Весь следующий день Амори тщетно ждал письма: он верил, что его хотят видеть, что с ним хотят объясниться.

Он ждал напрасно: письма не было.

Но через день, в четверг, начался третий период — Антуанетта стала обращаться с Раулем крайне сдержанно.

Амори, однако, не удостоился большего, чем раньше.

Но Филипп неожиданно оказался объектом благосклонности Антуанетты, и в ослепительных лучах ее милостей, какие ранее поочередно освещали Амори и Рауля, бедный малый был ослеплен.

Было очень забавно наблюдать за ним, выдвинутым почти против его воли на первый план интриги, в которой критиками выступали такие люди, как Амори де Леовиль и Рауль де Менжи.

Бедный Филипп не только не изменился на высоте своего положения, но, очевидно, хотел бы отказаться от него, так он был испуган своим счастьем; он испытывал какую-то неловкость, нечто вроде стыда или угрызений совести, заставлявших его, вопреки собственному желанию, уклоняться от милостивого внимания Антуанетты; каждую минуту он словно просил прощения за свое счастье у своих соперников, с ледяным спокойствием делавших вид, что не замечают этого.

Но каждый из них мысленно задавал себе самые недоуменные вопросы, касающиеся объекта этого странного каприза Антуанетты.

Как Антуанетта, такая гордая, такая благовоспитанная и по сути такая… насмешливая, могла отличать человека, столь недостойного ее? Это было непонятно, невозможно, удивительно. Конечно же, они введены в заблуждение, и этот сиюминутный каприз пройдет к следующему вечеру. Они с нетерпением ждали субботы.

В субботу повторилась программа четверга — то же внимание Антуанетты, то же замешательство Филиппа, та же явная благосклонность. Больше они не могли ошибаться: именно Овре был избранником.

Бедный малый не знал, что делать. Семь месяцев пренебрежения Антуанетты заставили его страдать меньше, чем эти два вечера благосклонности.

Излишне говорить, что, несмотря на глубочайшее смирение Филиппа, до какого он еще никогда не опускался, к Амори возвращались его прежняя холодность и высокомерный вид, по мере того как Филипп удваивал свою почтительность к нему.

Понятно, что Амори безусловно имел некоторое право быть недовольным, поскольку уже трижды, проезжая перед особняком своей воспитанницы, суровый опекун замечал какого-то незнакомца, бродившего вокруг и постаравшегося скрыться, когда на него обратили внимание. Но это произошло не так быстро и в особенности не так ловко, чтобы Амори не уловил сходства между назойливым пешеходом и своим старым другом Филиппом.

Эти встречи повторялись каждый раз, когда Амори проезжал мимо особняка Антуанетты, и довели его возмущение до предела. Неужели этот ничтожный Филипп, чью робость он знал, осмелился бы на подобное, если бы его не поощряли?

Антуанетта стала неузнаваема: до такой степени кокетничать с глупцом! Кончится это тем, что она скомпрометирует себя! Амори — ее опекун, друг, брат — не мог этого вынести. Он должен поговорить с ней серьезно и откровенно, как сделал бы г-н д’Авриньи на его месте.

А пока он проедет по улице десять раз вместо одного, чтобы удостовериться, что этот дерзкий был именно Филипп.

А в это время Рауль де Менжи тоже испытывал некоторое душевное беспокойство и тоже был погружен в размышления.

Сначала он удивился резким изменениям показаний женского барометра; затем он стал наблюдать за происходящим с тонкостью и внимательностью дипломата; наконец, когда в конце мая дядя, видевший, как постепенно растет успех Рауля, и считавший его в зените милостей Антуанетты, спросил, как идут его дела с ней, виконт ответил:

— Мой дорогой дядя, полагаю, что вы совершенно напрасно заставили меня проделать восемьсот льё, чтобы я взял себе жену с Ангулемской улицы. Во всяком случае, заявляю вам, что я легко откажусь от Изабеллы, под чьим балконом каждое утро прогуливается такой Леандр, как Филипп, и такой Линдор, как Амори.

— Рауль, — серьезным тоном сказал граф, — некрасиво опираться на слухи.

— Но, дядя, — возразил Рауль, — на этот раз я не полагаюсь на данные полицейской службы посольства, я верю тому, что сам видел.

Однако граф, вместо того чтобы выслушать племянника, сурово выбранил его: он не хотел, чтобы даже тень подозрения падала на его милую подопечную.

Рауль не настаивал, он был очень сдержан и замолчал с тем чувством почтения, какое питает любой хорошо воспитанный племянник к дяде с пятьюдесятью тысячами ливров дохода, будучи его единственным наследником.

У Рауля де Менжи был друг, занимавший дом напротив известного нам особняка на Ангулемской улице. Каждое утро Рауль приходил к этому другу выкурить вместе с ним сигару. Обострившиеся чувства и ежедневное времяпрепровождение за сигарой позволяли Раулю не упустить ничего из того, что происходило на улице, вместо того чтобы видеть то, что происходило в доме, окна которого были зашторены для него так же, как и для других.

Хотя г-н де Менжи сначала не придал значения, вернее, не хотел придавать значения открытиям своего племянника, он был поражен ими и тотчас написал Амори, прося уделить ему время для разговора.

Это происходило 30 мая, в четверг.

Амори как раз собирался выходить и, получив письмо, тотчас отправился к старику (он уважал его и постоянно ощущал его почти отеческую привязанность).

— Господин Амори, — сказал граф, увидев его, — разрешите выразить вам мою признательность за то, что вы поспешили последовать моему приглашению. Я знаю, что мое послание застало вас в дверях, но я должен вам сказать два слова, и уверен, что вы их поймете без излишних объяснений.

Вы обещали господину д’Авриньи опекать его племянницу, быть ей советчиком, наставником, братом, не так ли?

— Да, господин граф, я дал это обещание, и я его сдержу, надеюсь.

— Следовательно, вам дорога ее репутация?

— Больше, чем моя, господин граф.

— Так вот я должен вам сказать, что некий молодой человек, — г-н де Менжи сделал ударение на последних словах, — несомненно ослепленный своей страстью, а влюбленным приходится многое прощать, компрометирует Антуанетту своим частым появлением на улице, где она живет. Иногда неосторожность его доходит до того, что он, не отдавая себе отчета, останавливается под ее окнами.

— Я вас заверяю, господин граф, — сказал Амори, нахмурив брови, — что вы не сообщаете мне ничего нового, и я знаю все, что вы сейчас говорите.

— Но, — продолжал г-н де Менжи, считавший нужным дать понять одному из виновников всю серьезность положения, — неужели вы вообразили, что, кроме вас, никто этого не знает?

— Да, господин граф, — согласился Амори, все больше хмурясь, — я действительно думал, что только мне известно об этом легкомыслии. Кажется, я ошибся.

— Конечно, вы понимаете, мой дорогой господин де Леовиль, — заговорил граф, — что честь Антуанетты вне подозрений, какие могло бы вызвать подобное поведение влюбленного. Однако…

— Однако, — продолжил Амори, — вы считаете, господин граф, что эти выходки должны прекратиться как не совсем приличные? Таково и мое мнение.

— Именно с этой целью, признаюсь вам и прошу простить мою откровенность, я и пригласил вас, мой дорогой Амори.

— Так вот, сударь, — сказал Амори, — я даю вам слово чести, что начиная с сегодняшнего дня это больше не повторится.

— Мне достаточно вашего слова, мой дорогой Амори, — отвечал г-н де Менжи. — С этой минуты я закрываю глаза и уши.

— А я, сударь, благодарю вас за доверие, с которым вы поручаете мне пресечь домогательства этого безумца и нахала.

— Как! Что вы этим хотите сказать?

— Господин граф, — произнес Амори очень значительно, — честь имею откланяться.

— Простите, мой юный друг, но мне кажется, что вы меня плохо поняли или даже совсем не поняли.

— Что вы, господин граф, я прекрасно все понял, — ответил Амори.

И, поклонившись еще раз, он вышел, жестом дав знать г-ну де Менжи, что добавлять хоть слово бесполезно.

— Ах, мерзавец Филипп! — вскричал Амори, вскакивая в свою коляску. Он ни на минуту не сомневался, что это из-за Филиппа он получил выговор. — Итак, я не ошибся, именно твою милость я видел перед домом на Ангулемской улице. И ты компрометируешь Антуанетту! Черт побери, у меня уже давно непреодолимое желание надрать тебе уши, и если такой человек, как господин де Менжи, дает мне совет, я это сделаю, причем раз и навсегда, коль скоро у меня появилась такая прихоть.

Так как он не давал никакого приказа, выездной лакей, закрывая дверцу, спросил:

— Куда сударь изволит ехать?

— К господину Филиппу Овре, — ответил Амори тоном, в котором внимательный слушатель уловил бы весьма угрожающие ноты.