XXXII
Амори, вернувшись в свою комнату, находил повсюду — в мебели, в картинах, даже в воздухе — такие мучительные воспоминания, и они вызывали в нем такие горькие мысли, что он не смог там оставаться. Он ушел из дома пешком, без цели, без намерения, без замысла, чтобы только покинуть это место горя.
Была половина седьмого утра.
Он шел, опустив голову, и в сумеречном сознании своей одинокой души видел только одно: тело Мадлен, накрытое саваном; он слышал мрачное эхо, непрерывно повторявшее: "Умереть! Умереть!"
Он оказался, сам не зная почему, на бульваре Итальянцев, и тут перед ним неожиданно возникло препятствие.
Подняв голову, он увидел трех молодых людей, преградивших ему путь.
Это были его друзья, жизнерадостные спутники его прежней холостой жизни. Элегантные и непринужденные, с сигарами во рту, с руками в карманах, они находились как раз в том состоянии опьянения, которое еще позволяет узнать друга и побуждает в сердечном порыве подойти пожать ему руку.
— Ба! Да это Амори! — воскликнул первый тем громким голосом, который свидетельствует о глубочайшем презрении ко всему, что происходит вокруг. — Куда ты направляешься, Амори, и откуда идешь? Уже два месяца тебя нигде не видно.
— Прежде всего, господа, — сказал второй, прерывая речи первого, — прежде всего мы должны оправдаться перед Амори, который, будучи порядочным молодым человеком, считает преступлением бродить по городу в этот неурочный час — в семь часов утра.
Ты ведь подумал, мой дорогой, что мы уже встали, а мы еще не ложились, понимаешь? И вот теперь мы идем спать. Мы втроем… а три и три — это, понятно, шесть… провели ночь у Альбера, пировали по-царски и сейчас благоразумно возвращаемся к нашим домашним очагам пешком, чтобы освежиться.
— Что подтверждает, — заговорил третий, немного более пьяный, чем другие, — глубину и истинность политического афоризма господина де Талейрана: "Когда все всегда счастливы…"
Амори растерянно смотрел на них и слушал, ничего не понимая.
— А теперь, Амори, — сказал первый, — твоя очередь объяснить свой столь ранний выход и исчезновение на два месяца.
— О, но я знаю, господа! — воскликнул второй. — Я припоминаю, а это свидетельство того, о чем я вам толкую целый час, что, хотя я один выпил столько, сколько вы оба, я из нас самый трезвый; я припоминаю, что Амори болен супружеской страстью к дочери доктора д’Авриньи.
— Да, кстати, если у меня хорошая память и если его будущий тесть на своем балу не перепутал даты, то именно сегодня, одиннадцатого сентября, Амори должен был взять в жены прекрасную Мадлен.
— Да, но ты забываешь, — сказал второй, — что именно в тот вечер она упала без сознания на руки нашего друга.
— Вот как! Надеюсь, что…
— Нет, господа, — ответил Амори.
— Она выздоровела?
— Она умерла.
— Когда же?
— Час назад.
— Боже! — воскликнули все трое, на мгновение застыв.
— Час назад, — заговорил Альбер, — бедный друг, а я собирался пригласить тебя позавтракать с нами сегодня утром…
— Это невозможно; у меня же другое приглашение, я прошу вас завтра присутствовать со мной на похоронах Мадлен…
И, пожав им руки, он удалился.
Три друга переглянулись.
— Он чудовищно безумен, — сказал один.
— Или чудовищно стоек! — сказал другой.
— Это одно и то же, — добавил Альбер.
— Неважно, господа, — заговорил первый, — я должен признаться, что вдовство влюбленного и разговор с ним после пирушки не самое веселое дело.
— Ты пойдешь на похороны? — спросил второй.
— Мы никак не можем отказаться, — сказал Альбер.
— Господа, господа, — воскликнул первый, — не забудьте, что завтра Гризи появляется на сцене: она поет в "Отелло"!
— Верно. Итак, господа, мы зайдем в церковь, чтобы показаться: Амори нас заметит, и этого достаточно.
И все трое отправились дальше, раскуривая сигары, погасшие во время разговора.
Тем временем Амори, покинув своих друзей, стал обдумывать решение, которое уже давно жило в нем, но еще неясное и неуверенное.
Он хотел умереть.
Поскольку Мадлен умерла, что ему оставалось делать на этом свете? Какое желание, какое чувство могло привязать его к жизни?
Потеряв свою любимую, разве он не потерял свое будущее? Он должен был последовать за ней, он уже двадцать раз говорил это сам себе.
"Одно из двух, — рассуждал Амори, — или другая жизнь есть, или ее нет.
Если есть другая жизнь, я найду Мадлен, и радость и счастье вернутся ко мне.
Если же ее нет, мое горе утихнет, мои слезы иссякнут; и в первом, и во втором случае я выиграю. Я ничего не теряю, кроме жизни".
Когда Амори принял это решение, он ощутил спокойствие, почти радость.
Поскольку это бесповоротное решение было принято, не осталось никаких причин, чтобы прекратить свои обычные занятия и не вмешиваться в привычный ход жизни.
Он не хотел, чтобы, когда распространится слух о его смерти, люди говорили, что он убил себя бездумно, бессмысленно, в минуту отчаяния.
Напротив, он хотел, чтобы люди знали, что это обдуманный шаг, доказательство силы, а не слабости.
Вот что сделает Амори.
Сегодня он приведет в порядок свои дела, оплатит счета, напишет завещание, лично нанесет визит самым близким друзьям, сообщит им, что собирается совершить долгое путешествие.
Завтра, строгий и спокойный, он будет присутствовать на погребении своей любимой; вечером он пойдет послушать из глубины своей ложи последний акт "Отелло", "Песнь об иве", которую так любила Мадлен, эту лебединую песню, этот шедевр Россини.
Искусство — это удовольствие суровое, и оно прекрасно готовит к смерти.
Покинув Оперу-буфф, он вернется к себе и застрелится.
Заметим, прежде чем продолжать повествование, что у Амори было искреннее сердце и прямая душа и он продумывал детали своей кончины совершенно честно и без всякой задней мысли; он даже не замечал некоторой вычурности задуманного плана и не думал, что можно умереть гораздо проще.
Он был в том возрасте, когда все, что собираешься сделать, кажется очень простым и величественным. А вот и доказательство. Убедив себя, что ему осталось жить всего лишь два дня, он подавил свое горе, вернулся к себе и, разбитый многими чувствами и постоянной усталостью, уснул так, как он надеялся уснуть следующей ночью.
В три часа он проснулся, тщательно оделся, нанес намеченные визиты, оставил карточку отсутствующим, рассказал друзьям о задуманном путешествии, обнял двух-трех человек, пожал руки другим и вернулся домой. Он ужинал один, так как ни г-н д’Авриньи, ни Антуанетта не показывались весь день. Его спокойствие было так ужасно, что слуги спрашивали себя, не сошел ли он с ума.
В десять часов он вернулся в свой особняк на улице Матюрен и начал составлять завещание. Половину состояния он оставлял Антуанетте, сто тысяч франков — на память Филиппу (тот каждый день, вплоть до последнего, неизменно приходил справляться о здоровье Мадлен), остальное распределил на различные пожертвования.
Затем он взял свой дневник, продолжил прерванные записи, изложив все, вплоть до последнего часа, не забыв рассказать о своих роковых намерениях, оставаясь по-прежнему спокойным. Рука его ни секунды не дрожала, почерк не изменился, строчки ложились ровно.
Для того чтобы поработать этой ночью, он и спал так долго с утра.
В восемь часов утра все дела были закончены.
Амори взял свои дуэльные пистолеты, зарядил каждый двумя пулями, спрятал их под пальто, сел в экипаж и отправился к г-ну д’Авриньи.
Господин д’Авриньи еще не покидал комнату своей дочери.
На лестнице Амори встретил Антуанетту; она шла к себе, но он удержал ее за руку, ласково привлек к себе и, улыбаясь, поцеловал в лоб.
Антуанетта замерла, испуганная подобным спокойствием и проводила Амори взглядом до дверей его комнаты.
Амори положил пистолеты в ящик своего стола, закрыл его и положил ключ в карман.
Затем он оделся для церемонии похорон.
Закончив туалет, Амори пошел вниз и оказался лицом к 11-878 лицу с г-ном д’Авриньи; тот провел эту ночь у ложа своей умершей дочери, так же как он сидел предшествующие ночи у постели живой.
У бедного отца были запавшие глаза, бледное и осунувшееся лицо. Казалось, он сам вышел из могилы.
Выйдя из комнаты Мадлен, он попятился: яркий свет раздражал его глаза.
— Уже прошли сутки, — задумчиво сказал он.
Он протянул руку Амори и долго смотрел на него, ничего не говоря. Возможно, у него было слишком много мыслей, чтобы он мог их высказать.
И однако, как и накануне, он отдавал распоряжения спокойно и хладнокровно.
В соответствии с этими распоряжениями катафалк с телом Мадлен следовало вначале установить у ворот особняка, а затем отвезти в приходскую церковь святого Филиппа Рульского, где в полдень должна состояться похоронная месса; затем покойницу увезут в Виль-д’Авре.
