Двое из албанцев моего эскорта, состоявшего из пятидесяти человек, сопровождали в подобном же путешествии лорда Байрона и прекрасно его помнили. Мы поехали тем же путем, то есть самым коротким. Обычно на него уходило двенадцать дней, но не знающие усталости албанцы обещали проделать его за восемь. Действительно, уже на другой день мы ночевали в Вонице, оспаривающей у Анио честь считаться древним Акциумом; таким образом, за два дня мы проделали двадцать пять льё. Как ни устал я от дороги и как ни был озабочен конечной целью моей поездки, я все же взял лодку, чтобы переплыть залив и посетить Никополь. Дул попутный ветер, и лодочники сказали, что понадобится всего два часа, чтобы переплыть на ту сторону, хотя на обратном пути придется положиться на весла, а это займет значительно больше времени. Но при всем том днище лодки и мой плащ показались мне лучшим прибежищем, чем та комната, которую я оставил ради этой поездки.

По необычайному совпадению ночь со 2 на 3 сентября, когда мы пересекали этот тихий и спокойный сегодня залив, была годовщиной битвы при Акциуме; именно в это самое время тысяча восемьсот тридцать четыре года назад разыгрался спектакль, повергший в ужас многочисленных жителей, которые, словно собравшись посмотреть на грандиозную навмахию, столпились на столь пустынном ныне берегу. Тогда решались судьбы мира, и Антоний потерпел поражение; остатки его флота еще отбивались, а он уже бежал во след уплывающей Клеопатре, и с этого часа Октавиан в самом деле стал называться Августом.

Мы переплыли залив, и я какое-то время, словно тень, побродил среди развалин Никополя, города победы, воздвигнутого Августом в память о битве при Акциуме на том самом месте, где в утро перед сражением он, повстречав крестьянина с ослом, спросил имя животного, на что получил ответ на латыни:

— Меня зовут Евтихий, это значит «счастливый», а моего осла Никон, или «победитель».

Август, веровавший в предзнаменования, не мог не оценить и не запомнить этой встречи и приказал отлить две статуи для площади в Никополе: одна изображала крестьянина, другая — его осла.

Полагаю, мало кому из моих читателей не доводилось бродить во тьме среди руин, но когда с ними связана память о великих событиях, то безмолвие, ночь и одиночество придают им особую величавость. Охваченный мрачными мыслями, навеянными воспоминаниями, я присел на обломок разбитой колонны, напротив груды камней — остатков какого-то неведомого храма — и погрузился в глубокие мечтания, как вдруг мне почудилось, что предо мною возникла какая-то тень. Затаив дыхание, я пристально вгляделся в нее, и то, что вначале принял за игру лунных лучей, стало приобретать некие реальные очертания. Расплывчатый контур походил на женскую фигуру, окутанную покрывалом или саваном. Я был, как уже упоминалось, родом из страны, изобилующей поэтическими легендами, и в детстве наслышался рассказов о привидениях. Обычно являлся либо дух только что усопшего, либо призрак того, кому в данный момент грозила опасность. Однако, согласно древним преданиям, которые мне рассказывала матушка, существовало верное средство распознать, действительно ли пред вами сверхъестественное существо: для этого нужно было быстро обернуться на все четыре стороны света и, если привидение успевало пробежать по кругу, в центре которого вы находились, и каждый раз оказывалось с вами лицом к лицу, не оставалось никакого сомнения, что вы имеете дело с видением, ниспосланным потусторонними силами. Я поднялся и, убедившись, что возникшая передо мною тень не плод заблуждения расстроенных чувств, повернулся на север, запад и восток, повсюду неизменно встречая ту же призрачную, перелетавшую с места на место с быстротой мысли, закутанную, неподвижную, безмолвную, словно мраморная статуя, женскую фигуру. Я достаточно много рассказал о себе читателю, чтобы, смею надеяться, не показаться ему трусом, и, однако, признаюсь, волосы у меня встали дыбом, а лоб покрылся холодным потом. Какое-то время я пристально вглядывался в призрак, затем, не в силах более выносить это состояние неизвестности, двинулся прямо ему навстречу. Он подпустил меня на расстояние четырех-пяти шагов, но едва я вытянул руку и хотел коснуться его, исчез со стоном, походившим на последний вздох агонии. В долетевшем до меня легком дуновении мне послышался звук моего имени, произнесенного с мольбою о помощи. Я бросился к тому месту, где находилось привидение, но никого не обнаружил, влажная от росы трава стояла нетронутой, и вокруг не было ни стены, ни развалины, ни какого-нибудь провала, куда могло бы укрыться это таинственное создание, если только оно было не духом, а существом из плоти и крови.

Я громко закричал; на крик тут же прибежали лодочники, опасаясь, что среди руин могли скрываться грабители или дикие звери, но вокруг никого не было. Я рассказал им о произошедшем со мною странном случае и попросил помочь мне обыскать окрестности. Они кивнули в знак согласия и принялись за дело, по-моему, скорее просто из желания откликнуться на мою просьбу, чем в надежде что-либо обнаружить. Действительно, наши усилия не принесли никаких плодов: мы не нашли ничего, что могло бы хоть как-то прояснить случившееся.

Становилось поздно, а у меня все не было сил покинуть эти развалины. Несколько раз лодочники напоминали мне, что пора возвращаться; наконец я велел гребцам отправиться к лодке, пообещав вскоре присоединиться к ним. Оставшись один, я вознес Господу горячую мольбу, заклиная его, чтобы, если это видение ниспослано им, оно возникло снова и заговорило со мною, но, несмотря на молитвы и просьбы, все вокруг оставалось столь же пустынным и безмолвным. Тогда я решился уйти; оглядываясь на каждом шагу, я пересек город и оказался на берегу моря, так и не встретив на пути чего-либо похожего на явившуюся мне таинственную незнакомку. Гребцы ждали меня. Я бросился на дно лодки, но не для того, чтобы забыться сном (он бежал от глаз моих): мне хотелось поразмыслить о пережитом мною странном приключении. Лодочники налегли на весла, и наше суденышко, словно запоздалая птица, полетело по водной глади. В глубоком молчании, которое особенно выразительно у греков, мы проделали весь путь от Никополя до Акциума.

Пробило два часа ночи, надежда уснуть покинула меня окончательно, душевное волнение прогнало телесную усталость. Я разбудил моих албанцев и спросил их, можем ли мы выехать немедленно, в ответ они взяли оружие, и мы пустились в дорогу, рассчитывая в тот же день прибыть во Врахури, древний Ферм. Через пять часов нам пришлось сделать остановку, чтобы позавтракать на берегу Ахелооса; отдохнув два часа и перейдя реку в том самом месте, где, по преданию, Геракл укротил быка, мы вступили в Этолию.

В четыре часа дня снова пришлось сделать привал: усталость изнурила людей, но спустя два часа они уже смогли отправиться в путь, и около десяти вечера показался Врахури. Однако было слишком поздно, чтобы войти в город; его ворота уже закрыли, и нам пришлось ночевать под стенами. Впрочем, в этом не было большой беды: спустилась теплая прозрачная ночь (как я уже говорил, наступили первые дни сентября); однако у нас не осталось провизии, а мы нуждались в плотном ужине. Поэтому двое из моих албанцев, точно козы, вскарабкались к пастушьим хижинам, зависшим над пропастью, и вскоре возвратились: один с зажженной сосновой ветвью в руках, а другой — с козленком на плечах. За ними шли пять или шесть горцев, которые вели за собой барана и несли хлеб и вино. Все тотчас же принялись за дело: одни резали животных, другие разжигали два огромных костра, третьи рубили стволы лавровых деревьев для вертелов, и вскоре наш ужин, нанизанный на вертелы, уже вращался на огне. Горцы помогли нам в этих приготовлениях, и, видя, с какой жадностью они смотрят на эту поистине гомерическую трапезу, которой они нас снабдили, я предложил им разделить ее с нами; без всяких церемоний они откликнулись на мое приглашение. Чтобы скрасить ожидание, я велел моим людям угостить их вином из принесенных бурдюков. Они растрогались столь чистосердечным к ним отношением и, скорее в знак благодарности, чем из желания просто провести время, начали танец; через некоторое время, несмотря на усталость, к нему присоединились и мои албанцы, так что хоровод, состоявший сначала из восьми горцев, вскоре увеличился на размер всего нашего конвоя. Вместе они образовали огромный круг с двумя кострами в центре и повели быстрый танец вокруг огня, то припадая на колени, то вскакивая и снова принимаясь кружить, скандируя припев. Вот то, что они пели (это была знаменитая боевая песнь Ригаса):

Корифей

Хор

Корифей

Хор

Повсюду, от морей Архипелага до античной Этолии, веяло духом свободы: каждый, от того, кто, умирая, готовился предстать пред Господом, и до полного сил и здоровья молодого человека, стремился к независимости.

Пение и танцы длились до тех пор, пока баран и козленок не зажарились; тогда приступили к ужину, который все — особенно если учесть наш аппетит — сочли превосходным; после еды пришел сон. На другой день мы продолжили наш путь, проходивший у подножия Парнаса; албанцы указали мне место, где лорд Байрон спугнул двенадцать орлов; он сам рассказывал мне об этом случае, полагая, что такое укрепляет его репутацию поэта, но я не пожелал тратить время даже на посещение знаменитого источника, воды которого пробуждали дар пророчества, и уже вечером мы прибыли в Кастри.

Там я распрощался с албанцами. Здесь кончалась власть Али-паши, а, кроме того, остальной отрезок пути не представлял никакой опасности. При расставании мне хотелось щедро вознаградить их, но они отказались, и командир эскорта от имени своих товарищей заявил:

— Мы хотим, чтобы вы нас любили, а не платили нам.

Я обнял его, а остальным пожал руку.

В Кастри я нанял шесть всадников и переводчика, и, следуя вдоль горной цепи Парнаса, в тот же день мы проделали почти двадцать три льё. Мы ехали необычайно быстро, но в сердце моем не было радости, и по мере продвижения вперед его все более и более теснили грусть и страх. На второй день после отъезда из Кастри наша группа ночевала в Элефсисе, древнем Элевсине: это была последняя остановка, дальше лежало побережье Эгейского моря.

Мы выехали с рассветом и к полудню уже были в Афинах, где остановились на два часа, но я даже не вышел из гостиницы, столь сильно мною владела одна лишь мысль — мысль о свидании с Фатиницей. Чем больше я приближался к ней, тем ярче разгорались у меня в сердце воспоминания, тем глубже полнилось оно любовью; все остальное теряло всякий смысл, так что я, наверное, оказался единственным путешественником, который, проезжая Афины, не осмотрел их.

К пяти часам вечера мы подъехали к горной цепи, пересекающей Аттику с севера на юг. Она начинается у Марафона и, постепенно понижаясь, спускается к оконечности мыса Суний. У горловины распахнувшегося перед нами ущелья мои люди остановились, о чем-то посовещались и заявили, что небо предвещает страшную грозовую бурю, поэтому опасно углубляться в горы. Они предложили остановиться в расположенной поодаль деревушке и там переждать непогоду. Естественно, подобное предложение меня никак не устраивало. Я просил, умолял, но они были непреклонны; тогда я вынул золото и, уплатив оговоренную сумму, тотчас предложил им вдвое больше, если они согласятся продолжать путь. Я имел дело не с гордыми албанцами: проводники приняли предложение, и мы вошли в мрачное узкое ущелье, еще более потемневшее от сгустившихся над ним туч. Но сейчас меня не остановила бы даже стена огня: я знал, что на другом конце ущелья меня ждет море, а там всего в пяти льё остров Кеос, откуда я столь часто созерцал эти же берега Аттики в пурпурных лучах заходящего солнца.

Увы, предсказания наших проводников сбылись: едва мы углубились в ущелье, как плывший над нами океан облаков избороздили молнии, сопровождавшиеся глухими ударами грома, и те, казалось, катились от скалы к скале. При каждом новом предвестнике грозы мои люди обменивались тревожными взглядами, словно спрашивая друг друга, не следует ли возвратиться назад, но, видя мое неколебимое решение, они, без сомнения, посчитали низостью бросить меня одного и продолжали идти вперед. Вскоре белые клочья словно отделились от туч и, опускаясь вниз, гигантскими хлопьями стали оседать на вершинах скал; затем они соединились в сплошную массу и грозным валом двинулись навстречу, окутав нас сплошною пеленой, так что мы уже не видели, бьют ли стрелы молний под ноги или пролетают над головами; вспышки и раскаты сверкали и грохотали со всех сторон. Лошади ржали, пар вырывался у них из ноздрей, и мне стала понятна нерешительность моих спутников. Я впервые в жизни очутился в горах во время грозы: казалось, природа, возжелав явить мне все тайны своей мощи и величия, спустила с цепи одного из самых страшных демонов разрушения.

К сожалению, на пролегавшей по крутым горным склонам дороге не представлялось возможности отыскать хоть какое-нибудь убежище от начинающегося дождя и от молний, готовых вот-вот разразиться над нашими головами. Тут мои проводники вспомнили о пещере, расположенной приблизительно в одном льё впереди, и пустили лошадей галопом, чтобы успеть добраться туда до того, как ураган достигнет наивысшей силы. Лошади напугались сильнее всадников и понеслись, будто хотели обогнать ветер. Мой конь был самый резвый и породистый изо всех, и я, как мог, старался придерживать его, но вдруг молния вспыхнула прямо у нас перед глазами, ее свет ослепил и людей и животных. Моя лошадь поднялась на дыбы; почувствовав, что при малейшей попытке управлять ею мы оба опрокинемся в пропасть, я отпустил поводья и, сжав стременами ее бока, позволил ей свободно нести меня по лежавшей перед нами дороге. Она помчалась вперед с ужасающей энергией и быстротой. Какое-то время я еще слышал крики моих спутников, звавших меня, и хотел приостановить этот неистовый бег, но тут страшный удар грома вконец испугал ее, и, словно унесенный вихрем, я исчез из глаз нашего маленького отряда. Мы неслись с такой скоростью, что у меня перехватило дыхание. Казалось, сам дух бури подарил мне одного из своих скакунов.

Эта безумная скачка длилась с полчаса. Раз за разом сверкали молнии, и при голубоватом их свете, точно в сновидении, видны были бездонные, причудливо освещенные пропасти; у меня были ощущения, что мой конь не мчится по дороге, а перелетает со скалы на скалу. Я освободил ноги от стремян, чтобы в случае необходимости успеть броситься на землю. Едва я успел принять эту предосторожность, как почувствовал, что лошадь, нырнув головой вниз, повисла вертикально, как будто почва исчезла у нее из-под копыт. Какая-то ветка хлестнула меня по лицу. Машинально протянув руки и вцепившись в эту ниспосланную Богом опору, я увидел, как мой конь куда-то проваливается, а через секунду раздался звук — удар упавшего о скалы тела. Сам же я завис над пустотой.

Дерево, за которое я, к счастью, уцепился, было смоковницей, растущей в расселине скалы; ни одна тропинка не вела к нему, но благодаря неровностям камня мне удалось, рискуя двадцать раз низвергнуться в пропасть, выбраться на маленькую площадку, где я почувствовал себя почти в безопасности. Когда избежишь большой беды, мелким опасностям не придаешь особого значения. Я понял, что спасен, ибо мне оставалось бояться только бури.

Каждый всплеск молний озарял обступившую меня со всех сторон бездну и, не осмеливаясь сделать ни шагу во тьме, я оставался на уступе скалы. Дождь лил потоками, непрестанно гремел гром, и горное эхо не успевало повторять его удары, раздававшиеся над моей головою с грохотом, достойным самого Юпитера. О сне нечего было и думать, мне оставалось только крепко держаться на этой узкой площадке, изо всех сил стараясь справиться с головокружением. Я прислонился к скале и ждал. Ночь тянулась со страшной медлительностью. Среди громовых раскатов мне послышалось несколько выстрелов, но я мог ответить только криками, так как мои пистолеты остались в седельной кобуре, а крики терялись в жутком грохоте урагана.

К утру гроза утихла. Усталость изнурила меня; я проделал сто тридцать льё за неделю без отдыха и почти без сна. В поисках места, где бы примоститься, я обнаружил камень, на который можно было присесть, и, хотя вода с меня текла ручьями, едва я опустился на него и прислонился к скале, как тотчас же погрузился в глубокий сон.

Открыв глаза, я подумал, что все еще сплю: над головой сияло чистое небо, предо мною простиралось лазурное море, а в четырех-пяти льё виднелся столь хорошо знакомый мне остров Кеос, куда я стремился из такого далека и где меня ждали Фатиница и счастье.

Обрадованный и вновь полный сил, я поднялся и принялся искать тропу, что могла бы вывести меня к берегу. Подойдя к краю площадки, в двухстах футах подо мною я увидел мою разбившуюся лошадь; ее труп поток постепенно увлекал в сторону моря. Невольно вздрогнув, я отвернулся и обнаружил, что дорога, с которой сбился конь, проходит в тридцати — сорока футах у меня над головой. К ней можно было взобраться по плющу и кустам, покрывавшим поверхность скалы; не теряя ни минуты, не раз рискуя сорваться в пропасть, через четверть часа я сумел вскарабкаться туда и с облегчением вздохнул — тропа вела к морю.

Я бегом спустился к стоявшим на берегу рыбацким хижинам и нашел там моих людей; они думали, что я погиб, но, зная цель моего путешествия, на всякий случай пришли сюда. Их осталось только четверо: переводчик затерялся в горах, и о нем никто ничего не знал, а другой человек, переходя вброд поток, упал в воду и, по всей вероятности, утонул.

Снова щедро вознаградив моих спутников, я попросил дать мне лодку с самыми лучшими гребцами, каких только можно было найти. Тщетно ее хозяин уговаривал меня позавтракать вместе с его семьей, я настоял на том, чтобы лодку подали немедленно, и через несколько минут она была готова.

Получив по золотой монете сверх условленной цены, гребцы налегли на весла, и мы буквально полетели по водной глади. Кеос исчез из виду, заслоненный островком Елены, который казался с площадки, где я провел ночь, просто скалой, но едва мы обогнули его южную оконечность, как желанный остров снова возник перед нами. Вскоре стали проясняться и подробности: ранее невидимые дома, вытянувшиеся полукругом вдоль гавани, затем дом Константина, часто снившийся мне; сейчас он был похож на точку, но по мере нашего приближения все яснее проступал из оливковой рощи своей белизной и сероватыми тростниковыми ставнями. Теперь я уже смог разглядеть окно, откуда Фатиница приветствовала нас по приезде и во время отъезда. Я встал на носу лодки, вынул платок и, как она почти год назад, принялся размахивать им, но, судя по всему, Фатиница отсутствовала: ставни были закрыты и на мой сигнал не последовало ответа. Я начинал волноваться, ибо дом показался мне лишенным жизни, пустынной была дорога, ведущая к нему, никого не было и у подножия окружавшей его стены — все это напоминало огромное надгробие.

Сердце мое тоскливо сжалось, но я не мог двинуться с места и по-прежнему стоял на носу лодки, продолжая машинально взмахивать платком, но по-прежнему не получал ответа. Едва мы подошли к причалу, я бросился на берег. На какое-то мгновение ошеломленный, в нерешительности, я застыл на месте, не зная, что же мне теперь делать: то ли расспрашивать о Фатинице, то ли самому бежать прямо в дом, но тут на глаза мне попалась моя гречаночка, одетая в то же самое платье из подаренного мной шелка, но превратившееся в лохмотья; я бросился к ней и, схватив ее за руку, воскликнул:

— Фатиница ждет меня?

— Да, да, она тебя ждет, — ответила девочка, — только ты пришел слишком поздно.

— Где она?!

— Я тебя туда отведу, — сказала она и пошла впереди.

Вначале я следовал за нею, но, заметив, что девочка идет в противоположную от дома Константина сторону, остановился:

— Куда ты идешь?

— Туда, где она.

— Но это совсем не та дорога, к дому ведет другая.

— В доме никого нет, — отвечала девочка, покачав головой. — Дом опустел, могила заполнилась.

Я задрожал всем телом, но вспомнил, что бедняжка слыла слабоумной.

— А Стефана? — спросил я ее.

— Вот ее дом, — сказала она, протянув руку.

Я оставил ее посреди улицы и побежал к дому Стефаны, не осмеливаясь идти в дом Константина.

Пройдя первую комнату, где находились лишь служанки, и, не обращая внимания на их крики, я отыскал лестницу, ведущую на второй этаж, где обычно находится женская половина, кинулся туда, толкнул первую же оказавшуюся передо мною дверь и увидел Стефану в траурном одеянии, сидевшую на циновке, свесив руки и уронив лицо в колени. На шум она подняла голову, слезы двумя ручейками бежали у нее по щекам. Заметив меня, она вскрикнула и жестом предельного отчаяния схватилась за волосы.

— Фатиница! — закричал я. — Во имя Неба, где Фатиница?!

Она молча поднялась, вынула из-под подушки запечатанный черным сургучом свиток и протянула его мне.

— Что это? — спросил я.

— Посмертные записки моей сестры.

Кровь отхлынула у меня от лица, ноги подкосились, я схватился за стену и упал на диван; мне показалось, что меня ударило молнией. Когда я очнулся от забытья, Стефаны уже не было в комнате; рядом лежал роковой свиток. Исполненный предчувствий, что произошло непоправимое, я развернул его. Я не ошибся. Вот что он содержал.