Король Фердинанд пригласил Андреа Беккера на обед в Казерту, во-первых, потому что считал такую встречу за городом несомненно менее значительной, чем прием в столице, а во-вторых, потому что он получил из Англии и Рима ценные посылки, о чем речь пойдет дальше. По случаю этого обеда король поторопился с распродажей в Мерджеллине своего улова, который, поспешим отметить, на сей раз особенно польстил его самолюбию и изрядно пополнил его кошелек.

Казерта, названная нами неаполитанским Версалем, в действительности представляет собою здание в холодном и тяжеловесном вкусе середины XVIII века. Неаполитанцы, не бывавшие во Франции, утверждают, что Казерта прекраснее Версаля; те, что ездили во Францию, ограничиваются утверждением, что Казерта так же хороша, как Версаль; наконец, путешественники здравомыслящие, не страдающие баснословным пристрастием неаполитанцев к своей стране, хоть и не ставят Версаль особенно высоко, все же считают, что Казерта не может с ним сравниться. Таково и наше мнение, и мы уверены, что люди хорошего вкуса и знатоки искусства не станут опровергать нас.

До нынешнего замка и Казерты на равнине существовал старинный замок и старинная Казерта, располагавшаяся на холме; от нее сохранились всего лишь три-четыре башни среди разрушенных стен; здесь-то некогда и возвышалась твердыня былых властелинов Казерты; один из последних ее владетелей предал своего зятя Манфреда и отчасти явился виновником его поражения в битве при Беневенто.

Людовика XIV многие упрекали за неудачный выбор местности для Версаля, который называли незаслуженным фаворитом; такой же упрек сделаем мы и королю Карлу III; но у Людовика XIV было хотя бы то оправдание, что он руководствовался благоговейной памятью об отце: ему хотелось сохранить, окружив новыми постройками, прелестный охотничий домик из мрамора и кирпича, принадлежавший покойному королю. Это сыновнее благоговение обошлось Франции в миллиард франков.

У Карла III же никакого оправдания нет. Ничто не вынуждало его в стране, где так много восхитительных уголков, остановить выбор на бесплодной равнине, у подножия невзрачной горы; архитектору Ванвителли, построившему Казерту, пришлось разбить сад вокруг прежнего парка и провести сюда воду с горы Табурно, подобно тому как Реннекен-Свальм вынужден был, наоборот, доставлять воду из реки на гору при помощи установленной в Марли машины.

Карл III приступил к сооружению замка около 1752 года; Фердинанд, взошедший на престол в 1759 году, продолжил постройку и к октябрю 1798 года — времени, о котором мы рассказываем, — еще не завершил ее.

Пока только личные покои короля, королевы, принцев и принцесс, то есть около одной трети замка, были обставлены мебелью. Вместе с тем, уже с неделю назад в Казерту были переправлены сокровища искусства, которые могли бы привлечь со всего света любителей скульптуры, живописи и даже естественной истории.

Фердинанд только что распорядился вывезти эти сокровища из Рима и разместить в Казерте до тех пор, пока залы замка Каподимонте не будут готовы к их приему; то было художественное наследие его предка папы Павла III — того самого, который отлучил от церкви Генриха VIII, заключил с Карлом V и Венецией союз против турок и продолжил постройку храма святого Петра, поручив ее Микеланджело.

Но одновременно с прибытием из Рима шедевров древнегреческого резца и средневековой кисти из Англии доставили другой груз, вызывавший у его величества короля Обеих Сицилий куда больший интерес.

То была этнологическая коллекция, собранная на Сандвичевых островах экспедицией, последовавшей за той, в которой погиб капитан Кук, и восемнадцать живых кенгуру, самцов и самок, вывезенных из Новой Зеландии. Готовясь к приему этих любопытных четвероногих, — если можно назвать четвероногими безобразных сумчатых с огромными задними лапами, позволяющими им совершать прыжки в двадцать футов высоты, и с недоразвитыми отростками, которые заменяют им передние лапы, — Фердинанд распорядился устроить в парке Казерты великолепный загон со стойлами.

Кенгуру только что перевели из клеток в загон, и король Фердинанд изумлялся огромным прыжкам животных, испуганных лаем Юпитера, когда ему доложили о прибытии г-на Андреа Беккера.

— Хорошо, хорошо, — сказал король, — пригласите его сюда. Я покажу ему нечто, чего он никогда не видел и никогда не купит на все свои миллионы.

Обычно король обедал в четыре часа, но, желая обстоятельно поговорить с молодым банкиром, он назначил ему встречу на два часа пополудни.

Ливрейный лакей проводил Андреа Беккера в ту часть парка, где помещались кенгуру.

Увидев молодого человека издали, король сделал несколько шагов ему навстречу; он знал отца и сына только как самых крупных неаполитанских банкиров, а звание королевских банкиров, которого они удостоились, связало их лишь с чиновниками и министром финансов его величества, но отнюдь не с самим монархом.

До сих пор переговоры о займе вел с ними Коррадино; он же предложил королю польстить самолюбию банкиров, наградив одного из них Константиновским крестом Святого Георгия, чтобы они стали сговорчивее.

Крест, разумеется, был пожалован главе фирмы, то есть Симону Беккеру. Но отец, человек простодушный, просил передать награду сыну и предложил основать от имени Андреа Беккера командорство с капиталом в пятьдесят тысяч ливров, а на это требовалось особое согласие короля. Предложение старика было принято, что со временем могло оказаться очень полезным для Андреа, особенно при женитьбе, позволив денежной аристократии сочетаться брачными узами с аристократией потомственной. Так вместо отца командором ордена стал сын.

Мы уже заметили, что юный Андреа Беккер был хорош собою, слыл одним из самых утонченных молодых людей Неаполя, а несколько слов, которыми он обменялся с Луизой Сан Феличе, убеждают в том, что он отличается тонким воспитанием и остроумием. Поэтому многие неаполитанские дамы были к нему далеко не столь равнодушны, как наша героиня, и многим матерям семейств хотелось бы, чтобы молодой банкир — красивый, изящный, богатый — сделал относительно их дочки то предложение, какое он сделал кавалеру по поводу его воспитанницы.

Андреа подошел к королю почтительно и сдержанно, но далеко не с тем смущением, с каким час тому назад он приблизился к Луизе.

После взаимных приветствий молодой человек умолк, ожидая, чтобы король первый заговорил с ним.

Король осмотрел его с головы до ног, и на лице его промелькнула гримаса.

Правда, Андреа Беккер не носил ни бакенбард, ни усов, но у него не было также ни пудреного парика, ни косички — украшений, без которых, по мнению Фердинанда, нельзя представить себе благонамеренного человека.

Но так как королю очень нужны были двадцать пять миллионов и в конечном итоге ему было довольно безразлично, есть ли на голове у того, кто их ему предоставит, пудра, а на затылке — косичка, то он ответил молодому банкиру таким же учтивым поклоном, держа, однако, руки за спиною.

— В каком же положении наши переговоры, господин Беккер? — спросил король.

— Позвольте узнать, какие переговоры имеет в виду ваше величество?

— О двадцати пяти миллионах.

— Думаю, государь, мой отец уже имел честь осведомить министра финансов вашего величества, что вопрос этот решен.

— Или будет решен.

— Никак нет, ваше величество, именно решен. Пожелания короля равносильны приказу.

— Значит, вы пришли сообщить мне…

— … что ваше величество может считать это дело законченным: завтра в нашу кассу начнут поступать переводы различных фирм — тех, что отец пригласил участвовать в этом займе.

— А в каком размере участвует в займе сам банкирский дом Беккеров?

— Банк предоставляет восемь миллионов, и они уже сейчас в распоряжении вашего величества.

— В моем распоряжении?

— Да, государь.

— А с какого времени?

— Да хоть с сегодняшнего вечера, хоть с завтрашнего утра. Ваше величество может поручить министру финансов взять их под простую его расписку.

— А под мою можно?

— Это еще лучше; но я не предполагал, что король окажет нашему банку честь, выдав ему собственноручный документ.

— Отчего же, отчего же, сударь, я напишу его с большим удовольствием!.. Вы ведь сказали, что можно сегодня вечером?..

— Как угодно вашему величеству. Но в таком случае, государь, разрешите мне послать к отцу курьера, потому что касса закрывается в шесть часов.

— Мне хотелось бы, дорогой господин Беккер, не разглашать, что я получил эту сумму, ибо деньги предназначены для сюрприза, — продолжал король, почесывая за ухом. — Поэтому желательно, чтобы они были доставлены во дворец нынешней ночью.

— Будет исполнено, государь. Но, как я уже говорил, надо дать знать отцу.

— Вы желаете вернуться во дворец, чтобы написать ему? — спросил король.

— Менее всего я хотел бы, государь, помешать продолжению прогулки вашего величества. Достаточно будет двух-трех слов, набросанных карандашом; письмо я вручу своему выездному лакею, он наймет лошадь и отвезет его отцу.

— Можно поступить и проще: послать вашу карету.

— В самом деле, можно и так… Кучер поменяет лошадей и вернется сюда за мною.

— Это излишне. Я возвращаюсь в Неаполь часам к семи и подвезу вас.

— Государь! Это будет великой честью для бедного банкира, — сказал молодой человек, кланяясь.

— Черт возьми! Вы называете бедным банкиром человека, который за неделю учитывает мне вексель в двадцать пять миллионов и с часа на час переведет из них в мое распоряжение восемь миллионов! Я король, сударь, король Обеих Сицилий, — так, по крайней мере, говорят, — и вот заявляю вам, что, если бы мне пришлось уплатить вам на днях восемь миллионов, я попросил бы отсрочки.

Андреа Беккер достал из кармана записную книжку, вырвал листок, написал карандашом несколько строк и спросил:

— Ваше величество разрешит мне дать поручение этому человеку?

И он указал на ливрейного лакея, который проводил его к королю, а теперь, стоя в сторонке, ждал позволения вернуться во дворец.

— Разумеется, разумеется, — отвечал король.

— Друг мой, — сказал Андреа Беккер, — отдайте эту записку моему кучеру, чтобы он немедленно отправился в Неаполь и вручил ее моему отцу. Пусть он сюда не возвращается, его величество оказывает мне честь взять меня с собою.

Произнося эти слова, он почтительно поклонился королю.

— Будь у этого малого пудреный парик и косичка, ни одному маркизу или герцогу не утереть бы ему нос, — но ведь обладать всем никому не дано! — прошептал Фердинанд, а потом продолжал громче: — Пойдемте, господин Беккер, я покажу вам животных, каких вы, несомненно, никогда не видели.

Беккер последовал за королем, стараясь все время держаться чуточку позади.

Король повел гостя прямо к ограде, за которой содержались животные, по его мнению неизвестные молодому банкиру.

— Вот как! — воскликнул тот. — Да это кенгуру!

— Вы их видели? — удивился король.

— Еще бы, ваше величество, — отвечал Андреа, — я убил не одну сотню их!

— Вы убили сотни кенгуру?

— Да, государь.

— Где же это?

— В Австралии.

— Вы там были?

— Я вернулся оттуда года три назад.

— А какого черта делали вы в Австралии?

— Отец, у кого я единственный сын, очень ко мне добр; когда мне исполнилось двенадцать лет, он отдал меня в Йенский университет, а в пятнадцать отправил для завершения образования в Англию; когда же мне захотелось совершить кругосветное путешествие, отец дал на это согласие. Капитан Флиндерс как раз собирался в такое плавание, и я получил разрешение английского правительства отправиться вместе с ним. Путешествие наше длилось три года. Обнаружив вдоль южного побережья Новой Голландии несколько неизвестных островов, капитан назвал их островами Кенгуру на том основании, что обнаружил там огромное количество этих животных. Единственным моим развлечением была охота, и я с упоением занимался ею; ежедневно я отправлял на борт так много мяса, что его хватало на всю команду. Позже Флиндерс отправился с Бассом во второе путешествие, и, говорят, они обнаружили пролив, отделяющий землю Ван-Димена от материка.

— "Отделяющий землю Ван-Димена от материка"! "Пролив"! — воскликнул король, понятия не имевший о земле Ван-Димена, да и вообще смутно представлявший себе, что такое материк. — Значит, эти животные вам знакомы, а я-то думал показать вам диковинку!

— Это и в самом деле диковинка, государь, и даже любопытнейшая не только для Неаполя, но и для всей Европы, ибо, кроме Неаполя и Лондона, такой редкостью не располагает ни один город.

— Значит, Гамильтон не обманул меня, говоря, что кенгуру — животное чрезвычайно редкое?

— Чрезвычайно редкое, государь. Он сказал правду.

— В таком случае мне не жаль моих папирусов.

— Ваше величество обменяли папирусы на кенгуру?! — воскликнул Андреа Беккер.

— Обменял. В Геркулануме откопали штук двадцать — тридцать обугленных свитков и поспешили мне их принести как драгоценные реликвии. Гамильтон увидел их у меня. Он любитель всякой рухляди и рассказал мне о кенгуру; я выразил желание приобрести несколько животных, чтобы попробовать развести их в моих лесах; он спросил, не соглашусь ли я отдать лондонскому музею несколько свитков в обмен на такое же количество кенгуру из лондонского зоологического сада. Я ответил: "Присылайте ваших кенгуру, да поскорее!" Третьего дня он прислал мне восемнадцать кенгуру, а я отдал ему восемнадцать папирусов.

— Сэр Уильям заключил неплохую сделку, — заметил, улыбнувшись, Беккер. — Но смогут ли они там развернуть и расшифровать их, как это умеют делать здесь?

— Что развернуть?

— Папирусы.

— Их развертывают?

— Разумеется, государь. Благодаря этому и открыли несколько ценных рукописей, которые считались утраченными. Быть может, со временем найдут и панегирик Вергинию, сочиненный Тацитом, и его речь против проконсула Мария Приска, и его стихи — все, что известно нам только понаслышке. Да, может быть, они как раз и записаны на тех папирусах, которые вы, государь, недооцениваете и уступили сэру Уильяму.

— Черт возьми! Черт возьми! — вырвалось у короля. — И вы говорите, это утрата?

— Невозместимая, государь!

— Невозместимая! Но раз уж я принес ради кенгуру такую жертву, так пусть они хоть размножаются! Будут они плодиться, как, по-вашему, господин Беккер?

— Сильно сомневаюсь в этом, государь.

— Черт возьми! Ну, зато уж за полинезийскую коллекцию сэра Уильяма Гамильтона — весьма, кстати, любопытную, сами в этом убедитесь, — я отдал всего лишь глиняные горшки, к тому же разбитые. Но пойдемте, посмотрим его полинезийскую коллекцию.

Король направился к замку, Беккер последовал за ним.

Коллекция сэра Уильяма Гамильтона удивила Андреа Беккера не более, чем удивили его кенгуру. Во время плавания с Флиндерсом он останавливался на Сандвичевых островах, а живя на Гавайском архипелаге, немного научился полинезийскому языку; поэтому он мог не только пояснить королю назначение каждого образца оружия, каждого хозяйственного приспособления, но и сказать, как это оружие или приспособление называется в тех местах.

Беккер поинтересовался, что за старые разбитые горшки отдал король в обмен на этот хлам, и король показал ему пять-шесть великолепных греческих амфор, найденных при раскопках в Сайт’Агата деи Готи и представляющих собою благороднейшие и драгоценнейшие остатки исчезнувшей цивилизации; они могли бы пополнить даже самые богатые музеи. Некоторые были действительно разбиты, но хорошо известно, как легко и искусно реставрируются эти шедевры формы и росписи и как часто именно следы, оставленные на них тяжелой рукою времени, придают им особую ценность, подчеркивая их древность и превратности, которым они подверглись в течение веков.

Беккер, чуткий к искусству, вздохнул; за эти амфоры, названные Фердинандом старыми разбитыми горшками, он охотно заплатил бы сто тысяч франков, но не дал бы и десяти дукатов за дубинки, луки и стрелы, вывезенные из королевства его величества Камехамеха I, который, будучи дикарем, не мог бы поступить в подобном случае хуже, чем его европейский собрат Фердинанд IV.

Король был весьма разочарован тем, что гость не выразил ни малейшего восторга по поводу австралийских кенгуру и Сандвичевой коллекции, но рассчитывал отыграться на статуях и картинах. Молодой банкир восхищался, но особого удивления не выказывал. Часто наезжая в Рим, он, страстный любитель искусства, неизменно бывал в музее Фарнезе, так что снова не король гостю, а гость королю давал пространные объяснения по поводу полученного его величеством восхитительного наследства. Он назвал Фердинанду имена предполагаемых творцов "Фарнезского быка" — Аполлония и Тавриска; не решаясь утверждать их авторство и достоверность этих имен, он все же выразил уверенность, что группа эта (он обратил внимание короля на некоторые ее позднейшие доделки) вышла из школы Агесандра Родосского, создателя "Лаокоона". Он рассказал ему историю Дирки, основного персонажа этой группы, — историю, о которой король не имел ни малейшего представления; он помог ему разобрать три греческих слова, высеченные у подножия колоссального Геркулеса, известного также под именем "Геркулеса Фарнезского": "rAIKON ATAINAIOE ЕП1ЕЕЕ", и объяснил, что по-итальянски это обозначает: "Glicone Ateniense faceva", то есть "Изваял сию статую Гликон-афинянин"; он объяснил, 12-2364 что одним из шедевров этого музея является статуя Надежды, которую современный ваятель реставрировал, придав ей облик Флоры, и теперь она всем известна под именем "Флоры Фарнезской". Среди картин он обратил внимание короля на выдающиеся творения Тициана: Данаю под золотым дождем и великолепный портрет Филиппа II, короля, который никогда не смеялся и которого в наказание за многочисленные убийства покарала рука Господня, поразив его тем же страшным и отвратительным недугом, от которого умер Сулла, а впоследствии предстояло умереть Фердинанду II, тогда еще не явившемуся на свет.

Беккер вместе с королем перелистал рукописные "Акафисты Богоматери" с миниатюрами Джулио Кловио — шедевр искусства XVI века, который лет семь-восемь тому назад был перенесен из Бурбонского музея в королевский дворец и исчез, как исчезли в Неаполе многие ценности, причем оправданием этому не может служить неистовая, неукротимая любовь к искусству, превратившая Кардильяка в убийцу, а маркиза Кампану — в недобросовестного хранителя. Словом, Беккер очаровал короля, который думал встретить в его лице нечто вроде невежественного и чванливого Тюркаре, а в действительности, напротив, обнаружил изысканного знатока и любителя искусств.

Вследствие подобного открытия Фердинанд, по существу весьма неглупый, отнюдь не рассердился на молодого банкира за то, что тот образован, между тем как он сам, король, по его же выражению, всего лишь осел, представил его королеве, Актону, сэру Уильяму, Эмме Дайонне и сделал это без сомнительной почтительности, оказываемой человеку с деньгами, а в изящной покровительственной манере, которой рассудительные монархи всегда удостаивают людей просвещенных и умных.

Это позволило Андреа Беккеру выказать и другие свои познания: с королевой он беседовал по-немецки, с сэром Уильямом и леди Гамильтон — по-английски, с Актоном — по-французски и притом держал себя так скромно и благовоспитанно, что, садясь с ним в экипаж, чтобы отвезти его в Неаполь, король сказал ему:

— Господин Беккер, даже если бы вы не отпустили вашу карету, я все равно отвез бы вас в своей, хотя бы ради того, чтобы продлить удовольствие беседовать с вами.

В дальнейшем мы увидим, что за этот день король в самом деле крепко привязался к Андреа Беккеру, а из дальнейшего нашего повествования станет известно, какою беспощадной местью он доказал этому несчастному юноше, жертве преданности королевским интересам, искренность своей любви к нему.