Постепенно ледяная холодность графа рассеялась, он проводил меня в комнату, отведенную мне и отделанную во вкусе времен Людовика Пятнадцатого».

«Да, я знаю ее, — прервал я Полину, — это та самая, в которую я входил. О! Боже мой! Боже мой! Я начинаю все понимать!..»

«Там, — продолжала Полина, — Орас просил у меня прощения за то, как он встретил меня, объяснив это тем, что удивление от моего неожиданного приезда и боязнь лишений, которые должна буду переносить в продолжение двух месяцев в этих старых развалинах, оказались сильнее его.

Впрочем, так как я всем пренебрегла, он заявил, что очень рад и постарается сделать пребывание мое в замке приятным, насколько это возможно. К несчастью, ему нужно сегодня же или завтра отправиться на охоту, и, может быть, он вынужден будет оставить меня на день или на два, но он не станет давать более новых обязательств в этом роде, и мое присутствие будет служить ему поводом для отказа. Я отвечала ему, что он совершенно свободен и что я приехала не для того, чтобы мешать его удовольствиям, но чтобы успокоить свое сердце, устрашенное слухами обо всех этих ужасных убийствах.

Граф улыбнулся.

Я устала с дороги, легла и заснула. В два часа граф вошел в мою комнату и спросил, не хочу ли я прогуляться по морю… День был прекрасный, и я согласилась.

Мы вышли в парк. Его пересекала небольшая река Орн. У берега была привязана красивая лодка необычной удлиненной формы. Я спросила, почему она так выглядит. Орас ответил, что она сделана по образцу яванских лодок и что такая конструкция намного увеличивает скорость. Мы сели в нее: Орас, Анри и я. Малаец взялся за весла, и мы быстро пошли вниз по течению реки. Выйдя в море, Орас и Анри распустили длинный треугольный парус, привязанный к мачте, и без помощи весел мы понеслись с огромной скоростью.

Тут я первый раз в жизни увидела океан. Это величественное зрелище потрясло меня так, что я и не заметила, как мы подплыли к небольшой барке, с которой нам подавали сигналы. Я очнулась от задумчивости, когда Орас закричал кому-то из людей, находившихся в барке:

«Э-ге-ге! Господин моряк, что нового в Гавре?»

«Ей-Богу, ничего особенного, — отвечал знакомый мне голос. — А в Бюрси?»

«Ты видишь сам: к нам приехала нежданная гостья, старинная твоя знакомая — госпожа Орас де Бёзеваль, моя жена».

«Как! Госпожа де Бёзеваль?» — закричал Макс, которого я только сейчас узнала.

«Она самая, и если ты сомневаешься в этом, любезный друг, то подъезжай засвидетельствовать ей свое почтение».

Барка подплыла: в ней был Макс с двумя матросами. Он был одет в щегольской костюм моряка, и на плече у него была сеть, которую он собирался закинуть в море. Сблизившись, мы обменялись несколькими учтивыми фразами. Потом Макс снял с плеча свою сеть, перешел в нашу лодку, тихо поговорил о чем-то с Анри, поклонился мне и пересел в свою барку.

«Счастливой ловли!» — крикнул ему Орас.

«Счастливого пути!» — ответил Макс.

И лодка и барка разъехались.

Наступал час обеда, мы возвратились к устью Орна; из-за начавшегося морского отлива река так обмелела, что мы не могли уже доплыть по ней до парка и вынуждены были выйти на берег и взобраться на песчаные дюны.

Потом я двинулась той самой дорогой, по которой вы шли спустя три или четыре ночи: сначала очутилась на голышах, потом в высокой траве; наконец, поднялась на гору, вошла в аббатство, осмотрела монастырь и его небольшое кладбище, проследовала коридором и с другой стороны рощи вошла в парк замка.

В этот вечер ничего сколько-нибудь значительного не произошло. Орас был очень весел, говорил о своем намерении будущей зимой украсить наш дом в Париже и о путешествии весной: он хотел увезти нас с матушкой в Италию, а может быть, купить в Венеции один из древних мраморных дворцов, чтобы проводить там время карнавала. Анри был менее беспечен и казался озабоченным, его беспокоил малейший шум. На все эти подробности я едва обращала внимание; они представились мне позже со всеми их причинами, тогда скрытыми от меня; я поняла их по результатам.

Мы удалились, оставив Анри в гостиной. Он собирался целую ночь писать. Ему подали перья и чернила, и он расположился возле огня.

На другой день утром, когда мы завтракали, в ворота парка позвонили особенным образом. «Макс!» — воскликнули одновременно Орас и Анри.

В самом деле тот, кого они назвали, почти тотчас стремительным галопом въехал во двор.

«А вот и ты, — с улыбкой сказал Орас. — Очень рад тебя видеть, но в другой раз позаботься немного о моих лошадях. Посмотри, что ты сделал с бедным Плутоном».

«Я боялся, что опоздаю, — ответил Макс, а затем обратился ко мне: — Сударыня, извините, что я явился к вам в сапогах со шпорами, но Орас забыл, я уверен, что нам предстоит сегодня псовая охота с англичанами, — продолжал он, делая ударение на этом слове. — Они специально приехали вчера вечером на пароходе; теперь нам нельзя опаздывать, чтобы не изменить своему слову».

«Очень хорошо, — сказал Орас, — мы будем там».

«Однако, — возразил Макс, обращаясь ко мне, — я не знаю, сможем ли мы сдержать свое обещание: охота слишком утомительна, чтобы госпожа де Бёзеваль могла ехать с нами».

«О, успокойтесь, господа, — поспешно ответила я, — я приехала сюда не для того, чтобы мешать вашим удовольствиям. Поезжайте, а я в ваше отсутствие буду охранять крепость».

«Ты видишь, — сказал Орас, — Полина совсем как настоящая владелица замка из былых времен. Ей не хватает только пажей и прислужниц; у нее нет даже горничной: та осталась в дороге и будет здесь не раньше чем через неделю».

«Впрочем, — сказал Анри, — если ты, Орас, хочешь остаться в замке, мы извинимся за тебя перед нашими островитянами; ничего нет легче!»

«Нет! — возразил граф. — Вы забываете, что я главный участник пари, и мне следует присутствовать там. Повторяю вам: Полина извинит нас».

«Конечно! — воскликнула я. — И, чтобы дать вам полную свободу, я уйду к себе».

«Я приду к вам через минуту», — сказал Орас и, подойдя ко мне с очаровательной галантностью, проводил до двери и поцеловал мою руку.

Я поднялась в свою комнату, куда через несколько минут явился и Орас; он был уже в охотничьем костюме и пришел проститься со мной. Я вышла с ним на крыльцо и попрощалась с Анри и Максом. Они стали снова настаивать, чтобы Орас остался со мной. Но я требовала, чтобы он ехал с ними. Наконец они отправились, обещая возвратиться на следующий день утром.

Я осталась в замке одна с малайцем. Это странное общество могло бы испугать любую женщину, кроме меня. Я знала, что этот человек был полностью предан Орасу с того самого дня, когда граф, вооруженный кинжалом, сражался с тигрицей в тростниках. Покоренный этим потрясающим зрелищем — а дети природы всегда преклоняются перед храбростью, — малаец последовал за графом из Бомбея во Францию и не оставлял его с тех пор ни на минуту. Итак, я была бы совершенно спокойна, если бы единственной причиной моей тревоги был его дикий вид и странный наряд; но я находилась в местах, с некоторого времени ставших театром самых невероятных происшествий. Я не слышала еще, чтобы о них говорили Анри и Орас: они, как мужчины, презирали или показывали, что презирают подобную опасность, но эти истории, ужасные и кровавые, пришли мне на память, как только я осталась одна. Однако мне нечего было бояться днем, и я спустилась в парк, собираясь посвятить утро знакомству с окрестностями замка, где решила провести два месяца.

Я, естественно, направилась в ту сторону, которую уже знала: опять посетила развалины аббатства, но на этот раз осмотрела все подробно. Вы знакомы с ними, и я не буду их описывать. Я вышла через разрушенную паперть и поднялась на холм; оттуда открывалось море.

Во второй раз это зрелище произвело не менее сильное впечатление, чем в первый. Я провела два часа неподвижно, неотрывно глядя на эту величественную картину; потом с сожалением покинула побережье, чтобы осмотреть другие части парка. Я опять спустилась к реке и шла некоторое время по ее берегу, пока не увидела у берега лодку, на которой мы совершили вчера морскую прогулку; лодка была привязана так, чтобы ею можно было воспользоваться немедленно. Почему-то мне на память пришла мысль о лошади, всегда оседланной. Это воспоминание пробудило другие: о вечной недоверчивости Ораса, которую разделяли его друзья; о пистолетах, которые неизменно оставались у изголовья его постели; о пистолетах, которые я увидела на столе в час моего приезда. Почему Анри и Орас, показывая, что презирают опасность, принимают против нее все меры предосторожности? Но тогда, если эти мужчины боялись даже завтракать без оружия, как они оставили меня одну без всякой защиты? Все это было необъяснимо. Поэтому, несмотря на все мои усилия не думать о плохом, беспокойные мысли возвращались ко мне беспрестанно. Размышляя об этом, я шла не разбирая дороги, и вскоре оказалась в самой густой части парка. Там, посреди настоящего дубового леса, возвышался павильон, уединенный и закрытый со всех сторон. Я обошла вокруг него, но двери и ставни были так плотно закрыты, что при всем моем любопытстве я не смогла заглянуть внутрь и решила, что в первый же раз, когда выйду с Орасом, направлю прогулку в эту сторону, ибо остановила свой выбор на этом павильоне, чтобы, если граф согласится, сделать здесь свой рабочий кабинет: его расположение соответствовало такому назначению.

Я возвратилась в замок. За наружным обходом последовал внутренний осмотр. Комната, которую я занимала, выходила одной стороной в гостиную, а другой — в библиотеку. Коридор проходил от одного конца здания до другого и разделял его на две половины. Предназначенная для меня комната была самой обжитой. В остальной части замка было двенадцать небольших отдельных помещений, состоящих из прихожей, спальни и туалетной комнаты, очень удобных для жилья, вопреки тому, что мне говорил и писал граф.

Так как в библиотеке можно было найти лучшее противоядие против одиночества и скуки, ожидавших меня, я решила тотчас же познакомиться с тем, что она могла мне предложить. Это были большей частью романы восемнадцатого столетия, свидетельствовавшие о том, что прежние владельцы замка имели большой вкус к творениям Вольтера, Кребийона-сына и Мариво. Несколько новых томов, по-видимому купленных сегодняшним владельцем, выглядели неуместными среди этого собрания. Это были сочинения по химии, истории и записки о путешествиях, среди которых я заметила прекрасное английское издание сочинения Даниеля об Индии. Я решила сделать его своим ночным товарищем, потому что не надеялась быстро уснуть, взяла с полки один том и унесла в свою комнату.

Через пять минут малаец пришел и объяснил мне знаками, что обед готов. Стол был накрыт в огромной обеденной зале. Не могу описать вам, какое чувство страха и печали овладело мной, когда я увидела себя вынужденной обедать одной, при двух свечах; их свет не достигал даже глубины комнаты, оставляя в тени различные предметы, принимавшие самые странные очертания. Тягостное чувство усиливалось из-за присутствия смуглого слуги, которому я могла сообщить свою волю не иначе как при помощи знаков. Впрочем, он повиновался с поспешностью и понятливостью, что придавало еще более фантастичности этому странному обеду. Несколько раз я хотела говорить с ним, хотя знала, что он не сможет понять меня. Но, как ребенок не смеет кричать в темноте, так и я боялась услышать звуки своего собственного голоса. Когда он подал десерт, я знаками приказала ему развести большой огонь в моей комнате: пламя камина — товарищ тех, у кого нет других собеседников. Впрочем, я хотела лечь как можно позднее, потому что чувствовала страх, о котором не думала в продолжение дня и который появился вместе с темнотой.

Ужас мой увеличился, когда я осталась одна в этой огромной столовой. Мне казалось, что белые занавеси, висевшие на окнах, как саваны, сдвигались со своих мест. Однако я боялась не мертвецов: монахи и аббаты, чей прах я попирала, проходя кладбище, почивали благословенным сном — одни в монастыре, другие в подземелье. Но все, что я прочитала у себя дома, все, что слышала в Кане, пришло мне на память, и я дрожала при малейшем шуме. Я слышала шелест листьев, отдаленный ропот моря и тот однообразный унылый шум ветра, что разбивается об углы больших зданий и свистит в камине, словно стая ночных птиц. Я пробыла неподвижно в таком положении около десяти минут, не смея взглянуть ни в ту ни в другую сторону, как вдруг услышала легкий шум позади себя, обернулась и увидела малайца. Он сложил на груди руки и поклонился, это была его манера извещать, что приказания, полученные им, исполнены. Я встала; он взял свечи и пошел впереди меня. Комната моя была уже приготовлена для ночи этой необычной горничной — малайцем; поставив свечи на стол, он удалился.

Желание мое было точно исполнено: огромный огонь горел в большом камине из белого мрамора, доску которого поддерживали позолоченные амуры. Свет его разлился по комнате и придал ей веселый вид; я почувствовала, что ужас понемногу покидает меня. Комната была обтянута красной камкой с цветами и украшена на потолке и дверях множеством арабесок и завитков, один прихотливее другого, с изображением танцев фавнов и сатиров, причудливые лица которых, казалось, улыбались в бликах огня, освещавшего их. Однако я не могла до такой степени успокоиться, чтобы лечь в постель; впрочем, не было еще и восьми часов вечера. Я переоделась в пеньюар и, заметив, что погода прекрасная, хотела открыть окно, чтобы окончательно успокоить себя безмятежным и приятным видом уснувшей природы. Но из предосторожности — я приписала ее слухам об убийствах, совершавшихся в окрестностях, — ставни были заперты снаружи. Я отошла от окна и села к столу у камина, решив читать о путешествии в Индию, когда, бросив взгляд на книгу, заметила, что принесла второй том вместо первого. Я встала, чтобы пойти и взять другой, но на пороге библиотеки страх опять овладел мною. С минуту я колебалась, потом, пристыдив себя за эту детскую боязнь, смело отворила дверь и подошла к полке, где были остальные тома издания.

Приблизив свечу к другим томам, чтобы рассмотреть их номера, я взглянула на пустое место, оставленное взятой мною по ошибке книгой, и увидела на стене блестящую медную кнопку, подобную тем, что бывают на замках. Она была скрыта книгами, стоящими на полке. Я часто видела потайные двери в библиотеках за фальшивыми переплетами, и ничего не было удивительного в том, что и здесь была такая же дверь. Однако стена, где она была помещена, совсем не подходила для двери: окна библиотеки были последними в здании, кнопка была вделана в обшивку стены рядом со вторым окном, дверь в этой стороне могла отворяться только на наружную стену.

Я отодвинулась немного, чтобы при помощи свечи рассмотреть, нет ли какого-либо признака двери, но, сколько ни старалась, ничего не увидела. Тогда я положила руку на кнопку и попыталась повернуть ее, она не уступала; я надавила ее и почувствовала движение, надавила еще сильнее — и дверь отворилась с тихим шумом. Она выходила на маленькую винтовую лестницу, проделанную в толще стены.

Вы поймете, что подобное открытие нисколько не могло успокоить меня. Я подняла свечу и увидела, что лестница углубляется почти отвесно. На минуту мне захотелось осмотреть ее: я даже спустилась на две ступеньки, но на большее у меня не хватило духу. Я вернулась в библиотеку, пятясь, закрыла дверь; она затворилась так плотно, что, даже уверенная в ее существовании, я не могла увидеть щелочек, отделявших ее от стены. Я поставила книгу на прежнее место, желая, чтобы никто не мог заметить, что я до нее дотрагивалась, ведь мне было неизвестно, кто еще владеет этим секретом. Взяв наудачу другое сочинение, я возвратилась в свою комнату, закрыла на засов дверь, выходившую в библиотеку, и села опять к огню.

Неожиданные происшествия приобретают или теряют свою значительность в зависимости от настроения, печального или веселого, или от обстоятельств, более или менее критических, в которых мы оказываемся. Конечно, потайная дверь в библиотеке и винтовая лестница в толще стены — нечто вполне естественное; но когда вы обнаруживаете эту дверь и эту лестницу ночью, в уединенном замке, где живете в одиночестве и без защиты, когда этот замок находится в местности, где каждый день расползаются слухи о новом грабеже или убийстве, когда с некоторого времени вы окружены какой-то тайной, когда недобрые предчувствия каждый миг приводят в смертельный трепет ваше сердце, — тогда все кажется если и не реальной угрозой, то, по крайней мере, ее призраком, ее иллюзией, а кто не знает, что неизвестная опасность в тысячу раз страшнее и ужаснее видимой, ощутимой?

Тогда-то я стала сожалеть, что неосторожно отпустила свою горничную. Ужас — чувство столь безрассудное, что оно возбуждается или уменьшается без всяких веских оснований. Существо самое слабое — собачка, что ласкается к вам, или дитя, что нам улыбается, — оба они, хотя не могут защитить нас, в этом случае служат хотя бы опорой для сердца, когда нет оружия для рук. Если бы со мною была эта девушка, не оставлявшая меня в продолжение пяти лет, в чьей дружбе и преданности я была уверена, то, без сомнения, весь страх мой исчез бы. Между тем в одиночестве мне казалось, что я обречена на гибель и уже ничто не спасет меня.

В таком положении я провела часа два — неподвижная, в холодном поту от ужаса. Часы пробили десять, потом одиннадцать, и при этих звуках, столь обычных, я прижималась каждый раз к ручкам кресел. Между одиннадцатью и половиной двенадцатого мне послышался отдаленный шум пистолетного выстрела, я привстала, прислонясь к камину, потом, когда все стихло, упала в кресло, откинув голову на его спинку. Я провела таким образом еще некоторое время, не смея отвести глаза в другую сторону, поскольку боялась увидеть что-нибудь действительно страшное. Вдруг мне послышалось среди этой полной тишины, что ворота, расположенные напротив крыльца и отделявшие сад от парка, заскрипели на своих петлях. Мысль, что приехал Орас, изгнала в минуту весь мой страх, и я бросилась к окну, забыв, что ставни заперты, хотела отворить дверь в коридор, но по оплошности или из предосторожности малаец запер ее, уходя. Я была пленницей. Тогда, вспомнив, что окна библиотеки, подобно моим, выходят на двор, я отодвинула засов и по одному из тех странных побуждений, какие рождают величайшую храбрость после сильной робости, вошла туда без свечи, потому что вошедшие во двор могли быть и не Орасом с его друзьями, а свет в комнате показал бы, что в ней живут. Ставни были только притворены; я открыла одну из них и при свете луны ясно различила человека, открывавшего одну половинку ворот и державшего их полуоткрытыми, между тем как двое других, неся предмет — я не могла его рассмотреть, — прошли ворота, которые их товарищ закрыл за ними. Эти три человека, вместо того чтобы идти к крыльцу, обошли замок, но так как путь, по которому они следовали, приближал их ко мне, я начала различать форму предмета, что они несли: это было тело, завернутое в плащ. Без сомнения, вид дома, где могли быть люди, подал какую-то надежду тому или той, кого похитили, перед моим окном завязалась борьба, показалась одна рука и рукав женского платья. Не было никакого сомнения, что жертвой была женщина… Все это произошло в одно мгновение. Рука, сильно схваченная одним из троих, исчезла под плащом, предмет принял вид бесформенного мешка. Потом все скрылись за углом здания в тени липовой аллеи, ведущей к небольшому закрытому павильону, который я накануне обнаружила в дубовой роще.

Я не могла узнать этих людей, заметила только, что они одеты как крестьяне. Но если они действительно были теми, кем казались, то каким образом им удалось войти в замок? Как они достали ключ от ворот?.. И что это было — похищение, убийство? Я ничего не знала; но наверняка это было либо одно, либо другое. Впрочем, все это было так необъяснимо и так странно, что я несколько раз спрашивала себя, не нахожусь ли я во власти сновидения. Не слышно было никакого шума, ночь продолжала оставаться тихой и спокойной, и я стояла у окна, неподвижная от ужаса, не смея покинуть своего места, чтобы шум моих шагов не навлек опасности, если она мне угрожала. Вдруг я вспомнила о потайной двери, об этой таинственной лестнице. Мне показалось, что я слышу глухой шум в той стороне. Я бросилась в свою комнату и заперла на засов дверь, потом почти упала в кресло, не заметив, что в мое отсутствие одна из двух свечей погасла.

На этот раз меня волновал уже не смутный беспричинный страх, но какое-то вполне реальное преступление, которое произошло рядом со мной и исполнителей которого я видела своими глазами. Мне казалось каждую минуту, что открывают потайную дверь или отодвигают какую-то незаметную перегородку; все тихие звуки, слышимые ночью — треск рассохшейся мебели или паркета, — заставляли меня дрожать от страха. Среди безмолвия я слышала, как билось в унисон с часовым маятником мое сердце. В эту минуту пламя свечи достигло фольги, окружавшей ее; мгновенный свет разлился по всей комнате, потом стал уменьшаться; шипение продолжалось несколько мгновений, наконец фитиль, упав вовнутрь подсвечника, погас и оставил меня при свете одного лишь камина.

Я поискала глазами дрова, чтобы подбросить их в камин, и не нашла. Тогда я придвинула одни головни к другим, и на минуту огонь вспыхнул с новой силой. Но дрожащее пламя его не могло меня успокоить: каждый предмет двигался, как и свет, озарявший их, двери прыгали, занавеси волновались; длинные движущиеся тени проходили по потолку и коврам. Мне становилось почти дурно, и только ужас уберег меня от обморока. В эту минуту раздался небольшой шум, предшествующий звону часов и пробило полночь.

Однако я не могла провести всю ночь в кресле. Чувствуя, что начинаю постепенно замерзать, я решила лечь совсем одетая, подошла к постели, не глядя ни в ту ни в другую сторону, бросилась под одеяло и закрылась с головой. Я пробыла в таком положении почти час, даже не думая о возможности заснуть. Я буду помнить этот час всю свою жизнь! В углу алькова ткал паутину паук, и я слушала непрерывный шелест этого ночного работника. Неожиданно этот шелест был заглушен другим шумом. Мне показалось, что я услышала слабый скрип, подобный тому, который произвела дверь в библиотеке, когда я надавила медную кнопку. Поспешно высунув из-под одеяла голову, с окаменевшей шеей, едва удерживая дыхание и положив руку на сердце, чтобы ослабить его биение, я вбирала в себя безмолвие, сомневаясь в том, что услышала. Вскоре мне не в чем уже было сомневаться.

Я не ошиблась: паркет трещал под тяжестью шагов, кто-то приближался, потом опрокинул стул. Но, без сомнения, тот, кто шел, боялся быть услышанным, потому что после этого шум тотчас прекратился и наступила полная тишина. Паук опять начал плести свою паутину… О, вы видите, все эти подробности так живы в моей памяти, как будто я еще лежу там в постели, едва дыша от ужаса.

Затем я вновь услышала движение в библиотеке, опять кто-то шел, приближаясь к перегородке, рядом с которой стояла моя кровать, чья-то рука дотронулась до стенки… Итак, я была отделена от вошедшего перегородкой толщиной в одну только доску. Мне показалось, что ее отодвигают… Я замерла и притворилась спящей: сон был единственным моим оружием. Если это вор, то он, думая, что я не могу ни видеть ни слышать его, может быть, пощадит меня, считая смерть мою бесполезной. Лицо мое, обращенное к полу, было в тени, и я могла не закрывать глаза. Я увидела движение в своих занавесях, чья-то рука раздвигала их медленно, потом между складками красной драпировки появилось бледное лицо. Последний свет камина, дрожавший в глубине алькова, осветил это видение — я узнала графа Ораса и закрыла глаза…

Когда я открыла их, видение уже исчезло, но занавеси еще колыхались. Я услышала шелест задвигаемой перегородки, потом удаляющиеся шаги, потом скрип двери. Наконец наступила тишина. Не знаю, сколько времени я пролежала без дыхания и без движения, но к рассвету, измученная этой ужасной ночью, впала в оцепенение, похожее на сон.