Полина открыла глаза у самой гавани; первым чувством ее был ужас: она подумала, что видит лишь утешающий сон, и протянула руки, пытаясь увериться, что больше нет стен подземелья, потом со страхом огляделась.

«Куда вы везете меня?» — спросила она.

«Успокойтесь, — отвечал я, — эти дома, что вы видите, — всего лишь бедная деревушка; обитатели ее слишком заняты, чтобы быть любопытными, и вы останетесь здесь неузнанной столько, сколько захотите. Впрочем, если вы хотите скрыться, скажите мне только куда, и я завтра, нет, сегодня, сию же минуту поеду с вами, чтобы защищать вас».

«А если бы я уехала из Франции?»

«Куда угодно!..»

«Благодарю! — сказала она. — Дайте мне только подумать: я хочу собраться с мыслями. Сейчас у меня болит голова и болит сердце, силы истощены за эти двое суток, мысли смешались, и я близка к помешательству».

«Я исполню вашу волю. Когда вы захотите меня видеть, велите позвать».

Она поблагодарила меня знаком. В эту минуту мы подъехали к моей гостинице.

Я велел приготовить комнату в другой части дома, подальше от моей, чтобы не задеть щепетильность Полины; потом я приказал хозяйке готовить для госпожи только некрепкий бульон, потому что любая другая пища могла быть опасной для ее больного желудка. Отдав эти приказания, я возвратился в свою комнату.

Там я, наконец, смог отдаться чувству радости, переполнявшему мое сердце: при Полине я не смел показывать его… Я спас ту, которую все еще любил; воспоминание о ней, несмотря на двухлетнюю разлуку, жило в моем сердце, и вот теперь она обязана мне жизнью. Я удивлялся, какими таинственными путями случай или Провидение вели меня к этой цели. И вдруг я почувствовал смертельный холод, представив себе, что если бы не случилось какого-нибудь из тех маленьких событий или происшествий, цепь которых образовала путеводную нить, ведущую меня в этом лабиринте, то в этот самый час Полина, запертая в подземелье, ломала бы руки в конвульсиях от яда или голода, между тем как я, в своем неведении занятый пустяками, а может быть и развлечениями, отдал бы ее в жертву страданиям, и ни один вздох, ни одно предчувствие, ни один голос не сказал бы мне: «Она умирает, спаси ее…» Сама мысль об этом была ужасна, а думать об этом было невыносимо. Правда, эти размышления, в сущности, утешительны: исчерпав круг сомнений, они приводят нас к вере, вырывающей мир из рук слепого случая и отдающего его во власть предвидения Божьего.

Я пробыл примерно час в таком состоянии, и, клянусь тебе, — продолжал Альфред, — ни одна непристойная мысль не возникла в моем уме или сердце. Я был счастлив и гордился тем, что спас Полину. Этот поступок и стал мне наградой, я не хотел другой, кроме счастья от сознания того, что был избран для его исполнения. Через час она велела позвать меня. В то же мгновение я бросился к ее комнате, но у двери силы меня оставили, и я вынужден был прислониться на минуту к стене. Горничная вышла, приглашая к Полине, и тогда я превозмог свое волнение.

Она лежала на постели, но была одета. Я подошел к ней, стараясь казаться как можно более спокойным; она протянула мне руку.

«Я не благодарила еще вас, — сказала она, — меня извиняет невозможность найти такие слова, что выразили бы мою благодарность. Примите во внимание также ужас женщины в том положении, в каком вы нашли меня, и простите».

«Выслушайте меня, сударыня, — сказал я, стараясь утишить свое волнение, — и поверьте тому, что я скажу вам.

Бывают обстоятельства настолько неожиданные, настолько странные, что они исключают общепринятые правила поведения и соблюдение формальных приличий. Бог привел меня к вам, благодарю его; но надеюсь, что я еще не исполнил до конца его волю, и, может быть, вы будете во мне нуждаться. Итак, выслушайте меня и взвесьте каждое мое слово.

Я свободен… богат… ничем не привязан к одному месту больше, чем к другому. Я хотел путешествовать, отправиться в Англию без всякой цели, но я могу изменить свой маршрут и ехать туда, куда направит меня случай. Вероятно, вам надо покинуть Францию? Я ничего об этом не знаю, не прошу, чтобы вы открыли мне ваши тайны, и буду ждать, пока вы позволите мне хотя бы предположить что-то на этот счет. Но останетесь вы во Франции или покинете ее, располагайте мной, сударыня, как другом или братом. Прикажете ли, чтобы я сопровождал вас или следовал за вами издали, сделаете ли меня открыто вашим защитником или потребуете, чтобы я сделал вид, будто незнаком с вами, — я повинуюсь в ту же минуту, и это, поверьте мне, сударыня, без скрытой мысли, без эгоистичной надежды и без дурного намерения. Забудьте теперь, сколько вам лет и сколько мне, или предположите, что я ваш брат».

«Благодарю! — сказала графиня, и голос ее выражал глубокую признательность. — Принимаю предложение с доверием, равным вашей откровенности; полагаюсь совершенно на вашу честь, потому что отныне вы единственный близкий мне человек на всем свете, вы один знаете, что я существую.

Да, предположение ваше справедливо: я должна покинуть Францию. Вы собирались в Англию, проводите меня туда; но я не могу появиться там одна, без семьи. Вы предлагаете мне имя вашей сестры; хорошо, отныне для всего света я буду мадемуазель де Нерваль».

«О, как я счастлив!» — воскликнул я.

Графиня жестом попросила меня выслушать ее.

«Я потребую от вас больше, чем вы предполагаете; я тоже была богата, но мертвые ничем не владеют».

«Но я богат — все состояние мое…»

«Вы не понимаете меня и, не дослушав, заставляете краснеть».

«О, простите!»

«Я буду мадемуазель де Нерваль, дочерью вашего отца, сиротой, а вы — моим опекуном. Вы должны иметь рекомендательные письма и представить меня как учительницу в какой-нибудь пансион. Я говорю на английском и итальянском языках как на своем родном; хорошо знаю музыку — по крайней мере, мне говорили это прежде — и буду давать уроки музыки и языков».

«Но это невозможно!» — воскликнул я.

«Вот мои условия, — ответила графиня, — отвергаете вы их, сударь, или принимаете, брат мой?»

«Все, что вы хотите, все, все, все!»

«Итак, нам нельзя терять время: завтра мы должны отправиться. Можно ли?»

«Обязательно».

«Но паспорт?»

«У меня есть».

«На имя господина де Нерваля?»

«Я впишу имя своей сестры».

«Но это будет обман?»

«Очень невинный. Неужели вы хотите, чтобы я написал в Париж с просьбой о другом паспорте?..»

«Нет, нет. Это была бы слишком большая потеря времени. Откуда мы отправимся?»

«Из Гавра».

«Как?»

«На пакетботе, если вам угодно».

«Когда же?»

«Это в вашей воле».

«Можем ли мы ехать сию же минуту?»

«Не слишком ли вы слабы?»

«Вы ошибаетесь, я здорова. Как только вы будете готовы отправиться, приглашайте меня, я не задержу вас ни на секунду».

«Через два часа».

«Хорошо. Прощайте, брат».

«Прощайте, сударыня!»

«А! — возразила графиня, улыбаясь. — Вот вы уж и изменяете нашим условиям».

«Позвольте мне со временем привыкнуть к этой приятной возможности звать вас сестрой».

«Разве я должна для этого что-нибудь делать?»

«О! Вы… — воскликнул я, но понял, что хотел сказать слишком много. — Через два часа, — повторил я, — все будет готово, как вы желаете».

Я поклонился и вышел.

Не более четверти часа назад я искренне, от всей души предложил себя на роль брата и вот уже почувствовал всю ее трудность. Быть названым братом молодой и прекрасной женщины уже трудно; но когда вы любите эту женщину, когда, потеряв ее, опять находите — одинокую и покинутую, не имеющую, кроме вас, другой опоры; когда счастье, которому вы не смели верить, потому что смотрели на него как на недосягаемую мечту, теперь действительно рядом с вами и, протягивая руку, вы можете до него дотронуться, — тогда, несмотря на принятое решение, несмотря на данное слово, невозможно удержать в душе рождаемый ею огонь: искры его то и дело появляются в ваших глазах и в вашем голосе.

Найдя моих гребцов за ужином и за бутылкой вина, я сказал, что хочу сейчас же отправиться в Гавр, чтобы приехать туда ночью и поспеть ко времени отплытия пакетбота; но они отказались пуститься в море на том же самом судне, а для подготовки другой, более надежной шлюпки им потребуется, как они сказали, только один час. Поэтому мы сразу договорились об оплате, вернее, они просто положились на мое великодушие. Я прибавил к двадцати пяти луидорам, полученным ими, еще пять, а за эту сумму они готовы были доставить меня хоть в Америку.

Затем я пошел делать осмотр шкафов моей хозяйки, потому что у Полины было только одно платье — то, в котором ее заточили. Я боялся за нее, еще слабую и больную, боялся ветра и ночного тумана. Заметив на одной полке большой тартановый платок, я взял его и попросил госпожу Озре внести его в мой счет. Я надеялся, что с этой шалью и моим плащом графине во время путешествия будет тепло. Полина не заставила себя ждать и, когда узнала, что лодочники готовы, в ту же минуту спустилась. Я воспользовался оставшимся временем, чтобы окончательно рассчитаться в гостинице. Итак, нам осталось только дойти до пристани и отправиться.

Как я и предвидел, ночь была холодная, однако тихая и ясная. Я укутал графиню шалью и хотел проводить под тент из паруса, устроенный нашими матросами на корме лодки; но чистота неба и неподвижность моря удержали ее на палубе; я указал ей на скамейку, и мы сели друг подле друга.

Сердца наши были так полны, что мы не произнесли ни слова. Я склонил голову на грудь и погрузился в раздумья о тех странных и удивительных приключениях, которые начались для меня и цепочка которых, вероятно продолжится в будущем. Я горел желанием узнать, по каким причинам графине де Бёзеваль, молодой, богатой и, как говорили, горячо любимой мужем, пришлось в подземелье разрушенного аббатства ожидать смерти, от которой я ее избавил. Зачем понадобилось мужу объявлять о ее кончине и зачем он положил на смертное ложе тело другой женщины? Уж не из ревности ли?.. Эта мысль с самого начала приходила мне в голову: она была мучительна… Полина любит кого-нибудь?.. Если это так, то все мои мечты рушились, потому что не для меня она вернулась к жизни, а для того человека, кого она любит, ибо он найдет ее, где бы она ни скрылась. Выходит, я спас ее для другого; она поблагодарит меня как брата — и только, а этот человек пожмет мне руку, повторяя, что он обязан мне более нежели жизнью. Потом они будут счастливы, тем более что их никто не будет знать… А я? Я вернусь во Францию, чтобы страдать, как уже страдал, и в тысячу раз более, потому что блаженство, всегда такое далекое, приблизилось ко мне, чтобы еще безжалостнее ускользнуть; и в какую-то минуту я прокляну тот час, когда спас эту женщину, или пожалею, что, умершая для всего света, она жива для меня — вдали и для другого — вблизи… Впрочем, если она виновата, мщение графа было справедливо… На его месте я не оставил бы ее умирать… но, наверное… убил бы… ее и человека, любимого ею… Полина любит другого!.. Полина виновна!.. О, эта мысль терзала мне сердце.

Я медленно поднял голову; Полина, запрокинув голову, смотрела на небо, и две слезинки катились по ее щекам.

«Что с вами? Боже мой!» — воскликнул я.

«Неужели вы думаете, — сказала она, сохраняя ту же позу, — что можно покидать навсегда отечество, семью, мать, и при этом сердце не будет разрываться на части? Неужели вы думаете, что можно перейти если не от счастья, то, по крайней мере, от спокойствия к отчаянию без того, чтобы сердце не облилось кровью? Неужели вы думаете, что в моем возрасте можно переплывать море, отправляясь навсегда в чужую страну, и не смешивать свои слезы с волнами, уносящими вас далеко от всего, что вы любили?»

«Но разве это навсегда?»

«Навсегда!», — прошептала она, качая головой.

«И никого из тех, о ком вы сожалеете, вы не увидите больше?»

«Никого».

«И все… без исключения… навсегда не имеют права знать, что та, которую считают умершей, живет и плачет?»

«Все… без исключения… навсегда…»

«О! — вскричал я. — Но тогда я счастлив; какую тяжесть сняли вы с моего сердца!»

«Я не понимаю вас», — сказала Полина.

«Вы не догадываетесь, сколько сомнений и страхов пробудилось во мне? Но неужели вы не хотите узнать, какое стечение обстоятельств привело меня к вам? Конечно, своим спасением вы обязаны Небу, но, возможно, вы хотите услышать, какими средствами воспользовался Бог для вашего спасения?..»

«Да, вы правы: брат не должен иметь тайн от сестры… Вы расскажете мне все, и я ничего не скрою от вас…»

«Ничего… О, поклянитесь мне… Вы позволите мне читать в вашем сердце как в открытой книге?»

«Да… и вы увидите, что мое сердце знало только несчастье, покорность судьбе и молитву… Но теперь не время. Я нахожусь под впечатлением этих страшных событий, и у меня нет сил рассказывать о них…»

«О, когда хотите, когда сочтете нужным: я буду ждать».

Она встала:

«Я хочу успокоиться, вы, кажется, говорили, что мне можно спать под этим тентом?»

Я проводил ее и разостлал свой плащ на полу; она жестом попросила оставить ее одну. Я повиновался, сел там, где сидела Полина, запрокинул голову, так же как она, и пробыл в таком положении до самого прибытия в Гавр.

На другой день вечером мы высадились в Брайтоне и через шесть часов были в Лондоне.