VI КОРОЛЕВСКАЯ НОЧЬ

VI
КОРОЛЕВСКАЯ НОЧЬ

А в это время Карл IX, взяв под руку Генриха Наваррского, шел по Парижу в сопровождении четырех дворян и двух факельщиков.

— Когда я выхожу из Лувра, — говорил король, — я испытываю такое наслаждение, точно попадаю в прекрасный лес; я легко дышу, я живу, я чувствую себя свободным.

Генрих улыбнулся:

— Как бы вам было хорошо в наших беарнских горах!

— Да, Анрио, я понимаю, что тебе хочется туда вернуться; но, если тебе уж очень невтерпеж, то вот мой совет: будь очень осторожен, ибо моя мать Екатерина так тебя любит, что не может без тебя жить.

— Ваше величество, как вы намерены провести этот вечер? — спросил Генрих, уклоняясь от опасной темы.

— Хочу тебя кое с кем познакомить, а ты мне скажешь свое мнение.

— Я в полном распоряжении вашего величества.

Два короля в сопровождении охраны прошли улицу Савонри и, поравнявшись с домом принца Конде, заметили, что два человека, закутанные в длинные плащи, выходят из потайной двери, которую один из них бесшумно запер за собой.

— Ого! — произнес король, обращаясь к Генриху, который тоже всматривался в них, но, по своему обыкновению, молча. — Это заслуживает внимания.

— Почему вы так думаете, сир? — спросил король Наваррский.

— Это касается не тебя, Анрио. Ты уверен в верности своей жены, — с улыбкой отвечал Карл, — но твой двоюродный братец Конде в своей жене не так уверен, а если уверен, то, черт возьми, напрасно!

— Но откуда вы взяли, что эти господа были у госпожи Конде?

— Чутьем чую. Как только они нас увидали, сейчас же спрятались под ворота и стоят там не шелохнувшись; а ко всему прочему, у того, что меньше ростом, — своеобразный покрой плаща… Ей-Богу, это было бы оригинально.

— Что?

— Так… ничего! Просто мне в голову пришло одно соображение. Идем.

Король пошел прямо к двум незнакомцам, которые, заметив это, стали уходить.

— Эй, господа! Остановитесь! — крикнул король.

— Это вы нам? — спросил чей-то голос, от которого вздрогнули король Карл и его спутник.

— Ну, Анрио, узнаешь этот голос? — спросил Карл.

— Ваше величество, — отвечал Генрих, — если бы ваш брат был не под Ла-Рошелью, я побился бы об заклад, что это он.

— Значит, он не под Ла-Рошелью, вот и все, — ответил Карл.

— Кто же с ним?

— А ты не узнаешь?

— Нет, ваше величество.

— Однако у него такой рост, что ошибиться трудно. Подожди, сейчас узнаешь… Эй! Вам говорят! Разве вы не слышите, черт подери!

— А вы разве патруль, что останавливаете прохожих? — спросил высокий, выпрастывая руку из-под плаща.

— Считайте, что мы патруль, и когда вам приказывают, то стойте! — сказал король и, наклонившись к Генриху, шепнул: — Сейчас увидишь извержение вулкана.

— Вас восемь человек, — сказал высокий, обнажая не только руку, но и свое лицо, — да хотя бы вас была сотня, — лучше идите своей дорогой.

— Вот так так! Герцог Гиз! — прошептал Генрих.

— Наш милый родственник, герцог Лотарингский! — сказал король. — Наконец-то вы показали, кто вы такой! Очень хорошо!

— Король! — воскликнул герцог Гиз.

Его спутник, услыхав это восклицание, снял было из уважения шляпу, но тотчас опять закутался в свой плащ и остался на месте.

— Сир, — сказал герцог Гиз, — я только что был у моей невестки, госпожи Конде.

— Так-так… И взяли с собой одного из ваших дворян. Кого именно?

— Сир, — ответил герцог, — ваше величество его не знает.

— Ну, что ж, мы познакомимся, — ответил король и направился к закутанной фигуре, знаком приказав служителю подойти с факелом.

— Простите, брат мой! — сказал герцог Анжуйский, распахивая плащ и кланяясь с плохо скрытой досадой.

— Ха-ха-ха! Так это вы, Генрих?.. Да нет, это невозможно! Я, верно, ошибаюсь… Мой брат, герцог Анжуйский, не пошел бы в гости, не повидавшись раньше со мной. Ему хорошо известно, что, когда принцы крови возвращаются в Париж, они входят в него только одним путем: в пропускные ворота Лувра.

— Простите, сир! — сказал герцог Анжуйский. — Прошу ваше величество извинить мне мою ветреность.

— А что, дорогой мой брат, вы делали в доме Конде? — насмешливо спросил король.

— Да то, — с лукавым видом сказал король Наваррский, — о чем ваше величество сейчас говорили. — И, нагнувшись к уху короля, закончил свою мысль, после чего громко расхохотался.

— Что тут такого? — высокомерно спросил герцог Гиз, обращавшийся с бедным королем Наваррским, как и все при дворе, довольно грубо. — Почему мне не бывать у моей невестки? Ведь герцог Алансонский ходит к своей.

Генрих слегка покраснел.

— К какой невестке? — спросил Карл. — Я знаю только одну его невестку — королеву Елизавету.

— Простите, сир, я хотел сказать — к сестре, королеве Маргарите, которую мы видели полчаса назад, когда шли сюда: она проследовала в своих носилках в сопровождении двух франтов, бежавших один с правой стороны носилок, другой с левой.

— Вот как! — сказал Карл. — Что скажете на это, Генрих?

— То, что королева Наваррская вольна ходить, куда ей хочется, но я сомневаюсь, чтобы она вышла из Лувра.

— А я в этом уверен, — ответил герцог Гиз.

— Я тоже, — прибавил герцог Анжуйский, — и это подтверждается тем обстоятельством, что ее носилки стояли в переулке Клош-Персе.

— В ее прогулке, наверно, участвует и ваша невестка; не эта, — сказал Генрих Наваррский Гизу, кивнув на дом Конде, — а та, — он обратился в сторону, где находился дом Гизов, — когда мы уходили, они были вместе; да вы сами знаете, что они неразлучны.

— Я не понимаю, о чем говорит ваше величество, — ответил Гиз.

— Наоборот, все очень ясно, — возразил король, — недаром при носилках были два франта — у каждой дверцы свой.

— Хорошо, — сказал герцог Гиз, — раз королева и моя невестка совершают явно неподобающий поступок, то передадим его на суд королю, чтобы положить этому конец!

— К чему? — сказал Генрих Наваррский. — Оставьте в покое и принцессу Конде, и герцогиню Неверскую… Король спокоен за свою сестру… а я доверяю своей жене.

— Нет-нет, — возразил Карл, — я хочу вывести это дело на чистую воду, но мы займемся этим сами. Так вы говорите, что носилки остановились в переулке Клош-Персе?

— Да, ваше величество, — ответил герцог Гиз.

— А вы нашли бы то место, где они остановились?

— Да, ваше величество.

— Тогда идем туда., и если понадобится сжечь дом, чтобы узнать, кто там находится, мы так и сделаем.

С этими намерениями, обещавшими мало хорошего тем, о ком шла речь, четыре владетельные особы христианского мира направились на улицу Сент-Антуан, а затем свернули в переулок Клош-Персе.

Карл хотел уладить это дело по-семейному; поэтому он отпустил сопровождавших его дворян, предоставив им провести ночь по их усмотрению, но приказал быть у Бастилии к шести часам утра и привести с собой двух верховых лошадей.

В переулке Клош-Персе было всего три дома, и отыскать нужный оказалось тем легче, что жильцы двух домов охотно соглашались впустить их к себе; один дом примыкал к улице Сент-Антуан, а другой — к улице Руа-де-Сисиль.

Совсем по-другому повели себя обитатели третьего: это был тот самый дом, который находился под охраной швейцара-немца, а немец был не из сговорчивых. Казалось, что в эту ночь Парижу было предназначено судьбой явить миру два образца верных слуг.

Напрасно герцог Гиз грозил немцу на самом чистом немецком языке, напрасно герцог Анжуйский предлагал кошелек, набитый золотыми, напрасно Карл решился объявить себя начальником патруля — честный немец не обращал внимания ни на угрозы, ни на золото, ни на приказ. Увидав, что непрошеные гости от него не отстают, даже наоборот — становятся еще назойливее, он просунул сквозь прутья железной решетки дуло уже знакомой нам аркебузы, что вызвало лишь смех у трех пришельцев (Генрих Наваррский стоял в стороне, как будто все это его нисколько не касалось); а смех вызывало то обстоятельство, что дуло, засунутое между прутьями решетки, нельзя было повернуть ни в ту, ни в другую сторону, и оно представляло опасность только для человека, который сам встал бы прямо против него, то есть только для слепого.

Убедившись, что привратника нельзя ни подкупить, ни уговорить, ни запугать, герцог Гиз сделал вид, что уходит вместе со своими спутниками; но это отступление было недолгим. На углу улицы Сент-Антуан герцог нашел то, что ему было нужно: камень, вроде тех, какими действовали тысячелетия назад Аякс Теламонид и Диомед; герцог взвалил его себе на плечо и, знаком пригласив спутников идти за ним, вернулся к дому. Как раз в эту минуту привратник, увидав, что те, кого он принимал за злоумышленников, ушли, стал запирать калитку, но не успел еще задвинуть засовы. Герцог Гиз воспользовался этим и, как живая катапульта, метнул камень. Замок вылетел вместе с куском стены, в которую был вделан, и дверь распахнулась, опрокинув немца; но, падая, он закричал изо всей мочи, чтобы поднять тревогу в гарнизоне, который подвергался большой опасности оказаться застигнутым врасплох.

В это самое время Ла Моль и Маргарита занимались переводом одной из идиллий Феокрита, а Коконнас, уверяя, что он тоже древний грек, приналег на сиракузское вино — конечно, вместе с Анриеттой. И разговор научный, и разговор вакхический были прерваны неожиданным вторжением.

Коконнас и Л а Моль сейчас же потушили свечи, открыли окна, выбежали на балкон, увидали в темноте четверых мужчин, стали угрожающе стучать шпагами, не достававшими до неприятеля, а только ударявшими плашмя по стене дома, и забросали пришельцев всем, что попадало под руку. Карлу, самому ожесточенному из осаждавших, угодил в плечо серебряный кувшин, на герцога Анжуйского свалился таз с апельсиновым компотом, в герцога Гиза попал кабаний окорок.

Один Генрих Наваррский остался невредим. Он шепотом расспрашивал привратника, которого герцог Гиз привязал к воротам; но немец на все вопросы твердил неизменное "Ich verstehe nicht".

Женщины подзадоривали мужчин и подавали им метательные снаряды, которые градом сыпались на осаждавших.

— Смерть дьяволу! — вскричал Карл, когда упавший на голову табурет надвинул ему шляпу на нос. — Сейчас же отоприте дверь, или я велю перевешать всех, кто там, наверху!

— Брат! — шепотом сказала Маргарита Ла Молю.

— Король! — передал Ла Моль Анриетте.

— Король! Король! — шепнула Анриетта Коконнасу, в то время как пьемонтец подтаскивал к окну сундук, чтобы прикончить герцога Гиза, с которым все время имел дело, не узнавая его. — Король, говорят вам!

Коконнас бросил сундук.

— Король? — удивленно переспросил он.

— Да, король.

— Тогда играем отступление.

— Э-э! Маргарита и Ла Моль уже бежали. Идем!

— Куда?

— Идем, раз я говорю!

И Анриетта, схватив Коконнаса за руку, увела его через потайную дверь, выходившую в соседний двор; все четверо, заперев за собой дверь, убежали другим ходом в переулок Тизон.

— Ага! Кажется, гарнизон сдается! — сказал Карл.

Осаждавшие подождали несколько минут, но в доме не слышалось ни звука.

— Они придумали какую-то ловушку, — сказал герцог Гиз.

— Вернее, они узнали голос брата и удрали, — сказал герцог Анжуйский.

— Им все равно пришлось бы пройти здесь, — возразил Карл.

— Да, — заметил герцог Анжуйский, — если в доме нет второго выхода.

— Кузен, — обратился король к герцогу Гизу, — возьмите опять камень и сделайте с другой дверью то же, что сделали с первой.

Герцог Гиз, определив, что вторая дверь слабее первой, решил, что не стоит прибегать к подобным средствам, и вышиб ее ногой.

— Огня! Огня! — крикнул король.

Подбежали слуги. Факелы были погашены, но у лакеев имелось все, чтоб их разжечь, и пламя вспыхнуло. Один факел Карл взял сам, а другой передал герцогу Анжуйскому. Впереди пошел герцог Гиз со шпагою в руке. Генрих Наваррский замыкал шествие. Все поднялись во второй этаж.

В столовой был собран ужин, или, вернее, он был "разобран", так как метательными снарядами служили главным образом поданные к столу кушанья. Канделябры опрокинуты, мебель перевернута, и вся посуда, за исключением серебряной, разбита вдребезги.

Из столовой перешли в гостиную, но и там нельзя было понять, кто именно находился в доме. Несколько греческих и латинских книг да несколько музыкальных инструментов — вот и все.

Спальня оказалась еще более безответной: только в алебастровом шаре, свисавшем с потолка, горел ночник; но в спальню, видимо, никто не заходил.

— В доме есть другой выход, — сказал Карл.

— Вероятно, — ответил герцог Анжуйский.

— Да, но где он? — спросил герцог Гиз.

Поиски не дали никаких результатов.

— Где привратник? — спросил король.

— Я привязал его к решетке у ворот, — ответил герцог Гиз.

— Расспросите его, кузен.

— Он не скажет.

— Ну, если ему немножко подпалить ноги — заговорит, — смеясь, сказал король.

Генрих Наваррский поспешно выглянул в окно.

— Его уже нет, — сказал он.

— Кто же его отвязал? — удивился герцог Гиз.

— Смерть дьяволу! — воскликнул король. — Так мы ничего и не узнаем.

— Сир, — сказал Генрих Наваррский, — как видите, ничто не доказывает, что моя жена и невестка герцога Гиза находились в этом доме.

— Правда, — ответил Карл. — В Библии сказано: три существа не оставляют следа: птица — в воздухе, рыба — в воде и женщина… нет, ошибся… мужчина…

— Таким образом, — прервал его Генрих Наваррский, — лучшее, что мы можем сделать…

— …это, — подхватил Карл, — мне — заняться моим ушибом, вам, Анжу, — смыть с себя апельсиновый компот, а вам, Гиз, — отчистить кабанье сало.

Все четверо вышли из дому, даже не закрыв за собой двери.

Когда они дошли до улицы Сент-Антуан, король спросил герцога Анжуйского и герцога Гиза:

— Вы куда?

— Сир, мы идем к Нантуйе, он ждет нас ужинать. Не желает ли ваше величество присоединиться к нам?

— Нет, благодарю; мы идем в другую сторону. Не хотите ли взять одного из моих факельщиков?

— Благодарим за милостивое предложение, но нам он не нужен, — поспешил ответить герцог Анжуйский.

— Ладно, — согласился король. — Это он боится, что я прикажу проследить за ним, — шепнул Карл на ухо королю Наваррскому. Затем, взяв его под руку, сказал: — Идем, Анрио! Сегодня я угощаю тебя ужином.

— Разве мы не вернемся в Лувр? — спросил Генрих Наваррский.

— Говорю тебе — нет, чертов упрямец! Раз тебе говорят — пойдем, так иди!

И Карл повел Генриха Наваррского по улице Жоффруа-Ланье.

VII
АНАГРАММА

На улицу Жоффруа-Ланье выходил переулок Гарнье-сюр-Ло, а другим концом он упирался в пересекавшую его улицу Бар. В нескольких шагах от перекрестка, по направлению к переулку Мортельри, на улице Бар притаился домик, одиноко стоявший в саду, окруженном высокой каменной стеной с единственной массивной дверью.

Карл вынул из кармана ключ, без труда отворил дверь, запертую только на замок, затем, пропустив Генриха и двух слуг с факелами, снова запер ее за собою.

Во всем доме светилось только одно окошко. Карл показал на него Генриху и улыбнулся.

— Не понимаю, ваше величество — сказал Генрих.

— Сейчас поймешь, Анрио.

Генрих Наваррский с удивлением посмотрел на короля: и голос, и выражение лица Карла были проникнуты нежностью, до такой степени ему чуждой, что Генрих просто не узнавал своего шурина.

— Анрио, — сказал король, — я уже говорил тебе, что, когда я выхожу из Лувра — я выхожу из ада. Когда я вхожу сюда — я вхожу в рай.

— Сир, — ответил Генрих, — я счастлив тем, что ваше величество удостоили взять меня с собой в путешествие на небеса.

— Путь туда тесный, — сказал король, вступая на узкую лестницу, — и сравнение вполне уместно.

— Кто же тот ангел, что охраняет вход в ваш Эдем, сир?

— Сейчас увидишь, — ответил Карл.

Он сделал знак Генриху ступать тише, отворил одну дверь, затем другую и остановился на пороге.

— Взгляни! — сказал он.

Генрих Наваррский подошел и замер на месте перед трогательнейшей картиной.

Женщина лет восемнадцати-девятнадцати дремала, положив голову на изножие кроватки, где спал младенец, и держала обеими руками его ножки, прижавшись к ним губами, а ее длинные вьющиеся волосы рассыпались по одеялу золотой волной. Точь-в-точь как на картине Альбани, изображающей Деву Марию и Христа-младенца.

— О сир! Кто это прелестное создание? — спросил Генрих.

— Ангел моего рая, — отвечал король, — единственное существо, которое любит меня ради меня.

Генрих улыбнулся.

— Да, ради меня самого, — сказал Карл, — она меня полюбила, когда еще не знала, что я король.

— А когда узнала?

— А когда узнала, — ответил Карл со вздохом, говорившим о том, что залитая кровью власть бывала для него тяжелым бременем, — а когда узнала, то не разлюбила. Суди сам!

Король подошел на цыпочках и прикоснулся губами к нежной щеке молодой женщины осторожно, как пчелка к лилии. И все-таки она проснулась.

— Шарль! — прошептала она, открыв глаза.

— Слышишь? — сказал Генриху король. — Она зовет меня просто Шарль.

— Ах! — воскликнула молодая женщина. — Сир, вы не один?

— Нет, милая Мари. Мне хотелось показать тебе другого короля, более счастливого, чем я, потому что у него нет короны, и более несчастного, чем я, потому что у него нет Мари Туше. Бог всех равняет.

— Сир, это король Наваррский? — спросила Мари.

— Он самый, милое дитя. Подойди к нам, Анрио.

Король Наваррский подошел. Карл взял его руку.

— Мари, взгляни на его руку: это рука любящего брата и честного друга! Знаешь, если бы не она…

— То что же, сир?

— Если бы не эта рука, Мари, то наш ребенок остался бы сегодня без отца.

Мари вскрикнула, упала на колени, схватила руку Генриха и поцеловала.

— Хорошо, Мари, так и надо, — сказал Карл.

— А хорошо ли вы его отблагодарили, сир?

— Я отплатил ему тем же.

Генрих с изумлением посмотрел на Карла.

— Когда-нибудь, Анрио, ты поймешь смысл моих слов. А покуда — иди взгляни!

И Карл подошел к кроватке, в которой спал младенец.

— Да, — сказал король, — если бы этот карапуз спал в Лувре, а не в домике на улице Бар, многое было бы по-другому и теперь, может быть, и в будущем.

— Сир, вы уж извините меня, — заметила Мари, — но мне больше по душе, что он спит здесь: тут ему спокойнее.

— Ну и дадим ему спать спокойно. Хорошо спится, когда не видишь снов! — сказал король.

— Не угодно ли будет вашему величеству?.. — спросила Мари, показывая рукой на дверь в другую комнату.

— Да, правильно, Мари, — ответил Карл, — будем ужинать.

— Милый мой Шарль, — сказала Мари, — вы ведь попросите вашего брата короля извинить меня?

— За что?

— За то, что я отпустила наших слуг. Видите ли, сир, — обратилась она к королю Наваррскому, — Шарль любит, чтобы за столом ему прислуживала одна я.

— Святая пятница! Охотно верю, — ответил Генрих.

Мужчины прошли в столовую, а заботливая мать укрыла теплым одеяльцем малютку Шарля, который спал крепким детским сном, вызывавшим зависть у отца, и не проснулся.

Тогда Мари прошла к гостям.

— Здесь только два прибора! — сказал Карл.

— Разрешите мне прислуживать вашим величествам, — ответила Мари.

— Вот видишь, Анрио, из-за тебя мне неприятность! — сказал Карл.

— Какая, сир? — спросила Мари.

— А ты не понимаешь?

— Простите, Шарль, простите!

— Прощаю, садись рядом со мной — здесь, между нами.

— Хорошо, — ответила Мари.

Она принесла еще прибор, села между двумя королями и стала их угощать.

— Не правда ли, Анрио, — сказал Карл, — хорошо, когда у тебя есть такое место, где ты можешь есть и пить спокойно, не заставляя кого-нибудь другого сначала пробовать твое кушанье и твое вино?

— Ваше величество, поверьте, что я, как никто, способен оценить всю прелесть такого счастья, — сказал Генрих, улыбаясь и отвечая этой улыбкой на свою мысль о собственных вечных опасениях.

— А чтобы мы продолжали чувствовать себя так же хорошо, говори с ней о чем-нибудь хорошем — не надо ее впутывать в политику; в особенности не надо ей знакомиться с моею матерью.

— Да, королева Екатерина так любит ваше величество, что может приревновать вас к другой женщине, — ответил Генрих, ловко увернувшись от опасной темы, затронутой королем.

— Мари, — сказал король, — рекомендую тебе самого хитрого и самого умного человека, какого я когда-либо знал. При дворе — а это немало значит — он околпачил всех; один я, быть может, ясно вижу, что у него на уме, но не то, что у него в душе.

— Сир, — ответил Генрих, — меня огорчает, что вы сильно преувеличиваете одно и подозрительно относитесь к другому.

— Я ничего не преувеличиваю, Анрио. Впрочем, когда-нибудь все станет ясно.

Затем, повернувшись к Мари, король сказал ей:

— Он замечательно составляет анаграммы. Попроси его составить анаграмму из твоего имени, — ручаюсь, что он сделает.

— О! Что же может выйти из имени простой девушки вроде меня? Какую тонкую, приятную мысль можно извлечь из сочетания букв, которыми судьба случайно начертала — Мари Туше?

— О, сделать анаграмму из этого имени такие пустяки, что и хвалить не за что, — ответил Генрих.

— Ага! Уже готово! — сказал Карл. — Видишь, Мари!

Генрих Наваррский вынул из кармана записную книжку, вырвал из нее листочек и под именем,

"Marie Touchet"

написал:

"Je charme Tout".

Затем передал листок молодой женщине.

— В самом деле, просто не верится! — воскликнула Мари.

— Что он там выискал? — спросил Карл.

— Сир, я не решаюсь повторить, — ответила Мари.

— Ваше величество, — сказал Генрих, — если в имени "Marie" заменить букву "i" буквой "j", как это нередко делается, то получается анаграмма буква в букву: "Je charme Tout".

— Верно, буква в букву! — воскликнул Карл. — Слушай, Мари, я хочу, чтобы это стало твоим девизом. Никогда ни один девиз не бывал так справедливо заслужен. Спасибо, Анрио. Мари, я велю выложить его из алмазов и подарю тебе.

Ужин кончился; на соборе Нотр-Дам пробило два часа.

— Теперь, Мари, — сказал Карл, — в награду за его хвалу тебе, ты дашь ему кресло, чтобы он мог поспать в нем до утра; только подальше от нас, а то он так храпит, что даже страшно. Затем, если проснешься раньше меня, разбуди нас — нам в шесть утра надо быть у Бастилии. Доброй ночи, Анрио. Устраивайся, как тебе любо. Но вот что, — прибавил он, подойдя к королю Наваррскому и положив руку ему на плечо, — заклинаю тебя твоей жизнью, — слышишь, Генрих: твоей жизнью! — не выходи отсюда без меня и ни в коем случае не вздумай вернуться в Лувр.

Генрих если не понимал, то слишком многое подозревал, чтобы пренебречь этим советом.

Карл ушел в свою комнату, а Генрих, ко всему привычный горец, вполне удовлетворился креслом и очень скоро оправдал предсказание своего шурина, поместившего ею подальше от себя.

На рассвете Карл разбудил Генриха и, так как Генрих спал одетым, туалет его не занял много времени. Король был счастлив и приветлив — в Лувре таким его никто не видел. Часы, которые он проводил в домике на улице Бар, были в его жизни самыми светлыми часами.

Они вдвоем прошли через спальню — молодая женщина спала на своей кровати, младенец — в колыбели. Во сне оба чему-то улыбались. Карл на минуту остановился и с бесконечной нежностью глядел на них, затем, обернувшись к Генриху, сказал:

— Анрио, если ты когда-нибудь узнаешь, какую услугу я оказал тебе сегодня ночью, а меня уже не будет на этом свете, то не забудь ребенка, которого ты видишь в колыбели.

Не дав Генриху времени задать вопрос, Карл поцеловал в лоб мать и ребенка, шепнув им:

— До свидания, ангелы мои.

И вышел. Генрих в раздумье последовал за ним.

Дворяне, которым Карл приказал ждать его, стояли у Бастилии, держа под уздцы двух лошадей. Карл жестом предложил Генриху сесть на одну из них, сам сел на другую, проехал через Арбалетный сад и направился по кольцу внешних бульваров.

— Куда мы едем? — спросил Генрих.

— Мы едем посмотреть, вернулся ли герцог Анжуйский ради одной принцессы Конде или у него в душе столько же честолюбия, сколько и любви. А я сильно подозреваю, что это именно так.

Генрих ничего не понял из этих слов и молча следовал за Карлом.

Когда они доехали до Маре, где из-за частокола укреплений открывался вид на то место, которое тогда называлось предместьем Сен-Лоран, в сероватой дымке утра Карл указал Генриху на каких-то людей в широких плащах и в меховых шапках, ехавших верхом за тяжело груженым фургоном. По мере того как эти люди приближались, они вырисовывались все отчетливей, и можно было различить ехавшего тоже верхом и беседовавшего с ними человека в длинном коричневом плаще и широкополой французской шляпе, надвинутой на лоб.

— Ага, — сказал Карл, улыбаясь. — Я так и думал!

— Сир, вон тот всадник в коричневом плаще — герцог Анжуйский? Я не ошибаюсь? — спросил Генрих Наваррский.

— Он самый, — ответил Карл. — Сдай немного назад, Анрио, — я не хочу, чтобы нас видели.

— А кто эти люди? И что в повозке?

— Эти люди — польские послы, — ответил Карл, — а в повозке — корона. Теперь, — сказал он, пуская лошадь в галоп по дороге к воротам Тампля, — едем, Анрио. Я видел все, что отел видеть!

VIII
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛУВР

Не сомневаясь, что в комнате короля Наваррского сделано все, как приказано — трупы убраны, Морвель перенесен домой, ковры замыты, — Екатерина отпустила придворных дам и попыталась заснуть. Но потрясение оказалось слишком сильным, а разочарование — слишком горьким. Проклятый Генрих, все время ускользавший из ее ловушек, обычно смертельных, казалось, был храним какой-то непреодолимой силой, которую Екатерина упорно звала случаем, хотя другой голос в глубине ее души говорил, что имя этой силы — судьба. Мысль о том, что слух о неудачном покушении, распространившись по Лувру и вне его, внушит Генриху и гугенотам еще большую уверенность в их будущем, приводила ее в такую ярость, что, если б этот "случай", против которого она столь неудачно вела борьбу, столкнул ее в эту минуту с проклятым Генрихом, она бы не задумалась пустить в ход висевший у нее на поясе флорентийский кинжальчик, чтобы сорвать эту игру судьбы, благоприятствовавшей Генриху Наваррскому.

Ночные часы, столь нескончаемые для тех, кто ждет или не спит, тянулись один за другим, а королева-мать все не смыкала глаз. За эту ночь целый сонм новых проектов возни* в ее уме, обуреваемом страшными видениями. Наконец, едва забрезжил свет, она встала с постели, сама оделась и направилась в покои Карла IX.

Стража, привыкшая к приходам королевы-матери во всякое время дня и ночи, пропустила ее. Через переднюю она прошла в оружейную палату, но застала там одну кормилицу.

— Где мой сын? — спросила королева-мать.

— Ваше величество, к нему запрещено входить до восьми часов.

— Меня запрет не касается.

— Он для всех, ваше величество.

Екатерина усмехнулась.

— Да, я знаю, — продолжала кормилица, — хорошо знаю, что здесь ничто не может воспрепятствовать вашему величеству; я только молю внять просьбе простой женщины и не ходить дальше.

— Кормилица, мне надо поговорить с сыном.

— Мадам, я отопру, но только по королевскому приказу вашего величества.

— Откройте, я требую! — приказала Екатерина.

Услышав повелительный тон, внушавший больше уважения и страха, чем голос самого Карла, кормилица подала Екатерине ключ. Но Екатерина в нем не нуждалась, она вынула из кармана свой ключ и торопливо отперла дверь в покои сына.

В опочивальне никого не было, постель была не смята; борзая Актеон, лежавшая около кровати на медвежьей шкуре, встала, подошла к Екатерине и полизала ее руки цвета слоновой кости.

— Вот как! Он ушел из дому, — сказала королева-мать. — Я подожду.

В мрачной решимости Екатерина задумчиво села у окна, выходившего во двор Лувра как раз против пропускных ворот.

Она просидела два часа, недвижная и белая, как мраморная статуя; наконец она увидела, что в Лувр въезжает отряд всадников с Карлом и Генрихом Наваррским во главе.

Она сразу все поняла: Карл не захотел с ней препираться из-за ареста своего зятя, а просто увел его и этим спас.

— Слепец! Слепец! Слепец! — прошептала Екатерина.

Минуту спустя в оружейной раздались шаги.

— Сир, хотя бы теперь, когда мы уже в Лувре, — слышался голос Генриха Наваррского, — скажите мне, почему вы увели меня и какую услугу мне оказали?

— Нет, нет, Анрио! — смеясь, ответил Карл. — Когда-нибудь узнаешь; но сейчас это тайна. Знай только одно: по всей вероятности, у меня будет из-за тебя ссора с матерью.

С этими словами Карл приподнял портьеру и очутился лицом к лицу с Екатериной. Из-за его плеча выглянуло встревоженное и бледное лицо Генриха Наваррского.

— A-а! Вы здесь, мадам! — сказал Карл, нахмурив брови.

— Да, сын мой: мне надо поговорить с вами.

— Со мной?

— С вами, и наедине.

— Что делать! — сказал Карл, оборачиваясь к зятю. — Раз уж нельзя избежать этого совсем, то чем скорее, тем лучше.

— Я ухожу, ваше величество, — сказал Генрих.

— Да-да, оставь нас, — ответил Карл. — Ты ведь теперь католик, Анрио, так сходи к обедне и помолись за спасение моей души, а я останусь слушать проповедь.

Генрих поклонился и вышел.

Карл сам предупредил вопросы матери.

— Итак, мадам, — сказал он, пытаясь обратить все дело в шутку, — вы меня ждали, чтобы побранить, — так ведь? Я непочтительно нарушил ваши планы. Но — смерть дьяволу! — не мог же я позволить арестовать и посадить в Бастилию человека, только что спасшего мне жизнь. В то же время мне не хотелось браниться с вами: я хороший сын. Да и сам Бог, — прибавил Карл шепотом, — карает тех детей, которые бранятся с матерями; пример тому — мой брат Франциск Второй. Простите меня великодушно и признайтесь, что я неплохо пошутил.

— Ваше величество ошибается, — ответила Екатерина, — это дело совсем не шуточное.

— Так я и знал! Знал, что вы так и посмотрите на это, черт меня возьми!

— Сир, своим легкомыслием вы сорвали целый план, который должен был многое нам открыть.

— Ба! Целый план!.. Неужели какой-то неудавшийся план может вас смутить — вас, матушка? Вместо него вы придумаете двадцать новых, и в них я уж обещаю вам свое содействие.

— Даже если бы вы и стали мне содействовать, то теперь поздно: он предупрежден и будет начеку.

— Слушайте, — сказал король, — будем говорить прямо: что вы имеете против Анрио?

— Он заговорщик.

— Да, понятно, в этом вы его обвиняете все время! Но кто в этом прелестном обиталище, которое зовется Лувром, не занимается заговорами — больше или меньше?

— Но больше всех — он, и он тем более опасен, что никто об этом и не подозревает.

— По-вашему, он Лоренцино! — сказал Карл.

При этом имени, напомнившем ей об одной из наиболее кровавых драм флорентийской истории, Екатерина нахмурилась.

— Сын мой, — сказала она, — у вас есть возможность доказать мне, что я не права.

— Каким образом?

— Спросите Генриха, кто был у него в спальне сегодня ночью.

— В его спальне… сегодня ночью?

— Да. И если он вам скажет…

— То что?

— … тогда я готова признать свою ошибку.

— Но если это была женщина, не можем же мы от него требовать…

— Женщина?

— Да.

— Женщина, которая убила двух ваших стражей и ранила Морвеля, быть может, насмерть?

— Ого! Это уже серьезно, — сказал король. — Значит, дело было кровавое?

— Трое полегли на месте.

— А тот, кто их уложил?

— Убежал цел и невредим.

— Клянусь Гогом и Магогом! — вскричал Карл. — Вот молодец! И вы правы, матушка: мне надо знать, кто он такой.

— А я заранее вам говорю, что не узнаете, — по крайней мере, от Генриха.

— А от вас? Не мог же этот человек наделать таких дел, не оставив никаких следов? Неужели никто не заметил чего-нибудь особенного в его одежде?

— Заметили только то, что на нем был очень изящный вишневый плащ.

— Так-так! Вишневый плащ! — сказал Карл. — Здесь, при дворе, мне известен только один такой, который бросается в глаза.

— Совершенно верно, — ответила Екатерина.

— Вы думаете…

— Подождите меня здесь, сын мой, — сказала Екатерина, — я пойду узнать, как выполнены мои приказания.

Екатерина вышла, а Карл начал рассеянно ходить по комнате, насвистывая охотничью песенку, заложив одну руку за колет и опустив другую, которую лизала его борзая, всякий раз когда он останавливался.

Генрих Наваррский ушел от своего шурина сильно встревоженный и, вместо того чтобы идти обычным путем — по коридору, пошел по маленькой боковой лестнице, о которой мы уже не раз упоминали; она вела в третий этаж. Поднявшись всего на четыре ступеньки, он увидел на первом повороте чью-то тень. Генрих остановился и взялся за рукоять кинжала, но скоро разглядел, что это была женщина; она схватила его за руку, сказав хорошо ему знакомым милым голосом:

— Слава Богу, сир, вы целы и невредимы, я так за вас боялась; но, верно, Бог услышал мою молитву.

— Что случилось? — спросил Генрих.

— Все поймете, когда войдете к себе. Не беспокойтесь об Ортоне, я его приютила у себя.

И баронесса де Сов торопливо сбежала вниз мимо него, как будто встретилась с ним на лестнице случайно.

— Странно! — сказал Генрих. — Что же такое произошло? Что с Ортоном?

Но баронесса не слышала его вопросов, она была уже далеко.

Вслед за ней на верхней площадке лестницы появилась другая тень, на этот раз — мужчины.

— Тсс! — произнес он.

— A-а, это вы, Франсуа?

— Не называйте моего имени!

— Что случилось?

— Пройдите к себе и узнаете; а потом проскользните в коридор, хорошенько осмотритесь, не подглядывают ли за вами, и зайдите ко мне — дверь будет только притворена.

И Франсуа исчез, точно провалившись, как театральный призрак в люк.

— Святая пятница! — прошептал Беарнец. — Загадка остается загадкой; но раз отгадка находится в моих покоях, идем туда, а там посмотрим.

Однако, приближаясь к своим покоям, Генрих испытывал сильное волнение. Он обладал юношеской восприимчивостью: в его душе все отражалось четко, как в зеркале, а то, что он до сих пор слышал, предвещало беду.

Король Наваррский подошел к двери, которая вела в его покои, и прислушался. Внутри все было тихо. Кроме того, Шарлотта посоветовала ему зайти к себе, значит, там не было ничего опасного. Он быстро заглянул в переднюю: никого! Ничто не говорило и о том, что здесь что-то произошло.

"Ортона в самом деле нет", — сказал он про себя и прошел в следующую комнату. Там ему все стало ясно.

Хотя воды и не жалели, но всюду на полу виднелись большие красноватые разводы; одно кресло изуродовано; в занавесках полога — дырки от ударов шпаг; венецианское зеркало пробито пулей; окровавленная рука оставила на стене страшный отпечаток, говоривший о том, что эта безмолвная комната еще совсем недавно была свидетельницей борьбы не на жизнь, а на смерть.

Генрих Наваррский еще раз обвел взглядом следы борьбы, отер рукою выступивший на лбу пот и прошептал:

— Да-а! Теперь я понимаю, что за услугу мне оказал король; какие-то люди приходили сюда меня убить… А де Му и? Что сделали с де Муи? Мерзавцы! Они его убили!

Как герцогу Алансонскому хотелось поскорее рассказать Генриху о событиях этой ночи, так и самому Генриху не терпелось узнать о том, что произошло. Бросив на окружавшие его предметы последний мрачный взор, он выбежал в коридор, убедился, что никого нет, быстро открыл приотворенную дверь, тщательно запер ее за собой и проскочил к герцогу Алансонскому.

Герцог ждал его в первой комнате, он быстро схватил Генриха за руку и, приложив палец к губам в знак молчания, увлек короля Наваррского в отдельный круглый кабинетик, помещавшийся в башенке и благодаря этому совершенно недоступный для шпионства.

— Ах, брат мой, какая ужасная ночь! — сказал герцог.

— А что случилось?

— Хотели вас арестовать.

— Меня?

— Да, вас.

— За что?

— Не знаю. Где вы были?

— Король с вечера увел меня с собою в город.

— Значит, он знал, — сказал герцог. — Но если вас не было дома, то кто же был у вас?

— А разве кто-нибудь у меня был? — спросил Генрих, будто не зная, о ком идет речь.

— Да, какой-то мужчина. Услыхав шум, я побежал к вам на помощь, но было уже поздно.

— А его арестовали? — спросил Генрих с мучительной тревогой.

— Нет, он опасно ранил Морвеля, убил двух стражей и убежал.

— Молодец де Муи!

— Так это был де Муи? — встрепенулся герцог.

Генрих почувствовал свой промах.

— Я так предполагаю, — ответил он, — потому что назначал ему свидание с целью сговориться о вашем бегстве и заявить, что все свои права на наваррский престол я уступаю вам.

— Если это станет известно, мы погибли, — побледнев, сказал герцог Алансонский.

— Да, несомненно, Морвель скажет.

— Морвель ранен шпагой в горло; я спрашивал хирурга, который делал перевязку, и тот сказал, что раньше чем через неделю Морвель не сможет произнести ни одного слова.

— Неделя! Для де Муи это больше, чем нужно, чтобы оказаться в полной безопасности.

— В конце концов, это мог быть и не де Муи, — сказал герцог Алансонский.

— Вы так думаете? — спросил Генрих.

— Да. Ведь человек так быстро скрылся, что заметили только его вишневый плащ.

— В самом деле, — ответил Генрих, — такой плащ больше подходит какому-нибудь дамскому угоднику, а не солдату. Никому в голову не придет подозревать в де Муи обладателя вишневого плаща.

— Нет, — сказал герцог, — уж если кого и заподозрят, так скорее… — Герцог запнулся.

— …Ла Моля, — продолжил Генрих.

— Разумеется! Я и сам, глядя на бежавшего, подумал, что это Ла Моль.

— Вы и сами думали? Тогда вполне возможно, что это был Ла Моль.

— Он ничего не знает? — спросил герцог Алансонский.

— Ровно ничего, во всяком случае, важного, — ответил Генрих.

— Теперь я уверен, что это был он.

— Черт возьми! — сказал Генрих. — Если так, то это очень огорчит королеву Наваррскую — она принимает в нем большое участие.

— Участие? — переспросил герцог в замешательстве.

— Конечно, Франсуа. Разве вы забыли, что вам его рекомендовала ваша сестра?

— Верно, — ответил герцог упавшим голосом. — Поэтому мне и хотелось быть ему полезным — настолько, что я из опасения, как бы его вишневый плащ не навлек подозрений, поднялся к нему в комнату и унес плащ к себе.

— Что умно, то умно, — ответил Генрих. — Теперь я мог бы не только биться об заклад, но даже поклясться, что это был Ла Моль.

— Даже в суде? — спросил герцог.

— Ну конечно, — ответил Генрих. — Наверное, он приходил ко мне с каким-нибудь поручением от королевы Маргариты.

— Если бы я был уверен, что вы выступите свидетелем, я бы выступил против него как обвинитель, — сказал герцог.

— Если вы, Франсуа, выступите с обвинением, то, разумеется, я не стану вас опровергать.

— А королева? — спросил герцог.

— Ах да, королева!

— Надо бы узнать, как поступит она.

— Это я беру на себя.

— А знаете что, братец? Ей, пожалуй, не будет смысла опровергать нас; ведь этот молодой человек прогремит теперь как храбрец, и слава ему не будет стоить ни гроша — он купит ее в кредит, на веру. Правда, весьма возможно, что ему придется это потерять вместе с процентами и капитал.

— Ничего не поделаешь! — ответил Генрих. — Ничто не дается даром в этом мире.

И, с улыбкой махнув рукой герцогу Алансонскому, он осторожно высунул голову в коридор; убедившись, что их никто не подслушивал, Генрих быстро проскользнул на боковую лесенку, которая вела в покои Маргариты.

Королева Наваррская, так же как и ее муж, была в волнении. Ее сильно тревожил ночной поход против нее и герцогини Неверской, предпринятый королем, герцогом Анжуйским, герцогом Гизом и Генрихом Наваррским, которого она тоже узнала. Несомненно, у них не было против нее никаких улик; привратник, которого отвязал от ворот Ла Моль, уверял, что не сказал ни слова. Но четыре высокопоставленные особы, которым два простых дворянина — Ла Моль и Коконнас — оказали сопротивление, — эти особы свернули со своего пути не случайно, а с определенной целью. Маргарита вернулась в Лувр на рассвете, проведя остаток ночи у герцогини Неверской. Она тотчас легла в постель, но вздрагивала при малейшем шуме и не могла заснуть.

И вот среди мучительной тревоги она вдруг услышала стук в потайную дверь; узнав от Жийоны, кто пришел, Маргарита велела его впустить.

Генрих остановился на пороге; он нисколько не походил на оскорбленного мужа — на тонких губах его играла обычная улыбка, ни один мускул лица не выдавал тех треволнений, которые он пережил несколько минут назад.

Взглядом он как бы спрашивал Маргариту, не разрешит ли она ему остаться с ней наедине. Маргарита поняла его и знаком приказала Жийоне уйти.

— Мадам, — обратился к ней Генрих, — я знаю, как вы любите своих друзей, и боюсь, что принес вам неприятное известие.

— Какое же? — спросила Маргарита.

— Один из самых преданных наших людей попал в большое подозрение.

— Кто же?

— Граф де Ла Моль.

— Графа де Ла Моля подозревают?! В чем же?

— Как виновника событий этой ночи.

Несмотря на умение владеть собой, Маргарита покраснела. Но, сделав над собой усилие, спросила:

— Каких событий?

— Как?! Неужели вы не слыхали шума в Лувре этой ночью? — спросил Генрих.

— Нет, сир.

— Ваше счастье, мадам, — с очаровательным простодушием сказал Генрих, — это доказывает, как хорошо вы спали.

— Так что же произошло?

— А то, что наша добрая матушка приказала Морвелю и шести стражам арестовать меня.

— Вас, сир?! Вас!

— Да, меня.

— На каком основании?

— Ну-у! Кто может знать, какие были основания у нашей мудрой матушки? Я их уважаю, но не знаю.

— Разве вы не ночевали дома? — спросила Маргарита.

— Нет, но это просто случай. Вы верно угадали, мадам. Вчера вечером король предложил мне пойти с ним в город; но пока меня не было дома, там был другой человек.

— Кто же?

— По-видимому, граф де Л а Моль.

— Граф де Ла Моль? — изумилась Маргарита.

— Черт возьми! И молодец же этот провансалец, — прибавил Генрих. — Представьте себе, он ранил Морвеля и убил двух стражей.

— Ранил Морвеля и убил двух стражей?! Это невозможно.

— Как? Вы сомневаетесь в его храбрости, мадам?

— Нет, я только говорю, что Ла Моль не мог быть у вас.

— Почему же он не мог быть у меня?

— Да потому что… потому что… он был в другом месте, — смущенно ответила Маргарита.

— A-а! Если он может доказать свое алиби — тогда другое дело, — сказал Генрих. — Он просто скажет, где он был, и вопрос будет исчерпан.

— Где он был?! — с волнением повторила Маргарита.

— Конечно… Сегодня же он будет арестован и допрошен. К сожалению, против него имеются улики…

— Улики! Какие же?

— Человек, оказавший такое отчаянное сопротивление, был в вишневом плаще, — ответил Генрих.

— Да, такого плаща нет ни у кого, кроме Ла Моля… хотя мне известен и другой человек…

— Мне тоже… Но вот что получается: если у меня в спальне был не Ла Моль, то, значит, это был другой обладатель вишневого плаща. А вы знаете, кто он…

— Боже мой! — воскликнула Маргарита.

— Вот где наш подводный камень! Ваше волнение, мадам, доказывает, что вы тоже его видите. Поэтому поговорим о вещи, самой завидной в мире, — о престоле и… о самом драгоценном благе — о своей жизни… Если арестуют де Муи — мы погибли!

— Я понимаю.

— А граф де Л а Моль никого не может подвести, — продолжал Генрих, — если только вы не считаете его способным выдумать какую-нибудь небылицу: вдруг скажет, например, что он был там-то с дамами… да Бог его знает что…

— Если вы опасаетесь только этого, — ответила Маргарита, — то можете быть спокойны… он этого не скажет.

— Вот как! — сказал Генрих. — Ничего не скажет, даже если ему будет грозить смерть?

— Не скажет.

— Вы уверены?

— Ручаюсь.

— Значит, все складывается к лучшему, — сказал Генрих, вставая.

— Ваше величество, вы уже уходите? — с волнением спросила Маргарита.

— Да. Все, что мне надо было вам сказать, я сказал.

— А вы идете к…

— Постарайтесь вывести всех нас из того опасного положения, в которое поставил нас этот дьявол в вишневом плаще.

— О, Боже мой! Боже мой! Бедный юноша! — горестно воскликнула Маргарита, заломив пальцы.

— Этот милый Л а Моль воистину очень услужлив, — заметил Генрих, уходя.

IX
ПОЯСОК КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ

Карл IX вернулся домой в самом веселом расположении духа; но после десятиминутного разговора с матерью можно было подумать, что свое раздражение и свою бледность она передала сыну, а его радостное настроение взяла себе.

— Ла Моль?! Ла Моль! — повторял Карл. — Надо вызвать Генриха и герцога Алансонского. Генриха — потому что этот молодой человек был гугенотом; герцога Алансонского — потому что Ла Моль у него на службе.

— Что ж, сын мой, позовите их, если хотите. Боюсь только, что Генрих и Франсуа связаны друг с другом больше, чем может показаться. Допрашивать их — только возбуждать в них подозрения; было бы надежнее подвергнуть их искусу не спеша, в течение нескольких дней. Если вы, сын мой, дадите преступникам вздохнуть свободно, если вы укрепите в них мысль, что им удалось обмануть вашу бдительность, то, осмелев и торжествуя, они дадут вам более удобный случай поступить с ними сурово; и тогда мы все узнаем.

Карл в нерешительности ходил по комнате, стараясь отделаться от чувства гнева, как лошадь от удил, и судорожным движением руки хватался за сердце, раненное подозрением.

— Нет-нет, — сказал он наконец, — не стану ждать. Вы не понимаете, каково мне ждать, когда я чувствую кругом себя присутствие каких-то призраков. Кроме того, все эти придворные франтики наглеют день ото дня: сегодня ночью двое каких-то дамских прихвостней имели дерзость сопротивляться и бунтовать против нас!.. Если Л а Моль невинен — очень хорошо; но я желал бы знать, где он был этой ночью, когда в Лувре избивали мою стражу, а меня били в переулке Клош-Персе. Пусть позовут — сначала герцога Алансонского, а потом Генриха: я хочу допросить их порознь. Вы можете остаться здесь.

Екатерина села. При незаурядном уме королевы-матери, всякое обстоятельство, как будто и далекое от ее цели, могло так быть повернуто, что повело бы к осуществлению ее замыслов.

Вошел герцог Алансонский. Разговор с Беарнцем подготовил его к предстоящему объяснению, и он был спокоен.

Все его ответы были очень определенны. Так как мать приказала ему не выходить из своих покоев, то он ровно ничего не знает о ночных событиях. Но его покои выходят в тот же коридор, что и покои короля Наваррского, поэтому он кое-что слышал: сначала уловил звук, похожий на взламывание двери, потом — ругательства и, наконец, выстрелы. Только тогда он осмелился приоткрыть дверь и увидел бегущего человека в вишневом плаще.

Карл и Екатерина переглянулись.

— В вишневом плаще? — спросил король.

— В вишневом, — подтвердил герцог Алансонский.

— А этот вишневый плащ не вызывает у вас подозрений в отношении кого-нибудь?

Герцог Алансонский напряг всю свою волю, чтобы ответить как можно естественнее:

— Должен признаться вашему величеству: мне сразу показалось, что это плащ одного из моих дворян.

— А как зовут этого дворянина?

— Граф де Ла Моль.

— А почему же этот граф де Ла Моль был не при вас, как этого требовала его должность?

— Я отпустил его, — ответил герцог.

— Хорошо. Ступайте, — сказал Карл.

Герцог Алансонский направился к той двери, в которую входил.

— Нет, не сюда, — сказал Карл, — вон в ту. — И он указал на дверь в комнату кормилицы.

Ему не хотелось, чтобы герцог встретился с Генрихом Наваррским. Карл не знал, что зять и шурин виделись, — хотя и недолго, но этого было достаточно, чтобы они согласовали свои действия…

Вслед за герцогом, по знаку Карла, впустили Генриха.

Генрих не стал ждать допроса и заговорил сам:

— Сир, очень хорошо, что ваше величество за мной послали, потому что я сам уже собрался идти к вам и просить вашего суда.

Карл нахмурил брови.

— Да, суда, — повторил Генрих. — Начну с благодарности вашему величеству за то, что вчера вечером вы взяли меня с собой; теперь я знаю, что вы спасли мне жизнь. Но что я такое сделал? За что меня хотели убить?

— Не убить, — поспешно сказала Екатерина, — а арестовать.

— Пусть будет — арестовать, — ответил Генрих. — Но за какое преступление? Если я в чем-нибудь виновен, то я виновен в этом и сегодня утром так же, как был виновен вчера вечером. Сир, скажите, в чем моя вина?

Карл, не зная, что ответить, посмотрел на мать.

— Сын мой, — обратилась Екатерина к Генриху Наваррскому, — у вас бывают подозрительные люди.

— Допустим, мадам. И эти подозрительные люди навлекают подозрение и на меня, не так ли?

— Да, Генрих.

— Назовите же мне их! Кто они? Сделайте мне с ними очную ставку!

— Правда, — сказал Карл, — Анрио имеет право требовать расследования.

— Я этого и требую! — продолжал Генрих, чувствуя преимущество своего положения и стремясь воспользоваться им. — Об этом я и прошу моего доброго брата Карла и мою дорогую матушку Екатерину. Со дня моего брака с Маргаритой разве я не был хорошим мужем? Спросите Маргариту. Разве я не был добрым католиком? Спросите моего духовника. Разве я не был хорошим родственником? Спросите всех, кто присутствовал на вчерашней охоте.

— Да, это правда, Анрио, — сказал король, — но все же говорят, что ты в заговоре.

— Против кого?

— Против меня.

— Сир, если бы я против вас злоумышлял, я мог бы все предоставить обстоятельствам, когда ваша лошадь с перебитой ногой не могла подняться, а разъяренный кабан набросился на ваше величество.

— Смерть дьяволу! А ведь он прав, матушка.

— Но все-таки, кто же был у вас сегодня ночью? — спросила Екатерина.

— Мадам, в такие времена, когда так трудно отвечать даже за собственные действия, я не могу брать на себя ответственность за действия других. Я ушел из своих покоев в семь часов вечера, а в десять брат мой Карл увел меня с собой; всю ночь я провел с ним. Так как все время я был с его величеством, откуда я мог знать, что происходит у меня дома?

— Да, — отвечала Екатерина, — однако остается несомненным то, что какой-то ваш человек убил двух стражей его величества и ранил Морвеля.

— Мой человек?! — спросил Генрих. — Кто же он, мадам? Назовите.

— Все обвиняют графа де Ла Моля.

— Мадам, граф де Ла Моль вовсе не мой человек — он на службе у герцога Алансонского и рекомендован ему не мной, а вашей дочерью.

— А все же, не Ла Моль ли был у тебя, Анрио? — спросил король.

— Сир, откуда же мне знать? Я этого не отрицаю и не подтверждаю… Господин де Ла Моль — человек очень милый, услужливый, очень преданный королеве Наваррской и часто приходит ко мне с поручениями от Маргариты, которой он признателен за рекомендацию герцогу Алансонскому, или же он приходит по поручению самого герцога. Я не могу утверждать, что это был не Л а Моль…

— Это был он, — сказала Екатерина. — Его узнали по вишневому плащу.

— А разве у Ла Моля есть вишневый плащ? — спросил Генрих.

— Да, — ответила Екатерина.

— И у того человека, который так расправился с двумя моими стражами и с Морвелем…

— Тоже был вишневый плащ? — перебивая короля, спросил Генрих.

— Совершенно верно, — подтвердил Карл.

— Ничего не могу сказать, — ответил Генрих. — Но мне кажется, что если у меня в покоях был не я, а — по вашим словам — Ла Моль, то следовало вызвать вместо меня Ла Моля и допросить его. Однако разрешите, ваше величество, обратить ваше внимание на одно обстоятельство.

— Какое?

— Если бы я, видя подписанный моим королем приказ, не подчинился ему и оказал сопротивление, я был бы виноват и заслужил бы любое наказания. Но ведь это был какой-то незнакомец, которого приказ нисколько не касался! Его хотели арестовать незаконно — он воспротивился; быть может, слишком рьяно — но он был вправе так поступить!

— Тем не менее… — начала Екатерина.

— Мадам, в приказе было сказано арестовать именно меня? — спросил Генрих.

— Да, — ответила Екатерина, — и его величество подписал его собственноручно.

— А значилось ли в приказе — в случае ненахождения меня арестовать всякого, кто окажется на моем месте?

— Нет, — ответила Екатерина.

— В таком случае, — продолжал Генрих, — пока не будет доказано, что я заговорщик, а человек, находившийся у меня в комнате, — мой сообщник, этот человек невиновен.

Затем, обернувшись к Карлу, Генрих прибавил:

— Сир, я никуда не выйду из Лувра. Я даже готов по одному слову вашего величества направиться в любую государственную тюрьму, какую вам будет угодно мне назначить. Но пока не будет доказано противного, я имею право называть себя самым верным слугой, подданным и братом вашего величества!

И Генрих с достоинством, какого от него не ожидали, раскланялся и вышел.

— Браво, Анрио! — сказал Карл, когда за Генрихом закрылась дверь.

— Браво? За то, что он нас высек? — недовольно произнесла Екатерина.

— А почему бы мне не аплодировать? Когда мы с ним фехтуем и он наносит мне удар, разве не говорю я "браво"? Матушка, вы напрасно так плохо относитесь к нему.

— Сын мой, — ответила Екатерина, — не плохо отношусь, а я боюсь его.

— И тоже напрасно! Анрио мне друг; он верно говорил, что, если бы он злоумышлял против меня, он дал бы кабану сделать свое дело.

— Да, чтобы его личный враг, герцог Анжуйский, стал королем Франции?

— Матушка, не все ли равно, по какому побуждению он спас мне жизнь; но что спас он, так это несомненно! И — смерть всем чертям! — я не позволю обижать его. Что же касается Л а Моля, то я сам поговорю о нем с герцогом Алансонским, у которого он служит.

Этими словами он предлагал матери удалиться. Она вышла, стараясь разобраться в охвативших ее смутных подозрениях. Ла Моль, человек слишком незначительный, не годился для ее целей.

Войдя к себе, Екатерина застала там Маргариту, которая ее ждала.

— A-а! Это вы, дочь моя? Я посылала за вами вчера вечером.

— Я знаю, мадам; но меня не было дома.

— А сегодня утром?

— Сегодня я пришла сказать вашему величеству, что вы готовитесь совершить великую несправедливость.

— Какую?

— Вы собираетесь арестовать графа де Ла Моля.

— Ошибаетесь, дочь моя! Я никого не собираюсь арестовывать; приказы об аресте отдает король.

— Мадам, не будем играть словами в таком серьезном деле, Ла Моля арестуют, это верно?

— Возможно.

— По обвинению в том, что этой ночью он находился в комнате короля Наваррского, ранил Морвеля и убил двух стражей?

— Да, именно это преступление вменяется ему в вину.

— Мадам, оно вменяется ему ошибочно, — сказала Маргарита, — граф де Л а Моль в нем неповинен.

— Ла Моль неповинен?! — воскликнула Екатерина, чуть не подскочив от радости и сразу почувствовав, что разговор с Маргаритой прольет ей некоторый свет на это дело.

— Да, неповинен! — повторила Маргарита. — И не может быть повинен, потому что он был не у короля.

— А где же?

— У меня, ваше величество.

— У вас?!

— Да, у меня.

За такое признание наследной принцессы Франции Екатерина должна была бы наградить ее уничтожающе грозным взглядом, а она только сцепила руки на поясе.

— И если… — сказала Екатерина после минутного молчания, — если его арестуют и допросят…

— Он скажет, где и с кем он был, — твердо ответила Маргарита, хотя была уверена в противном.

— Если это так, то вы правы, дочь моя: Ла Моля нельзя арестовать.

Маргарита вздрогнула: ей показалось, что в тоне, каким Екатерина произнесла эти слова, заключался таинственный и страшный смысл; но изменить что-либо было уже нельзя, поскольку ее просьба была удовлетворена.

— Но если не Ла Моль, — сказала Екатерина, — кто же это был?

Маргарита промолчала.

— А этот другой, дочь моя, вам не знаком? — спросила Екатерина.

— Нет, матушка, — не очень твердо ответила Маргарита.

— Ну же, будьте откровенны до конца.

— Повторяю, мадам, я его не знаю, — ответила Маргарита, невольно побледнев.

— Ладно, ладно, — сказала Екатерина равнодушным тоном, — это скоро станет известно. Ступайте, дочь моя! Будьте спокойны: ваша мать стоит на страже вашей чести.

Маргарита вышла.

"Ага! У них союз! — говорила про себя Екатерина. — Генрих и Маргарита сговорились: жена онемела за то, что муж ослеп. Вы очень ловки, детки, и воображаете, что очень сильны; но ваша сила в единении, а я вас разъединю. Кроме того, настанет день, когда Морвель будет в состоянии говорить или писать, назовет или напишет имя, — и тогда все станет известно. Да, но до того времени виновный будет в безопасности. Самое лучшее — это теперь же разъединить эту пару".

Екатерина тотчас же вернулась к сыну и застала его за разговором с герцогом Алансонским.

— A-а! Это вы, матушка! — сказал король, нахмурив брови.

— Почему, Карл, вы не прибавили "опять"? Это слово было у вас на уме.

— То, что у меня на уме, мадам, — это мое дело, — ответил Карл грубым тоном, который временами появлялся у него даже в разговоре с Екатериной. — Что вам надо? Говорите поскорее.

— Вы были правы, сын мой. А вы, Франсуа, ошиблись.

— В чем? — спросили оба.

— У короля Наваррского был вовсе не Ла Моль.

— А-а! — произнес Франсуа, бледнея.

— Кто же? — спросил Карл.

— Пока неизвестно, но мы это узнаем, как только Морвель заговорит. Итак, отложим это дело, которое вскоре разъяснится, и вернемся к Л а Молю.

— Но при чем же тогда Ла Моль, матушка, раз он не был у короля Наваррского?

— Да, он не был у короля Наваррского, но был у… королевы Наваррской.

— У королевы! — воскликнул Карл и нервно рассмеялся.

— У королевы! — повторил герцог Алансонский, смертельно побледнев.

— Да нет! Нет! — возразил Карл. — Гиз говорил мне, что встретил носилки Маргариты.

— Так оно и было, — ответила Екатерина, — где-то в городе у нее есть дом.

— Переулок Клош-Персе! — воскликнул Карл.

— О-о! Это уж чересчур! — сказал герцог Алансонский, вонзая ногти себе в грудь. — И она мне его рекомендовала!

— Ага! Теперь я понял! — сказал король, вдруг застывая на месте. — Так это он сопротивлялся нам сегодня ночью и сбросил мне на голову серебряный кувшин. Вот негодяй!

— Да, да! Негодяй! — повторил герцог Алансонский.

— Вы правы, дети мои, — сказала Екатерина, не подавая виду, что понимает, какое Чувство побуждало каждого из них произнести это слово. — Вы правы! Он может погубить честь принцессы крови одним неосторожным словом. Для этого ему достаточно подвыпить.

— Или расхвастаться, — прибавил Франсуа.

— Верно, верно, — ответил Карл. — Но мы не можем перенести это дело в суд, если сам Анрио не согласится подать жалобу.

— Сын мой, — сказала Екатерина, кладя руку Карлу на плечо и выразительно его сжимая, чтобы обратить внимание короля на то, что она собиралась предложить, — выслушайте меня. Преступление уже налицо, но может выйти и позорная история. А за такие проступки против королевского достоинства наказывают не судьи и не палачи. Будь вы просто дворяне, мне было бы ни к чему учить вас — вы оба люди храбрые; но вы принцы крови, и вам нельзя скрестить ваши шпаги со шпагою какого-то дворянчика! Обдумайте способ мести, возможный для принцев крови.

— Смерть всем чертям! — воскликнул Карл. — Вы правы, матушка! Я что-нибудь придумаю.

— Я помогу вам, брат мой, — откликнулся герцог Алансонский.

— И я, — сказала Екатерина, развязывая шелковый черный поясок с кистями, который тройным кольцом обвивал ее талию и доходил до колен. Я ухожу, но вместо себя оставляю это.

И она бросила свой поясок к ногам братьев.

— A-а! Понимаю, — воскликнул Карл.

— Так этот поясок… — заговорил герцог Алансонский, поднимая его с пола.

— И наказание, и тайна, — торжествующе сказала Екатерина. — Было бы недурно запутать в это дело Генриха, — прибавила она и вышла.

— Чего проще! — сказал герцог Алансонский. — Как только Генрих узнает, что жена ему неверна… — И, обернувшись к королю, спросил: — Итак, вы согласны с мнением нашей матушки?

— От слова до слова! — ответил Карл, не подозревая, что всаживает тысячу кинжалов в сердце герцога. — Это рассердит Маргариту, зато обрадует Анрио.

Затем он позвал офицера своей стражи и приказал сказать Генриху, что король просит его к себе, но тотчас раздумал:

— Нет, не надо, я сам пойду к нему. А ты, Алансон, предупреди Анжу и Гиза.

И, выйдя из своих покоев, он пошел по маленькой винтовой лестнице, которая вела в третий этаж, к покоям Генриха Наваррского.

X
ПЛАНЫ МЕСТИ

Генрих благодаря своей выдержке при допросе получил короткую передышку и забежал к баронессе де Сов. Там он застал Ортона, уже совсем оправившегося от своего обморока; но Ортон мог рассказать только то, что какие-то люди ворвались к нему и что их начальник оглушил его, ударив эфесом шпаги.

Об Ортоне тогда никто не вспомнил. Екатерина, увидав его распростертым на полу, подумала, что он убит. На самом деле Ортон, очнувшись как раз в промежуток времени между уходом Екатерины и появлением командира стражи, которому было приказано очистить комнату, сейчас же побежал к баронессе.

Генрих попросил Шарлотту приютить Ортона до получения вестей от де Муи. Тогда он, Генрих, отправит с Ортоном ответ де Муи в его прибежище и, таким образом, будет иметь там не одного, а двух преданных ему людей.

Решив поступить так, Генрих вернулся к себе и, рассуждая сам с собой, принялся ходить взад и вперед по комнате, как вдруг дверь растворилась и вошел король.

— Ваше величество! — воскликнул Генрих, бросаясь к нему навстречу.

— Собственной персоной… Честное слово, Анрио, ты молодец! Я начинаю любить тебя все больше.

— Сир, ваше величество меня захвалили, — ответил Генрих.

— У тебя только один недостаток, Анрио.

— Какой? Уж не тот ли, в котором вы не однажды упрекали меня, — что я предпочитаю соколиной охоте охоту с гончими?

— Нет-нет, Анрио; я говорю не об этом.

— Если вы, ваше величество, объясните мне, в чем дело, я постараюсь исправиться, — ответил Генрих, увидав по улыбке Карла, что он в хорошем расположении духа.

— Дело в том, что у тебя хорошие глаза, а видишь ты ими плохо.

— Может быть, сир, я, сам того не зная, стал близорук?

— Хуже, Анрио, хуже: ты ослеп.

— Вон что! — удивился Беарнец. — Но может быть, это случается со мной, когда я закрываю глаза?

— Да-да! Ты так и делаешь, — сказал Карл. — Как бы то ни было, я их тебе открою.

— Господь сказал: "Да будет свет, и быть свету". Вы, ваше величество, являетесь представителем Бога на земле — следовательно, ваше величество может сотворить на земле то, что Бог творит на небе. Я слушаю.

— Когда вчера вечером Гиз сказал, что встретил твою жену в сопровождении какого-то волокиты, ты не хотел верить.

— Сир, — отвечал Генрих, — как же я мог поверить, что сестра вашего величества способна на такое безрассудство?

— Тогда он прямо указал, что твоя жена отправилась в переулок Клош-Персе, но этому ты тоже не поверил!

— А разве я мог предполагать, что принцесса Франции решится открыто поставить на карту свое доброе имя?

— Когда мы осаждали дом в переулке Клош-Персе и в меня попали серебряным кувшином, Анжу облили апельсиновым компотом, а Гиза угостили кабаньим окороком, — разве ты не видел там двух женщин и двух мужчин?

— Сир, я ничего не видел. Ваше величество, наверное, помнит, что в это время я допрашивал привратника.

— Зато я, черт подери, видел!

— A-а! Если вы, ваше величество, видели сами, то, конечно, это так.

— Да, я видел двух женщин и двух мужчин. Теперь для меня нет сомнений, что одна из этих женщин была Марго, а один из мужчин — Ла Моль.

— Однако если Ла Моль был в переулке Клош-Персе, значит, его не было здесь, — возразил Генрих.

— Да, его здесь не было, — сказал король. — Но сейчас вопрос не в том, кто был здесь, — это узнается, когда болван Морвель сможет говорить или писать. Вопрос в том, что Марго тебя обманывает.

— Пустяки! Не верьте сплетням, ваше величество, — ответил Генрих.

— Говорю тебе, что ты не близорук, а просто слеп. Смерть дьяволу! Поверь мне хоть один раз, упрямец! Говорят тебе, что Марго тебя обманывает, и мы сегодня вечером задушим предмет ее увлечения.

Генрих даже отпрянул от такой неожиданности и с изумлением посмотрел на Карла.

— Признайся, Анрио, что в глубине души ты не против этого. Марго, конечно, раскричится, как сто тысяч ворон; но тем хуже для нее. Я не хочу, чтобы тебе причиняли горе. Пусть Анжу наставляет рога принцу Конде — я закрываю глаза: Конде мне враг; а ты мне брат, больше того — друг.

— Но, ваше величество…

— И я не хочу, чтобы тебя притесняли, не хочу, чтобы над тобой издевались; довольно ты служил мишенью для насмешек всяких волокит, приезжающих сюда, чтобы подбирать крошки с нашего стола и увиваться вокруг наших жен. Пусть только посмеют заниматься таким делом, черт их возьми! Тебе изменили, Анрио — это может случиться со всяким, — но, клянусь, ты получишь удовлетворение, которое поразит всех, и завтра будут говорить: "Тысяча чертей! Король Карл, как видно, очень любит своего брата Анрио, если сегодня ночью заставил Л а Моля вытянуть язык".

— Сир, это дело решенное? — спросил Генрих.

— Решено и подписано. Этому щеголю нельзя пожаловаться на свою судьбу; исполнителями будем я, Анжу, Алансон и Гиз: один король, два принца крови и владетельный герцог, не считая тебя.

— Как — не считая меня?

— Ну да, ты-то ведь будешь с нами!

— Я?!

— Да. Мы будем его душить, а ты пырни его как следует кинжалом — по-королевски!

— Сир, я смущен вашей добротой, — ответил Генрих. — А откуда вы об этом узнали?

— A-а! Ни дна ему, ни покрышки! Говорят, он этим похвалялся. Он все время бегает к ней то в Лувре, то в переулок Клош-Персе. Они вместе сочиняют стихи: хотел бы я посмотреть на стихи этого фертика — какие-нибудь пасторальчики; болтают о Бионе и о Мосхе да перевертывают на все лады Дафниса и Коридона. Знаешь что, выбери у меня трехгранный кинжал получше…

— Сир, это надо обдумать… — сказал Генрих.

— Что?

— Вы, ваше величество, поймете, почему мне нельзя участвовать в этом деле. Мне кажется, что мое присутствие будет неприличным. Я лицо настолько заинтересованное, что мое личное участие в этом возмездии покажется жестокостью. Ваше величество мстит за честь сестры нахалу, оклеветавшему женщину своим бахвальством, — такая месть вполне естественна с вашей стороны и поэтому не опозорит Маргариту, которую я, сир, продолжаю считать невиновной. Но если в это дело вмешаюсь я, получится совсем другое: мое участие превратит акт правосудия в простую месть. Это будет уже не казнь, а убийство; жена моя окажется не жертвой клеветы, а женщиной виновной.

— Черт возьми! Ты, Генрих, златоуст! Я только что говорил матери, что ты умен, как дьявол.

И Карл доброжелательно взглянул на Генриха, благодарившего поклоном за этот комплимент.

— Как бы то ни было, но ты доволен, что тебя избавят от этого франтика?

— Все, что делает ваше величество, — благо, — ответил король Наваррский.

— Ну и отлично, предоставь мне сделать это дело за тебя и будь покоен — оно будет сделано не хуже.

— Я полагаюсь на вас, ваше величество, — ответил Генрих.

— Да! А в котором часу он обычно бывает у твоей жены?

— Часов в девять вечера.

— А уходит от нее?

— Раньше, чем прихожу к ней я, судя по тому, что я никогда его не застаю.

— Приблизительно когда?..

— Часов в одиннадцать.

— Хорошо! Сегодня ступай к ней в полночь; все будет уже кончено.

Сердечно пожав Генриху руку и еще раз пообещав ему свою дружбу, Карл вышел, насвистывая любимую охотничью песенку.

— Святая пятница! — сказал Беарнец, провожая глазами Карла. — Весь этот дьявольский замысел исходит не иначе как от королевы-матери; она только и думает о том, как бы поссорить нас, меня и мою жену, — такую милую чету!

И Генрих рассмеялся, как смеялся лишь тогда, когда его никто не видел и не слышал.

Часов в семь вечера красивый молодой человек принял ванну, выщипал портившие лицо волоски и, напевая песенку, стал самодовольно прогуливаться перед зеркалом в одной из комнат Лувра. Рядом спал или, вернее сказать, потягивался на постели другой молодой человек. Один был тот самый Ла Моль, о котором так много говорили в этот день, другой — его друг Коконнас.

Гроза в тот день прошла над Ла Молем так незаметно для него, что он не слышал раскатов ее грома, не видел сверкания ее молний. Возвратясь домой в три часа утра, он до трех часов дня пролежал в постели: спал, мечтал и строил замки на том зыбучем песке, имя которому — будущее; затем он встал, провел час у модных банщиков, сходил пообедать к мэтру Л а Юрьеру и по возвращении в Лувр закончил свой туалет, намереваясь совершить обычный свой визит к королеве Наваррской.

— Ты говоришь, что уже обедал? — спросил, позевывая, Коконнас.

— И с большим аппетитом.

— Какой ты эгоист, почему ты не позвал меня с собою?

— Ты так крепко спал, что мне не хотелось тебя будить. А знаешь что? Поужинай вместо обеда. Только не забудь спросить у мэтра Л а Юрьера того легкого анжуйского вина, которое он получил на днях.

— Хорошее?

— Вели подать — уж я тебе говорю.

— А ты куда?

— Я? — спросил Ла Моль, изумленный таким вопросом друга. — Куда я? Ухаживать за моей королевой.

— А кстати, не пойти ли мне обедать в наш домик в переулке Клош-Персе; пообедаю остатками вчерашнего; кстати, там есть аликантское вино, которое хорошо восстанавливает силы.

— Нет, Аннибал, после того, что произошло сегодня ночью, это будет неосторожно, мой друг. А кроме того, с нас взяли слово, что мы одни туда ходить не будем. Передай мне мой плащ!

— Верно, верно, я и забыл об этом, — ответил Коконнас. — Но какого черта! Где же твой плащ?.. A-а! Вот он.

— Да нет! Ты даешь мне черный, а я прошу вишневый. В нем я больше нравлюсь королеве.

— Честное слово, его нет, — сказал Коконнас, посмотрев по сторонам, — ищи сам, я не могу найти.

— Не можешь найти? Куда же он девался?

— Может быть, ты его продал?..

— Зачем? У меня осталось еще шесть экю.

— Надень мой.

— Вот хорошо — желтый плащ к зеленому колету! Я буду похож на попугая.

— Уж очень ты требователен. Тогда делай, как знаешь.

Но в ту минуту, когда Ла Моль, перевернув все вверх дном, начал посылать всевозможные ругательства по адресу воров, способных пробираться даже в Лувр, вошел паж герцога Алансонского с драгоценным плащом в руках.

— Ага! Вот он! Наконец-то! — воскликнул Ла Моль.

— Это ваш плащ, граф? — спросил паж. — Да?.. Его высочество посылал взять его у вас, чтобы решить одно пари по поводу оттенка ткани.

— О, мне он нужен только потому, что я собираюсь уходить, но если его высочество желает его пока оставить у себя…

— Нет, граф, вопрос уже решен.

Паж вышел, и Л а Моль застегнул свой плащ.

— Ну, как? Что ты решил делать? — спросил Л а Моль.

— Сам не знаю.

— Я тебя застану здесь сегодня вечером?

— Ну, разве я могу сказать это наверное?

— Так ты не знаешь, что будешь делать через два часа?

— Я знаю, что делал бы я, но не знаю, что мне велят делать.

— Герцогиня Неверская?

— Нет, герцог Алансонский.

— В самом деле, — сказал Ла Моль, — с некоторого времени я замечаю, что он уделяет тебе много внимания.

— Ну да, — ответил Коконнас.

— Тоща твоя судьба обеспечена, — смеясь, сказал Ла Моль.

— Фу! Младший сын! — ответил Коконнас.

— О-о! У него такое желание сделаться старшим, что Небо, может быть, совершит для него чудо. Так, значит, ты не знаешь, где будешь сегодня вечером?

— Нет,

— Тогда иди к черту… или, лучше, ну тебя к Богу! Прощай!

"Ужасный человек этот Ла Моль, — рассуждал пьемонтец сам с собой, — вечно требует, чтобы ты сказал, где будешь вечером! Разве это можно знать? Впрочем, похоже, что мне хочется спать".

И Коконнас опять улегся в постель. Что касается Л а Моля, то он полетел к покоям королевы. В коридоре, нам уже известном, он встретил герцога Алансонского.

— A-а! Это вы, граф? — сказал герцог.

— Да, ваше высочество, — ответил Ла Моль, почтительно его приветствуя.

— Вы уходите из Лувра?

— Нет, ваше высочество, я иду засвидетельствовать свое почтение ее величеству, королеве Наваррской.

— В котором часу вы уйдете от нее?

— Ваше высочество желает что-нибудь мне приказать?

— Нет, не сейчас, но мне надо будет поговорить с вами сегодня вечером.

— В котором часу?

— Между девятью и десятью.

— Буду иметь честь явиться в этот час к вашему высочеству*

— Хорошо, я полагаюсь на вас.

Ла Моль раскланялся и продолжал свой путь.

"Иногда этот герцог вдруг бледнеет, как мертвец,, странно!.." — подумал он.

Он постучал в дверь к королеве; Жийона, словно ждавшая его прихода, проводила Л а Моля к Маргарите.

Маргарита сидела за какой-то работой, видимо, очень утомительной; перед ней лежали исписанная бумага, пестревшая поправками, и томик Исократа. Она сделала знак Ла Молю не мешать ей дописать раздел; довольно быстро его закончив, она отбросила перо и предложила молодому человеку сесть рядом.

Ла Моль сиял. Никогда еще он не был таким красивым и веселым.

— Греческая! — воскликнул он, посмотрев на книгу. — Торжественная речь Исократа. Зачем она вам понадобилась? Ага! Я вижу на вашем листе бумаги латинское заглавие: "Ad Sarmatiae legatos reginae Margaritae contio". Так вы собираетесь держать этим варварам торжественную речь на латинском языке?

— Приходится, потому что они не говорят по-французски, — ответила Маргарита.

— Но как вы можете готовить ответную речь, не зная, что они скажут?

— Женщина более кокетливая, чем я, оставила бы вас в заблуждении, что она импровизирует; но по отношению к вам, Гиацинт, я на такие обманы не способна: мне заранее сообщили их речь, и я отвечаю на нее.

— А разве польские послы прибудут так скоро?

— Они уже приехали сегодня утром.

— Об этом никто не знает.

— Они прибыли инкогнито. Их торжественный въезд в Париж перенесен, кажется, на послезавтра. Во всяком случае, то, что я сделала сегодня вечером, — в духе Цицерона, вы услышите, — прибавила Маргарита с едва заметным оттенком самодовольства и собственного превосходства. — Но оставим это. Поговорим лучше о том, что с вами было.

— Со мной?

— Да.

— А что со мной было?

— Вы напрасно храбритесь, я вижу, что вы немного побледнели.

— Вероятно, я слишком долго спал и смиренно винюсь в этом.

— Бросьте, бросьте! Не прикидывайтесь, я все знаю.

— Будьте добры, любимая, объяснить мне, в чем дело, потому что я ничего не знаю.

— Ответьте мне — только откровенно: о чем расспрашивала вас королева-мать?

— Королева-мать?! Меня?! Разве она собиралась говорить со мной?

— Как?! Вы с ней не виделись?

— Нет.

— Ас королем Карлом?

— Нет.

— И с королем Наваррским?

— Нет.

— Но с герцогом Алансонским вы виделись?

— Да, сию минуту я встретился с ним в коридоре.

—Что он сказал?

— Что между девятью и десятью часами ему надо дать мне какие-то приказания.

— Больше ничего?

— Больше ничего.

— Странно…

— Что же тут странного, скажите же мне наконец?

— Вы не слыхали никаких разговоров?

— Да что случилось?

— А случилось то, несчастный, что сегодня ваша жизнь на волоске.

— Моя?

— Да.

— Но что же случилось?

— Слушайте. Прошлой ночью хотели арестовать короля Наваррского, но вместо него в его комнате застали де Муи, который убил трех человек и убежал никем не узнанный; заметили только пресловутый вишневый плащ.

— И что же?

— А то, что этот вишневый плащ, который однажды ввел в заблуждение меня, теперь ввел в заблуждение и других: вас подозревают, даже обвиняют в этом тройном убийстве. Сегодня утром собирались вас арестовать, судить и, может быть, приговорить к смерти; ведь вы, чтобы спасти себя, не признали бы, где вы были, не правда ли?

— Сказать, где я был?! — воскликнул Л а Моль. — Выдать вас, мою августейшую красавицу?! О, вы совершенно правы: я бы умер, распевая песни, только чтобы ни одной слезинки не пало из ваших прекрасных глаз!

— Увы, несчастный мой поклонник! Мои прекрасные глаза плакали бы горько.

— Но почему утихла эта страшная гроза?

— Догадайтесь.

— Откуда мне знать?

— Есть только одно средство доказать, что вы не были в комнате короля Наваррского.

— Какое?

— Сказать, где вы были.

— И что же?

— Я и сказала.

— Кому?

— Моей матери.

— И королева Екатерина…

— Королева Екатерина знает, что вы мой любовник.

— О мадам, после того, что вы для меня сделали, вы можете потребовать от меня чего угодно. То, что вы сделали, воистину прекрасно и велико! О Маргарита, моя жизнь принадлежит вам!

— Надеюсь! Потому что я вырвала ее у тех, кто хотел отнять ее у меня. Но теперь вы спасены.

— И вами! Моей обожаемой королевой! — воскликнул молодой человек.

В это мгновение звон стекла заставил их вздрогнуть. Ла Моль в безотчетном страхе отпрянул назад; Маргарита вскрикнула и замерла на месте, глядя во все глаза на разбитое окно. Пробив стекло, в комнату влетел камень величиной с куриное яйцо и покатился по паркету.

— Кто этот наглец? — крикнул Ла Моль и бросился к окну.

— Подождите, — сказала Маргарита. — По-моему, этот камень чем-то обернут.

— В самом деле, похоже на бумагу, — подтвердил Л а Моль.

Маргарита подбежала к странному метательному снаряду и сорвала тонкий листок бумаги, сложенный в узкую ленточку и обернутый вокруг камня.

Бумага была прикреплена ниткой, конец которой уходил за окно сквозь пробитую дыру.

Маргарита развернула бумажку и прочла.

— Вот несчастный! — воскликнула она.

Ла Моль, бледный и неподвижный, стоял как воплощение страха.

Маргарита передала ему записку, и Л а Моль со сжавшимся от горького предчувствия сердцем прочел следующее:

"В коридоре, который ведет к герцогу Алансонскому, длинные шпаги ждут графа де Ла Моля; может быть, он предпочтет прыгнуть из этого окна и присоединиться в Манте к де Муи?"

— Э, их шпаги не длиннее моей! — сказал Ла Моль.

— Да, но их может быть десять против одной.

— Кто же прислал записку? Кто этот друг? — спросил Ла Моль.

Маргарита взяла записку и пристально взглянула на нее.

— Почерк короля Наваррского! — воскликнула она. — Если предупреждает он, значит, действительно есть опасность. Бегите же, Ла Моль, бегите, я вас прошу.

— Как же мне бежать? — спросил Ла Моль.

— В окно. В записке же говорится — из этого окна.

— Приказывайте, моя королева, я готов повиноваться и прыгну, хотя бы мне грозило разбиться двадцать раз, пока я буду падать!

— Постойте, постойте! — сказала Маргарита. — Мне кажется, к этой нитке что-то прикреплено.

Ла Моль и Маргарита стали подтягивать привешенный предмет и наконец, к несказанной радости, увидели конец лестницы, сплетенной из конского волоса и шелка.

— Теперь вы спасены! — воскликнула Маргарита.

— Это какое-то чудо!

— Нет, это доброе дело короля Наваррского.

— А если, наоборот, это ловушка? — спросил Ла Моль. — Если эта лестница оборвется подо мной? А ведь вы сегодня сами признались в ваших нежных чувствах ко мне!

Маргарита, в душе которой сама радость стала источником страдания, побледнела.

— Вы правы, возможно, это так, — ответила она и кинулась к двери.

— Куда вы? Что вы хотите делать? — крикнул Ла Моль.

— Хочу убедиться лично — правда ли, что вас поджидают в коридоре.

— Ни в коем случае! Ни за что! Чтобы они выместили свою злобу на вас?!

— Что могут сделать наследнице французских королей и принцессе королевской крови? Я неприкосновенна вдвойне.

Маргарита произнесла эти слова с таким достоинством, с такой уверенностью, что Ла Моль поверил и в ее неприкосновенность, и в необходимость дать ей свободу действий.

Маргарита оставила Л а Моля под охраной Жийоны, предоставив самому решить — в зависимости от обстоятельств, — бежать ли или ждать ее прихода, и вышла в коридор. Коридор имел ответвление, которое вело к библиотеке, к нескольким гостиным, затем, параллельно коридору, к покоям короля и королевы-матери, а также к боковой лесенке, выходившей к покоям герцога Алансонского и короля Наваррского. Хотя пробило только девять часов, лампы были везде потушены, весь коридор оказался в полной темноте и лишь из одного из его ответвлений чуть брезжил свет. Маргарита не успела пройти и трети коридора, как услыхала перешептывание нескольких людей, явно старавшихся приглушить свои голоса, что придавало их шепоту таинственный и жуткий характер. Но в ту же минуту, точно по команде, голоса затихли, даже чуть брезживший свет почти померк, и все погрузилось в непроглядный мрак.

Маргарита продолжала свой путь прямо туда, где ее могла ждать опасность. С виду Маргарита была спокойна, но судорожно сжатые руки говорили о сильном нервном напряжении. По мере того как она двигалась вперед, тишина становилась все более зловещей, и какая-то тень, похожая на тень от руки, заслонила тускло мерцающий источник света.

Когда она подошла к ответвлению коридора, вдруг какой-то мужчина выступил на два шага вперед, открыл серебряный с позолотой фонарик, осветив себя, и крикнул:

— Вот он!

Маргарита лицом к лицу столкнулась со своим братом Карлом. Сзади, держа в руке шелковый шнурок, стоял герцог Алансонский. Еще двое стояли рядом в полной темноте, и только отблеск света на их обнаженных шпагах выдавал присутствие этих людей.

Маргарита в мгновение ока охватила всю картину и, сделав над собой огромное усилие, с улыбкой ответила Карлу:

— Сир, вы хотите сказать: "Вот она!"?

Карл отступил от нее на шаг. Все остальные продолжали стоять неподвижно.

— Марго! Ты?! Куда ты идешь так поздно? — спросил он.

— Так поздно? А разве такой уж поздний час? — отозвалась она.

— Я тебя спрашиваю — куда ты идешь?

— Взять книгу речей Цицерона, кажется, я ее забыла у матушки.

— Идешь так, без света?

— Я думала, что коридор освещен.

— Ты из своих покоев?

— Да.

— Чем же ты занималась сегодня вечером?

— Я готовлю торжественную речь польским послам. Ведь собрание Совета завтра, и мы условились, что каждый из нас представит свою речь вашему величеству.

— Ив этой работе тебе никто не помогает?

Маргарита собрала все свои силы.

— Да, братец, — граф де Ла Моль, он человек очень образованный.

— Настолько образованный, — сказал герцог Алансонский, — что я просил его, когда он кончит работу с вами, прийти ко мне, чтобы помочь и мне своим советом, так как я не могу равнять свое образование с вашим.

— Так это вы его здесь ждали? — самым естественным тоном спросила Маргарита.

— Да, — раздраженно ответил герцог Алансонский.

— Тогда я его сейчас пришлю вам, брат мой. Мы уже кончили.

— А ваша книга? — спросил Карл.

— Я пошлю за ней Жийону.

Братья переглянулись.

— Идите, — сказал Карл, — а мы продолжим наш обход.

— Ваш обход? Кого вы ищете? — спросила Маргарита.

— Красного человечка, — ответил Карл. — Разве вы не знаете красного человечка, который иногда приходит в старый Лувр? Брат Алансон уверяет, что видел его, и мы идем его искать.

— Удачной охоты! — пожелала им Маргарита.

Уходя, Маргарита оглянулась. На стене коридора дрожали тени четырех мужчин, которые, видимо, совещались.

В одну минуту королева Наваррская была у своей двери.

— Жийона, впусти, впусти меня, — торопила она.

Жийона отворила дверь.

Маргарита вбежала в комнату, где ее ждал Ла Моль; он стоял решительный, спокойный, держа в руке шпагу.

— Бегите, бегите, не теряя ни минуты! — сказала Маргарита. — Они ждут вас в коридоре и хотят убить.

— Вы приказываете? — спросил Ла Моль.

— Я требую! Чтобы нам свидеться потом, надо бежать сию минуту.

В отсутствие Маргариты Ла Моль успел прикрепить лестницу к железному пруту в окне; теперь он сел верхом на подоконник и, прежде чем поставить ногу на первую ступеньку лестницы, нежно поцеловал королеве руку.

— Если эта лестница — ловушка и я умру ради вас, Маргарита, не забудьте ваше обещание!

— Это не обещание, а клятва. Не бойтесь ничего, Ла Моль. Прощайте!

Ободренный этими словами, Л а Моль соскользнул по лестнице. В ту же минуту раздался стук в дверь.

Маргарита с тревогой следила за опасным спуском и обернулась лишь тогда, когда убедилась, что Ла Моль благополучно стал на землю.

— Мадам, мадам! — повторяла Жийона.

— Что такое? — спросила Маргарита.

— Король стучится в дверь!

— Откройте.

Жийона исполнила приказание.

Четверо высокопоставленных особ стояли на пороге.

В комнату вошел только Карл. Маргарита с улыбкой на устах двинулась к нему навстречу.

Король быстрым взглядом оглядел комнату.

— Братец, что вы ищете? — спросила Маргарита.

— Я ищу… ищу… Э, черт возьми! Ищу Ла Моля!

— Ла Моля?

— Да! Где он?

Маргарита взяла Карла за руку и подвела к окну.

В отдалении два всадника уже скакали прочь от Лувра по направлению к Деревянной башне; один из них снял с себя шарф, белый атлас реял в знак прощания на черном фоне ночи. То были Ла Моль и Ортон. Маргарита указала на них Карлу.

— Что это значит? — спросил король.

— Это значит, — отвечала Маргарита, — что герцог Алансонский может спрятать в карман шелковый шнурок, а герцоги Анжу и Гиз — вложить шпаги в ножны: граф де Ла Моль сегодня не пойдет по коридору.

XI
АТРИДЫ

По возвращении в Париж Генрих Анжуйский еще ни разу не имел возможности свободно поговорить с матерью, хотя и был ее любимцем.

Свидание с матерью было для него не исполнением суетного этикета, не церемонией, а приятным долгом признательного сына, который сам, быть может, и не любил мать, но был уверен в ее нежных материнских чувствах по отношению к нему.

Действительно, за храбрость ли, за красоту ли, так как в Екатерине говорили одновременно и мать и женщина, или, наконец, за то, что Генрих Анжуйский, если верить скандальной дворцовой хронике, напоминал Екатерине одну счастливую годину ее тайных любовных приключений, но так или иначе, а королева-мать любила его гораздо больше, чем остальных своих детей.

Лишь она знала о возвращении герцога Анжуйского в Париж; даже Карл не заподозрил бы о его приезде, если бы случайно не очутился у дома Конде в ту минуту, когда его брат оттуда выходил. Карл ждал его только на следующий день, но Генрих Анжуйский нарочно приехал на день раньше, надеясь сделать тайком от брата-короля два дела: во-первых, свидеться с красавицей Марией Клевской, принцессой Конде, и, во-вторых, — заблаговременно переговорить с польскими послами.

Относительно этого второго дела, цель которого оставалась неясной даже Карлу, Генрих Анжуйский и хотел посоветоваться с матерью. Читатель, подобно Генриху Наваррскому, конечно, тоже заблуждавшийся относительно цели свидания герцога Анжуйского с поляками, извлечет пользу из разговора сына с матерью.

Как только долгожданный герцог Анжуйский вошел к матери, обычно холодная и сдержанная Екатерина, со времени отъезда своего любимца не обнимавшая от полноты души никого, кроме Колиньи накануне его убийства, раскрыла свои объятия любимому сыну и прижала его к своей груди с таким порывом материнской любви, какой было совершенно невозможно от нее ожидать.

Затем она отступила назад, осмотрела сына и принялась снова его обнимать.

— Ах, мадам! — сказал Генрих Анжуйский. — Раз уж Небо дало мне счастье увидеть свою мать без свидетелей, утешьте самого несчастного человека в мире!

— Господи! Что же приключилось с вами, милый сын? — воскликнула Екатерина.

— Только то, что вам известно, матушка. Я влюблен, и я любим! Но и любовь становится моим несчастьем.

— Говорите яснее, сын мой, — сказала Екатерина.

— Эх, матушка… Все эти послы, мой отъезд…

— Да, — ответила Екатерина, — послы прибыли, и это обстоятельство потребует от вас немедленного отъезда.

— Нет, обстоятельства не потребуют немедленного отъезда, но этого потребует мой брат. Он ненавидит меня за то, что я его затмеваю, и хочет от меня отделаться.

Екатерина усмехнулась:

— Дав вам трон?

— А ну его, этот трон, матушка! — воскликнул Генрих Анжуйский с горечью. — Я не хочу уезжать. Я, наследник французского престола, воспитанный среди утонченных нравов, под крылом лучшей из матерей, любимый лучшею из женщин, — должен куда-то ехать — в холодные снега, на край света, медленно умирать между дикарями, которые пьянствуют с утра до ночи и судят о достоинствах своего короля, как о винной бочке, — сколько может он вместить в себя вина! Нет, матушка, не хочу ехать, я там умру!

— Послушай, Генрих, — сказала Екатерина, сжимая руки сына, — это единственная причина, да?

Генрих Анжуйский потупил глаза, точно не решаясь даже матери признаться в том, что у него на душе.

— Нет ли другой причины, — продолжала Екатерина, — не столь романтичной, но более разумной?.. Политической?

— Матушка, не моя вина, если у меня в голове засела одна мысль и занимает там больше места, чем следовало бы; но вы же сами мне говорили, что гороскоп, составленный при рождении моего брата Карла, предсказал ему раннюю смерть.

— Да, сын мой, но гороскоп может и солгать. В настоящее время я сама хочу надеяться, что гороскопы говорят неправду.

— Но все-таки его гороскоп говорил о ранней смерти?

— Он говорил о четверти века; но неизвестно — относилось ли это ко всей его жизни или ко времени царствования.

— Хорошо, матушка, тогда устройте так, чтобы я остался здесь. Моему брату почти двадцать четыре года; через год вопрос будет решен.

Екатерина глубоко задумалась.

— Да, конечно, так было бы лучше, если бы могло быть так, — ответила она.

— Посудите сами, матушка, в каком я буду отчаянии, если окажется, что я променял французскую корону на польскую! Там, в Польше, меня будет терзать мысль, что я мог бы царствовать здесь, в Лувре, среди этого изящного и образованного двора, рядом с лучшей из матерей, которая своими мудрыми советами облегчила бы мне труд и заботы управления; которая, привыкнув вместе с моим отцом нести государственное бремя, согласилась бы разделить это бремя и со мною. Ах, матушка! Я был бы великим королем!

— Ну-ну, мой милый сын! Не огорчайтесь, — ответила Екатерина, всегда питавшая сладкую надежду на такое будущее. — А вы сами ничего не придумали, чтобы остаться?

— Ну, конечно, да! Для этого-то я и вернулся на два дня раньше, чем меня ждали, и дал понять моему брату Карлу, что поступил так ради принцессы Конде; после этого я поехал навстречу самому значительному лицу из всего посольства — пану Ласко, познакомился с ним и при первом же свидании сделал все от меня зависящее, чтобы произвести отвратительное впечатление, чего, надеюсь, и достиг.

— Ах, это дурно, Генрих, — сказала Екатерина. — Интересы Франции надо ставить выше своих предубеждений.

— Скажите, матушка, а разве в интересах Франции, чтобы, в случае несчастья с моим братом Карлом, в ней царствовал герцог Алансонский или король Наваррский?

— О-о! Король Наваррский! Ни за что, ни за что! — прошептала Екатерина, и ее лоб омрачила тень тревоги, набегавшая каждый раз, как только возникал этот вопрос.

— Даю слово, — продолжал Генрих Анжуйский, — что мой брат Алансон не лучше его и любит вас не больше.

— А что же говорил Ласко? — спросила Екатерина.

— Ласко сам заколебался, когда я стал торопить его испросить аудиенции у короля. Ах, если бы он мог написать в Польшу и отменить это избрание!

— Глупости, сын мой, глупости!.. То, что постановил сейм, — нерушимо.

— А нельзя ли навязать этим полякам вместо меня моего брата?

— Если это и не невозможно, то, во всяком случае, очень трудно, — ответила Екатерина.

— Все равно, попытайтесь, матушка, поговорите с королем! Свалите все на мою любовь к принцессе Конде, скажите, что от любви я сошел с ума, потерял голову. Он и в самом деле видел, как я выходил из дома Конде вместе с Гизом, который оказывает мне дружеские услуги.

— Да, чтобы составить Лигу! Вы все этого не видите, но я-то вижу.

— Верно, матушка, верно, но я им пользуюсь только до поры до времени. Когда человек, преследуя свои цели, служит нашим целям, — разве это не выгодно для нас?

— Что вам сказал король, когда вас встретил?

— Как будто поверил моим словам, то есть тому, что я вернулся в Париж только из-за своей любви.

— А он не расспрашивал вас, где вы проведете остаток ночи?

— Спрашивал, матушка; но я ужинал у Нантуйе и нарочно устроил там большой скандал, чтобы король узнал о нем и не сомневался, что я там был.

— Значит, о вашем свидании с Ласко он не знает?

— Я совершенно в этом уверен.

— Тем лучше. Тогда я попытаюсь поговорить с ним о вас, мой милый сын. Но вы ведь знаете, что у него тяжелый характер и повлиять на него невозможно.

— Ах, матушка, какое это было бы счастье, если бы я остался здесь! Я бы еще больше стал вас любить — если только возможно любить больше!

— Если вы останетесь здесь, вас опять пошлют на войну.

— Это не имеет значения — лишь бы не уезжать из Франции.

— Вас могут убить.

— Смерть от оружия — не смерть… Смерть — от горя, от тоски! Но Карл не разрешит остаться; он меня не выносит.

— Он вас ревнует к славе, прекрасный победитель, это всем известно. Зачем вы так храбры и так удачливы? Зачем, едва достигнув двадцати лет, вы побеждаете в сражениях, как Александр Македонский или Цезарь?.. Покамест никому не выдавайте своих намерений, делайте вид, что вы примирились со своей судьбой, ублажайте короля. Сегодня соберется малый Совет короля для чтения и обсуждения речей, которые будут произнесены во время торжественного приема послов, — изображайте из себя короля Польского, а остальное предоставьте мне. Кстати, чем кончилось ваше вчерашнее предприятие?

— Провалилось, матушка! Этого франтика предупредили, и он улепетнул в окно.

— В конце концов, — сказала Екатерина, — я все-таки узнаю, кто этот злой гений, что разрушает все мои замыслы… Я подозреваю, кто… и горе ему!

— Так как же, матушка? — спросил герцог Анжуйский.

— Предоставьте это дело мне.

И она нежно поцеловала сына в глаза, провожая его из кабинета. Сейчас же к королеве-матери вошли вельможные дамы ее личного двора.

Карл был в хорошем расположении духа — своеволие Маргариты не раздражило его, а скорей развеселило: он лично ничего не имел против самого Ла Моля, и если накануне ночью с некоторым азартом поджидал Л а Моля в коридоре, так только потому, что это было похоже на охоту из засады.

Наоборот, герцог Алансонский переживал большое беспокойство. Его всегдашнее чувство неприязни к Ла Молю обратилось в ненависть с той минуты, как он узнал, что Ла Моль любим его сестрой.

Маргарите приходилось одновременно и напряженно думать, и неусыпно следить за происходящим, ничего не забывать и быть настороже. О вчерашней сцене с ней никто не говорил, как будто ничего и не было.

Польские послы прислали тексты своих речей для предстоящего приема. Маргарита прочла их речи, на которые каждый член королевской семьи, кроме короля, должен был произнести ответную речь. Карл разрешил Маргарите ответить, как она найдет нужным, очень строго отнесся к подбору выражений в речи герцога Алансонского, а речью герцога Анжуйского остался более чем недоволен: всю ее беспощадно исчеркал и переправил.

Это заседание хотя еще не вызвало никакой вспышки, но крайне раздражило многих. Генриху Анжуйскому надо было почти всю свою речь переделать заново, и он пошел заняться этим делом. Маргарита, не имевшая никаких вестей от Генриха Наваррского, кроме проникшей сквозь разбитое окно, поспешила к себе в надежде найти там своего мужа.

Герцог Алансонский, подметив нерешительность в глазах своего брата Анжу и тот особый взгляд, каким Анжу и мать многозначительно обменялись, ушел к себе, чтобы обдумать это обстоятельство, в котором он видел начало каких-то новых козней.

Наконец и Карл собрался пройти в кузницу, чтобы закончить рогатину, которую он делал сам. Екатерина его остановила. Карл, подозревавший, что встретит со стороны матери сопротивление своим распоряжениям, пристально глядя на нее, спросил:

— Что еще?

— Сир, только одно слово. Мы забыли обсудить одно обстоятельство, а между тем оно немаловажно. На какой день мы назначим торжественный прием?

— Ах да! Верно! — сказал Карл, садясь в кресло. — Давайте, матушка, поговорим. Какой день вам был бы угоден?

— Мне думается, — ответила Екатерина, — что в самом умолчании об этом, в кажущейся забывчивости вашего величества заключался какой-то глубоко продуманный расчет.

— Нет, матушка! Почему вы так думаете?

— По-моему, сын мой, — кротко ответила Екатерина, — не надо показывать полякам, что мы так гонимся за их короной.

— Наоборот, матушка, — ответил Карл, — это они торопились и ехали сюда из Варшавы форсированным маршем… Честь за честь, учтивость за учтивость!

— Ваше величество, вы, может быть, и правы, с одной стороны, но с другой — может быть, и я не так уж неправа. Итак, вы за то, чтобы поторопиться с торжественным приемом?

— Конечно, матушка! А разве вы придерживаетесь другого мнения?

— Вы знаете, что у меня нет других мнений, кроме тех, которые могут наиболее способствовать вашей славе; поэтому я опасаюсь, не вызовет ли такая торопливость нареканий в том, что вы злоупотребили возможностью избавить королевскую семью от расходов на содержание вашего брата, хотя он, несомненно, возмещает это своею преданностью и военной славой.

— Матушка, — ответил Карл, — при отъезде брата из Франции я одарю его настолько щедро, что никому даже в голову не придет то, чего вы опасаетесь.

— Тогда я сдаюсь, — ответила Екатерина, — раз на все мои возражения у вас есть такие хорошие ответы… Но для приема этого воинственного народа, который судит о силе государства по внешним признакам, вам надо показать большую военную силу, а я не думаю, чтобы в Иль-де-Франс было сейчас много войск.

— Извините меня, матушка, за то, что я предусмотрел события и подготовился. Я призвал два батальона из Нормандии, один из Гиени; вчера прибыл из Бретани отряд моих стрелков; легкая конница, стоявшая постоем в Турени, будет завтра же в Париже, и в то время, когда все думают, что в моем распоряжении не более четырех полков, у меня двадцать тысяч человек, готовых предстать на торжестве.

— Ай-ай-ай! Тогда вам не хватает только одного, — сказала Екатерина, — но это мы достанем.

— Чего?

— Денег. Не думаю, чтобы у вас их было чересчур много.

— Наоборот, мадам, наоборот! — ответил Карл IX. — У меня миллион четыреста тысяч экю в Бастилии; мои личные сбережения дошли за последние дни до восьмисот тысяч экю, — я их запрятал в погреба здесь, в Лувре; а в случае нехватки у Нантуйе припасено триста тысяч экю, и они в моем распоряжении.

Екатерина вздрогнула: до сих пор она видала Карла буйным, вспыльчивым, но никогда не замечала в нем человека дальновидного.

— Значит, ваше величество, вы думаете обо всем? Это замечательно! И если только портные, вышивальщики и ювелиры поторопятся, то через каких-нибудь полтора месяца ваше величество будет иметь возможность принять послов.

— Полтора месяца? — воскликнул Карл. — Да портные, вышивальщики и ювелиры работают с того дня, как стало известно, что мой брат избран королем. На крайний случай все может быть готово хоть сегодня, а через три-четыре дня — уж наверное!

— О! Я даже не думала, что вы торопитесь до такой степени, сын мой.

— Я же вам сказал: честь за честь!

— Хорошо. Значит, эта честь, оказанная французской королевской семье, вам так льстит?

— Разумеется.

— И видеть французского принца на польском престоле — это ваше горячее желание, не так ли?

— Совершенно верно.

— Значит, вам важен сам факт, а не человек? И кто бы там ни царствовал, вам…

— Нет, матушка, совсем не так. Какого черта! Останемся при том, что есть! Поляки сделали хороший выбор. Это народ ловкий, сильный! Народ-вояка, народ-солдат — он и выбирает в государи полководца. Это логично, черт возьми! Брат Анжу как раз по ним: герой Жарнака и Монконтура для них скроен, как по мерке… А кого же, по-вашему, им дать? Алансона? Труса?.. Нечего сказать, хорошее представление создастся у них о Валуа! Алансон! Да он удерет от свиста первой пули; а Генрих Анжуйский — это воин! Хорош! Пеший ли, конный ли, но всегда — шпага наголо и впереди всех!.. Удалец! Колет, рубит, режет! О! Мой брат — это такой вояка, что будет водить их в бой круглый год, с утра до вечера. Правда, пьет он мало, но покорит их своей выдержкой, вот и все! Милейший Генрих будет там как дома. Гой! Гой! Туда! На поле битвы! Браво трубам и барабанам! Да здравствует король! Да здравствует победитель! Его будут провозглашать императором по три раза в год! Это будет великолепно для славы французского двора и чести Валуа!.. Быть может, его убьют, но — черт возьми! — какая это будет восхитительная смерть!

Екатерина вздрогнула, и глаза ее метнули молнию.

— Скажите проще, — воскликнула она, — вы хотите удалить Генриха Анжуйского, вы не любите своего брата!

— Ха-ха-ха! — нервно рассмеялся Карл. — Неужели вы догадались, что я хочу его удалить? Неужели вы догадались, что я не люблю его? А если бы и так? Любить брата! А за что?! Ха-ха-ха! Вы что, смеетесь?.. — По мере того как он говорил, на щеках его все больше проступал лихорадочный румянец. — А он меня любит? А вы меня любите? Разве меня кто-нибудь когда-нибудь любил, за исключением моих собак, Мари Туше и моей кормилицы? Нет, нет! Я не люблю своего брата! Я люблю только себя, слышите?! И не мешаю моему брату поступать так же.

— Сир, раз вы раскрыли свою душу, то придется и: мне открыть свою, — сказала королева-мать, тоже разгорячась. — Вы действуете, как государь слабый, как монарх неразумный, вы отсылаете вашего второго брата — естественную поддержку трона, человека, во всех отношениях достойного наследовать вам на случай несчастья с вами, когда французская корона окажется свободной; вы же сами сказали, что герцог Алансонский слишком молод, неспособен, слаб духом и даже больше — трус! Вы понимаете, что за ними следом идет Беарнец?

— A-а! Смерть всем чертям! — воскликнул Карл. — А какое мне дело, что будет после меня? Вы говорите, что следом за моими братьями идет Беарнец? Тем лучше, черт возьми!.. Я сказал, что не люблю никого, — неверно: я люблю Анрио! Да, да, люблю доброго, хорошего Анрио! Он смотрит открыто, у него теплая рука. А что я нахожу вокруг себя? Лживые глаза и ледяные руки! Я готов поклясться, что он неспособен на предательство по отношению ко мне. Не говоря уж о том, что я обязан вознаградить Анрио за его утрату: у него отравили мать, — бедняга! — и, как я слышал, это сделал кто-то из моей семьи. А кроме всего прочего, я чувствую себя здоровым. Но, если я заболею, я потребую, чтобы он не отходил от меня, ничего ни от кого не приму, а только из его рук; если буду умирать, его провозглашу королем Франции и Наварры!.. И — клянусь брюхом папы! — один он не будет радоваться моей смерти, как мои братья, а будет плакать или хоть сделает вид, что плачет.

Если бы молния ударила у самых ее ног, Екатерина не так ужаснулась бы ей, как этим словам Карла. Совершенно пришибленная, она блуждающим взором смотрела на своего сына и только через несколько секунд воскликнула:

— Король Наваррский! Генрих Наваррский — король Франции, в нарушение прав моих детей? О, святая Матерь Божья! Посмотрим! Так вы для этого хотите услать моего сына?

— Вашего сына!.. А я чей? Сын волчицы, как Ромул! — воскликнул Карл, дрожа от гнева и сверкая глазами, в которых бегали злые огоньки. — Ваш сын?! Верно! Король Французский вам не сын: у короля Французского нет братьев, у короля Французского нет матери, у короля Французского есть только подданные! Королю Французскому нужны не чувства, а воля! Он обойдется и без любви, но потребует повиновения!

— Сир, вы неверно истолковали мои слова. Я назвала своим сыном того, который должен со мной разлучиться. Сейчас я люблю его больше, потому что боюсь потерять его. Разве это преступление, если мать не хочет расстаться со своим ребенком?

— А я говорю вам, что он с вами расстанется, что он уедет из Франции, что он отправится в Польшу! И это произойдет через два дня! А если вы скажете еще слово — то это будет завтра; если же вы не покоритесь, если вы не перестанете грозить мне вашими глазами — я удавлю его сегодня вечером, как вы вчера хотели удавить любовника вашей дочери! Только его уж я не упущу, как упустили мы Ла Моля.

Екатерина склонила голову перед такой угрозой; но тут же подняла ее.

— О бедное мое дитя! Твой брат собирается тебя убить! Хорошо! Будь спокоен, твоя мать защитит тебя!

— A-а! Издеваться надо мной! — крикнул Карл. — Так, клянусь кровью Христа, он умрет не сегодня вечером, не в этот час, а сию минуту! Оружие! Кинжал! Нож! А-а!

И Карл, напрасно отыскивая взглядом какое-нибудь оружие около себя, вдруг увидал маленький кинжальчик на поясе Екатерины; он выдернул его из сафьяновых с серебряной инкрустацией ножен и выбежал из комнаты, чтобы заколоть Генриха Анжуйского, где бы он ни был. Но, добежав до передней, Карл сразу изнемог от сверхчеловеческого возбуждения, — он протянул руку вперед, выронил кинжальчик, который вонзился в пол, жалобно вскрикнул, осел всем телом и упал на пол.

В то же мгновение кровь хлынула у него из горла и из носа.

— Господи Иисусе! — прохрипел он. — Они меня убивают! Ко мне! Ко мне!

Екатерина, последовав за ним, видела, как он упал; одну минуту она смотрела на сына безучастно, не трогаясь с места, затем, опомнившись, открыла дверь и, движимая не столько материнским чувством, сколько своим щекотливым положением, закричала:

— Королю дурно! Помогите! Помогите!

На этот крик сбежалась целая толпа слуг, придворных, офицеров и окружила короля. Растолкав всех, вперед прорвалась женщина и приподняла бледного как смерть Карла.

— Кормилица, меня хотят убить, убить! — еле слышно выговорил Карл, обливаясь потом и кровью.

— Убить тебя, мой Шарль? — воскликнула кормилица, обводя окружавших таким взглядом, от которого все, не исключая самой Екатерины, попятились назад. — Кто хочет тебя убить?

Карл тихо вздохнул и потерял сознание.

— Ай-ай! Как плохо королю! — сказал Амбруаз Парэ, которого немедля привели.

"Теперь ему волей-неволей придется отложить прием", — подумала непримиримая Екатерина.

Оставив короля, она направилась к своему второму сыну, с тревогой ждавшему в молельне матери, чем кончатся переговоры, которые имели для него столь важное значение.

Назад: Часть четвертая

Дальше: Часть пятая

VII АНАГРАММА

VIII ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛУВР

IX ПОЯСОК КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ

X ПЛАНЫ МЕСТИ

XI АТРИДЫ