Кое-кто из приглашенных уже явился, в том числе семь дам, чьи имена начинались с буквы Э. То были, как мы сказали, княгиня де Кариати, графиня де Сан Марко, маркиза де Сан Клементе, герцогиня де Термоли, герцогиня де Турси, маркиза д’Альтавилла и графиня де Поликастро.

Из мужчин присутствовали адмирал Нельсон и двое его офицеров или, вернее, его друзей — капитаны Трубридж и Болл: первый отличался пленительным умом, фантазией и юмором; второй был чопорен и важен, как истинный британец.

Среди прочих приглашенных назовем элегантного герцога де Роккаромана, брата Николино Караччоло, которому, то есть Николино, и в голову не приходило, что министр и королева в данный момент прилагают столько усилий, чтобы опознать его беззаботную и жизнерадостную личность; герцог д’Авалос, чаще именуемый маркизом Дель Васто, чей древний род разделился на две ветви: одним из предков маркиза был тот самый военачальник из войска Карла V, что попал в плен в Равенне, женился на знаменитой Виттории Колонна и, находясь в тюрьме, сочинил в ее честь "Диалог о любви", принял в Павии из рук побежденного Франциска I его шпагу, от которой оставался лишь эфес; другой же его предок по имени маркиз Дель Гуасто, или дю Гаст, как называет его наш летописец Этуаль, стал любовником Маргариты Французской и пал жертвою убийцы. Были тут и герцог делла Саландра, главный королевский ловчий, впоследствии попытавшийся взять в свои руки командование армией после неудачи Макка; князь Пиньятелли, на которого позже, при бегстве своем, король возложил тяжкие обязанности главного наместника, и еще несколько человек, отдаленных потомков знатнейших неаполитанских и испанских семейств.

Ждали появления королевы; когда она вошла, все склонились в почтительном поклоне.

В тот вечер Каролину занимали две задачи: выставить Эмму Дайонну в самом лучшем свете, чтобы Нельсон был очарован ею больше чем когда-либо, и опознать по почерку даму, пославшую письмо. Если будет выяснено, кто его автор, то, как весьма справедливо заметила Каролина, не составит труда узнать, к кому оно было адресовано.

Только те, кто присутствовал на этих интимных, чарующих вечерах неаполитанской королевы, вечерах, где главным украшением и прелестью бывала Эмма Дайонна, могли рассказать современникам, до какой степени восторженного упоения доводила эта новая Армида своих зрителей и слушателей. Если ее пленительная внешность, ее волшебные движения так действовали на северян, считающихся натурами холодными, то как же она должна была воспламенять пылкое воображение южан, так горячо воспринимающих пение, музыку, поэзию, наизусть знающих Чимарозу и Метастазио! Во время первых наших поездок в Неаполь и Сицилию нам доводилось беседовать со стариками, которые в свое время присутствовали на тех изумительных вечерах, и мы видели, как по прошествии полувека они оживлялись, как молодые, под влиянием этих неизгладимых воспоминаний.

Эмма Дайонна была прекрасна: ей даже не нужно было прилагать ни малейших стараний, чтобы казаться такой. Легко представить себе, как же хороша она была в тот вечер, когда хотела быть очаровательной и ради королевы и ради Нельсона, как блистала она среди дам в пышных нарядах конца XVIII века — такие туалеты упорно носили при дворах австрийском и Обеих Сицилий в знак протеста против Французской революции! Вместо пудры, еще покрывавшей высокие прически, нелепо нагроможденные на макушке, вместо узких платьев, способных свести на нет грацию самой Терпсихоры, и ярких румян, превращавших женщин в вакханок, Эмма Дайонна, верная своим традициям свободы и искусства, носила длинную голубую кашемировую тунику, ниспадавшую складками, которым могла бы позавидовать античная статуя (туники стали входить в моду, и во Франции эта мода уже была принята самыми прославленными красавицами). Волосы Эммы струились ей на плечи длинными локонами, в их живых волнах сияли два рубина, подобные баснословным античным карбункулам; пояс — подарок королевы — представлял собою цепь с прекрасными бриллиантами, он завязывался как шнур и свисал до колен; руки были обнажены от плеча до кончиков пальцев, одну из них у плеча и запястья обвивали бриллиантовые змейки с рубиновыми глазками; на той, у которой не было этого украшения, сверкали кольца, другая же прельщала лишь совершенной формой кисти, ослепительной кожей и продолговатыми, прозрачно-алыми ногтями, похожими на лепестки роз; ноги в голубых котурнах, перехваченнные золотыми шнурками и обтянутые чулками телесного цвета, казались обнаженными, как и руки.

В ее ослепительной красоте, подчеркнутой причудливым нарядом, было нечто сверхъестественное и, следовательно, страшное, потрясающее душу. От этого воплощения греческого язычества женщины сторонились с чувством зависти, мужчины — с тайным ужасом. Тому, кто, на горе свое, влюбился бы в эту Венеру — Астарту, оставалось бы либо ею завладеть, либо покончить с собою.

Поэтому, как ни была прекрасна Эмма или, вернее, именно вследствие ее невероятной красоты, она казалась одинокой и сидела в углу дивана, несколько в стороне от других гостей. Нельсон, единственный имевший право сесть рядом, не сводил с нее глаз, опьяненный этим видением и, держа под руку Трубриджа, ломал голову, что за тайна любви, какой политический расчет заставили это редкостное существо, совместившее в себе все совершенства, отдаться ему, грубому моряку, искалеченному ветерану двадцати сражений.

Что до самой красавицы, то даже на ложе Аполлона, где некогда Грехем выставил ее обнаженной напоказ целому городу, она не так смущалась и краснела, как теперь, в королевской гостиной, где чувствовала на себе столько завистливых и сладострастных взоров.

— Ваше величество! — воскликнула она, увидев входившую королеву и бросаясь к ней как бы за помощью, — поскорее заслоните меня, чтобы я оказалась в тени, и скажите всем этим господам и дамам, что приблизиться ко мне не так опасно, как уснуть под манцинеллой или посидеть под бохон-упасом.

— И вы еще жалуетесь, неблагодарное создание! — возразила, смеясь, королева. — Зачем же вы так прекрасны, что все сердца готовы разорваться от любви к вам и от ревности? Здесь одна я достаточно скромна и столь мало кокетлива, что осмеливаюсь приблизиться к вам, чтобы поцеловать в обе щечки.

И королева расцеловала ее, шепнув при этом:

— Сегодня будь обворожительна! Так надо!

Потом, обняв фаворитку, она повлекла ее к дивану, куда сразу же устремились все: мужчины, чтобы поухаживать за Эммой, ухаживая за королевой, и дамы, чтобы угодить королеве, угождая Эмме.

В эту минуту снова появился Актон; взгляд, брошенный ему королевой, говорил, что все идет соответственно его плану.

Она отвела Эмму в сторону, что-то вполголоса сказала ей и обратилась к присутствующим:

— Сейчас моя милая леди Гамильтон обещала показать нам образчики всех своих талантов, то есть спеть какую-нибудь балладу или старинную песнь, популярную на ее родине, сыграть сцену из трагедии Шекспира и исполнить танец с шалью, который она до сегодняшнего вечера танцевала только для меня.

По гостиной пронеслись возгласы, выражавшие любопытство и радость.

— Но, ваше величество, только при условии… — возразила Эмма.

— Каком же? — заинтересовались дамы, более нетерпеливые, чем мужчины.

— Каком? — повторили после них мужчины.

— Королева сейчас обратила мое внимание на то, что, по странной случайности, имена всех дам, собравшихся здесь, исключая ее величество, начинаются на букву Э, — сказала Эмма.

— А ведь в самом деле! — воскликнули дамы, переглядываясь.

— Так вот, если я исполню то, о чем меня просят, я хотела бы, чтобы было исполнено и то, о чем попрошу я.

— Согласитесь, господа, что это вполне справедливо, — заметила королева.

— Какое же у вас желание? Скажите, миледи, скажите! — раздалось со всех сторон.

— Мне хочется сохранить драгоценную память об этом вечере. Королева напишет на листке свое имя, и пусть каждая буква этого августейшего и дорогого нам имени станет начальной буквой строк, которые мы — я в первую очередь — напишем во славу ее величества. Каждая подпишется под своей строкой, будет ли она удачна или нет, хотя приходится ожидать, что благодаря мне плохих окажется больше, чем удачных. Я возьму этот поэтический автограф в мой альбом на память о вечере, когда я удостоилась чести находиться возле прекраснейшей из всех королев и среди знатнейших дам Неаполя и Сицилии.

— Согласна, и от всей души, — сказала королева.

И, подойдя к столу, она написала поперек листа бумаги: "КАРОЛИНА".

— Но ведь вашему величеству известно, что мы не поэты! — воскликнули дамы, которым столь неожиданно предлагалось сочинить стихи.

— Призовите на помощь Аполлона, и станете поэтами, — промолвила королева.

Отступать было некуда. К тому же Эмма, как и обещала, подошла к столу и написала возле первой буквы имени королевы, другими словами, возле "К", первую строчку акростиха и подписалась: "Эмма Гамильтон".

Другим дамам пришлось смириться: одна за другой они стали подходить к столу, вооружаться пером, сочинять следующую строку и подписываться.

Когда урок выполнила последняя, маркиза де Сан Клементе, королева порывистым жестом схватила листок. Соревнование восьми муз дало в результате опус, который королева прочла вслух:

Красавица! У вас и скипетр и корона,

Алмазы и парча! Вам — слава и поклоны.

Разумно ль превышать власть, вверенную вам,

Осмелившись молить, чтобы придворных дам

Лучистый Аполлон учил искусству Тассо?!

И, как Везувию не превзойти Парнаса,

Нам Данта не затмить, ведь рифма нам чужда.

А чтить вас и любить готовы мы всегда!

Мужчины стали восторгаться красотами акростиха, и сами дамы удивлялись своей ловкости, а королева тем временем обратилась к Актону:

— Полюбуйтесь, генерал, какой у маркизы де Сан Клементе прелестный почерк.

Генерал Актон, отойдя в сторонку и приблизившись к свече, словно хотел еще раз прочитать акростих, сравнил почерк записки с почерком восьмой строки стихотворения и, возвращая Каролине драгоценный и зловещий автограф, сказал:

— Действительно, прелестный!