Умы посредственные, люди, чей взгляд скользит по поверхности, видя это неожиданное, невиданное, почти всеобщее выражение верноподданнического восторга, могли подумать, что никакая сила даже на время не в состоянии подорвать трон, покоящийся на доверии всего народа. Но умы возвышенные, проницательные, не позволяющие заворожить себя пустыми словами и громогласными излияниями, столь свойственными неаполитанцам, за этим восторгом, слепым, как все проявления простонародных чувств, видели мрачную истину: бежавшего короля, разбитую неаполитанскую армию, французов, наступающих на Неаполь. Подобные люди, трезво воспринимающие события, предвидели их неизбежные последствия.

Особенно сильное впечатление эти новости производили в доме, хорошо известном нашим читателям под именем Дома-под-пальмой. Объясняется это тем, что два человека, там обитавшие, были обо всем прекрасно осведомлены с двух разных сторон, причем оба с волнением ждали исхода событий: в одном случае причиной столь живого интереса было чувство, владеющее сердцем хозяйки дома, в другом — общественное положение хозяина.

Луиза сдержала слово, данное Сальвато. После того как юноша уехал, после того как он покинул комнату, куда был принесен умирающим и где понемногу, благодаря уходу молодой женщины, вернулся к жизни, она проводила здесь все время, когда муж ее отсутствовал.

Луиза не плакала, не жаловалась, у нее даже не было потребности поговорить с кем-нибудь о Сальвато. Джованнина, удивляясь тому, что ее госпожа никогда не упоминает о юном офицере, пробовала сама заговорить о нем, но ничего не добилась; Луизе казалось, что, раз Сальвато уехал, раз Сальвато нет, она может говорить о нем только с Богом.

Непорочность этой любви, столь пылкой, всецело завладевшей ее душой, погрузила ее в состояние печальной безмятежности. Луиза входила в комнату, улыбалась предметам обстановки, ласково кивала им, словно добрым друзьям, нежно смотрела на них, садилась на привычное свое место, то есть у изголовья постели, и предавалась мечтам.

У нее появилось новое, второе прошлое, и если о прежнем, первом, она совершенно забыла, то об этом втором думала беспрестанно. Грезы, в которых два минувших месяца проходили перед ее духовным взором один за другим, день за днем, час за часом, минута за минутой, прошлое оживало само собою, без какого-либо усилия памяти, и они, эти грезы, были полны неизъяснимого очарования. Иной раз, когда воображение рисовало ей час разлуки, она подносила руку к губам, словно хотела удержать единственный беглый поцелуй, запечатленный на них юношей в минуту разлуки, и поцелуй этот оживал во всей своей прелести. Прежде ей в часы одиночества нравилось заниматься какой-нибудь работой или чтением; ныне она забросила все — иглу, карандаш, музыку. Если возле нее находились муж или друзья, она жила в настоящем лишь наполовину. Оставшись одна, она всецело погружалась в минувшее, в воображаемую жизнь, куда более привлекательную, чем действительная.

Прошло всего четыре дня с тех пор, как уехал Сальвато, и эти дни заняли в жизни Луизы огромное место; они превратились как бы в синее озеро, спокойное, уединенное и глубокое, где отражалось небо; если отсутствие Сальвато продолжится, это идеальное озеро грез станет все более расширяться; если же разлука будет вечной, озеро поглотит всю ее жизнь, прошлое и настоящее, затопит надежду на будущее, память о минувшем: оно превратится в море и берега его навсегда исчезнут из виду.

В этой умозрительной жизни, постепенно вытесняющей жизнь реальную, все, как во сне, принимало призрачный облик; так, она терпеливо ждала, когда столь желанное письмо покажется вдали в виде белого паруса, еле видного на горизонте; ей явственно представлялось, как он словно бы растет, скользя белоснежным крылом по синим волнам, медленно подплывая все ближе к берегу, на котором она спала.

Печаль, завладевшая ею после отъезда Сальвато и смягченная его обещаниями вернуться — твердым обещанием, что хранилось в ее сердце как жемчужина, — была так тиха, что даже муж, чья бесконечная доброта, казалось, не ведала большего счастья, чем видеть Луизу, не замечал ее тоски и, следовательно, не спрашивал о ее причине. Она же отвечала ему, как прежде, глубокой, нежной привязанностью, исполненной благодарности, и дочерней нежности, ничуть не ослабевшей от этой любви, что влекла ее к другому. Пожалуй, когда она выходила на крыльцо, чтобы встретить мужа, возвращающегося из библиотеки, ее лицо казалось немного бледнее; пожалуй, когда она приветствовала его, в ее голосе слышалась порой дрожь, словно от слез, но Сан Феличе мог бы заметить столь неуловимые перемены, только если бы кто-нибудь обратил на них его внимание. Итак, Сан Феличе по-прежнему оставался человеком спокойным и счастливым, каким был всегда.

Но известие о возвращении короля взволновало их обоих, хоть и по-разному.

Сан Феличе, придя в королевский дворец, не застал там принца, но адъютанту было приказано сообщить библиотекарю, что его высочество находится у короля, который минувшей ночью спешно возвратился из Рима.

Хотя событие это и показалось Сан Феличе весьма важным, он все же, не зная, чем оно окажется для жены, и не подумал уйти из дворца хоть на минуту раньше: домой он вернулся в обычное время.

Дома он рассказал Луизе о приезде короля как о новости скорее удивительной, чем тревожной. Но Луиза, со слов Сальвато знавшая, что сражение неминуемо, сразу же подумала, что внезапное возвращение короля связано именно с этим. Она уверенно заметила, удивив кавалера своей прозорливостью, что, если король возвратился, значит, произошла битва между французами и неаполитанцами и французы одержали верх.

Но, высказывая такое предположение, в правильности которого она не сомневалась, Луиза вынуждена была сделать невероятное усилие воли, чтобы не выдать своего волнения, ведь французы не могли победить без боя, а в бою им, конечно, пришлось понести более или менее значительные потери: как знать, не оказался ли и Сальвато среди раненых или убитых?

Под первым попавшимся предлогом Луиза удалилась в свою комнату и перед тем распятием, под которым некогда лежал князь Караманико, ее умирающий отец, а Сан Феличе поклялся исполнить его волю — жениться на ней и позаботиться о ее благополучии, она долго и горячо молилась, не говоря, о чем просит, и предоставив Богу самому читать в ее сердце.

В пять часов до Сан Феличе донесся с улицы необычный шум; он подошел к окну и увидел людей, бегущих со всех сторон и расклеивающих прокламации, тут же привлекающие всеобщее внимание. Он спустился на улицу, подошел к одной из афиш и прочел непонятное воззвание. Потом, как всякому мыслящему человеку, ему захотелось узнать смысл этой политической загадки, и он спросил Луизу, не хочет ли она пройтись вместе с ним по городу, чтобы узнать новости, а когда она отказалась, отправился один.

В его отсутствие пришел Чирилло; об отъезде Сальвато он еще не знал. Молодая женщина без утайки поведала ему все: как появилась Нанно и на своем иносказательном языке, поведав греческую легенду, дала Сальвато понять, что французам предстоит сражение и что он должен драться вместе с ними. Чирилло, так же мало знавший о событиях, как и Сан Феличе, был весьма встревожен, но постарался убедить Луизу, что, если с Сальвато не случилось несчастья, он тем или иным путем сообщит друзьям новости, а если он сам, Чирилло, что-нибудь узнает, то немедленно все передаст ей.

Луиза умолчала о том, что надеется получить от Сальвато вести, по меньшей мере, так же скоро, как и доктор.

Когда Сан Феличе возвратился домой, Чирилло давно уже ушел. Кавалер был озадачен и нежданным триумфом короля, и восторгами неаполитанцев. Запутанный и темный смысл воззвания не ускользнул от его проницательного ума, а сердцем он был не так прост, чтобы не почувствовать тут какой-то обман.

Он пожалел, что не застал Чирилло, которого любил как человека и ценил как врача.

В одиннадцать часов он удалился к себе, а Луиза ушла в свою комнату или, вернее, в комнату Сальвато, как имела обыкновение уходить туда, когда там ее ждал юноша. Теперь, когда его уже здесь не было, тревога придала ее любви еще небывалую страстность. Она опустилась на колени у постели и долго плакала, снова и снова прижимаясь губами к подушке, на которой покоилась голова раненого.

Послышался легкий шорох, она обернулась: на пороге стояла Джованнина. Луиза встала, смущенная неожиданным появлением девушки, а та сказала, оправдываясь:

— Я слышала, что вы плачете, и подумала: может быть, я вам нужна?

Луиза в ответ только покачала головой: она не хотела говорить, боясь, как бы в смятении не сказать чего-нибудь такого, о чем следует молчать.

На другой день Луиза была бледна, выглядела крайне растерянной; впрочем, оправданием ей служило то, что всю ночь слышался треск петард и mortaretti.

Кавалер кончал завтракать, когда у его ворот остановился экипаж. Джованнина отворила калитку и впустила секретаря принца. Принц обязан был присутствовать на заседаниях Совета в полдень, но перед тем желал поговорить с Сан Феличе, а потому прислал за ним экипаж и просил приехать немедленно.

На крыльце кавалеру встретился почтальон; он застал калитку отворенной и вошел; в руках у него было письмо.

— Мне? — спросил Сан Феличе.

— Нет, ваше превосходительство, вашей супруге.

— Откуда?

— Из Портичи.

— Отнесите поскорее! Вероятно, это от ее няни.

И Сан Феличе, не задерживаясь, сел в экипаж и уехал.

Луиза слышала слова, которыми обменялись ее муж и почтальон; она вышла почтальону навстречу и взяла письмо.

Оно было написано незнакомым почерком.

Луиза в растерянности распечатала его, увидела подпись и вскрикнула: письмо было от Сальвато.

Она прижала его к сердцу, бросилась в священную комнату и заперлась.

Ей казалось, что было бы кощунством прочитать первое послание ее друга иначе как в этой комнате.

— От него! — шептала она, опускаясь к кресло у изголовья кровати. — От него!

Несколько мгновений она не в силах была читать; кровь, отхлынув от сердца, прилила к голове: в висках стучало, глаза подернулись пеленой.

Сальвато писал с поля битвы:

Не хочу задерживать своего посланца, не хочу более ни на миг отдалять Вашу радость. Я дважды счастлив —

Луиза перечитала письмо юноши десять, быть может, двадцать раз. Она перечитывала бы его без конца, позабыв о времени.

Вдруг в дверь постучалась Джованнина.

— Кавалер возвращается, — сказала она.

Луиза вскрикнула, поцеловала письмо, спрятала его у сердца, бросила, выходя, взгляд в другую комнату, на то окно, через которое выпрыгнул Сальвато и через которое он должен вернуться.

— Да, да, — прошептала она, улыбнувшись ему.

Любовь эта была так живительна, что одухотворяла все эти бесчувственные, привычные предметы.

Когда Луиза входила в гостиную, в другой двери появился ее муж.

Кавалер был явно озабочен.

— Что с вами, друг мой? — спросила Луиза, идя ему навстречу и обратив к нему свой ясный взор. — Вы грустны?

— Нет, дитя мое, — ответил кавалер, — я не грущу, а беспокоюсь.

— Вы виделись в принцем? — спросила молодая женщина.

— Да, — ответил кавалер.

— И беспокойство ваше вызвано разговором с ним?

Кавалер молча кивнул.

Луиза глядела на мужа, стараясь проникнуть в его мысли.

Кавалер сел, взял обе руки стоявшей перед ним Луизы и тоже посмотрел на нее.

— Говорите, друг мой, — сказала Луиза, чувствуя, как в ее душе рождается недоброе предчувствие. — Слушаю вас.

— Положение королевской семьи, — ответил кавалер, — как мы вчера и предполагали, весьма серьезно. Нет никакой надежды воспрепятствовать вторжению французов в Неаполь, поэтому король с королевой решили переехать на Сицилию.

Сердце Луизы сжалось — она сама не понимала почему.

По выражению ее лица кавалер понял, что в ее сердце царит смятение. Губы ее дрожали, глаза были полузакрыты.

— Так вот, слушай внимательно, дитя мое, — произнес кавалер с отеческой нежностью, как порою говорил с нею. — Принц мне сказал: "Кавалер, вы единственный мой друг, единственный, с кем мне действительно приятно беседовать; всеми моими скромными познаниями я обязан вам; все, что придает мне некоторую ценность, исходит от вас; один только человек может помочь мне перенести изгнание — это вы, кавалер. Прошу вас, умоляю: если мне придется уехать, будьте вместе со мною!"

По всему телу Луизы пробежала дрожь.

— А что вы ему ответили, друг мой? — спросила она дрожащим голосом.

— Я сжалился над королевским горем, над этой слабостью в могуществе, над принцем, в изгнании теряющим друга, над наследником престола, лишенным поддержки, как потом, быть может, лишится короны, — я обещал.

Луиза вновь содрогнулась; это не ускользнуло от кавалера, ведь он держал ее за руки.

— Но пойми, Луиза, — продолжал он с живостью, — я дал обещание только за себя, оно никого другого ни к чему не обязывает; ты далека от двора, при котором пренебрегла занять подобающее тебе место, и потому у тебя нет никакого долга по отношению к кому бы то ни было.

— Вы так считаете, друг мой?

— Считаю; поэтому ты, любимое дитя мое, вольна не уезжать из Неаполя, не покидать дом, который любишь, сад, где играла и резвилась ребенком, — словом, тот небольшой уголок земли, где за семнадцать лет у тебя накопилось немало воспоминаний… подумать только, ведь уже семнадцать лет, как ты здесь и радуешь меня своим присутствием! Мне все кажется, что ты здесь появилась только вчера.

Кавалер вздохнул.

Луиза ничего не ответила. Он продолжал:

— Герцогиня Фуско, изгнанная королевой, вернется, как только королева уедет. Значит, рядом с тобой будет такой друг, что я смогу столь же мало тревожиться за тебя, как если бы тебя опекала твоя мать. Через две недели французы будут в Неаполе, но тебе нечего опасаться французов. Я долго жил среди них и хорошо их знаю. Они несут моей родине блага, которыми, к сожалению, не наделили ее наши монархи: прогресс, свободу, разум. Все мои друзья, а следовательно, и твои — патриоты. Тебе нечего страшиться революции, никакие преследования тебе не угрожают.

— Значит, друг мой, вы думаете, что я могу счастливо жить без вас? — спросила Луиза.

— Женщина твоего возраста не может тосковать по такому мужу, как я, — сказал Сан Феличе со вздохом.

— Но даже если допустить, что это так, разве вы, друг мой, можете жить без меня?

Сан Феличе опустил голову.

— Вы боитесь, что мне будет недоставать этого дома, сада, этого уголка земли, — продолжала Луиза. — А вам разве не будет недоставать меня самой? Если наша совместная жизнь, которой вот уже семнадцать лет, вдруг оборвется, разве для вас не оборвется нечто привычное, даже необходимое?

Сан Феличе молчал.

— Если вы не желаете расстаться с принцем, который всего лишь ваш друг, — продолжала Луиза глухим голосом, — то как же можете вы предлагать мне расстаться с вами, с тем, кто одновременно и отец мой и друг, с тем, кто развил мой ум, открыл моему сердцу добро, моей душе — Бога?

Сан Феличе вздохнул.

— Словом, неужели, обещая принцу последовать за ним, вы подумали, что я не последую за вами?

Из глаз кавалера на руку Луизы скатилась слеза.

— Если вы так подумали, то напрасно, — продолжала она, ласково и грустно покачав головой. — Отец, умирая, соединил нас, Господь благословил наш союз; только смерть разлучит нас. Я поеду с вами, друг мой.

Сан Феличе порывисто поднял голову, лицо его сияло счастьем, и теперь уже слезинка Луизы скатилась на руку ее мужа.

— Значит, ты любишь меня? Благословение Господне! Ты меня любишь? — воскликнул кавалер.

— Отец мой, вы проявили неблагодарность, — сказала Луиза, — просите у своей дочери прощения.

Сан Феличе бросился на колени, покрывая руки Луизы поцелуями, в то время как она, возведя глаза к небу, прошептала про себя:

"Боже мой, если бы я поступила иначе, разве не стала бы я недостойной их обоих?"