XLIII
Антуанетта — Амори
"6 января.
Как Вы умеете говорить о любви, Амори, как Вы ее чувствуете! Каждый раз, перечитывая Ваше письмо, а я перечитываю его много раз, я в задумчивости говорю себе: "Как счастлива была женщина, жизнь которой освещала такая страсть, и печально, что это редкое сокровище нежности и преданности, накопленное Вами, отныне пропадает без пользы. Вы советуете мне выезжать, посещать свет, поискать там друга, чтобы заменить утерянные привязанности; но не разочаровываете ли Вы меня заранее, Амори?
Встречу ли я среди тех, кто мог бы сказать мне слова любви, такого друга, какого встретила Мадлен? Этот друг принадлежит ей и после смерти. Разве можно найти в наше время такое рыцарское самоотречение, такое благородное сердце? Меня окружают ни к чему не стремящиеся политики и скучающие бездельники.
Не произносите имена Ромео и Джульетты среди этой скудоумной и прозаической толпы, Амори. Ромео и Джульетта — это мечта поэта, а не реальность этой жизни.
Все мое достояние пойдет бедным, дорогой брат, а моя душа обратится к Богу. Вот моя судьба, Амори. Вот почему я и смешлива и насмешлива. Смех избавляет от раздумий, насмешка мешает жаловаться.
Но эта тема слишком грустная, поговорим на другую.
Другая тема — это г-н Филипп Овре.
Вы угадали, Амори, Филипп Овре меня любит. Слава Богу, он не признавался мне в любви, он слишком сдержан и осторожен, чтобы осмелиться на такой поступок. Но, откровенно говоря, это бросается в глаза, а когда я делаю такие открытия, я не могу молчать. Не осуждайте меня, Амори.
Да и зачем мне молчать?
Ах, да, Вы считаете, что он может поставить меня в неловкое положение.
Дорогой Амори, Вы находитесь в двухстах льё отсюда и от правды.
Если бы Вы могли видеть хоть одну секунду этого беднягу, понять, как он жалок передо мной, Вы бы поняли, что он скорее способен повредить своей репутации, чем репутации кого-либо другого. Если он осознает свою страсть, то, несомненно, он борется с ней.
Иногда что-то начинает терзать его и он торопливо просит разрешения удалиться, как будто боится, что его обвинят в любви ко мне. Я склонна думать, что он опасается за чистоту своей души.
В остальном он скорее стеснен, чем стесняет, и когда он играет в вист с г-ном де Менжи, у него такое страдальческое выражение лица, что мне жаль его.
И поскольку это совсем не опасно, оставьте мне мою жертву, Амори: я вам обещаю, что только через полгода, не раньше, робкий Филипп осмелится пробормотать слова, похожие на признания.
Я даже не стала докучать г-ну д’Авринъи описанием этих вздохов, не имеющих продолжения.
Впрочем, мой бедный дядя стал еще более мрачным и замкнутым, чем прежде.
И я боюсь, о Боже, что он скоро последует за своей дочерью.
Но ведь от хочет этого, не так ли? В этом его счастье.
Все равно, я буду плакать, когда он будет счастлив…
Я должна сказать Вам, Амори, вот о чем: я убеждена, что дядя смертельно болен. Только ли это скорбь? Или она породила какую-то болезнь?
Я расспросила об этом молодого врача, г-на Гастона, вы его знаете и доверяете ему, Амори. Он мне ответил, что большое душевное потрясение, в котором человек замыкается, особенно в определенном возрасте, несет в себе зачатки разрушения всего организма. Он мне назвал две или три болезни, какие могут возникнуть из-за постоянного состояния печали и нежелания утешиться, и спросил, нельзя ли ему хотя бы немного поговорить с г-ном д Авриньи.
"Пяти минут будет достаточно, — сказал он мне, — чтобы установить симптомы болезни г-на д Авриньи, если для недуга нет другой причины, кроме горя ".
Первого числа, приехав в Виль-д'Авре, я попыталась устроить эту встречу.
Я сказала дяде, что доктор Гастон, один из его любимых учеников, которого он ввел в придворный штат, нуждается в консультации по поводу болезни одного своего пациента. Но он не дал себя обмануть этой уловкой.
"Да, — сказал он, — я знаю эту болезнь и знаю больного. Но скажи доктору, дитя мое, что все лекарства бесполезны и болезнь смертельна ".
Я заплакала, а он добавил:
"Утешься, Антуанетта, если ты интересуешься этим больным. Как бы ни развивалась болезнь, он проживет еще четыре или пять месяцев. Тем временем вернется Амори ".
Боже мой! А если мой дядя умрет в Ваше отсутствие и я окажусь одна, совсем одна!
Вы желали иметь спутницу, Амори, чтобы вместе с ней восхищаться полями и городами? Но разве не еще больше нужен мне друг, который разделял бы со мной печали и слезы?
У меня есть такой друг, но огромное расстояние разделяет нас, а его горести разделяют нас еще больше.
Амори, что Вы там делаете?
Как Вы можете приговаривать себя к одиночеству, которое тяготит Вас так же, как меня? Что хорошего быть чужим для всего окружающего?
Амори, если Вы вернетесь, мы сможем страдать вместе.
Возвращайтесь, Амори…
Ваша сестра Атуанетта".
Антуанетта — Амори
"2 марта.
Господин де Менжи сказал, что один из его племянников проезжал через Гейдельберг и узнал, что Вы живете в этом городе.
Поэтому я пишу Вам в Гейдельберг, Амори, и надеюсь, что это письмо будет счастливее предыдущих и я получу на него ответ.
Боже милосердный, что происходит с Вами! И почему Вы прячетесь от тех, кто Вас любит?
Знаете ли Вы, что уже почти два месяца мне неизвестно, где Вы живете, да и живы ли Вы?
Клянусь, если бы я не была женщина, я бы поехала Вас искать, и, уверяю Вас, Амори, я бы очень быстро Вас нашла, как бы хорошо Вы ни спрятались.
Я Вам написала три письма. Вы их получили? Получите ли Вы это, четвертое? В каждом письме я Вам писала о моей растущей тревоге.
Нет, если бы Вы их получили, Вы бы не нашли в себе мужества продолжать отмалчиваться. Вы бы увидели, как я страдаю от этого.
По крайней мере, Вы живы, поскольку г-н Леоне де Менжи привез из Гейдельберга новости о Вас, и я знаю, наконец, куда писать, а если Вы не ответите, я пойму, что надоедаю Вам, и перестану нарушать Ваше одиночество, в свою очередь храня молчание.
Амори, я очень несчастна! Трое меня любили, но одна умерла, другой умирает, третий меня забыл.
Как Вы, человек с таким чутким, добрым, благородным сердцем, не жалеете тех, кто страдает?
Если Вы промедлите с возвращением, а дядя умрет до Вашего приезда, Вы найдете меня в монастыре.
Если и это письмо останется без ответа, оно будет последним.
Сжальтесь над Вашей сестрой, Амори.
Антуанетта".
Амори — Антуанетте
"10 марта.
Вы говорите, Антуанетта, что написали несколько писем, в которых Вы выражали беспокойство и на которые я не ответил.
Но я не получил этих писем.
Скажу Вам правду, Антуанетта, я не хотел их получать.
Ваше предпоследнее письмо произвело на меня удручающее впечатление; я выехал из Кёльна, не сообщив, куда еду, потому что я сам этого не знал, и не предупредил почту, чтобы мне пересылали письма. Антуанетта, я хотел бежать от всех, даже от Вас…
Антуанетта, дело в том, что г-н д Авриньи умирает, а я не могу умереть… Этот человек во всем превосходит меня — как в горе, так и в преданности.
Мадлен ждет нас обоих, а тот, кто говорил, что любит сильнее, придет к ней последним.
Ах, почему г-н д Авриньи помешал мне убить себя, когда я хотел это сделать? Почему он вырвал пистолет из моей руки, произнеся это ложное изречение: "Зачем убивать себя, ведь все умирают?"
Конечно, все умирают. Но сейчас умирает он. Или наши организмы слишком разные, или годы пришли ему на помощь? Может быть, природа подталкивает старика вперед, к смерти, а молодого человека тянет назад, от нее.
Как бы то ни было, я не могу умереть.
Именно Ваше письмо осветило мое сердце ярким пугающим светом. Мало-помалу, хотя я совсем не ощущал этого, природа вновь вступила в свои права, жизнь вновь стала властвовать надо мной.
Каждый день я вмешивался в события, происходящие вокруг меня, сам того не замечая. Однажды я оказался в чьей-то гостиной, и только траурная лента на шляпе отличала меня от других мужчин.
Вернувшись к себе, я нашел Ваше письмо, где Вы писали, что доктор д ’Авринъи все больше слабеет, все ниже клонится к земле. Я же, напротив, с каждым днем выше поднимаю голову, с каждым днем испытываю все больший интерес к окружающему.
Следовательно, есть два различных вида любви: чувство отца и страсть любовника. От первой умирают, от второй — нет.
В Кёльне я уже завел новые знакомства и уже согласился принять участие в развлечениях.
Но я решил все бросить, все поломать, от всего бежать, оказаться наедине с собой, чтобы в тиши и одиночестве понять, какие изменения произошли во мне за полгода.
И я уехал в Гейдельберг.
Здесь я погрузился в свою душу, здесь я проверил свою рану.
Но как можно плакать, если в душе больше нет слез, как может кровоточить рана, если в ней нет больше крови?
Неужели я излечусь и наша жалкая человеческая природа так слаба, что нет для нас ничего вечного, даже горя?
Как бы то ни было, я не могу умереть.
Иногда я отправляюсь в горы или в эту восхитительную долину Неккара, чтобы скрыться от шума, радости и веселья этой степенной и славной университетской молодежи. Я покидаю живую подвижную природу ради неподвижной.
Но и там, под кажущейся неподвижностью, я нахожу приметы приближающейся весны, движение соков, жизненную энергию; распускаются почки, зеленеет трава — все возрождается; я ищу смерть, но на каждом шагу я встречаю жизнь.
Да, ту самую дерзкую жизнь, что кипит в моих жилах, бьется в моих висках, опьяняет и захватывает. Я зол на себя, полон презрения к своей трусости, полон ненависти к этой гнусной жажде жизни — а ведь я считал, что победил ее.
Подчас у меня возникает желание отправиться в Африку и погибнуть там, поскольку теперь я даже не знаю, есть ли у меня мужество броситься вниз со скалы.
В голове у меня все путается. Боюсь, что Вы ничего не поймете, Антуанетта. Простите меня, простите за это бредовое письмо, за мое молчание и мучения, причиненные им. Меня надо простить, я на самом деле очень страдаю.
Помните ли Вы совет, который Гамлет дал Офелии: "Ступай в монастырь".
И я готов повторить, как Гамлет: "Get thee to a nunnery!"
Да, да, ступай в монастырь, бедная Антуанетта, потому что не существует нерушимой клятвы, истинного горя, вечной любви.
Ты встретишь человека, который полюбит тебя, и ты полюбишь его. Он поклянется, что твоя жизнь — это его жизнь, что если ты умрешь, умрет и он; ты умрешь, он захочет умереть, а через полгода обнаружит, стыдясь самого себя, что он полон жизни и здоровья.
"Get thee to a nunnery!"
Я хочу видеть г-на д Авриньи до его кончины, хочу броситься к его ногам, хочу просить у него прощения.
На днях я выезжаю в Париж. Когда именно, не могу сказать, но определенно до начала мая.
Наступают погожие, ясные дни, начинается сезон путешествий. Берега Рейна станут местом встречи светского общества, где я слишком известен, и мне не удастся избегать его. Чтобы не встречать парижский свет летом, следует укрыться в Париже.
Впрочем в Париже, Антуанетта, я буду искупать свою вину по отношению к Вам! Во всех Ваших письмах, последовавших за мной сюда и столь взволновавших меня, было так много сердечной глубины, сестринского доверия, доброжелательности и печали!
Когда я читал их, мне казалось, что я вижу Вас перед собой, очаровательную в Вашей грусти, кокетливую в Вашем простодушии, улыбающуюся и плачущую одновременно.
И чтобы Вы простили меня, я хочу доверить Вам свою судьбу, жить, подчиняясь Вашим великодушным и благотворным указаниям, наконец, вручить в Ваши чуткие руки мое израненное сердце.
Амори".
Дневник господина д Авриньи
"Доктор Гастон хотел повидаться со мной под предлогом консультации, но я понимаю, что он хотел взглянуть на меня. Должно быть, он узнал от Антуанетты о моей болезни и хотел понять, чем я болен.
Вот почему я отказался.
О Господи, я благодарю тебя за смертельный дар, что ты послал мне; я храню его только для себя одного и вдали от чужих глаз.
Я долго сомневался, но теперь симптомы заметны и ощутимы настолько, что вот уже дней семь или восемь, как я убежден, что меня поразило воспаление мозга, одна из тех редких болезней, какую может вызвать сильное нравственное страдание.
Ученым будет любопытно ознакомиться с исследованиями, которые я оставлю после себя. Врачам будет интересно проследить развитие болезни в человеческом организме во всех ее фазах, когда ничто не препятствует ее течению.
Я нахожусь в первом периоде: небольшие провалы в памяти, за которыми следуют минуты странного возбуждения, острые, быстро проходящие боли в голове; наконец, местные судороги, заставляющие меня в тот момент, когда я меньше всего этого жду, падать на стул или ронять протянутую за чем-то руку.
Через два или три месяца все будет кончено.
Как это долго — два или три месяца!
Прости, о Боже, мою неблагодарность!"
