Часть вторая
I
БОЯРЫШНИК У КЛАДБИЩА НЕВИННО УБИЕННЫХ
Возвратясь в свои покои, Маргарита тщетно пыталась разгадать смысл того, что шепотом сказала Карлу королева-мать и почему ее слова сразу прекратили ужасное обсуждение вопроса жизни или смерти короля Наваррского, которое она застала. Часть утра Маргарита посвятила заботам о раненом Ла Моле, а другую часть — тому, чтобы угадать слова Екатерины; но ум ее отказывался от решения такой задачи.
Король Наваррский остался в Лувре пленником. Преследование гугенотов продолжалось. За ужасной ночью наступил день еще более мерзких избиений. Колокола били не набат, а вызванивали Те Deum, но звуки меди, радостно разносившиеся над сценами убийства и пожаров, казались при свете солнца даже унылее, чем мрачный звон, гудевший в темноте предшествующей ночи. К утру обнаружилось одно необычайное явление: в эту ночь боярышник, обычно расцветающий весной и теряющий в июне душистый свой наряд, расцвел еще раз. Католики признали это чудом, разнесли весть об этом по городу и, сделав Бога своим сообщником, устроили церковный ход с крестами и хоругвями к кладбищу Невинно убиенных, где вдруг расцвел боярышник. Это как бы небесное благословение на происходящую резню подогрело рвение убийц. И в то время когда весь город, каждая улица, каждая площадь, каждый перекресток становились ареною убийства, Лувр уже стал братскою могилой всех протестантов, оказавшихся там в момент сигнала; в живых остались только король Наваррский, принц Конде и Ла Моль.
Состояние здоровья Ла Моля больше не тревожило Маргариту, так как подтвердились ее слова о том, что его раны тяжелы, но не смертельны; и она занялась решением только одного вопроса: как спасти жизнь своему мужу, все еще находившуюся под угрозой. Несомненно, первым овладевшим ею чувством было естественное сострадание к человеку, которому она совсем недавно поклялась если и не в любви, то в дружбе.
1 Но вслед за этим в сердце королевы проникло и другое чувство — не такое бескорыстное.
Маргарита была честолюбива: выходя замуж за Генриха Бурбона, она была почти уверена, что станет королевой на наваррском троне. Хотя с одной стороны король Французский, а с другой — король Испанский отрывали от Наварры целые куски и сократили территорию ее до половины, Генрих Бурбон в тех редких случаях, когда ему приходилось обнажать свой меч, выказывал большое мужество и, если он его проявит впредь, Наварра может стать настоящим королевством, объединив как своих подданных французских гугенотов.
Благодаря своему развитому и тонкому уму Маргарита все это предусмотрела и учла. Теряя Генриха, она теряла не только мужа, но и трон.
Она сидела, глубоко над этим задумавшись, как вдруг кто-то постучал в дверь потайного хода; она вздрогнула, так как лишь три человека ходили этим ходом: король, королева-мать и герцог Алансонский. Она сделала знак Жийоне и Ла Молю притаиться и пошла впустить посетителя.
Посетителем оказался герцог Алансонский. Молодой человек не появлялся со вчерашнего дня. На мгновение у Маргариты мелькнула мысль попросить его, чтоб он вступился за короля Наваррского; но одно тревожное соображение остановило ее: брак был заключен против воли Франсуа; он терпеть не мог Генриха и сохранял нейтралитет по отношению к нему только благодаря уверенности, что Генрих и его жена остались чужими друг для друга; следовательно, всякий признак участия Маргариты к своему супругу мог не отдалить, а приблизить к груди Генриха три угрожавших ему кинжала.
Вот почему Маргарита, увидев своего брата, испугалась еще больше, чем если бы увидала Карла и даже королеву-мать. По внешнему виду юного принца нельзя было предположить, что в городе и в Лувре происходит нечто чрезвычайное: он был одет, как всегда, с большой изысканностью. От его одежды и белья пахло духами, чего не выносил Карл IX, но чем злоупотребляли его братья — герцог Анжуйский и герцог Алансонский. Только наметанный глаз Маргариты мог заметить, что, хотя герцог был бледнее, чем обычно, и пальцы его холеных рук слегка дрожали, душу его наполняло радостное чувство.
Войдя, он, как всегда, подошел к сестре, чтобы ее поцеловать, но Маргарита наклонилась и подставила ему для поцелуя лоб, хотя два старших брата — король и герцог Анжуйский — целовали ее в щеку.
Герцог Алансонский тяжело вздохнул и прикоснулся бледными губами к подставленному для поцелуя лбу.
После этого он сел и стал рассказывать сестре о кровавых событиях этой ночи: медленной и мучительной смерти адмирала Колиньи и мгновенном конце Телиньи, убитого на месте пулей. Он на мгновение умолк, уселся поглубже в кресле и, со свойственной ему и двум его братьям любовью к кровавым зрелищам, начал описывать подробности ночных убийств. Маргарита его не прерывала.
Когда Франсуа закончил рассказ, она спросила:
— Ведь вы, дорогой брат, зашли ко мне не для того только, чтобы рассказать все это, не так ли?
Герцог Алансонский улыбнулся.
— Вам нужно мне сказать что-то другое?
— Нет, — ответил герцог, — я жду.
— Чего вы ждете?
— Разве не говорили вы, моя милая и горячо любимая сестра, — начал герцог, придвигая свое кресло ближе к креслу Маргариты, — что брак ваш с королем Наваррским свершился против вашего желания?
— Разумеется, да. Я даже не была знакома с наследником беарнским, когда мне предложили его в мужья.
— Но и когда вы познакомились, — разве вы не уверяли меня, что не чувствуете к нему никакой любви?
— Верно, я это говорила.
— Разве вы не были убеждены, что этот брак будет для вас несчастьем?
— Дорогой мой Франсуа, когда брак — не большое счастье, то он почти всегда — большое несчастье.
— Поэтому, как я уже сказал вам, дорогая Маргарита, я и жду.
— Но чего же вы ждете?
— Жду, когда вы скажете, что рады.
— Чему же мне радоваться?
— Неожиданной возможности вернуть себе свободу.
— Мне — свободу?! — удивилась Маргарита, заставляя герцога высказаться до конца.
— Ну да, свободу. Вас освободят от короля Наваррского.
— Освободят? — переспросила Маргарита, пристально вглядываясь в брата.
Герцог попытался выдержать ее взгляд, но тотчас в смущении отвел глаза.
— Освободят? — повторила Маргарита. — Ну что ж, посмотрим! Но я была бы очень рада, если бы вы помогли мне разобраться до конца в этом вопросе: как же думают меня освободить?
— Да ведь Генрих — гугенот! — растерянно пробормотал Франсуа.
— Конечно, но он и не делал тайны из своего вероисповедания, об этом знали все, когда устраивали наш брак.
— Да, но со времени вашего брака что делал Генрих? — возразил герцог, и луч радости скользнул по его лицу.
— Вам, Франсуа, лучше знать, что делал Генрих, ведь он почти все время проводил в вашем обществе: вы вместе охотились, вместе играли в лапту и в мяч.
— Да, днем — это верно, а по ночам? — возразил герцог.
Маргарита не ответила и потупила глаза.
— А по ночам, по ночам?.. — настаивал герцог Алансонский.
— Ну, говорите! — сказала Маргарита, чувствуя, что надо что-нибудь ответить.
— А по ночам он проводил время в обществе баронессы де Сов.
— Откуда вы это знаете?
— Я это знаю, потому что мне это нужно знать, — ответил герцог, нервно обрывая шитье у себя на рукавах.
Маргарита начинала проникать в смысл слов, сказанных Екатериной на ухо Карлу, но не подала виду, что начала их понимать.
— Зачем вы это говорите? — ответила она с хорошо наигранной печалью. — Зачем напоминать мне, что здесь меня никто не любит и мной не дорожит, не исключая и тех, кого сама природа мне дала в заступники, и того, кого церковь дала мне в мужья?
— Вы несправедливы, — горячо возразил герцог Алансонский, еще ближе придвигаясь к сестре, — я вас люблю, я ваш заступник.
— Франсуа, вам ведь нужно сказать мне что-то по поручению королевы-матери?
— Да нет! Клянусь вам, милая сестра, вы ошибаетесь! Что вам могло внушить такую мысль?
— Мне внушает ее ваше поведение: вы порываете с дружбой, которая вас связывала с моим мужем; вы решили больше не участвовать в политических делах короля Наваррского.
— В политических делах короля Наваррского?! — повторил герцог Алансонский, совсем смутившись.
— Именно так. Послушайте, Франсуа, давайте говорить откровенно. Вы сами двадцать раз признавались, что вы оба не в силах не только подняться, но даже удержаться на должном уровне без взаимной поддержки. Этот союз…
— …теперь стал невозможен, — прервал ее герцог Алансонский.
— Это почему?
— Потому что у короля свои намерения относительно вашего мужа. Простите! Говоря: "вашего мужа", я обмолвился; я хотел сказать: "Генриха Наваррского". Наша мать узнала все. Я связывал себя с гугенотами, думая, что они в милости. Но теперь их избивают, а через неделю их не останется и полусотни во всем королевстве. Я протянул руку помощи королю Наваррскому, потому что он был… вашим мужем. Но он больше не муж вам. Что скажете на это вы, не только самая красивая, но и самая умная женщина во всей Франции?
— Скажу, — ответила Маргарита, — что слишком хорошо знаю нашего брата Карла. Вчера я была свидетельницей одного из его припадков умоисступления, а каждый из них стоит ему десяти лет жизни; скажу, что его припадки, к несчастью, повторяются все чаще и, по всей вероятности, брат наш Карл проживет недолго; скажу, что недавно умер король Польский и многие поговаривают об избрании французского наследного принца на его место; наконец, скажу, что раз обстоятельства складываются так, то сейчас не время бросать союзников, которые в час битвы могут нас поддержать, пользуясь сочувствием целого народа и опираясь на собственное королевство.
— А разве то, что родному брату вы предпочитаете чужого, — не измена? И притом гораздо большая.
— Разъясните мне, Франсуа, в чем и как я изменила вам?
— Разве не вы вчера просили брата Карла пощадить короля Наваррского?
— Так что же? — спросила Маргарита с притворным простодушием.
Герцог вскочил с места и вне себя два или три раза обошел комнату, потом вернулся к Маргарите и взял ее неподвижную, застывшую руку.
— Прощайте, сестра, — сказал он, — вы не захотели понять меня, так пеняйте на себя за все несчастья, какие могут случиться с вами.
Маргарита побледнела, но осталась сидеть на месте. Она видела, как герцог выходил из комнаты, но даже не пошевельнулась, чтоб удержать его. Однако едва он успел потонуть во мраке потайного хода, как сам вернулся обратно в комнату.
— Слушайте, Маргарита, я забыл сказать вам одну вещь: завтра в этот самый час король Наваррский будет мертв.
Маргарита вскрикнула; мысль, что она является орудием убийства, внушала ей необоримый ужас.
— И вы не воспрепятствуете этому убийству? — спросила она. — Вы не спасете вашего лучшего друга и самого верного союзника?
— Со вчерашнего дня мой союзник не король Наваррский.
— А кто же?
— Герцог Гиз. Разгром гугенотов сделал Гиза королем католиков.
— Сын Генриха Второго признает своим королем какого-то лотарингского герцога!
— Вы, Маргарита, в дурном настроении и ничего не понимаете.
— Должна сознаться, что я тщетно пыталась проникнуть в ваши мысли.
— Вы, дорогая сестра, по своему происхождению не ниже принцессы де Порсиан, а Гиз так же смертен, как и король Наваррский. Теперь предположите три вполне возможных обстоятельства: первое — что наш брат, герцог Анжуйский, будет избран польским королем; второе — что вы полюбите меня, как я люблю вас; ну и третье… третье — что я стану французским королем, а вы… вы… королевой католиков.
Маргарита закрыла лицо руками, пораженная дальновидностью этого юноши, которого никто при дворе не решился бы назвать умным.
— Значит, вы не ревнуете меня к герцогу Гизу, как к королю Наваррскому? — спросила Маргарита после минутного молчания.
— Что было, то было! — тихо ответил герцог Алансонский. — А если было к чему ревновать Гиза, так я и ревновал.
— Осуществлению этого замечательного проекта мешает только одно.
— Что?
— Я не люблю герцога Гиза.
— Кого же вы любите теперь?
— Никого.
Герцог Алансонский, перестав понимать Маргариту, изумленно взглянул на нее, тяжело вздохнул и вышел из комнаты, сжимая холодной рукой лоб так крепко, словно боялся, что он треснет.
Маргарита осталась одна и задумалась. Ее собственное положение представлялось ей ясно и определенно. Король лишь не препятствовал Варфоломеевской ночи, а осуществили ее Екатерина Медичи и герцог Гиз. Герцог Гиз и герцог Алансонский теперь объединятся, чтобы извлечь из этого события возможно больше выгод. Смерть короля Наваррского сама собою вытекала из этого великого разгрома. Как только умрет король Наваррский, королевство его захватят. Тогда она, Маргарита, останется вдовой — без трона, без власти; а дальше — монастырь, где у нее не будет основания даже тихо скорбеть, оплакивая смерть своего мужа, который никогда им не был.
На этом мысли ее были прерваны: Екатерина Медичи прислала спросить, не желает ли Маргарита совершить вместе со всем двором паломничество к расцветшему боярышнику у кладбища Невинно убиенных.
Первым побуждением Маргариты было отказаться. Но подумав, что во время такой прогулки представится, быть может, случай узнать что-нибудь новое о судьбе короля Наваррского, Маргарита решила ехать. Она велела сказать, что если ей подадут лошадь сейчас, то она готова сопровождать их величества.
Через пять минут явился паж и доложил, что если королева желает ехать, то может сойти во двор, так как процессия сейчас трогается в путь.
Король, королева-мать, Таван и самые знатные католики уже сидели на лошадях. Маргарита быстрым взглядом окинула всю эту группу человек в двадцать: короля Наваррского здесь не было. Зато была баронесса де Сов, и Маргарита, обменявшись с ней взглядом, поняла, что возлюбленная ее мужа хочет ей что-то ей сказать.
Участники прогулки двинулись в путь и по улице Астрюс выехали на улицу Сент-Оноре. При появлении короля, королевы Екатерины и католических главарей собралась толпа и двинулась все нарастающей волной за королевской кавалькадой, крича:
— Да здравствует король! Да здравствует месса! Смерть гугенотам!
Кричавшие потрясали еще дымящимися аркебузами и окровавленными шпагами, которые свидетельствовали о доле участия каждого из них в только что совершившихся убийствах.
Когда процессия поравнялась с улицей Прувель, она встретила людей, тащивших обезглавленный труп. Это было тело адмирала Колиньи. Его волокли на Монфокон, чтобы там повесить вверх ногами.
На кладбище Невинно убиенных кавалькада въехала через ворота со стороны улицы Шап, теперь улицы Дешаржер. Духовенство кладбища, предупрежденное о приезде короля и королевы-матери, ждало у ворот, чтобы приветствовать их величества хвалебными речами.
Пока Екатерина слушала обращенную к ней речь, баронесса де Сов воспользовалась этим, чтобы подойти к королеве Наваррской и попросить разрешения поцеловать у нее руку. Когда королева Наваррская протянула руку, баронесса наклонилась и, целуя руку, всунула Маргарите в рукав свернутую трубочкой бумажку.
Несмотря на то, что баронесса очень ловко и всего на одну минуту оставила королеву-мать, Екатерина тотчас заметила ее отсутствие и обернулась в то мгновение, когда ее приближенная дама целовала Маргарите руку.
Обе женщины заметили этот молниеносный, пронизывающий взгляд, но не смутились. Баронесса отошла от Маргариты и заняла свое место около Екатерины.
Ответив на обращенную к ней речь, Екатерина с улыбкой поманила пальцем королеву Наваррскую.
Маргарита подошла.
— Эге, дочь моя! Оказывается, вы в большой дружбе с госпожой де Сов? — спросила королева по-итальянски.
Маргарита усмехнулась, придав своему красивому лицу самое кислое выражение, какое только могла изобразить.
— Да, — ответила она, — гадюка подползла ко мне и укусила в руку.
— Так-так! — сказала с улыбкой Екатерина. — Сдается мне, что ты ревнуешь.
— Вы ошибаетесь, мадам, — ответила Маргарита, — я не ревную короля Наваррского, потому что он меня не любит. Я лишь умею отличать друзей от врагов, люблю тех, кто меня любит, и не выношу тех, кто ненавидит меня. Иначе я не была бы вашей дочерью.
Екатерина улыбнулась, показав своим видом, что если у нее и были подозрения, то они рассеялись. Кроме того, в эту минуту внимание королевы-матери привлекли новые паломники. Прибыл герцог Гиз во главе отряда дворян-католиков, еще возбужденных происходившею резней. Они сопровождали обитые дорогой тканью крытые носилки, остановившиеся перед королем.
— Герцогиня Неверская! — воскликнул Карл IX. — Так выходите же, красавица и рьяная католичка, примите наши поздравления! Мне рассказали, что вы охотились за гугенотами из своего окна и одного убили камнем, — это правда?
Герцогиня Неверская густо покраснела.
— Ваше величество, — тихо ответила она, преклоняя колена перед королем, — совсем другое: мне посчастливилось приютить у себя одного раненого католика.
— Отлично, отлично, кузина! Служить мне можно двумя способами: или истреблять моих врагов, или содействовать моим друзьям. Каждый делает что может. И я уверен, если бы у вас была для этого возможность, то и вы сделали бы больше.
В это время народ, видя полное согласие между Карлом IX и лотарингским домом, кричал во все горло:
— Да здравствует король! Да здравствует герцог Гиз! Да здравствует месса!
— Анриетта, вы с нами в Лувр? — спросила королева- мать красавицу герцогиню.
Маргарита толкнула локтем свою приятельницу; герцогине поняла этот знак и ответила:
— Мадам, если на это не будет приказания вашего величества, то — не в Лувр; у меня есть в городе одно дело, общее с ее величеством королевой Наваррской.
— Какие же это у вас общие дела? — спросила Екатерина.
— Посмотреть очень редкие и очень любопытные греческие книги, которые нашли у одного старого протестантского пастора и перенесли в башню Сен-Жак-ла-Бушри, — ответила Маргарита.
— Лучше бы вы отправились к Мельничному мосту посмотреть, как швыряют в Сену последних гугенотов, — сказал Карл. — Настоящим французам надо быть там.
— Мы отправимся туда, раз это угодно вашему величеству, — ответила герцогиня Неверская.
Екатерина бросила недоверчивый взгляд на обеих молодых женщин. Насторожившаяся Маргарита перехватила его и с озабоченным видом стала оглядываться по сторонам. Ее действительная или притворная тревога не ускользнула от внимания королевы-матери:
— Кого вы ищете?
— Ищу, но нище не вижу…
— Кого вы ищете? Кого не видите?
— Баронессу де Сов, — ответила Маргарита. — Может быть, она уже поехала обратно в Лувр?
— Я говорила, что ты ревнуешь! — сказала Екатерина на ухо дочери. — О, bestial.. Так и быть, Анриетта, — она пожала плечами, — берите с собой королеву Наваррскую.
Маргарита, продолжая делать вид, что кого-то ищет глазами, нагнулась к уху своей приятельницы и сказала:
— Увези меня скорее, мне надо сказать тебе крайне важную вещь.
Герцогиня Неверская сделала реверанс королю и королеве-матери, потом, склонив голову перед королевой Наваррской, сказала ей:
— Ваше величество, не соблаговолите ли сесть в мои носилки?
— Хорошо, но только вам придется потом доставить меня в Лувр.
— Мои носилки, мои слуги и я сама — в распоряжении вашего величества, — ответила герцогиня Неверская.
Королева Маргарита села в носилки и жестом пригласила свою подругу; герцогиня повиновалась и почтительно уселась против нее на передней скамейке.
Екатерина и сопровождавшие ее дворяне вернулись в Лувр прежней дорогой. Но на обратном пути королева-мать все время говорила что-то королю на ухо, несколько раз указывая ему на баронессу де Сов. И каждый раз король смеялся каким- то особым смехом, звучавшим более зловеще, чем его угрозы.
Как только крытые носилки двинулись в путь и Маргарита перестала опасаться пытливой зоркости Екатерины, она быстро вытащила из рукава записку баронессы и прочла следующее:
"Я получила приказание вручить королю Наваррскому два ключа: один — от комнаты, где он заключен, другой — от моей. Когда он будет у меня, мне предписано задержать его до шести часов утра.
Пусть Ваше Величество все обдумает, пусть Ваше Величество решит, пусть Ваше Величество не считается с моей жизнью".
— Несомненно одно, — прошептала Маргарита, — эту несчастную женщину собираются сделать орудием гибели нас всех. Но мы еще посмотрим, удастся ли королеву Марго, как называет меня брат Карл, превратить в монахиню!
— От кого это письмо? — спросила герцогиня Неверская, указывая на записку, которую Маргарита прочла и вновь перечитывала с большим внимание.
— Ах, Анриетта! Мне надо многое сказать тебе, — ответила Маргарита, разрывая записку на мельчайшие клочки.
II
ПРИЗНАНИЯ
— Прежде всего, куда мы направляемся? — спросила Маргарита. — Надеюсь, не к Мельничному мосту?.. Со вчерашнего дня я уже достаточно нагляделась на убийства.
— Я позволю себе доставить ваше величество…
— Прежде всего мое величество просит тебя забыть мое величество… Так куда ты меня доставишь?
— В дом Гизов, если только вы не примете другого решения.
— Нет, нет, Анриетта! Я согласна. А там нет герцога Гиза и твоего мужа?
— О нет! — воскликнула герцогиня с такой радостью, что изумрудные глаза ее даже засверкали. — Нет ни моего шурина, ни мужа, никого! Я свободна, как ветер, как птица, как облака… Свободна, вы слышите, королева? Понимаете ли вы, сколько счастья в этом слове — "свободна"? Хожу куда хочу, распоряжаюсь как хочу!.. Ах, бедняжка королева! Вы не свободны! Вы и вздыхаете от этого…
— Ходишь куда хочешь, распоряжаешься как хочешь! И это все? И вся твоя свобода сводится лишь к этому? Уж очень ты весела, есть у тебя что-то, кроме свободы?
— Ваше величество, вы обещали начать признания.
— Опять "ваше величество"! Послушай, Анриетта, мы поссоримся! Разве ты забыла наш уговор?
— Нет. Быть к вам почтительной на людях и твоей безрассудной поверенной с глазу на глаз. Не так ли, мадам? Не так ли, Маргарита?
— Да, да! — ответила с улыбкой королева.
— Никаких родовых споров, никакого коварства в любви; все честно, благородно, откровенно; словом, оборонительный и наступательный союз, имеющий единственную цель: искать и на лету хватать ту мимолетность, которая зовется счастьем, если оно для нас найдется.
— Прекрасно, моя герцогиня! Именно так! И в знак возобновления нашего договора поцелуй меня.
И две прелестные женщины, одна бледная, охваченная грустью, другая розовая, белокурая и радостная, изящно наклонили друг к другу свои головки и так же крепко, как и мысли, соединили свои губки.
— Так, значит, есть что-то новое? — спросила герцогиня, жадно и с любопытством глядя на Маргариту.
— Разве мало новостей принесли эти последние два дня?
— Ах! Я говорю о любви, а не о политике. Когда нам будет столько лет, сколько королеве Екатерине, мы тоже займемся политикой. Но нам, красавица королева, по двадцать лет — поговорим же о другом. Слушай, ты замужем по-настоящему?
— За кем? — смеясь, спросила Маргарита.
— Ох, ты успокоила меня!
— Знаешь, Анриетта, то, что успокоило тебя, меня приводит в ужас. Мне не миновать быть замужем по-настоящему.
— Когда же?
— Завтра.
— Вот так так! Правда? Бедная подружка! И это так необходимо?
— Совершенно.
— Дьявольщина, как говорит один мой знакомый. Это очень грустно.
— У тебя есть знакомый, который говорит "дьявольщина"? — спросила Маргарита.
— Да.
— А кто он такой?
— Ты все время расспрашиваешь меня, а ведь рассказывать должна ты. Кончай свое, тогда начну я.
— В двух словах — вот что: король Наваррский влюблен в другую, а мной не интересуется. Я ни в кого не влюблена, но не хочу принадлежать и ему. А между тем нам обоим необходимо изменить свое представление о нашем браке или, по крайней мере, сделать вид, что мы его изменили; срок для этого — завтрашнее утро.
— Что ж тут трудного?! Перемени свое представление, и — уж будь уверена! — свое он переменит!
— Вот в том-то и трудность, что мне меньше, чем когда-либо, хотелось бы менять свое.
— Надеюсь, это только в отношении мужа?
— Анриетта, меня тревожит совесть.
— В каком смысле?
— В религиозном. Ты делаешь различие между католиками и гугенотами?
— В политике?
— Да.
— Конечно.
— А в любви?
— Милый друг, мы, женщины, до такой степени язычницы в этом вопросе, что допускаем любые секты и поклоняемся нескольким богам.
— В одном-единственном, не так ли?
— Да, да, — ответила герцогиня с чувственным огоньком в глазах, — в том боге, у которого повязка на глазах, на боку колчан, а за спиною крылья и кого зовут Амур, Эрос, Купидон. Дьявольщина! Да здравствует служение ему!
— Однако у тебя очень своеобразный способ ему служить: ты швыряешь камнями в головы гугенотов.
— Будем поступать хорошо, а там пусть себе болтают что хотят. Ах, Маргарита! Как извращаются и лучшие понятия, и лучшие поступки в устах толпы!
— Толпы?! Но, помнится, тебя-то расхваливал мой брат Карл?
— Твой брат Карл, Маргарита, страстный охотник, целыми днями трубит в рог и от этого очень похудел… Я не принимаю даже его похвал. Кроме того, я же ответила ему… Ты разве не слыхала?
— Нет, ты говорила слишком тихо.
— Тем лучше, мне придется больше рассказать тебе… Да, Маргарита! А чем кончаются твои признания?
— Дело в том… в том…
— В чем?
— В том, что если твой камень, о котором говорил брат мой Карл, имел политическое значение, то я лучше воздержусь, — смеясь, ответила королева.
— Ясно! — воскликнула Анриетта. — Ты избрала себе гугенота. Тогда, чтобы успокоить твою совесть, я обещаю тебе в следующий раз тоже избрать своим любовником гугенота.
— Ага! Как видно, на этот раз ты избрала католика?
— Дьявольщина! — воскликнула герцогиня.
— Ладно, ладно! Все понятно.
— А каков наш гугенот?
— Я его не избирала; этот молодой человек для меня ничто, и, вероятно, никогда ничем не будет.
— Но это не причина, чтобы не рассказать мне о нем; ты знаешь, как я любопытна. Так все-таки каков же он?
— Несчастный молодой человек, красивый, как Нисос Бенвенуто Челлини, укрылся у меня, спасаясь от убийц.
— Ха-ха-ха! А ты сама его чуть-чуть не поманила?
— Бедный юноша! Не смейся, Анриетта, — в эту минуту он еще находится между жизнью и смертью.
— Он болен?
— Тяжело ранен.
— Но раненый гугенот в теперешние времена — большая обуза! И что ты делаешь с этим раненым гугенотом, который для тебя ничто и никогда ничем не будет?
— Я его прячу у себя в кабинете и хочу спасти.
— Он красив, он молод, он ранен; ты его прячешь у себя в кабинете, ты хочешь его спасти; тогда твой гугенот будет крайне неблагодарным человеком, если не проявит большой признательности!
— Он ее уже проявляет; боюсь только… не больше ли, чем мне хотелось бы.
— А этот бедный молодой человек… тебя интересует?
— Только по-человечески.
— Ох уж эта человечность! Бедняжка королева, вот эта добродетель и губит нас, женщин.
— Да, ты понимаешь — ведь каждую минуту могут войти ко мне и король, и герцог Алансонский, и моя мать, и, наконец, мой муж!
— Ты хочешь попросить меня, чтобы я приютила у себя твоего гугенотика, пока он болен, а когда он выздоровеет, вернуть его тебе, не так ли?
— Насмешница! Нет, клянусь тебе, что я не преследую такой далекой цели, — ответила Маргарита. — Но если бы ты нашла возможность спрятать у себя несчастного юношу, если бы ты могла сохранить ему жизнь, которую я спасла, то, конечно, я была бы искренне тебе признательна. В доме Гизов ты свободна, за тобой не подсматривают ни муж, ни шурин, а кроме того, за твоей комнатой, куда, к счастью для тебя, никто не имеет права входить, есть кабинет вроде моего. Так отдай мне на время этот кабинет для моего гугенота; когда он выздоровеет, ты отворишь клетку, и птичка улетит.
— Милая королева, есть одно затруднение: клетка занята.
— Как? Значит, ты тоже спасла кого-нибудь?
— Об этом-то я и говорила твоему брату Карлу!
— A-а, понимаю — вот почему ты говорила так тихо, что я не слышала.
— Послушай, Маргарита, это замечательное приключение, не менее прекрасное, не менее поэтичное, чем твое. Когда я оставила тебе шестерых телохранителей, а с шестью остальными отправилась в дом Гизов, я видела, как поджигали и грабили один дом, отделенный от дома моего брата только улицей Катр- Фис. Вхожу к себе в дом, вдруг слышу женские крики и мужскую ругань. Выбегаю на балкон, и прежде всего мне бросается в глаза шпага, своим сверканием словно озарявшая всю сцену. Я залюбовалась этим неистовым клинком: люблю красивое!.. Затем, естественно, стараюсь разглядеть и руку, приводящую в движение клинок, и того, кому принадлежит сама рука. Гляжу туда, откуда доносятся крики и звон шпаг и вижу наконец мужчину… героя, своего рода Аякса, сына Теламона, слышу его голос — голос Стентора, прихожу в восхищение, вся трепещу, вздрагиваю при каждом угрожающем ему ударе, при каждом его выпаде; четверть часа я испытывала такое волнение, какого, поверишь ли, я не чувствовала никогда, — я даже не думала, что оно вообще возможно. Я стояла молча, затаив дыхание, забыв себя, как вдруг герой мой скрылся.
— Как это случилось?
— На него свалился камень, брошенный в него какой-то старухой. Тогда, подобно Киру, я обрела голос и закричала: "Ко мне! На помощь!" Прибежали мои телохранители, подхватили его, подняли и перенесли в ту комнату, которую ты просишь для твоего питомца.
— Увы! Я понимаю тебя, Анриетта, и тем больше, что твое приключение почти такое же, как мое.
— С той только разницей, моя королева, что я подданная моего короля и верная католичка и мне не нужно куда-то прятать моего Аннибала де Коконнаса.
— Его зовут Аннибал де Коконнас? — повторила Маргарита и расхохоталась.
— Грозное имя, не правда ли? — сказала Анриетта. — И тот, кто носит это имя, его достоин. Какой боец, дьявольщина! И сколько крови пролил! Надень свою маску, милая королева, вот и наш дом.
— Зачем же маска?
— Затем, что я хочу показать тебе моего героя.
— Он красив?
— Во время битвы он мне казался бесподобным. Правда, то было ночью, в зареве пожарищ. Сегодня утром, при дневном свете, должна признаться, он показался мне похуже. Тем не менее думаю, что он тебе понравится.
— Итак, моему подопечному отказывают в доме Гизов; очень жаль, потому что дом Гизов — самое последнее место, где вздумают разыскивать гугенотов.
— Нисколько не отказывают: сегодня же вечером я велю перенести его сюда; один будет лежать в правой части комнаты, а другой — в левой.
— Но если они узнают, что один из них протестант, а другой — католик, они съедят друг друга.
— О, этого можно не опасаться. Коконнас получил такой удар в лицо, что почти ничего не видит; а у твоего гугенота такая рана в грудь, что он почти не может двигаться… а кроме того, внуши ему не говорить на темы религии, и все пойдет как нельзя лучше!
— Да будет так!
— Решено! Теперь войдем в дом.
— Благодарю, — сказала Маргарита, пожимая руку своей приятельнице.
— Здесь, мадам, вы опять будете вашим величеством, — предупредила герцогиня Неверская, — и разрешите мне принять вас в доме Гизов, как это подобает по отношению к королеве Наваррской.
И герцогиня, сойдя с носилок, почти стала на одно колено, чтобы помочь выйти Маргарите, потом, указав рукой на двери в дом, охраняемые двумя часовыми с аркебузами, последовала за королевой, которая величественно шествовала впереди герцогини, сохранявшей смиренный вид все время, пока они были у всех на виду. Придя к себе в комнату, она затворила дверь и позвала свою камеристку, очень подвижную сицилианку.
— Мика, — обратилась она к ней по-итальянски, — как здоровье графа?
— Все лучше и лучше, — ответила камеристка.
— А что он делает?
— Думаю, что сейчас он закусывает.
— Это хорошо, — сказала Маргарита, — раз вернулся аппетит, это добрый признак.
— Ах, правда, я ведь и забыла, что ты ученица Амбруаза Парэ. Ступай, Мика.
— Ты отсылаешь ее? — спросила Маргарита.
— Да, пусть сторожит нас.
Мика вышла.
— Теперь, — обратилась герцогиня к Маргарите, — ты сама войдешь к нему или пригласить его сюда?
— Ни то, ни другое; я хочу посмотреть на него, но невидимкой.
— Так на тебе же будет маска!
— Он может потом узнать меня по волосам, по рукам, по украшениям…
— О, до чего стала осторожна милая королева, с тех пор как вышла замуж!
Маргарита улыбнулась.
— Тогда… есть только один способ, — продолжала герцогиня.
— Какой?
— Посмотреть на него в замочную скважину.
— Хорошо, веди меня.
Герцогиня взяла Маргариту за руку и подвела ее к двери, завешенной ковром, затем стала на одно колено и приникла к замочной скважине.
— Отлично, — сказала герцогиня, — он сидит за столом лицом к нам. Иди посмотри.
Королева Маргарита заняла место своей приятельницы и тоже приникла к замочной скважине. Коконнас, как и говорила герцогиня, сидел за столом, уставленным всякими яствами, и, несмотря на свои раны, отдавал им должное.
— Ах, Боже мой! — воскликнула Маргарита, отстраняясь.
— Что такое? — спросила герцогиня удивленно.
— Невероятно! Нет!.. Да! Клянусь душой, это тот самый!
— Какой "тот самый"?
— Тсс! — прошептала Маргарита, поднимаясь и хватая за руку герцогиню. — Тот самый, который хотел убить моего гугенота, ворвался за ним ко мне в комнату и на моих глазах ударил его шпагой! Какое счастье, Анриетта, что он не видел меня здесь!
— Значит, ты видела его в бою? Не правда ли, он прекрасен?
— Не знаю, — ответила Маргарита, — я смотрела только на того, кого он преследовал.
— А как зовут того гугенота, которого он преследовал?
— Ты не скажешь его имени своему католику?
— Нет, даю слово.
— Лерак де Ла Моль.
— Но каков он теперь, по-твоему?
— Господин де Ла Моль?
— Нет, господин Коконнас.
— Как тебе сказать? — ответила Маргарита. — По-моему… — Она остановилась.
— Ну, ну, — настаивала герцогиня, — как видно, ты сердишься на него за то, что он ранил твоего гугенота?
— Мне кажется, — смеясь, ответила Маргарита, — что мой гугенот в долгу не остался, и такой рубец, какой он оставил твоему под глазом…
— Значит, они квиты, и мы можем их примирить! Присылай своего раненого ко мне.
— Не теперь, попозже.
— Когда же?
— Когда ты переведешь своего католика в другую комнату.
— В какую же?
Маргарита только взглянула на свою приятельницу, не сказав ни слова, герцогиня тоже посмотрела на Маргариту и рассмеялась.
— Ну, хорошо! — сказала герцогиня. — Итак — союз! Более тесный, чем когда-либо.
— Искренняя дружба, и навсегда! — ответила королева.
— Какой же наш пароль, наш условный знак — на случай, если мы понадобимся друг другу?
— Тройное имя твоего триединого бога: Eros-Cupido-Amor.
Приятельницы еще раз расцеловались, в двадцатый раз пожали друг другу руки и расстались.
III
КЛЮЧИ ОТКРЫВАЮТ НЕ ТОЛЬКО ТЕ ДВЕРИ, ДЛЯ КОТОРЫХ СДЕЛАНЫ
Возвратясь в Лувр, королева Наваррская застала Жийону в большом волнении. Пока королева отсутствовала, приходила баронесса де Сов и оставила ключ, который прислала ей королева-мать. Ключ был от комнаты, где находился в заключении Генрих Наваррский. Было ясно, что королеве-матери зачем-то нужно, чтобы Беарнец провел ночь у баронессы де Сов.
Маргарита, взяв ключ и вертя его в руках, обдумала каждое слово из письма баронессы де Сов, взвесила значение каждой буквы и наконец как будто разгадала замысел Екатерины.
Она взяла перо, обмакнула в чернила и написала:
"Сегодня вечером не ходите к баронессе де Сов, а будьте у королевы Наваррской.
Маргарита".
Потом свернула бумажку в трубочку, всунула ее в полую часть ключа и приказала Жийоне, как только стемнеет, подсунуть этот ключ узнику под дверь.
Покончив с этим, Маргарита подумала о раненом, заперла все двери, вошла в кабинет и, к своему великому удивлению, застала Ла Моля одетым в его продранное, испачканное кровью платье.
Увидав ее, он сделал попытку встать, но зашатался, не смог удержаться на ногах и упал на софу, превращенную в кровать.
— Месье, что это такое? Почему вы так плохо выполняете назначения вашего врача? — спросила Маргарита. — Я предписала вам покой, а вы, вместо того чтобы слушаться меня, делаете все наоборот.
— Мадам, — сказала Жийона, — я не виновата. Я просила, умоляла графа не делать этого, а он мне заявил, что ни часа дольше не останется в Лувре.
— Уйти из Лувра?! — Маргарита с изумлением смотрела на молодого человека, потупившего глаза. — Да это немыслимо! Вы не можете ходить, вы бледны, у вас нет сил, дрожат колени; из раны еще сегодня утром шла кровь!..
— Мадам! Так же горячо, как вчера я благодарил ваше величество за то, что вы дали мне убежище, так же горячо молю вас разрешить мне сегодня уйти.
— Я даже не знаю, как назвать такое безрассудное решение, — ответила изумленная королева, — это хуже, чем неблагодарность!
— О мадам! — воскликнул Л а Моль, умоляюще сложив руки. — Не обвиняйте меня в неблагодарности! Чувство признательности к вам я сохраню на всю жизнь!
— Значит, ненадолго! — сказала Маргарита, тронутая искренностью, звучавшей в его словах. — Или ваши раны откроются — и вы умрете от потери крови, или же в вас признают гугенота — и вы не сделаете и ста шагов по улице, как вас убьют!
— И все-таки я должен уйти из Лувра, — прошептал Л а Моль.
— Должны?! — повторила Маргарита, глядя на него ясным, проникновенным взглядом; затем, слегка побледнев, сказала: — Да-да, понимаю! Извините, месье! У вас за стенами Лувра, конечно, есть женщина, которую ваше отсутствие мучительно тревожит. Это справедливо, это естественно, я это понимаю. Почему же вы сразу не сказали… или, вернее, как я сама не подумала об этом! Долг хозяина — оберегать чувства своего гостя так же, как и лечить его раны; ухаживать за его душой так же, как за телом.
— Увы, мадам, вы далеки от истины, — ответил Л а Моль. — Я почти одинок на свете и совсем одинок в Париже, где меня никто не знает. В этом городе первый человек, с которым я заговорил, был тот, кто пытался убить меня, а первой женщиной, которая заговорила со мной, были вы, ваше величество.
— Тогда почему же вы хотите уйти? — в недоумении спросила Маргарита.
— Потому что прошлую ночь, ваше величество, вы совсем не спали, и потому, что этой ночью…
Маргарита покраснела.
— Жийона, — сказала она, — уже темнеет, я думаю, что самое время отнести ключ.
Жийона улыбнулась и вышла.
— Но если вы в Париже одиноки, без друзей, что же вы будете делать? — спросила Маргарита.
— У меня будет много друзей. Когда за мной гнались, я вспомнил о своей матери — она была католичка; мне чудилось, что она летит впереди меня по пути в Лувр и держит в руке крест; тогда я дал обет принять вероисповедание моей матери, если Господь сохранит мне жизнь. Господь сделал больше: Он послал мне такого ангела, чтоб я полюбил жизнь.
— Но вы не можете ходить; вы не пройдете и ста шагов, как упадете в обморок.
— Мадам, сегодня я пробовал ходить по кабинету; правда, хожу я медленно и ходить мне тяжело, но только бы дойти до Луврской площади, а там будь что будет!
Маргарита, подперев голову рукой, крепко задумалась.
— А почему вы больше не говорите о короле Наваррском? — спросила она с определенной целью. — Что же, с желанием переменить вероисповедание у вас пропало желание служить королю Наваррскому?
— Мадам, вы коснулись действительной причины — почему я хочу уйти… Я знаю, что королю Наваррскому грозит великая опасность, и всего вашего влияния как принцессы крови едва ли хватит, чтобы спасти ему жизнь.
— Что такое, месье? Что это значит? — спросила королева. — О какой опасности вы говорите?
— Мадам, — нерешительно отвечал Ла Моль, — в том кабинете, где вы меня поместили, все слышно.
"Верно, — подумала королева, — то же самое говорил мне и герцог Гиз".
— Так что же вы слышали? — спросила она.
— Прежде всего — разговор вашего величества с вашим братом сегодня утром.
— С Франсуа? — краснея, воскликнула королева.
— Да, с герцогом Алансонским. Затем, когда вас не было, — разговор мадмуазель Жийоны с баронессой де Сов.
— Так эти два разговора…
— Да, мадам! Вы замужем всего неделю, вы любите своего супруга. И вслед за герцогом Алансонским и баронессой де Сов придет ваш муж. Он будет поверять вам свои тайны. А я не должен их слышать; я был бы лишний… я не могу, не должен… и прежде всего я не хочу быть лишним!
Тон, которым были произнесены эти слова, дрожь в голосе и смущенный вид юноши явились внезапным откровением для Маргариты.
— Так! Значит, находясь в кабинете, вы слышали все, что говорилось в этой комнате?
— Да, ваше величество.
— И чтобы ничего больше не слышать, вы хотите уйти сегодня вечером или сегодня ночью?
— Сейчас, мадам! Если ваше величество милостиво разрешит мне уйти.
— Бедный мальчик! — с ласковым состраданием проговорила Маргарита.
Удивленный ее участливым тоном вместо ожидаемой отповеди, Ла Моль робко поднял голову; взгляды их встретились и, точно притянутый магнетической силой, Ла Моль был уже не в силах оторваться от ясного, глубокого взгляда Маргариты, а королева откинулась на спинку кресла и наслаждалась тем, что, сидя в полумраке могла свободно читать в душе Ла Моля и ничем себя не выдавать.
— Значит, вы считаете себя неспособным хранить тайну? — мягко спросила королева.
— Ваше величество, у меня жалкий характер, — ответил Ла Моль, — я не уверен в самом себе и не выношу чужого счастья.
— Но чьего же счастья? — спросила, улыбаясь, королева. — Ах, да! Счастья короля Наваррского! Бедный Генрих!
— Вот видите, мадам, он счастлив! — воскликнул Л а Моль.
— Счастлив?..
— Да, потому что ваше величество его жалеет.
Маргарита теребила в руках шелковый кошелек и выдергивала из него ниточки шитого золотом узора.
— Итак, вы не хотите видеться с королем Наваррским, — сказала она. — Это ваше твердое решение?
— Боюсь, что теперь я буду в тягость его величеству…
— Ас моим братом, герцогом Алансонским?
— С герцогом Алансонским?! — воскликнул Л а Моль. — О нет! Нет, мадам! С ним еще меньше, чем с королем Наваррским!
— Почему же? — спросила королева, взволнованная до такой степени, что голос ее почти дрожал.
— Потому что я стал слишком плохим гугенотом, чтобы преданно служить его величеству королю Наваррскому, и еще недостаточно хорошим католиком, чтобы войти в число друзей герцога Алансонского и герцога Гиза.
На этот раз потупила глаза королева, чувствуя, как это неожиданное заключение глубоко отозвалось в ее сердце; она сама не могла понять, радость или боль причинили ей слова Ла Моля. В эту минуту вошла Жийона. Маргарита бросила на нее вопросительный взгляд. Жийона — тоже взглядом — дала понять, что ей удалось передать ключ королю Наваррскому.
— Господин де Л а Моль горд, — сказала Маргарита, — и я не решаюсь сделать ему одно предложение, которое он, без сомнения, отвергнет.
Л а Моль встал, сделал шаг к королеве и хотел склониться перед ней в знак готовности повиноваться, но от сильной, острой боли у него выступили слезы, и он, чувствуя, что вот- вот упадет, схватился за гобелен, чтоб удержаться на ногах.
— Вот видите, — воскликнула Маргарита, подбегая к нему и поддерживая его, — вот видите, я вам еще нужна!
Едва заметно шевеля губами, он прошептал:
— О да! Как воздух, которым я дышу, как свет, который вижу!
В это мгновение послышались три удара в дверь.
— Ваше величество, вы слышите? — испуганно спросила Жийона.
— Уже! — прошептала королева.
— Отпереть?
— Подожди. Это может быть король Наваррский.
— О ваше величество! — воскликнул Ла Моль, которому слова Маргариты придали силы, хотя она произнесла их шепотом, в полной уверенности, что ее услышит одна Жийона. — Молю вас на коленях: удалите меня из Лувра, живого или мертвого! Сжальтесь надо мной! Ах, вы не хотите отвечать! Хорошо! Тогда буду говорить я! А когда я заговорю, то, надеюсь, вы сами меня выгоните.
— Замолчите, несчастный! — сказала королева, находя неизъяснимое очарование в упреках молодого человека. — Замолчите сейчас же!
— Ваше величество, повторяю: в этом кабинете слышно все, — продолжал Ла Моль, не услыхав в тоне королевы ожидаемой строгости. — Не дайте мне умереть такой смертью, какой не выдумать самым жестоким палачам!
— Молчите! Молчите! — приказала королева.
— Как вы безжалостны, ваше величество! Вы не хотите ничего слушать, не хотите ничего понять. Поймите же, что я люблю вас!..
— Молчите, вам говорят! — прервала его королева, закрыв ему рот своей теплой душистой ладонью.
Ла Моль прижал ее к своим губам.
— Все-таки… — прошептал он.
— Все-таки замолчите! Мальчишка! Это еще что за бунтовщик, который не повинуется своей королеве?
Затем Маргарита выбежала из кабинета, заперла дверь и прислонилась к стене, стараясь дрожавшими руками сдержать биение сердца.
— Жийона, отвори! — приказала Маргарита.
Жийона вышла, и мгновение спустя из-за портьеры показалось хитрое, умное и немного встревоженное лицо короля Наваррского.
— Вы звали меня, мадам? — спросил король Наваррский Маргариту.
— Да. Ваше величество, вы получили мое письмо?
— Получил, и, должен признаться, не без удивления, — ответил Генрих, оглядываясь с некоторым недоверием, рассеявшимся, впрочем, очень быстро.
— И не без тревоги, не правда ли?
— Сознаюсь, мадам. Однако, несмотря на то что я окружен беспощадными врагами и еще более опасными друзьями, я вспомнил, как однажды в ваших глазах светилось великодушие — это было в вечер нашей свадьбы; и как в другой раз в них засияла звезда мужества — это было вчера, в день, предназначенный для моей смерти.
— Итак, месье? — спросила, улыбаясь, Маргарита, своего мужа, видимо, старавшегося проникнуть в ее душу.
— Итак, мадам, я вспомнил это и, прочитав вашу записку с предложением явиться к вам, тотчас сказал себе: безоружному узнику, королю Наваррскому, оставшемуся без друзей, нет другого средства погибнуть с блеском, смертью достопамятной, как умереть от предательства собственной жены, я и пришел.
— Сир, вы будете говорить по-другому, — ответила Маргарита, — когда узнаете, что все происходящее в данную минуту — дело рук женщины, которая вас любит и… которую любите вы.
В ответ на эти слова Генрих Наваррский чуть попятился, и его серые проницательные глаза взглянули из-под черных бровей на Маргариту вопросительно и с любопытством.
— О, успокойтесь! — улыбнулась королева. — Я вовсе не собираюсь утверждать, что эта женщина — я.
— Однако, мадам, ведь вы велели передать мне ключ? Ведь это же ваш почерк?
— Да, я признаю, что это мой почерк, не отрицаю и того, что эта записка от меня. А ключ — это уж другое дело. Достаточно вам знать, что, прежде чем дойти до вас, он побывал в руках четырех женщин.
— Четырех?! — изумленно воскликнул Генрих.
— Да, четырех, — сказала королева, — в руках королевы-матери, баронессы де Сов, Жийоны и моих.
Генрих Наваррский задумался над этой загадкой.
— Давайте говорить серьезно и, прежде всего, откровенно, — предложила Маргарита. — Сегодня пронесся слух, что вы, ваше величество, дали согласие отречься от протестантского вероисповедания. Так ли это?
— Слух этот неверен, мадам; я еще не давал согласия.
— Но вы уже решились?
— Вернее, я обдумываю этот вопрос. Что делать, если тебе двадцать лет и ты почти король? Есть вещи, которые стоят католической обедни.
— Ив числе этих вещей — жизнь, не правда ли?
Генрих не удержался от улыбки.
— Сир, вы недоговариваете вашей мысли! — продолжала Маргарита.
— Я не могу говорить все своим союзникам; а мы, как вам известно, пока только союзники; если бы вы были и союзницей, и…
— И женой, хотите вы сказать, да?
— Да, и женой.
— Тогда бы?
— Тогда, пожалуй, было бы другое; я, может быть, стремился бы остаться королем гугенотов, каким меня считают… Теперь я должен быть доволен, если сохраню жизнь.
Маргарита посмотрела на него так странно, что возбудила бы подозрения в человеке не такого тонкого ума, как Генрих Наваррский.
— И вы уверены, что этого достигнете? — спросила она.
— Более или менее, — ответил Генрих. — Вы знаете, мадам, что в здешнем мире никогда нельзя быть уверенным ни в чем.
— Но верно то, — подтвердила Маргарита, — что вы, ваше величество, обнаруживаете такую умеренность и такое бескорыстие в своих делах, что, отказавшись от короны, отказавшись от веры, вы, вероятно, откажетесь, на что некоторые надеются, и от своего союза с французской принцессой.
В эти слова было вложено такое глубокое значение, что Генрих вздрогнул, но мгновенно подавил свое волнение:
— Мадам, соблаговолите припомнить, что в данную минуту я не обладаю свободой воли. Следовательно, я поступлю так, как мне прикажет король Французский. Если бы в таком вопросе, где дело идет ни много ни мало как о моем престоле, о моей чести и о моей жизни, спросили моего мнения, я предпочел бы не строить свое будущее на правах нашего насильственного брака, а запрятать себя в каком-нибудь замке и охотиться или в каком-нибудь монастыре и каяться в грехах.
Этот спокойный отказ от своих королевских прав, это отречение от мирских дел испугали Маргариту. Ей пришла мысль, что расторжение их брака уже согласовано между Карлом IX, Екатериной и королем Наваррским. Почему бы им не обмануть ее и не принести в жертву? Потому только, что она сестра одного и дочь другой? Опыт научил ее, что основывать на этом свою личную безопасность ей нельзя. Честолюбие заговорило в сердце молодой женщины, или, вернее, молодой королевы, которая стояла настолько выше слабодушия обычной женщины, что не могла ему поддаться и поступиться чувством собственного достоинства; да и у каждой женщины, даже заурядной, когда она в действительности любит, любовь несовместима с унижением, потому что настоящая любовь тоже честолюбива.
— Ваше величество, как видно, не очень верит в звезду, сияющую над головой каждого монарха, — сказала Маргарита с насмешливым пренебрежением.
— Ах! Я напрасно стал бы разыскивать свою звезду в такое время; ее закрыла грозовая туча, которая сейчас грохочет надо мной.
— А если женщина своим дыханием разгонит эту тучу и поможет вам увидеть вашу звезду более яркой, чем это было раньше?
— Это очень трудно, — ответил Генрих.
— Вы отрицаете самое существование такой женщины?
— Нет, я только отрицаю ее силу.
— Вы разумеете ее волю?
— Я сказал — силу, и повторяю это. Женщина только тогда по-настоящему сильна, когда любовь и личный интерес действуют в ней с равной силой; когда же ею движет только одно из этих чувств, то женщина так же уязвима, как Ахиллес. А если я не заблуждаюсь, то на любовь данной женщины я лично рассчитывать не могу?
Маргарита промолчала.
— Послушайте, — продолжал Генрих Наваррский, — при последнем ударе колокола на Сен-Жермен-Л’Осеруа вы, вероятно, стали думать о том, как вам отвоевать себе свободу, которую другие сделали залогом истребления моих сторонников. Мне же пришлось думать, как спасти собственную жизнь. Это было самым важным… Я отлично сознаю, что Наварра потеряна для нас, но Наварра — пустяки в сравнении со свободой, вернувшей вам возможность говорить громко в своей комнате; а вы не смели этого делать в те времена, когда вас кто-то подслушивал в кабинете.
Несмотря на напряженное раздумье, Маргарита невольно улыбнулась. Король Наваррский встал, собираясь уходить, так как был двенадцатый час ночи и в Лувре все уже спали или, во всяком случае, делали вид, что спят.
Генрих Наваррский сделал три шага к двери, но вдруг остановился, как будто лишь сейчас вспомнив то обстоятельство, которое и привело его сюда.
— Да! Вы, может быть, хотели что-нибудь сказать мне, спросил Генрих, — или вы только желали предоставить мне возможность поблагодарить вас за ту отсрочку, которую вчера дало мне ваше мужественное появление в оружейной палате короля? Не отрицаю, что это было очень кстати, и вы, как некая античная богиня, спустились на место действия в самую нужную минуту, чтобы спасти мне жизнь.
— Несчастный! — сказала Маргарита, понизив голос и хватая мужа за руку. — Как вы не понимаете, что ничто не спасено — ни ваша свобода, ни ваша корона, ни ваша жизнь! Слепой! Безумец! Жалкий безумец! Неужели в моем письме вы не увидели ничего, кроме простого назначения свидания? Неужели вы вообразили, что оскорбленная вашей холодностью Маргарита желает получить удовлетворение?
— Да, признаюсь, что… — начал было изумленный Генрих.
Маргарита непередаваемым, особенным движением пожала плечами.
В это мгновение послышался странный звук, точно чем-то острым царапали потайную дверь.
Маргарита подвела к ней короля Наваррского.
— Слушайте, — сказала она.
— Королева-мать выходит из своих покоев, — сказал чей-то прерывающийся от страха голос, и Генрих тотчас узнал голос баронессы де Сов.
— Куда она идет? — спросила Маргарита.
— К вашему величеству.
Быстро удаляющийся шелест шелкового платья дал знать, что баронесса убежала.
— Ого! — произнес Генрих Наваррский.
— Я так и знала, — сказала Маргарита.
— Я тоже опасался этого, — ответил Генрих, — и вот доказательство, глядите.
Быстрым движением руки он расстегнул черный бархатный колет, и Маргарита увидала тонкую стальную кольчугу и длинный миланский кинжал, который тотчас же сверкнул в руке у Генриха, как змея в лучах солнца.
— Вряд ли здесь помогут кинжал и панцирь! — воскликнула Маргарита. — Спрячьте, сир, спрячьте ваш кинжал: да, это королева-мать! Но королева-мать — одна.
— А все же…
— Замолчите! Я слышу — вот она!
И нагнувшись к уху Генриха, она сказала ему шепотом какие-то слова, которые он выслушал внимательно, но с удивлением, и в ту же минуту исчез за пологом кровати.
Маргарита с легкостью пантеры метнулась к кабинету, где, весь дрожа, сидел Ла Моль, отперла дверь, в темноте нашла молодого человека и сжала его руку.
— Тише! — шепнула Маргарита, наклоняясь к нему так близко, что Ла Моль почувствовал на своем лице влажное веяние ее теплого, душистого дыхания. — Тише!
Затем она вернулась к себе в комнату, затворила дверь, распустила волосы, разрезала кинжальчиком шнурки на платье и бросилась в постель.
И вовремя: в замке потайной двери уже поворачивали ключ. У Екатерины Медичи были запасные ключи от всех дверей в Лувре.
— Кто там? — крикнула Маргарита, услыхав, как Екатерина приказывала четырем сопровождавшим ее дворянам сторожить за дверью.
Маргарита, одетая в белый пеньюар, как будто перепуганная неожиданным вторжением в ее комнату, выскочила из-за полога на приступок кровати и сделала такое изумленное лицо при виде Екатерины, что обманула даже эту флорентийку; затем подошла к матери и поцеловала ей руку.
Назад: VIII БОЙНЯ
Дальше: IV ВТОРАЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ
