На следующее утро, проснувшись, мы увидели себя посреди Эгейского моря плывущими к группе островов, и я понял, что это Киклады; в тот же вечер прошли пролив, отделяющий Тенос от Миконоса, и бросили якорь в порту островка, насчитывавшего примерно три мили в длину и одну милю в ширину. Константин сообщил, что мы проведем здесь ночь, и предложил мне, если я пожелаю, сойти на берег посмотреть охоту на перепелов сетью вместе с несколькими членами экипажа, испытывающими расположение к этой забаве, а по возвращении поужинать с ним и Фортунато. Мне было не до развлечений: на сердце после смерти моего бедного Апостоли лежала тяжесть, однако, узнав, что под современным названием Ортигия скрывается античный Делос, я прыгнул в шлюпку, впрочем не для перепелиной охоты: меня охватило стремление посетить плавучую колыбель Дианы и Аполлона.

Этот остров, по словам Плиния, некогда был богат пальмами, но сегодня тщетно пытались бы вы отыскать здесь хотя бы одно из этих деревьев. Он дал приют Латоне, когда, преследуемая змеем Пифоном и не найдя пристанища на отказавшейся от нее земле, она бросилась в море. Посейдон извлек остров из морского лона — отсюда и его название Делос. Оберегая несчастную богиню от чудовища, он долго носил его по волнам, пока не повелел остановиться, скрытому от всех глаз, между Скиросом и Миконосом. Там застали ее родовые муки; на первые крики поднялись из бездны Тефида, Диона и Амфитрита и понеслись на помощь, какую, однако, в течение девяти дней не могли ей подать, ибо Юнона подговорила богиню родов Илифию не покидать небо. Было необходимо задобрить ее. Тут прилетела Ирида, посланная Юпитером разузнать о Латоне; богини передали ей для Илифии златотканую ленту в девять локтей; родовспомогательница не устояла перед столь ценным подношением, тут же спустилась на Делос, и Латона разрешилась от бремени.

Следуя ставшей священной традиции, греки избрали этот остров для хранения общественной казны. Ежегодно афиняне направляли туда корабль для свершения жертвоприношений. Это путешествие называлось «феорией», то есть «посещением бога». Начиная с того времени, когда жрец Аполлона принимался украшать цветами корму корабля перед отплытием, и до его возвращения в порт в Афинах запрещалось применение смертной казни. Так, например, на тридцать дней была отсрочена смерть Сократа, ибо приговор объявили на следующий день после отплытия корабля и надо было ждать, пока он вернется.

За час я обошел весь остров. Сегодня он необитаем и на нем ничего не осталось, кроме руин. Я возвратился к матросам; их охота прошла как нельзя более успешно: пользуясь манком, подражающим крику самок, они заманили под сеть множество перепелов. Обилие этих пернатых и дало острову его теперешнее название — Ортигия («Перепелиный остров»).

На корабле Константин и Фортунато ждали меня к ужину. Впервые мы сели за один стол, и это придало нашей трапезе некоторую торжественность. Впрочем, с того часа как я принялся столь удачно лечить Фортунато, мне ни разу не пришлось жаловаться на их отношение ко мне: оба были людьми образованными и отличались деликатностью манер, что плохо сочеталось с их теперешним положением. Это противоречие неоднократно приводило меня в недоумение. В тот вечер они были особо внимательны ко мне. После ужина, когда наши серебряные кубки уже дважды наполнялись самосским вином, а слуга подал длинные разожженные трубки, я не выдержал и выразил вслух свое удивление. Они, улыбаясь, переглянулись.

— Мы ожидали твоих расспросов, — сказал мне Константин, — ты судишь о нас, как судил бы любой другой на твоем месте. Что ж поделаешь?

И он рассказал мне старую и вечно новую, никогда не утрачивающую интереса историю о жизни человека, вышвырнутого за борт бесчеловечным обществом, с которым он сталкивается лишь для того, чтобы воздать злом за причиненное ему зло.

Предками Константина были майниоты, те самые «волки Тайгета», которых турки, не сумев приручить, оставили в покое в горах, откуда так и не смогли их изгнать. Его отец Деметрий влюбился в молодую гречанку, уехавшую со своими родителями в Константинополь. Последовав за возлюбленной, он обосновался в квартале Пера и жил там в кругу семьи безоблачно и счастливо, пока в соседнем доме, которым владел турок, не случился пожар. Через неделю, как водится, поползли слухи.

Говорили, что это греки подожгли жилище одного из своих врагов, а поскольку требовался лишь предлог для бесчинств, то однажды ночью толпа окружила квартал и захватила все принадлежавшие грекам дома. Фортунато и Константин дрались до последнего, но, когда к их ногам упали убитыми дед и отец, они, захватив все золото, что успели собрать, вместе с оставшимися в живых членами семьи скрылись через потайную дверь, бросив на произвол судьбы и дома и товары. Им удалось добраться до Мраморного моря, а затем до Архипелага, где они и занялись пиратским промыслом. И вот они носились по волнам, грабя торговые суда и сжигая корабли, как в свое время разграбили их товары и сожгли их жилища, а если какой-нибудь турок живьем попадал им в руки, то жизнью своей он платил за смерть их близких.

— Теперь, — обратился ко мне Фортунато, когда его отец закончил свой рассказ, — ты должен понять нашу тревогу, так же как мы поняли твое любопытство. Нанеся мне рану, ты же, словно Ахилл, ее и вылечил, с тех пор для нас ты стал братом, но мы для тебя так и остались пиратами и разбойниками. Нам нечего бояться греков: они наши соотечественники и в глубине души сочувствуют нам; нам нечего бояться турок: от них мы ускользаем так же легко, как ласточка ускользает от совы, а нападать на нашу крепость они не осмеливаются. Но ты, Джон, принадлежишь к народу, чье могущество простирается на весь мир; крылья ваших кораблей так же быстры, как у самых легких наших мистик; оскорбление, нанесенное одному из вас, расценивается как оскорбление всей нации, и твой король не прощает его. Поклянись же нам, Джон, что ты никогда не донесешь на нас, не выдашь наше убежище, куда мы тебя отвезем. Мы не домогаемся твоей дружбы, ты не обязан испытывать ее к пиратам; но мы просим тебя сохранить нашу тайну, как хранил бы ты ее по отношению к любому другому, кто ввел бы тебя в свой дом и свою семью. Если же ты откажешься, мы не двинемся с места до моего полного выздоровления, а когда этот день наступит, тебя, по нашей договоренности, отпустят на свободу. Ты получишь сколько пожелаешь золота и драгоценностей, потому что тут — Фортунато пнул ногой сундук — хватит чем оплатить услуги даже самого Эскулапа. Положим, ты уедешь от нас и отправишься с жалобой в какое-нибудь английское консульство, тогда, быть может, нам предстоит встретиться лицом к лицу с оружием в руках. Если же нет… (Он снял с шеи четки и бросил их на стол.) Поклянись на этой святыне, которую мой дед получил из рук константинопольского патриарха, что от тебя не поступит на нас ни жалобы, ни доноса, в этом случае мы сегодня же вечером снимаемся с якоря, и завтра ты наш друг, гость и брат, наш дом станет твоим домом, в нем для тебя будут открыты все двери, в нем от тебя не будет тайн.

— Увы! — ответил я. — Известно ли тебе, что сегодня я такой же изгой, как и ты, и не о поддержке со стороны моей нации мне приходится думать, а о том, как скрыться от ее мести… Ты упомянул о награде? Смотри, — и я развязал свой пояс, полный золота и векселей. — Как видишь, золото мне не нужно. Я из богатой и знатной семьи, и стоит мне написать только слово моему отцу, как он каждый год будет высылать мне вдвое больше суммы, равной доходам любого вашего вельможи. Но на мне лежит один долг: лично доставить известие о смерти Апостоли его матери и сестре и передать им доверенные мне печальные реликвии. Обещай же мне, что, когда придет день этой святой миссии, я буду освобожден, и тогда на твоей реликвии я дам требуемую клятву.

Взглянув на отца (тот одобрительно кивнул ему), Фортунато взял четки, прошептал молитву и, поцеловав, положил их на стол. Затем он поднялся и, возложив на них руку, произнес:

— От своего собственного имени и от имени моего отца клянусь и призываю в свидетели Святую Деву, что в день, когда ты потребуешь свободу, ты будешь свободен, и мы всеми доступными нами средствами доставим тебя в Смирну или любое другое место, которое ты изберешь.

В свою очередь я тоже встал и сказал:

— Клянусь тебе могилой Апостоли, соединившей нас узами братства, что с моих уст не слетит ни слова, которое повредило бы вам, по крайней мере, до той поры, пока не минует вас опасность или вы сами не освободите меня от этой клятвы.

— Хорошо, — согласился Фортунато и протянул мне руку. — Ты слышал, отец? Отдавай приказ к отплытию. Думаю, и тебе не терпится увидеть тех, кто нас ждет, успокоить тех, кто, не зная, что с нами, возносит Небу свои молитвы.

Константин отдал по-гречески несколько распоряжений, и мгновение спустя по движению фелуки я понял, что мы пустились в путь.

Следующим утром, когда я, проснувшись, вышел на палубу, мы, подняв все паруса и заставив работать все весла, подходили к большому острову. Он, словно руки, готовые заключить нас в объятия, простирал нам две косы; за ними укрывался порт. Сзади поднималась гора высотой метров в шестьсот или более. Матросы задорно распевали веселые песни, а жители при виде корабля сбежались к берегу и отвечали нам радостными криками. По всему было видно, что возвращение судна стало настоящим праздником для всего острова.

Фортунато, хотя он был еще очень слаб и бледен, тоже показался на палубе, одетый, как и его отец, в свое самое роскошное платье. Мы вошли в бухту и бросили якорь перед очень красивым домом, стоявшим на склоне горы среди тутовой рощи. В этот миг через решетчатые ставни просунулась рука и помахала белым, расшитым золотом платком. На это приветствие Фортунато и Константин ответили выстрелами из пистолетов, возвещая тем самым о нашем счастливом возвращении. Веселье на берегу удвоилось, и под всеобщее ликование мы сошли на землю.

Это был остров Кея, античный Кеос, где, возвращаясь с Троянской войны, сделал остановку Нестор и где родился поэт Симонид.