем: вы остаетесь у нас.

— Как остаюсь?

— Так, я сразу вас предупреждаю.

— На целый день?

— И на весь вечер, и на завтрашнее утро. Я писала об этом в записке, мой дорогой граф: вы нам просто необходимы.

Несмотря на величайшее умение владеть собой, у г-на де Монжиру (таково было имя графа) невольно вытянулось лицо. Он вспомнил, что именно сегодня — день посещения Оперы; однако, пытаясь скрыть свою досаду, вызванную помехой, которую никак нельзя было предвидеть, он тотчас решил прибегнуть к какой-нибудь уловке, чтобы с ее помощью с честью выйти из затруднительного положения.

— Ах, Боже мой, сожалею, что вынужден отказать вам, мой бесценный друг, — сказал он. — Но вы требуете от меня невозможного, совершенно невозможного, ибо сегодня двадцать шестое число, пятница, я занят, меня ждут коллеги: нам предстоит обсудить один закон.

— Его обсудят без вас, дорогой граф; одним пэром меньше, значит, для общества одной удачей больше. А тут речь идет о личном счастье, важнее которого нет ничего в наше время, когда, чтобы не отставать от других, следует быть эгоистом. Ступайте, ступайте же взглянуть на нашего больного!

— Но, дорогая Эжени! — воскликнул г-н де Монжиру в нетерпении, на этот раз более заметном, чем прежде. — Я ведь не доктор!

Его восклицание выражало дурное расположение духа столь явно, что это не могло укрыться от глаз проницательной женщины. И тогда г-жа де Бартель заявила очень серьезным тоном:

— Господин граф, речь идет о моем сыне, о муже вашей племянницы, понимаете? О нашем Морисе.

— Стало быть, ему не лучше? — спросил г-н де Монжиру, сразу смягчившись.

— Вчера еще были опасения, что его болезнь смертельна, и этим все сказано.

— Ах, Боже мой! Но я даже не предполагал, что положение столь серьезно и внушает такую тревогу.

— Потому что вот уже неделя как вас не видно, неблагодарный, — сказала баронесса с упреком. — Мы уже не представляли себе, что с вами сталось, и тогда, увы, пришлось писать вам, чтобы заполучить вас хотя бы на минуту; к тому же эта минута уходит на споры о времени, какое вы соизволите уделить нам, и о часе вашего отъезда.

— Однако что же все-таки происходит с нашим дорогим мальчиком? — спросил граф.

— Все началось с обычной меланхолии, которая вскоре перешла в апатию, затем у него появилось отвращение ко всему; потом, несмотря на все наши старания помочь ему, им овладела лихорадка, а вместе с нею появился бред.

— Для мужчины это просто невероятно, — в задумчивости проговорил граф. — И в чем же может крыться причина этой меланхолии?

— Успокойтесь, теперь мы ее знаем и вылечим Мориса. Доктор, человек не только талантливый, но и умный, уверен, что спасет его. Спасет! Понимаете ли вы, друг мой, сколько радости таится в этом слове для сердца матери?

— Стало быть, опасность миновала? — спросил граф.

— Вчера мы уже и не надеялись на это, а сегодня у нас появилась надежда, — сказала баронесса, сразу поняв намерение г-на де Монжиру. — Но именно в связи с этим улучшением вы нам и нужны. Так я отдам распоряжение: вы остаетесь.

Граф снова задумался.

— Остаюсь? — спросил он. — Но я ведь уже говорил вам, что это поистине невозможно.

— Господин граф, — продолжала г-жа де Бартель, — вы прекрасно знаете, что в делах такого рода невозможно лишь то, чего не хотят делать. Говорите, что с вами? О ком вы думаете, кто занимает ваши помыслы до такой степени, что жизнь нашего сына отошла для вас на второй план?

— Боже мой! Нет, дорогой друг, вы придаете слишком большое значение моему отказу, к тому же это вовсе и не отказ, — с серьезным видом отвечал достойный человек. — Я всего-навсего пытаюсь согласовать ваше желание с моими обязанностями. Давайте сделаем так: поужинаем раньше обычного; в семь часов я уеду, а вечером, если я действительно вам нужен, вернусь к десяти, самое позднее к половине одиннадцатого; клянусь вам, дорогая баронесса, только обстоятельства исключительной важности, в которых я оказался…

— Ни слова больше по этому поводу, — прервала его г-жа де Бартель, — все сказано, мы обо всем договорились и условились, скоро вы сами поймете, сколь необходимо ваше присутствие здесь.

— Дело тут вовсе не в необходимости, дорогая Эжени, — с галантностью былых времен продолжал граф, — главное — ваше желание. Ваше желание для меня закон — так было, так будет, и вам это прекрасно известно.

Госпожа де Бартель ответила ему удовлетворенным взглядом, а г-н де Монжиру, возвращаясь к предмету своей тайной озабоченности, спросил, сколько потребуется времени, чтобы добраться до Парижа.

— На моих лошадях и с Сен-Жаном — а он, как вы знаете, слишком бережет их, чтобы переутомлять, — я кладу пятьдесят минут, чтобы доехать отсюда в наш особняк, а вы, я полагаю, — продолжала г-жа де Бартель, — собираетесь в Люксембургском дворце?

— Да.

— Прекрасно! Значит, вы выиграете еще несколько минут.

— В таком случае можно сделать лучше, — сказал г-н де Монжиру, — не стоит беспокоить ни Сен-Жана, ни его лошадей. В вашем распоряжении весь мой сегодняшний день, но вы мне дадите три часа вечером и завтрашнее утро.

— Придется, раз вы того желаете; но, по правде говоря, граф, если бы я была молода, да еще и ревнива…

— И что же в таком случае?

— А то, что, признаюсь вам, вы заставите меня провести чрезвычайно печальный день из-за этой вашей вечной озабоченности.

— Я озабочен?

— До такой степени, дорогой граф, что даже ни о чем не расспрашиваете меня и, судя по всему, не испытываете ни малейшего беспокойства, в то время как мы с Клотильдой поистине в отчаянии, и, клянусь вам, вчерашняя опасность пока еще не миновала.

— Прошу прощения, дорогой друг, — отвечал г-н де Монжиру, едва слушая ее. — Это все из-за нового закона; только принимая участие в его обсуждении, я ясно осознал всю ответственность, что возлагается на пэра королевства.

— Королевства! — с иронией повторила г-жа де Бартель. — Королевства! Вам известно, дорогой граф, что порою вы позволяете себе довольно смешные выражения? Вы называете Францию королевством? Что значит привычка! Хорошо, следуйте за мной, несчастная жертва; брали бы пример с господина Шатобриана и господина Фиц-Джеймса, тогда законы королевства вряд ли повергали бы вас в такое смятение.

— Сударыня, — строго возразил г-н де Монжиру, — настоящий гражданин в первую очередь обязан чувствовать себя в ответе перед Францией.

— Как вы сказали, мой дорогой граф? Гражданин? Да вы действительно делаете успехи в современном языке, и, если нам доведется пережить еще две или три революции, вроде последней, я льщу себя надеждой увидеть, что вы умрете якобинцем.

Беседа эта, как мы уже говорили, происходила у входа в загородный дом г-жи де Бертель. То была элегантная вилла, стоявшая на краю селения Фонтене-о-Роз, ближе к лесу, в самом живописном месте. Но великолепный вид, открывавшийся оттуда, не удостоен был ни единым взглядом г-на де Монжиру, хотя обычно он останавливался, чтобы полюбоваться богатым и разнообразным пейзажем, простиравшимся от леса Верьер до башни Монлери; а между тем майское солнце заливало своим светом долину и шиферные крыши прелестных белых домиков, разбросанных то здесь, то там на зеленом ковре в окрестностях Со, блестели как зеркало.

Итак, граф действительно был озабочен, раз этот буколический вид не нашел ни малейшего отклика в его душе, душе бывшего "пастушка" времен Империи, знавшего Флориана, обожавшего Делиля и певшего в свое время, опираясь на кресло королевы Гортензии, "Отправляясь в Сирию" и "Вы покидаете меня ради славы". В самом деле, в Опере давали в тот вечер новый балет, в котором танцевала Тальони, и, хотя, по его словам, сладострастный воздушный танец нашей сильфиды заставлял сожалеть о том благородстве, что сделало мадемуазель Биготини королевой танцовщиц минувших и будущих времен, он не желал пропускать такого торжества. Поэтому, чтобы оправдать свой отъезд, он выдвинул банальную причину — важное заседание пэров своей фракции, а плохо скрытая, вопреки его парламентским привычкам, досада свидетельствовала о том, что горячий личный интерес побуждал его мысленно находить оправдание этой лжи. Но вот вопрос: чем был вызван этот горячий интерес — первым представлением или же любовь к хореографическому искусству дополнялась иным, более интимным чувством? Об этом мы скоро узнаем.

А тем временем г-жа де Бартель после заключения своего рода договора с графом де Монжиру сделала тому знак следовать за ней и по переходам извилистого коридора, впрочем хорошо знакомого им обоим, проводила графа до комнаты больного. Однако в ту минуту, когда они собирались туда войти, из соседнего кабинета вышла молодая женщина и преградила им путь, приложив палец к губам и выражая взглядом серьезное предостережение.

— Тише, — сказала она, — он спит, а доктор советовал не тревожить его сон.

— Спит? — воскликнула г-жа де Бартель с естественной, но сдержанной в своем выражении материнской радостью.

— По крайней мере, мы на это надеемся; он закрыл глаза и кажется спокойнее, только прошу вас: уходите, малейший шум может разбудить его.

— Бедный Морис! — произнесла г-жа де Бартель, стараясь подавить тяжкий вздох. — Мы повинуемся; идите же, дорогой граф, идите в гостиную. Если доктор так сказал, мы не смеем его ослушаться. Впрочем, мы как раз поговорим, ожидая, пока сможем увидеть Мориса; мне столько всего надо вам рассказать.

Граф кивнул в знак согласия и вместе с г-жой де Бартель направился было в гостиную.

— Дядя, — обратилась к нему молодая женщина с печалью и нежным упреком в голосе, — вы меня не поцелуете?

— Разве ты не идешь с нами? — спросил граф, целуя ее в лоб.

— Нет, я слежу за Морисом из этого кабинета и при первом же его вздохе смогу оказаться возле него.

— Она ни на минуту не оставляет Мориса, — добавила г-жа де Бартель, — это восхитительно!

— А не можешь ли ты, по крайней мере, послать к нам доктора, Клотильда? Я обладаю некоторыми познаниями по физиологии и хотел бы немного поговорить с ним.

— С радостью. Он сейчас придет к вам, дядя.

Граф еще раз поцеловал племянницу и, одобрив несколькими ласковыми словами ее супружескую преданность, последовал за г-жой де Бартель.

Но прежде чем продолжать наше повествование, познакомимся поближе с двумя персонажами его, которых мы только что вывели на сцену и с которыми в скором времени встретимся в гостиной, куда они сейчас направляются.

В 1835 году г-ну де Монжиру было около шестидесяти, то есть, иными словами, родившийся в 1775 году, он был "невероятным" во времена Директории и щёголем при Империи. В период этих двух эпох и даже позже им восторгались — его одеждой элегантного покроя и очаровательными манерами; от прекрасных дней своей молодости он сумел сохранить великолепные зубы, талию, которая, если смотреть сзади, не лишена была некоторого изящества, и в особенности ноги отличного сложения, — эти ноги, когда короткие штаны вышли из моды, были обрисованы узкими, светлых тонов панталонами. Тщательный уход за своей персоной, простые, но безукоризненно подобранные для его высокой фигуры и плотной комплекции туалеты, тонкие лакированные сапоги, всегда соответствующие размеру свежие перчатки — все это, несмотря на подкравшуюся старость, придавало ему моложавый вид, бросающийся в глаза лоск, чем г-жа де Бартель немало гордилась по причине, которая вскоре нам станет понятной. Наконец, само происхождение и общественное положение, а главное, громадное состояние еще более подчеркивали его личные качества, только что перечисленные нами.

Что же касается его интеллектуальных способностей, то мы постараемся подробно рассказать о них, причем с тою же беспристрастностью, с какой поведали о его физических достоинствах. Надо сказать, что г-н де Монжиру был из тех, о ком в Палате пэров обычно ничего не говорят по той простой причине, что и сами пэры не любители поговорить, но пусть это никого не вводит в заблуждение, ибо дело тут вовсе не в их беспомощности, а в простом эгоистическом расчете. Принято думать, будто слова — это пустое, в отличие от того, что написано пером… Тут явная ошибка или, вернее, пословица родилась во Франции раньше, чем появилось конституционное правительство. Теперь же, напротив, нет ничего долговечнее слов, какими бы легковесными они ни казались, ибо слова стенографируют во множестве экземпляров, классифицируют, отправляют на хранение, а потом — через год, через два, через десять лет — они появляются снова, подобно героям древних трагедий, которых считали мертвыми и которые вдруг восстают из своих могил, заставляя бледнеть тех, кто о них забыл. Вот по этой самой причине, но не по какой-нибудь другой, граф де Монжиру никогда ничего не говорил — с трибуны, разумеется, ибо повсюду в других местах за ним, напротив, признавали ту самую легкость речи, свойственную нашим государственным мужам и заключающуюся в том, чтобы ронять со своих уст поток невыразительных слов, которые вполне могли бы сойти за красноречие, если бы они хоть время от времени неистово опровергали какое-либо суждение или устремлялись с высот какой-нибудь идеи. Впрочем, человек гибкий, в силу своей учтивости, а также и осмотрительности, граф де Монжиру счел для себя удобным и, возможно, полезным никогда не становиться помехой для кого-либо, примыкать к любому большинству и, следовательно, жить в мире со всеми. Государственный советник во времена Империи, депутат при Людовике XVIII, пэр Франции при Карле X, он со своим эгоистичным пристрастием к спокойствию и гордостью занимаемым положением вынужден был ценить улыбку людей, находившихся у власти, хотя, надо признать, ни разу коллеги не могли обвинить его в раболепном послушании или отнести к сонму должностных лиц низшего разряда, готовых из кожи вот лезть, добиваясь приглашения к какому-нибудь жалкому обеду на улице Гренель либо на бульваре Капуцинок. Нет, г-н де Монжиру не признавал, как правило, иного превосходства, кроме королевской власти, независимо от того, существовала эта власть благодаря или вопреки, основывалась ли она на божественном праве или была провозглашена народом; что же касается министров, то, поскольку наш пэр Франции в конечном счете был одним из тех редких вельмож — я вынужден употребить это слово из-за отсутствия в нашем языке такого понятия, как джентльмен, — итак, стало быть, мы говорили, что он был одним из тех редких вельмож, которые еще остались во Франции; он беседовал с ними со всеми на равных, а иногда даже свысока; он обедал у них, ибо они обедали у него, и каждый раз, когда кто-то из них обедал у него, он преподавал им уроки хорошего вкуса и пышной простоты; сохраняя видимость свободы — ибо, ни в чем не нуждаясь, он никогда ничего не просил, — относя на счет необходимости оберегать свою независимость отказ оказывать услуги в ответ на обычные просьбы, какими обременен государственный муж; наконец, граф де Монжиру принадлежал к многочисленному племени политиков, полагающих, что они выполнили свой долг, поддержав мнение большинства, и думающих, будто принесли достаточно блага стране уже тем, что не сделали ей зла.

Более того: граф де Монжиру привык относиться к окружающим с чувством некоторого превосходства, родившимся у него еще в ту пору, когда преимущества, даруемые молодостью и богатством, обеспечивали ему в обществе ту самую славу франта, что сделала графа д’Орсе королем заморских fashionables, — так вот, граф де Монжиру привнес в сферу общественных дел неизменную торжественность своего появления на публике. Он сознавал свое высокое социальное положение, а главное, что было, разумеется, еще важнее, вел себя соответственно этому положению. Он был пэром Франции, если можно так выразиться, с головы до пят. В судейском кресле он смотрелся великолепно, и, хотя ничто на первый взгляд не выделяло его из среды собратьев новой формации, взгляд обвиняемого обращался к нему как к человеку значительному, с чьим мнением должно считаться. И в самом деле, один его вид заставлял почувствовать достоинство верховного суда. Голосовал граф де Монжиру с элегантностью, какая никак не могла остаться незамеченной, — словом, он был одним из тех столь редких сегодня достойных людей,’кто, приспосабливаясь к своей эпохе, сумел, тем не менее, сохранить традиции былых времен, поэтому, если требовалось показаться на людях, будь то какая-нибудь депутация, похоронная процессия или общественное празднество, при голосовании всегда выбирали его. В отношении одежды и этикета ему доверяли полностью, и благодаря его влиянию чуть было не прошел закон о мундире, показавшийся членам нижней палаты, как г-н де Монжиру называл иногда по ошибке господ депутатов, до неприличия аристократическим. Беспредельно добросовестный даже в малейших деталях, он при всех обстоятельствах умел соблюдать хороший тон, даже когда спал с открытыми глазами на заседаниях Палаты или в какой-нибудь гостиной, если представлялся удобный случай; в других же гостиных, куда он попадал по воле случая, то ли удостаивая чести своим визитом г-на Дюпена, то ли сам удостаиваясь чести быть принятым королем, он в высочайшей степени владел необычайно трудным искусством с каждым обращаться в соответствии с тем социальным положением, какое уготовила тому судьба, или тем рангом, какого тот добился, сочетать почтение с непринужденностью, а то и величавостью, модулируя каждую ноту гаммы своей обходительности в умелых хроматических сочетаниях, варьируя до бесконечности интонации и эпитеты, искусно и потому незаметно переходя от воздавания почестей к их получению, от прошений к покровительству; всегда отменно вежливый, он никогда не показывал своих истинных чувств, балансируя на грани лести и дерзости, причем никто ни разу не мог счесть его ни льстецом, ни наглецом. В нем было что-то, но в небольших дозах, и от Ришелье, и от Фиц-Джеймса; словом, это был — как сказал некогда один принц, который прослыл бы самым остроумным человеком во Франции, если бы осмелился демонстрировать всем свое остроумие, — это был отлично законсервированный дворянин.

А как известно, в ту пору года, когда нет больше фруктов или почти что нет, кажется счастьем, если можно отыскать хотя бы консервы.

И все-таки именно у г-жи де Бартель следовало попристальнее присмотреться к графу де Монжиру и понаблюдать за ним. Около двадцати пяти лет их связывали отношения глубочайшей интимности; причем все знали об этих отношениях, и долготерпение барона де Бартеля в определенной мере узаконило их в глазах света. При жизни г-на де Бартеля их считали образцовыми любовниками; после смерти г-на де Бартеля их стали считать образцом супружеской добродетели. Между тем отношения их так и не были узаконены браком, и все были немало удивлены, когда после смерти барона между старыми друзьями не произошло официального сближения. Даже сама г-жа де Бартель сказала как-то об этом графу, правда, поспешим сразу же добавить, скорее под воздействием чужих советов, нежели по собственному побуждению. Но в ответ на это г-н де Монжиру, подобно Шамфору, простодушно заявил: "Я тоже об этом думал, дорогой друг, но, если мы поженимся, где мне, черт возьми, проводить свои вечера?"

И такой ответ вполне можно было понять, ведь в течение двадцати пяти лет этот человек вечерами не бывал дома.

Так вот, этими вечерами, которые столь длительная близость позволила г-ну де Монжиру выдвинуть в оправдание своего отказа от брака, благородный граф неизменно оставался пэром Франции — иными словами, человеком безупречного внешнего вида, поскольку привычка стала второй натурой у этих избранников, заслонив собой первую, подобно тому, как некоторые источники обладают даром покрывать плотным налетом деревья, цветы и даже птиц, очутившихся на какое-то время в их водах.

Что же касается г-жи де Бартель, то ее характер был прямо противоположен характеру графа де Монжиру, и, возможно, столь длительная близость, соединившая их, сохранилась в неприкосновенности лишь благодаря тому самому непонятному закону контрастов, в который никто бы, конечно, не поверил, если бы с его проявлениями не приходилось сталкиваться в этом мире повседневно. В двадцать два года, то есть уже после совершеннолетия, когда мадемуазель Эжени была вправе распоряжаться собой, брак по расчету соединил ее с г-ном де Бартелем; однако за час до подписания контракта она выразила желание побеседовать со своим будущим мужем и, указав ему на приготовленное для этой цели кресло рядом с собой, сказала:

— Сударь, наши уважаемые поверенные собираются поженить нас, чтобы покончить с надоевшим всем судебным процессом. Вы не питаете ко мне любви, и я не испытываю к вам ни малейшего влечения. Нам предстоит подписать сделку, превосходную для вас, ибо вы получите в свое распоряжение шестьдесят тысяч ливров ренты. Мои родители пожелали этого союза, а я проявила глубочайшее уважение к их воле, как и принято поступать в нашем семействе. Однако я должна предупредить вас об одном: дело в том, что я давно люблю графа де Монжиру, а граф де Монжиру любит меня. Единственным препятствием к моему браку с ним послужила старинная семейная вражда, и победить ее мне так и не удалось, несмотря на всю мою настойчивость. Поэтому я заявляю вам, сударь, ибо, не имея возможности предложить вам свою любовь и не желая требовать вашей, хочу, по крайней мере, заслужить ваше уважение, — так вот, я заявляю вам, сударь: ничто на свете не в силах разорвать моих отношений с графом де Монжиру, длящихся уже год, отношений, явившихся следствием неодолимого чувства, и благодаря этому чувству они все равно будут продолжаться, даже невзирая на вашу тиранию, если вам вздумается прибегнуть к ней, или при вашей благожелательности, если вы захотите избежать неприятности разрыва, который может произойти сегодня же, или скандала бракоразводного процесса, который начнется завтра. У вас есть еще час для размышлений; подумайте, сударь, и решите.

Господин де Бартель был человек старого склада, воспитанный в нестрогих традициях восемнадцатого века; ему все было известно относительно графа де Монжиру. Вместо того чтобы рассердиться на мадемуазель де Вальжансёз — такова была девичья фамилия баронессы, — он, напротив, был бесконечно признателен ей за ее откровенность и, поблагодарив ее отменнейшим образом и с той свободой, какую она сама ему позволила, признался, что и ему тоже крайне трудно будет нарушить некое данное им обязательство. Словом, все, как в "Кандиде", образовалось к лучшему в этом лучшем из миров, и две совершенно раздельные спальни доказали родителям, весьма обеспокоенным последствиями этого альянса, что между новыми супругами царит безупречнейшее согласие.

А так как пристальное внимание графа де Монжиру к баронессе де Бартель могло вызвать досаду лишь у ее мужа — а никто не заметил, чтобы он возражал, — свет последовал примеру беспечного мужа, приняв сторону любовников, ибо свету всегда все известно, независимо от того, хотят или нет скрыть от него какой-либо секрет.

Через год после свадьбы г-жа де Бартель родила мальчика. Господин де Бартель получал адресованные ему поздравления с видом человека, обрадованного тем, что появился наследник его имени. Он с удвоенным вниманием стал относиться к жене, решив воспитывать мальчика под своим надзором, не желая, чтобы тот покидал родной дом, растеряв при этом в коллеже тот аристократический блеск, который неизменно сохраняется у молодого человека благодаря домашнему воспитанию и влиянию родителей. Морис, таким образом, был воспитан с особым тщанием, как воспитывали обычно дворян в прежние времена: с гувернером, под неусыпным оком г-на и г-жи де Бартель.

И наконец, по истечении пятнадцати лет столь идеального союза, не только ни разу не претерпевшего ни малейшего срыва, а, напротив, приводившегося в свете как образцовый пример, г-жа де Бартель после смерти мужа вступила в рай вдовства, не претерпев, как еще говаривали в ту эпоху, мук супружеского чистилища. Она весьма достойно оплакала своего мужа, сожалея о нем так, как приличествует при утрате искреннего друга. И вот тогда-то одна из ее родственниц, г-жа де Нёйи, вечно завидовавшая счастью своей кузины, подсказала ей идею сочетаться браком во второй раз, теперь уже с графом де Монжиру, идею, которую пэр Франции столь философски отверг. Таким образом, положение сохранилось прежним, таким, как его сделало прошлое, если не принимать во внимание неизбежной печати возраста. Будущее, время надежд, с каждым днем добавляло морщин, но не приносило разочарований.

Волосы г-на де Монжиру поседели, но у него был парикмахер, искусно подкрашивавший их. Госпожа де Бартель располнела, но у нее была портниха, чудесно одевавшая ее. Короче, каждый год безусловно добавлял еще двенадцать месяцев, но, если двое любовников постарели для других, друг для друга они не старели, и это было главным.

А вскоре эти узы сердца скрепились еще и семейными узами. Морису исполнилось двадцать четыре года, а Клотильде — семнадцать. Молодые люди, выросшие вместе, испытывали, казалось, огромную привязанность друг к другу, так что план брачного союза между ними задуман был давным-давно. Когда их посвятили в этот план, они не воспротивились. Всех это устраивало, соединялись таким образом два состояния. И вот общие друзья получили в одно прекрасное утро уведомление о предстоящей свадьбе г-на Шарля Мориса де Бартеля и мадемуазель Клотильды де Монжиру.

Молодые люди уехали в Италию, где они посетили все важнейшие города; затем, после возвращения, было решено, что зиму они проведут в особняке на улице Варенн, полученном Морисом от г-на де Бартеля, а лето — в замке Фонтене-о-Роз, который Клотильда унаследовала от своего отца, виконта де Монжиру, младшего брата графа де Монжиру.