XXXI
Антуанетта, когда о ней объявили, вскрикнула и, заливаясь слезами, приблизилась к Мадлен, первым порывом которой было отодвинуться от нее. Но затем, сделав над собой усилие, больная протянула руки кузине, бросившейся к ее постели.
Девушки на несколько мгновений замерли в объятии, затем Антуанетта отошла и заняла место ушедшего кюре.
Несмотря на беспокойство, терзавшее ее уже два месяца, несмотря на душевную боль, овладевшую ею в эти минуты, Антуанетта была по-прежнему красива, свежа и полна жизни; она настолько принадлежала долгому и светлому будущему и имела законное право на любовь любого свободного молодого и пылкого сердца, что без труда можно было прочесть ревность во взгляде Мадлен, какой она невольно бросила сначала на эту яркую и пленительную красавицу, а затем на своего отчаявшегося возлюбленного, которого она оставляла с ней.
Господин д’Авриньи склонился к ней.
— Ты сама просила ее приехать, — сказал он.
— Да, отец мой, — прошептала Мадлен, — и я счастлива ее видеть.
И с выражением ангельской покорности умирающая улыбнулась Антуанетте.
Что касается Амори — он увидел во взгляде Мадлен лишь то чувство естественной зависти, которое испытывает слабое умирающее существо к человеку сильному и полному жизни.
Сам же он, переводя взгляд с бледной и сломленной Мадлен на живую и очаровательную Антуанетту, испытывал чувство, похожее на то, что ощущала Мадлен: ненависть к этой дерзкой красоте и гнев против нее, составлявшей такой резкий контраст с печальной смертью. Ему показалось, что если бы он не решил умереть вместе с Мадлен, то он навсегда возненавидел бы Антуанетту, эту воплощенную насмешку, с такой же силой, с какой он любил Мадлен, эту призрачную мечту.
Амори хотел успокоить бедняжку, произнеся клятву верности ей на ухо, но в эту минуту он услышал звук колокольчика и вздрогнул.
Это вернулся кюре Виль-д’Авре с ризничим из церкви святого Филиппа Рульского и двумя мальчиками из хора. Они пришли совершить последнее таинство.
При звуке этого колокольчика все замолчали и опустились на колени. Только Мадлен приподнялась, как бы идя навстречу Богу, что приближался к ней.
Сначала вошел ризничий с распятием и мальчики со свечами, затем кюре со священным сосудом.
— Отец мой, — сказала Мадлен, — даже на пороге вечности наша душа может быть осаждаема неверными мыслями. Боюсь, что после моей утренней исповеди я уже согрешила. Перед тем, как я вкушу тело Господне, подойдите ко мне еще раз, чтобы я могла поделиться с вами своими сомнениями.
Господин д’Авриньи и Амори тотчас отошли, и кюре приблизился к Мадлен.
Тогда невинная девушка, глядя на Амори и Антуанетту, произнесла несколько слов, а кюре ответил на них только жестом благословения.
Затем начался священный обряд.
Надо было самому стоять на коленях в такие мгновения у постели обожаемого существа, чтобы понять, насколько каждое слово, произнесенное кюре и повторенное его спутниками, проникает до самых глубин души. При каждом ударе сердца Амори надеялся, что оно разорвется. Заломив руки, откинув голову назад, с лицом, залитым слезами, он походил на статую Отчаяния.
Господин д’Авриньи, неподвижный, безмолвный, с сухими глазами, терзал платок зубами, пытаясь вспомнить давно забытые молитвы своего детства.
Только Антуанетта — слабая, как все женщины, — не могла сдержать рыданий.
В присутствии этих трех страдальцев, столь различно переносящих свое горе, обряд продолжался.
Наконец кюре приблизился к Мадлен. Она приподнялась, сложив руки на груди, подняв глаза к Небу, и почувствовала у своих сухих губ облатку, которую впервые она получила только шесть лет назад.
Затем, ослабленная этим усилием, она упала на подушки и прошептала:
— Господи, сделай так, чтобы Амори не узнал, что, отсылая Антуанетту, я пожелала ему умереть вместе со мной.
Кюре вышел, сопровождаемый своими спутниками.
После нескольких минут тягостного молчания Мадлен опустила сомкнутые руки и бессильно уронила их по обе стороны постели. Амори и г-н д’Авриньи тотчас завладели ее руками.
Антуанетте ничего не досталось. Она продолжала молиться.
Началось мрачное и безмолвное ночное бдение.
Однако Мадлен хотела поговорить последний раз с двумя людьми, дорогими ее сердцу, хотела попрощаться с ними, но она слабела так быстро, и несколько слов, произнесенных ею, стоили ей таких усилий, что г-н д’Авриньи, склонив к ней поседевшую голову, на коленях умолял ее не разговаривать. Он хорошо видел, что все кончено, и единственное, что он теперь желал в этом мире, — отодвинуть, насколько возможно, час вечной разлуки.
Сначала он просил для себя у Бога жизнь Мадлен, затем годы, затем месяцы, наконец — дни; теперь он просил Господа даровать ему лишь несколько часов.
— Мне холодно, — прошептала Мадлен.
Антуанетта легла в ногах своей кузины и через покрывало старалась согреть их своим дыханием.
Мадлен что-то шептала, но говорить уже не могла.
Невозможно описать отчаяние и горе, сжимающие эти три сердца. Только те, кому пришлось дежурить у постели дочери или матери в подобную ночь, ужасную и последнюю, могут нас понять.
Пусть же те, кого судьба избавила от таких страданий, благословляют Бога за то, что он не дал им понять такое.
Взгляды Амори и Антуанетты постоянно останавливались на лице г-на д’Авриньи. Ни он, ни она не могли поверить в конец — так велико в нас стремление надеяться — и искали на его лице проблеск надежды, в которую они сами уже не верили.
Господин д’Авриньи стоял, скорбно склонив голову, и ни малейшей надежды не пробивалось сквозь эту неподвижную маску горя.
К четырем часам утра Мадлен забылась.
Увидев, что она закрыла глаза, Амори порывисто встал, но г-н д’Авриньи остановил его жестом.
— Это лишь сон, — сказал он, — успокойтесь, Амори, ей остается, по меньшей мере, еще час жизни.
Прекрасная, хрупкая и нежная, она дремала, а ночь тем временем постепенно переходила в рассвет, и звезды, казалось, таяли и исчезали одна за другой на светлеющем небосводе.
Господин д’Авриньи держал в одной руке ладонь Мадлен, а другой следил за ее пульсом, уже исчезавшем у запястья, но еще заметном у сгиба руки.
В пять часов на ближайшей церкви зазвонил колокол, призывая верующих к Анжелюсу, а души — к Богу.
Какая-то птичка села на окно, прощебетала что-то и улетела.
Мадлен открыла глаза, попыталась приподняться, дважды проговорила: "Воздуха! Воздуха!" — упала на подушки и глубоко вздохнула.
Это был ее последний вздох.
Господин д’Авриньи встал и сказал глухим голосом:
— Прощай, Мадлен!
Амори громко вскрикнул.
Антуанетта зарыдала.
Мадлен, в самом деле, больше не было… Она ушла вместе с другими звездами. Она тихо перешла из сна в смерть, вздох был ее единственным усилием.
Несколько минут отец, возлюбленный и сестра молча созерцали дорогое им существо.
Прекрасные глаза Мадлен, которые отныне должны были видеть только Небеса, оставались открытыми, и Амори протянул руку, чтобы закрыть их.
Но г-н д’Авриньи остановил его руку:
— Я ее отец, сударь…
И он благоговейно оказал умершей эту страшную услугу…
Затем, после мгновения немого и горестного созерцания, он накрыл простыней, ставшей саваном, это прекрасное, уже остывающее лицо.
И все трое, опустившись на колени, стали молиться здесь, на земле, о той, которая уже молилась за них там, на Небесах…
