XX
ГВАДЕЛУПСКИЙ ДЯДЮШКА
Сесиль получила это письмо через четыре дня после того, как оно было написано, и спустя два дня, как Анри потерял из виду берега Франции и Англии.
Легко понять то двойственное впечатление, какое произвело это письмо на бедную девочку. Паломничество Анри в коттедж и на могилу напомнило ей все радости и горести прошлого. Отъезд Анри, отъезд, который молодой человек оттягивал как мог, описывая в последний раз связанные с ним тревоги, напомнил Сесиль ее собственные опасения и надежды на будущее.
В этот час Анри плыл где-то между небом и морем. Закончив читать письмо, Сесиль упала на колени и долго молилась за Анри Богу.
Потом она задумалась обо всем, что было в письме: о славном семействе Дювалей, к которым Анри обратился за поддержкой, не ведая, что женщина, в любви к которой он им признался, должна была стать женой Эдуарда, а Эдуард, затаив в своем сердце другую любовь, хранил верность обязательству, взятому родителями, и выполнил бы его даже ценою собственного счастья, как и положено любому негоцианту, почитающему своим долгом держать данное слово.
В порыве чувств Сесиль подбежала к столу и написала г-же Дюваль длинное письмо, открыв в нем свое сердце и называя ее матерью. Прекрасная душа Сесиль всегда с готовностью откликалась на все благородное и возвышенное!
Затем она вернулась к свадебному платью — великому увлечению, самозабвенной работе, единственной своей радости.
Маркиза по-прежнему жила привычной жизнью, проводя утро в постели, читая романы или заставляя читать их себе. Сесиль видела ее лишь за столом. Двух женщин разделяла целая пропасть: одной руководило духовное восприятие мира, другой — чувственное. Одна на все откликалась сердцем, другая — рассудком.
Что же до мадемуазель Аспасии, то Сесиль испытывала тайную неприязнь к горничной и, чтобы не обращаться к ней ни с какими просьбами, которые, впрочем, та, возможно, и отказалась бы выполнить, договорилась с милой женщиной, г-жой Дюбуа, жившей в мансарде того же дома. Женщина эта спускалась по утрам и помогала немного бедной девочке по хозяйству.
Как мы уже говорили, маркиза сохранила кое-какие связи со своими бывшими подругами. Время от времени они навещали маркизу в ее скромном жилище и приглашали в свою очередь побывать у них или предлагали воспользоваться их экипажами; однако и в бедности маркиза сохранила былую гордость. Впрочем, малоподвижность, к которой она привыкла за тридцать лет, сделала ее тучной. Она сильно располнела, и всякое передвижение утомляло ее.
Так что большую часть времени маркиза проводила у себя в комнате, а Сесиль — у себя.
Целыми днями бедная девочка мысленно или по карте следила за отважным кораблем, плывущим к берегам другой части света. Сесиль прекрасно понимала, что пройдет, по меньшей мере, три месяца, прежде чем она получит весточку от Анри. Она ничего и не ждала, однако это не мешало ей вздрагивать каждый раз, когда слышался звонок в дверь. Иголка начинала дрожать в ее руке, затем появлялся человек, звонивший в дверь, и, так как человек этот не имел к Анри никакого отношения, Сесиль со вздохом вновь принималась за работу.
Работа ее являлась чудом терпения, безукоризненного исполнения и вкуса; то была не простая вышивка, а рельефный рисунок. Все цветы, хотя и бледные, подобно тем, из которых делают венец для новобрачных или для девственниц, препровождаемых к могиле, казались живыми и одухотворенными. Каждый цветок был связан для Сесиль с тем или иным воспоминанием детства, и, вышивая его, она говорила с ним о минувших днях, прожитых этим эфемерным созданием под лучами эфемерного лондонского солнца.
Однажды утром Сесиль, как всегда, работала. В дверь позвонили, но на этот раз она вздрогнула сильнее обычного, узнав по манере звонить почтальона. Сесиль побежала открывать дверь; да, это был почтальон: он протягивал ей письмо. Сесиль вскрикнула от радости. Адрес был написан рукой Анри. Она взглянула на штемпель: письмо было отправлено из Гавра.
Она едва не лишилась чувств. Что случилось? Каким образом по прошествии каких-нибудь шести недель после отъезда Анри ей пришло письмо, отправленное из Гавра? Неужели он вернулся во Францию?
Она держала письмо дрожащей рукой, не решаясь его открыть.
Тут Сесиль заметила, что почтальон все еще ждет; заплатив ему, она убежала в свою комнату.
До чего же ей нравилось приветливое, улыбающееся лицо этого человека!
Она распечатала письмо, там значилось: "В море".
Стало быть, Анри нашел возможность написать ей. Вот и все!
И она прочитала следующее:
"Дорогая Сеешь!
Как видите, Ваши молитвы приносят мне удачу: вопреки всяким ожиданиям у мне представилась возможность сказать Вам, что я люблю Вас.
Сегодня утром вахтенный матрос заметил парус. А так как из-за войны мы все время держимся настороже, капитан с пассажирами тотчас поднялись на палубу. Но через несколько минут выяснилось, что появившееся судно — торговое, мало того, корабль этот взял курс на нас, подавая сигнал бедствия.
Не ждите от меня рассказа о каком-то небывалом приключении, очень грустном и драматичном. Нет, дорогая Сеешь, Господу было угодно уберечь Ваше доброе сердце от печали по поводу участи тех, кому Вы обязаны этим письмом. Корабль, оказавшийся французским судном из Гавра, через несколько дней после выхода из Нью-Йорка был задержан трехнедельным штилем, и его пассажиры опасались, что, пока они доберутся до Франции, у них кончится вода. Капитан велел отправить им дюжину бочек, а я сел писать, чтобы еще раз сказать Вам, Сеешь, что люблю Вас, что в любой час дня и ночи думаю о Вас, что Вы постоянно рядом со мной, вокруг меня, во мне.
Знаете, Сесиль, что приходит мне на ум, когда я гляжу на два корабля, лежащие в дрейфе в ста шагах друг от друга, один из которых направляется в Пуэнт-а-Питр, а другой — в Гавр? Так вот, если бы на какой-нибудь из шлюпок, снующих между ними, я перебрался с одного корабля на другой, то через две недели был бы в Гавре, а на следующий день вечером — у Ваших ног.
Ведь стоит только захотеть. И я бы снова увидел Вас, снова увидел Вас, Сесиль. Понимаете? Но это было бы, что называется, чистым безумием и погубило бы нас.
Ах, Боже мой! Ну почему мы не придумали какой-нибудь иной план, благодаря которому мне не пришлось бы покидать Вас! Думается, довольно было бы одного Вашего слова или взгляда, и я бы преуспел во всех своих начинаниях. Вы же видите, Сесиль, под Вашей защитой мне все удается даже вдали от Вас.
О, повторяю, такое странное везение пугает меня; боюсь, что оба мы уже покинули землю, Сесиль, и находимся на пути в Небеса.
Прошу прощения за столь зловещие предсказания, но так мало уготовано человеку счастья на земле, что каждая радость таит в себе сомнение, которое мешает этой радости стать истинным блаженством.
Хотите знать, как я провожу свои дни, Сесиль? Пишу Вам. Я привезу объемистый дневник, где Вы час за часом проследите мои мысли. И тогда увидите, что душой я ни на мгновение не расставался с Вами.
А когда приходит ночь, я поднимаюсь на палубу, так как на корабле запрещено оставлять свет, и наблюдаю великолепную картину солнечного заката на море, слежу за каждой загорающейся в небе звездой, и — странное дело! — признательность и поклонение Богу наводят меня на грустные размышления, ибо я спрашиваю себя, каким образом Бог, движущий мирозданиями и не спускающий, верно, глаз с этого извечного единого целого, может уследить за каждым отдельным человеком, взывающим к нему с мольбой?
Что, если Всевышний является Богом миров, а случай — Богом людей?
И верно, имеют ли значение для высшей силы и верховного владычества Бога подробности нашей жалкой жизни? Что за дело этому всеобъемлющему величию до счастливых или несчастных событий нашего существования? И что за важность для этого богатейшего жнеца, если несколько колосков одного из миллионов его полей, каждое из которых зовется миром, побьет град или вырвет ураган?
Боже мой! Боже мой! Неужели ты не слышишь меня, неужели не внемлешь моей мольбе вернуть меня к Сесиль, ведь она ждет меня!
Вот, дорогая Сесиль, каким помыслам я предаюсь, тогда как каждое из моих писем должно было бы поддерживать Вас, прибавляя сил! А получается наоборот, они повергают Вас в уныние! Простите меня! Простите меня!
Я подружился с одним человеком на борту: он рулевой. Бедный парень! Он тоже оставил, в Грейвсенде, любимую женщину. По его манере смотреть на небо, вздыхая, я узнал товарища по несчастью. Мало-помалу мы с ним сблизились; он рассказал мне о своей дорогой Дженни. А я, Сесиль, простите меня, я рассказал ему о Вас.
Теперь у меня есть хоть кто-то, кому я могу назвать Ваше имя и кому я могу повторять, что люблю Вас. У меня есть сердце, которое понимает мое!
"Сердце матроса!" — скажут мне. Достойны сожаления те, кто так скажет.
Этого славного молодого человека, с которым я говорю о Вас целыми ночами напролет, зовут Сэмюель.
Я хочу, чтобы Вы тоже знали его имя.
Замолвите за него словечко в Ваших молитвах, чтобы и он вновь свиделся со своей Дженни. Я ему обещал, что Вы это сделаете.
Прощайте, Сесиль, прощайте, любовь моя! Шлюпка с французского судна возвращается на борт своего корабля. Я отдаю это письмо старшему матросу, который клянется своей честью, что лично отнесет его на почту по прибытии в Гавр. Еще раз прощайте, моя горячо любимая Сесиль; через двадцать — двадцать пять дней, если погода по-прежнему будет нам благоприятствовать, я доберусь до Гваделупы.
В тысячный раз прощайте. Я люблю Вас.
Ваш Анри.
P.S. Замолвите слово в своих молитвах за Сэмюеля и Дженни".
Невозможно передать нашим читателям, какое глубокое впечатление произвело на Сесиль это письмо, впечатление тем более глубокое, что письмо пришло неожиданно. Глаза Сесиль были полны благодарных слез; она упала на колени. Она не молилась, а просто шептала имена, и среди этих имен, как просил ее Анри, были имена Сэмюеля и Дженни.
Затем Сесиль с небывалым усердием и верой вновь принялась за свадебное платье.
Дни шли за днями, сменяя друг друга монотонной чередой и не принося ничего нового. Это нежданное, благословенное письмо породило у Сесиль надежду на то, что некое похожее событие подарит ей весточку от возлюбленного; но, как сказал Анри, такое событие — дело счастливой случайности, которая вряд ли повторится.
Тем временем произошли грандиозные перемены: республика стала империей; Бонапарт превратился в Наполеона; испуганная Европа присутствовала на этом странном спектакле, не решаясь поднять голос протеста; все, казалось, предрекало нарождающейся династии долгую жизнь; те, кто окружал новых избранников, были богаты, блистательны, счастливы. Когда порой Сесиль видела, как мимо ее окон проезжали блестящие всадники и элегантная знать, наполовину примкнувшая, наполовину созданная вновь, она говорила себе со вздохом: "Вот каким был бы Анри, вот какой была бы я, если бы мы предоставили событиям идти своим чередом". Но тут же вспоминала о еще не высохшей крови в венсенских рвах и опять со вздохом отвечала себе: совесть не обманывает, мы поступили правильно.
Прошел еще месяц. Ожидание Сесиль стало более нетерпеливым; потом миновала неделя, затем четыре дня, причем каждый из них тянулся медленнее, чем предыдущий; наконец, на утро пятого дня раздался такой долгожданный и так хорошо знакомый звонок: то было письмо от Анри.
Представим это новое письмо глазам читателя.
"Дорогая Сесиль!
Сначала о главном — удача по-прежнему сопутствует нам. Я прибыл в Гваделупу после плавания, затянувшегося, правда, лишь из-за отсутствия ветра, а не из-за бурь. Я нашел своего дядю, самого славного и замечательного человека на свете, он до того счастлив видеть меня в рядах своего войска, как он говорит, что тут же заявил: я могу считать себя его наследником.
А дядя мой, кстати сказать, дорогая Сесиль, необычайно богат.
Но все хорошее имеет дурные стороны, тут уж ничего не поделаешь: славный человек заявил, что проникся ко мне необыкновенно пылкой любовью и ни под каким предлогом не отпустит меня раньше, чем через два месяца. Сначала у меня появилось огромное желание сказать ему, что такой ценой наследство мне не нужно и я отказываюсь от него. Но потом я подумал, любовь моя, что эти два месяца как раз и понадобятся для продажи моих нехитрых товаров. К тому же капитан "Аннабель" заверил меня, что на новую загрузку у него уйдет никак не меньше времени; так что волей-неволей пришлось смириться. И вот теперь я прикован к Пуэнт-а-Питру, по крайней мере, на два месяца. По счастью, завтра утром отплывает один корабль, он и повезет Вам весточку от бедного изгнанника, который любит Вас, Сесиль, так сильно, что никакое человеческое слово не в силах этого сказать, и ни одна земная мысль не может этого выразить.
Я все рассказал, обо всем поведал моему дяде; сначала он поморщился, узнав, что Вы не из торговой семьи, но зато когда понял, насколько Вы совершенны, да еще когда я заверил его, что из любви ко мне Вы и его полюбите хоть немного, он утешился тем, что Вы красивы, добры и к тому же старинного дворянского рода. Должен сказать, Сесиль, этот милый дядюшка, одержимый манией торговли, на деле является олицетворением аристократии; хочет он того или нет, но дворянская приставка не сходит у него с уст, и, лишая титула тех, кто его имеет, он добавляет частицу "де " к именам людей, не имеющих на это ни малейшего права.
Какая тут великолепная, величественная природа, дорогая Сесиль, и как я был бы счастлив любоваться ею вместе с Вами! Наша мысль терялась бы в бесконечных просторах бескрайнего моря! Наши взоры тонули бы в бездонной глубине здешнего неба, такого чистого и прозрачного, что все время кажется, будто взгляд может проникнуть за его пределы и лицезреть самого Господа Бога!
К несчастью, это чужая для Вас природа, Сесиль. Вы не знаете здешных растений, а они не знают Вас. На днях я буквально подпрыгнул от радости, увидев распустившуюся розу: она напомнила мне Англию, Хендон, Ваш коттедж, Ваш сад и дорогую нам могилу.
Какой ужасный и драгоценный дар Неба — память! В одну секунду я преодолеваю тысячу восемьсот льё и вот уже сижу вместе с Вами под сводом Вашего сада, обнимая взглядом все до мельчайших подробностей, начиная с Ваших прекрасных друзей — роз, лилий, тюльпанов, анемонов, фиалок — и кончая скромным зеленым газоном, где радостно скачут в поисках зерен, которые Вы разбрасываете ежедневно, веселые зяблики, блестящие щеглы и невероятно дерзкие воробьи.
Не знаю, чем это объяснить, дорогая Сесиль, но сегодня сердце мое переполняют надежда и радость; все здесь такое красивое, такое мощное — и пышные деревья и жизнелюбивые люди, — что мое вечное сомнение начинает отступать и сердце, так долго сжимавшееся в тревоге, вздохнуло с облегчением.
Столько строчек написано, и ни в одной из них я не сказал, что люблю Вас, Сесиль, из опасения наскучить Вам слишком частыми повторами; если бы я говорил это живым голосом, то, думается, выражение глаз, интонации голоса сумели бы оправдать мои бесконечные повторы и Вы простили бы мне их.
Но вот вошел мой дядя, он непременно хочет увести меня и показать свои плантации. Я сопротивляюсь. Однако он говорит, что когда-нибудь все это станет нашим, и такой резон заставляет меня покинуть Вас на час-другой. До встречи, Сесиль!
Знаете, Сесиль, что мы сделаем, если Вы когда-нибудь поселитесь на Гваделупе? Мы возьмем рисунок маленького коттеджа, план садика и привезем сюда семена всех Ваших цветов; затем посреди владений моего дяди мы воссоздадим хендонский рай.
Я все время о чем-то мечтаю, строю воздушные замки, потом молю Бога не разрушать моих снов, дать им время превратиться в реальность.
К счастью, я почти всегда один, то есть с Вами, Сесиль; Вы идете рядом со мной, я беседую с Вами, о чем-то рассказываю, улыбаюсь Вам; часто, поддавшись иллюзии, я протягиваю руку, чтобы коснуться Вашей руки, и тогда Вы исчезаете, словно дым, растворяетесь, будто тень.
После того как отчалит корабль, с которым я посылаю это письмо, возможность написать Вам у меня появится, наверное, не раньше, чем через месяц или полтора; выход корабля в море сейчас редкость; зато через два месяца я сам отправлюсь в путь. Сесиль, Сесиль, понимаете ли Вы, что значит для меня увидеть берега Франции, увидеть Париж, увидеть улицу Кок, подняться на шестой этаж, позвонить в Вашу дверь, упасть к Вашим ногам? Боже мой! Сумею ли я пережить такое счастье и не сойти с ума?
Прощайте, Сесиль, я поручаю прекрасному золотистому облаку, сияющему, словно колесница неведомого ангела, лететь к Вам с моими воспоминаниями; оно тихонько плывет в сторону Франции по небу такой прозрачности, какое в наших условиях даже трудно себе представить; вот сейчас оно распластывается, принимая форму орла с расправленными крыльями, чтобы лететь быстрее; спасибо, прекрасное облако, спасибо; передай ей привет и скажи, что я люблю ее.
Прощайте, будь моя воля, я не расстался бы с Вами, и Бог знает, до чего бы это меня довело: Вы, верно, заранее опасаетесь моих бесконечно длинных писем, а мне, мне так хотелось бы получить от Вас хоть одну строчку, хоть слово, пускай даже слог.
Еще раз — прощайте, еще раз — я люблю Вас; прощайте, прощайте…
Ваш Анри".
Письмо было длинное, но Сесиль оно показалось слишком коротким; она читала и перечитывала его весь день. Работая над своим прекрасным свадебным платьем, бедная девочка тихонько повторяла фразы, написанные женихом, но словно этих фраз ей было мало, иногда она брала в руки письма, чтобы полностью убедить себя и успокоить соприкосновением с бумагой и видом почерка.
Тем временем работа над платьем продвигалась; как мы уже говорили, то была гирлянда вышитых цветов, которая обвивалась вокруг, поднимаясь спереди до самого пояса и разделяясь там на ветви. Некоторые из них шли вдоль корсажа, остальные же причудливо переплетались у рукавов; что касается основного фона платья, то он должен был оставаться гладким.
Итак, платье наполовину уже было готово, и поскольку Анри, по всей вероятности, суждено отсутствовать еще месяца три-четыре, к его возвращению платье будет готово полностью.
Время от времени маркиза справлялась о путешественнике, но таким тоном, словно спрашивала о постороннем человеке. К этому браку маркиза стремилась не из дружеских чувств к Анри, а скорее из неприязни к Эдуарду. Ей не хотелось, чтобы внучка стала женой банковского служащего — вот и все.
А между тем дни шли за днями: Сесиль знала, что раньше чем через полтора месяца ни одно судно не покинет Гваделупу. Анри писал об этом, и она запомнила. Потому и ждала терпеливо все указанное время, затем, по прошествии двух месяцев начала беспокоиться. И вот, наконец, однажды утром, с трудом сдерживая охватившую ее бурную радость, Сесиль получила новое письмо:
"Я еду, дорогая Сесиль, еду!
Корабль, с которым я посылаю это письмо, опередит меня всего на неделю, а возможно даже, я прибуду в то же время, что и письмо, если не раньше, так как "Аннабель " считается отличным парусником.
Понимаете, Сесиль? Я еду, я стал богатым. На своих товарах я выручил сто процентов и сразу возместил пятьдесят тысяч франков г-на Дюваля. Мне остаются еще пятьдесят, а кроме того, дядя снабжает меня товаром, который может стоить сто тысяч экю. И еще он дает мне сто тысяч франков в качестве свадебного подарка.
Моя горячо любимая Сесиль, представляете, в каком восторге я пребываю? Я непрестанно спрашиваю капитана, правда ли, что выход в море намечен на 8 марта.
Он отвечает, что да и что, если только ветер не переменится, мы непременно выйдем именно в этот день; но сейчас ветры дуют с завидным постоянством, и, стало быть, ничто нас не задержит, я на это надеюсь.
Боже мой! Боже мой! Значит, это правда: я снова увижу мою горячо любимую Сесиль, моего дорогого ангела! Значит, это правда: веемой страхи оказались бессмысленны! Значит, это правда: доброта твоя, о Боже, беспредельна, и удача, не оставлявшая меня до сих пор, предвещает удачу, которая будет сопутствовать мне до самой Франции!
Боже мой, доброта твоя неизбывна, ты велик и милосерден, благодарю тебя.
И потом, Боже, не потому ли, что она молится тебе, что она печется о нас, ей воздается и за нее и за меня?
Впрочем, у меня есть товарищ, есть с кем разделить радость и счастье: Сэмюель, бедный Сэмюель, помните, Сесиль, рулевой, о котором я вам говорил; несчастный, ему не хватало нескольких сотен франков для осуществления своей мечты, как нам — нескольких тысяч. Представляете, тысячи экю оказалось довольно, чтобы составить счастье человека! Эту тысячу экю я дал ему от Вашего имени, Сесиль. По возвращении он женится на Дженни, и если первый его ребенок будет мальчиком, он назовет его Анри, а если девочкой, он назовет ее Сесиль.
В результате бедный Сэмюель не меньше меня торопится теперь уехать.
Неделя! Как это долго, целая неделя! Неделю ждать, не приближаясь к Вам. На корабле или в экипаже, подталкиваемый крылом ветра или влекомый добрыми лошадьми, чувствуешь, по крайней мере, что перемещаешься, продвигаешься, приближаешься к цели; в движении есть свое утешение. Мать успокаивает нас, когда мы маленькие, надежда — когда мы становимся взрослыми. По правде говоря, мне думается, я предпочел бы провести лишних две недели в море, только бы тронуться в путь немедленно.
Поэтому я почти сомневаюсь, отправлять ли Вам это письмо, Сесиль. Если Вы любите меня так же, как я Вас, что, боюсь, невозможно, и если наше судно из-за встречного ветра или непредвиденной случайности задержится на неделю-другую, а то и на месяц, в какую пытку превратится ваша жизнь, связанная с постоянным ожиданием! О, ждать Вас, Сесиль, знать, что Вы стремитесь ко мне, и не иметь возможности броситься Вам навстречу. О, я чувствую, что для меня это было бы страшным, невыносимым, неслыханным несчастьем; я чувствую, что это было бы хуже, чем не иметь от Вас известий, и все-таки у меня не хватает духа заставить себя не кричать: "Я еду, Сесиль, еду, ждите меня!"
Да, ждите меня, моя обожаемая Сесиль, да, я еду, мчусь; ждите меня, я здесь, я рядом с Вами, я у Ваших ног. Скажите, что Вы любите меня, Сесиль, ведь я Вас так люблю!
Никакого прощай, Сесиль, через неделю я выезжаю. До встречи, Сесиль, до встречи. Ждите меня с минуты на минуту. Еще раз, Сесиль, я еду!
Ваш Анри".
