Слуга, раскрыв двустворчатую дверь, впустил из обеденной залы в гостиную целый поток света; хотя и было едва четыре часа дня (тогда обедали в это время), в обеденной зале, закрыв ставни и задвинув портьеры, сымпровизировали вечер, но ярко осветили ее с помощью большого количества люстр, канделябров и даже бумажных фонариков — два ряда их развесили по всему карнизу, увенчав залу огненной диадемой.

Кроме того, все в кабинете адвоката при королевских советах было принесено в жертву тому важному действу, какое должно было здесь совершиться. Письменный стол поставили в простенок между окнами; большое красного дерева кресло с кожаным сиденьем придвинули к поставленному здесь столу с закусками; затянули гардинами полки, чтобы скрыть папки с бумагами и дать понять, что любое дело, сколь бы оно ни было серьезным, откладывается на следующий день; наконец, обеденный стол выдвинули на середину комнаты.

Этот круглый стол, застеленный скатертью тончайшего полотна, украшали огромное сюрту с пышными цветами, серебро и хрусталь; между ними были расставлены статуэтки, изваянные в самых жеманных позах: Флора, Помона, Церера, Диана, Амфитрита, нимфы, наяды и дриады, олицетворяющие в природе компоненты кулинарного искусства, из каких складывается хороший обед, в котором должны предстать самые изысканные плоды садов, полей и лесов, моря, рек, ручьев и родников.

На салфетке каждого приглашенного лежала карта; на ней безукоризненно четким почерком было написано меню обеда, чтобы каждый сотрапезник мог, заранее сделав свой выбор, вкушать блюда расчетливо и осмысленно.

Вот что значилось в этой карте.

, 9). Две дюжины садовых овсянок по-провансальски.

Гости, усевшись за стол, читали меню с разным выражением лица: Марат — с презрением, Гильотен — с интересом, Тальма — с любопытством, Шенье — с безразличием, Камилл Демулен — с вожделением, Давид — с удивлением, Дантон — с наслаждением.

После этого, оглядевшись, они заметили, что одного гостя недостает: за столом их сидело семеро, а стол был накрыт на восемь персон.

Восьмое место — между Дантоном и Гильотеном — пустовало.

— Господа, — начал Камилл, — по-моему, среди нас нет одного гостя… Но ждать запаздывающего гостя означает проявлять неуважение к тем, кто уже пришел. Поэтому я прошу всех без промедления приступить к делу.

— А я, мой дорогой Камилл, прошу у общества тысячу извинений; оно, я надеюсь, после просмотра меню уже слишком признательно тому, кто должен занимать это место, чтобы без этого человека приступить к обеду, которого без него не было бы.

— Как?! — воскликнул Камилл. — Неужели гость, которого мы ждем, это…

— … наш повар! — закончил за него Дантон.

— Наш повар? — хором подхватили гости.

— Да, наш повар… Чтобы вы не думали, господа, будто я разоряю себя, надо изложить вам историю нашего обеда. Почтенный аббат — его зовут аббат Руа, и он занимается, по-моему, делами принцев — просил у меня консультации для их высочеств. Кому обязан я этой удачей? Пусть меня заберет дьявол, если я об этом даже догадываюсь. Но, в конце концов, консультация была дана, и неделю назад честный аббат принес мне тысячу франков. Однако, поскольку я не хотел пачкать руки золотом тиранов, я решил потратить плату за мою консультацию на обед друзей, а так как Гримо де ла Реньер — мой ближайший сосед, свой обход я начал с него; однако прославленный гурман объявил мне, что он всегда обедает только дома и никогда сам не готовит, а я в ответ сказал, что предоставляю в его распоряжение не только тысячу франков на расходы, но и также мою кухню, мою кухарку, мой погреб и так далее. На последнее предложение он ответил отказом. «Я воспользуюсь кухней, — сказал он, — но об остальном позабочусь сам». Итак, господа, все остальное — столовое белье, стоповое серебро, цветы, сюрту, канделябры, люстры — принадлежит нашему повару, и если вы пожелаете изъявить благодарность, то благодарите его, а не меня.

Едва Дантон закончил свое объяснение, как дверь в глубине залы отворилась и второй лакей объявил:

— Господин Гримо де ла Реньер!

При этом известии все встали и увидели, как вошел мужчина лет тридцати пяти-тридцати шести с нежным, округленным, цветущим, приятным и умным лицом; одет он был в свободного покроя черный бархатный камзол с накладными карманами, в атласные, расшитые золотом кюлоты, на поясе которых болтались две часовые цепочки, отягощенные брелоками; на ногах у него были шелковые чулки с вышитыми стрелками и башмаки с бриллиантовыми пряжками; на голове красовалась круглая, с почти остроконечным верхом шляпа, которую он никогда, даже за столом, не снимал: единственным ее украшением была бархатная шириной в два пальца лента, скрепленная стальной брошью.

При его появлении все зашептали что-то льстивое, кроме Марата, смотревшего на знаменитого откупщика с видом скорее гневным, чем благожелательным.

— Господа, — сказал Гримо, взявшись рукой за край шляпы, но не снимая ее, — я очень хотел бы, чтобы в этом торжественном случае мне помогал мой прославленный метр де ла Гепьер; но он нанят господином графом Прованским и не смог освободиться от своих обязанностей, поэтому я был вынужден ограничиться собственными силами. Во всяком случае, я сделал все что мог и взываю к вашему снисхождению.

Шепот сменился аплодисментами; ла Реньер склонился в поклоне, словно артист, ободряемый публикой возгласами «Браво!». Ведь, кроме Марата, меню обеда великолепно устраивало всех гостей.

— Господа, — продолжал Гримо, — теперь каждый обязан говорить только о своих кулинарных пристрастиях и ни о чем ином; стол — единственное место, за которым в течение первого часа никто никогда не скучает.

В согласии с этим суждением или, точнее, этим афоризмом все принялись молча глотать устрицы под аккомпанемент слов ла Реньера: «Поменьше хлеба, господа! Поменьше хлеба!», которые время от времени повторялись с тем же постоянством, я сказал бы, почти с такой же серьезностью, с какой на поле боя повторяется под огнем команда «Сомкнуть ряды!».

Когда устрицы были съедены, Камилл Демулен спросил:

— Почему вы советуете есть меньше хлеба?

— По двум причинам, сударь; во-первых, хлеб представляет собой продукт питания, который быстрее всего утоляет аппетит, но бесполезно садиться за стол в начале обеда, если не сможешь оставаться за ним до тех пор, пока не съешь обед до конца. Животные питаются, все люди едят, но только умный человек умеет разбираться в еде. Далее, хлеб, как и все мучное, приводит к полноте; но, господа, спросите у доктора Гильотена, который никогда не располнеет, и он вам объяснит, что полнота — самый жестокий враг рода человеческого, что тучный человек — человек обреченный! Полнота наносит вред крепости тела, увеличивая вес его движущейся массы, но не увеличивая двигательной силы; полнота вредит красоте, разрушая гармонию пропорций, изначально установленную природой, особенно если принять во внимание, что каждая часть тела полнеет не в равной мере; полнота, наконец, вредит здоровью, потому что влечет за собой неприятие танцев, прогулок, верховой езды, вызывает неспособность ко всем занятиям и развлечениям, требующим хоть немного подвижности и ловкости; полнота, стало быть, предрасполагает к различным болезням — таким, как апоплексия, водянка, приступы удушья и так далее. Поэтому я был прав, предупреждая вас: «Поменьше хлеба, господа! Поменьше хлеба!» Возьмите, к примеру, Мария или Яна Собеского: оба, как свидетельствует история, ели слишком много хлеба, — так вот, они едва не поплатились жизнью за пристрастие к мучному. Яну Собескому, окруженному турками в битве при Ловиче, пришлось бежать; несчастный был чудовищно толстый: он быстро стал задыхаться; со всех сторон его, почти потерявшего сознание, удерживали в седле, тогда как его адъютанты, друзья и солдаты погибали за него; наверное, этот бой стоил жизни двумстам воинам, потому что Ян Собеский ел слишком много хлеба! Что касается Мария, который, как я сказал, тоже страдал полнотой, то он, будучи маленького роста, стал одинаков и в ширину, и в высоту; правда, во время проскрипций он несколько похудел, хотя все еще оставался таким огромным, что привел в ужас кимвра, пришедшего его убить. Плутарх утверждает, будто солдат-варвар испугался величия Мария: не верьте, господа, он испугался его толщины… Вы должны помнить об этом, господин Давид, если когда-нибудь пожелаете обратиться к теме «Марий в Минтурнах», — ведь вас называют другом истины.

— Но на сей раз, сударь, полнота принесла, по крайней мере, какую-то пользу! — возразил Давид.

— Небольшую, ибо Марий ненадолго пережил это прискорбное приключение. Вернувшись в Рим, он пожелал отпраздновать возвращение семейным обедом, на нем несколько злоупотребил вином и от этого умер. Вот почему я не устану повторять вам: «Поменьше хлеба, господа! Поменьше хлеба!»

Ученое историко-кулинарное рассуждение оратора было прервано шумом открывшейся двери.

Внесли суп и первую перемену блюд.

Впереди шел вестник с копьем, одетый в костюм античного воина; за ним следовал облаченный во все черное метрдотель; позади него — молодой человек в белых одеждах, этакий puer древних; потом шествовали повара в хлопчатобумажных колпаках и обтягивающих талию фартуках (за поясами были заткнуты ножи); на них были белые куртки, на ногах белые чулки и башмаки с пряжками; на высоко поднятых руках они несли блюда.

Эта процессия в сопровождении шести слуг — вместе с двумя слугами, уже находившимися в комнате, количество прислуги сравнялось с числом гостей — трижды обошла вокруг стола и после третьего обхода поставила блюда в некотором отдалении от сюрту, чтобы сотрапезники могли наслаждаться их видом, пока будут есть суп.

После этого вся процессия удалилась, кроме восьми слуг: каждый из них остался стоять позади одного из гостей и больше от него не отходил.

Суп поставили на отдельный столик и мгновенно разлили по тарелкам.

Он представлял собой обыкновенное консоме, но такое насыщенное, такое нежное на вкус и, наконец, такое питательное, что все пожелали узнать, какую пищевую субстанцию они в эти минуты поглощают.

— Признаться, мой дорогой Гримо, — сказал Дантон, — вопреки тому, что вы позволили нам молчать в течение первого часа, я прерву молчание и спрошу вас, что же такое осмазом.

— Спросите попросту, дорогой друг, у доктора Гильотена, какую самую великую услугу оказала химия науке о питании.

— Но, все-таки, что такое осмазом? — спросил Тальма. — Я, подобно мещанину во дворянстве, который пришел в восторг, узнав, что говорит прозой, был бы очень рад узнать, что я ем, вкушая осмазом.

— Да, да! Что такое осмазом? Объясните! — .наперебой кричали все гости, кроме улыбающегося Гильотена и хмурившего брови Марата.

— Что такое осмазом? — переспросил Гримо де ла Реньер, опуская длинные рукава камзола на свои изуродованные от природы ладони, которые он не любил показывать. — Сейчас объясню. Осмазом, господа, это та в высшей степени вкусная субстанция любого мяса, что растворяется в холодной воде и отличается от любой другой его субстанции, из которой готовят бульон, тем, что все прочие растворяются только в горячей воде. Именно осмазом дает вкус хорошим супам; именно осмазом, карамелизируясь, придает мясу золотистый оттенок; благодаря осмазому создается хрустящая корочка на любом жарком; наконец, от осмазома — аромат и вкус дичи. Осмазом, господа, недавнее открытие, но он существовал задолго до того, как его обнаружили… После открытия осмазома прогнали множество поваров, убежденных, что нужно сливать первый бульон; осмазом возвещали вкусные пленки в кастрюлях с супом; это предвосхищение вдохновило каноника Шеврье, когда он придумал запирающиеся на ключ кастрюли; ведь, чтобы уберечь эту субстанцию, которая очень легко испаряется, каждый истинный гурман, даже тот, кто не ведает об осмазоме, скажет вам: готовя вкусный бульон, надо следить за тем, чтобы кастрюля всегда улыбалась, но никогда не смеялась. Вот что такое осмазом, господа!

— Браво! Браво! — закричали гости.

— Я, господа, полагаю, что во время обеда не должно быть речи ни о чем ином, кроме как о кулинарии, чтобы наш ученый наставник смог прочитать нам полный курс, а на того, кто заговорит о чем-нибудь другом, наложить штраф в десять луидоров в пользу бедняков, разоренных смерчем тринадцатого июля, — предложил Камилл Демулен.

— Шенье требует слова, — сказал Дантон.

— Я? — удивился Шенье.

— Он жаждет, чтобы было сделано исключение для «Карла Девятого», — с улыбкой заметил Тальма.

— А Давид — для его «Смерти Сократа», — возразил Шенье: он был не прочь перебросить другому шутку, пущенную в его адрес.

— «Карл Девятый», без сомнения, станет дивной трагедией, — сказал Гримо, — и «Смерть Сократа», конечно же, картина восхитительная. Но, господа, не хвалите мое красноречие, а согласитесь, что для обедающих людей весьма печально беседовать за столом о молодом короле, преследующем гугенотов, или о древнем мудреце, выпивающем цикуту… За столом, господа, не должно быть никаких грустных ощущений! Миссия хозяина дома — это миссия жреца: пригласить кого-либо на обед означает взять на себя заботу о нравственном и физическом блаженстве этого человека на все то время, пока он пробудет под нашим кровом!

— Хорошо, мой дорогой, — согласился Дантон, — расскажите нам историю этой индейки, которую вы только что разрезали с бесподобной ловкостью.

Гримо де ла Реньер, хотя на каждой руке у него было только по два пальца, действительно был одним из самых искусных разделывателей, каких только можно отыскать на свете.

— Да, пожалуйста, поведайте нам об индейке! — попросил Гильотен.

— Господа, история этой индейки, отдельной особи, гем не менее связана с историей вида, а история животного вида подлежит ведению господина де Бюффона, но как продукт наша индейка подлежит ведению господина Неккера, нового министра финансов.

— Хорошо, — согласился Шенье, пытаясь поставить в затруднительное положение гастронома, отрицавшего уместность разговора за столом о «Карле Девятом», — но разве индейка может иметь какое-либо отношение к министру финансов, кроме как облагаемый налогом продукт?

— Вы спрашиваете, какое отношение имеет индейка к министру финансов? — воскликнул Гримо. — Такое, что будь я министром финансов, господа, то все расчеты производил бы, взяв за основу индейку.

— Надеюсь, вы не забудете про индюка! — заметил Камилл Демулен с легким заиканием, придававшим комичный характер всему, что он говорил.

— Я не забуду их, сударь, хотя я говорил об индейке, а не об индюке, ибо относительно этого вида птиц признано: мясо самки вкуснее, чем мясо самца.

— К делу! К делу! — потребовали двое из гостей.

— Сейчас, господа, я перейду к делу. Так вот, по моему мнению, контролеры финансов до сегодня недооценивали индюка в соответствии с его достоинствами. Индюк, господа, и особенно индюк, начиненный трюфелями, стал источником значительного прибавления общественного богатства: выращивая индюков, фермеры легче расплачиваются за аренду, девушки накапливают приданое, необходимое для вступления в брак. Но тут я имел в виду индюков, не начиненных трюфелями. Теперь обратите внимание на следующий подсчет: он очень прост и имеет отношение к индюкам, начиненным трюфелями. Я подсчитал, что с начала ноября по февраль включительно, за четыре месяца, в Париже каждый день потребляется триста индеек, начиненных трюфелями, всего — тридцать шесть тысяч индеек! Так вот, средняя цена одной индейки двадцать франков, значит, Париж расходует на индеек семьсот двадцать тысяч ливров! Допустим, вся провинция, а по сравнению с восемьюстами тысячами жителей столицы это тридцать миллионов человек, потребляет начиненных трюфелями индеек и индюков только в три раза больше, чем Париж, и в целом тратит на них два миллиона сто шестьдесят тысяч ливров, которые, вместе с семьюстами тысячами ливров Парижа, составляют два миллиона восемьсот восемьдесят тысяч ливров, что, как вы понимаете, представляет собой весьма приличное движение капиталов. Теперь, господа, прибавьте к этой сумме почти равную ей сумму, потраченную на другую птицу — фазанов, кур и куропаток, тоже фаршированных, — и вы получите почти шесть миллионов, то есть четверть цивильного листа короля. Вот почему я был прав, господа, утверждая, что индюки в равной мере подлежат ведению господина Неккера и господина де Бюффона.

— А чьему же ведению подлежат карпы? — спросил Камилл (будучи истинным эпикурейцем, он получал безграничное наслаждение от этого разговора). — Скажите нам!

— О! Карпы — это совсем другое дело, — ответил Гримо. — Карпов создает Бог, природа же растит их, делая жирными и ароматными; человек довольствуется тем, что ловит рыбу и совершенствует ее вкус после того, как она уже мертва, а вкус индюка, домашней и, по сути, общественной птицы, совершенствуется при его жизни.

— Простите, сударь, — вмешался в разговор Шенье, не упускавший ни одной возможности уязвить ученого наставника, — но, как я понимаю, этот карп был привезен живым из Страсбура в Париж. Был ли он доставлен с помощью рабов, как это делали римляне, когда отправляли краснобородку из порта Остии на кухни Лукулла и Варрона, или в специально построенном фургоне, как это делают русские, отправляя стерлядь с Волги в Санкт-Петербург?

— Нет, сударь. Карп, который перед вами, просто-напросто привезен из Страсбура в Париж в почтовом дилижансе, то есть доставлен примерно за сорок часов. Позавчера утром он был выловлен в Рейне, уложен в сделанную по его размеру коробку на свежую траву; в рот ему вставили некое подобие бутылки с соской — она напоминает сосуд с кипяченым молоком, — чтобы он не похудел и на протяжении всей дороги сосал соску, как это делали вы, господин Шенье, как это делали мы все, когда были детьми, и как мы еще будем делать, если верно учение о метемпсихозе и когда-нибудь мы превратимся в карпов.

— Я склоняю голову перед вами, — сказал Шенье, снова побежденный, — и признаю превосходство кулинарного искусства над искусством поэтическим.

— Но вы не правы, господин Шенье… У поэзии своя муза — ее называют Мельпоменой; у поварского искусства своя — ее зовут Гастрея; это две влиятельные девы: будем поклоняться им обеим, вместо того чтобы говорить о них дурное.

В эту минуту дверь снова отворилась и повара, совершив тот же церемониал, что при первой перемене, внесли вторую перемену блюд.

Эта вторая перемена, как мы помним, состояла из перепелок, фаршированных костным мозгом, шпигованной и фаршированной речной щуки в креме из раков, жареного фазана с хохолком на гренке а ля Субиз, шпината на перепелином жире, двух дюжин садовых овсянок по-провансальски и пирамиды меренг с ванилью и розовыми лепестками.

Все было достойно прославленного гастронома, но особенный, необыкновенный успех имели фазан и шпинат.

Поэтому критикан Камилл поинтересовался, как так случилось, что столь бездарный генерал, как г-н де Субиз, мог дать свое имя столь вкусному гренку, на котором подали фазана.

— Сударь, — ответил Гримо, заметив, с каким вниманием все ждут его объяснения, — поверьте мне, сударь, я не из числа тех вульгарных едоков, что заглатывают пищу, не интересуясь ее происхождением. Посему я провел глубокие разыскания насчет имени де Субиза, которое злосчастный генерал имел счастье, умирая, оставить кушанью, обессмертившему его. Вопреки двустишию Вольтера:

господин де Субиз был один из самых незадачливых в истории полководцев, из тех, кого били чаще всего и больше всего; во время очередного отступления господин де Субиз нашел приют у немца, сторожа охотничьих угодий; тот, вместо супа, мог предложить ему только фазана, но зато фазана восьми- или десятимесячного, забитого неделю назад, а значит, созревшего для готовки. Фазан был зажарен, будучи подвешен за лапки на бечевке, — этот способ жарения придает приготовленному таким образом жаркому большое превосходство над жарким, приготовленным на вертеле, — потом подан на куске простого хлеба, натертого луком и превращенного на противне в гренок. Несчастный генерал, которого поражение повергло в уныние, лишив аппетита, как он полагал, с первым же куском, который он откусил от фазана, начал вновь обретать аппетит и обрел его в такой степени, что съел фазана и гренок, а потом, обсасывая косточки, осведомился, каким образом было приготовлено столь чудесное блюдо; тогда сторож позвал жену и господин де Субиз под ее диктовку сделал несколько заметок, которые его адъютанты, вошедшие к генералу, сочли записью сведений о дислокации врага. Поэтому эти молодые офицеры восхитились заботливостью генерала, который не тратил времени на обед и принес в жертву все, даже собственный аппетит, ради спасения своих солдат. Они доложили об увиденном королю, и это немало способствовало тому, что господин де Субиз остался в фаворе у Людовика Пятнадцатого и госпожи де Помпадур. Вернувшись в Версаль, господин де Субиз сообщил способ приготовления гренков своему повару, выдав за собственное это изобретение, а тот, более добросовестный, чем его хозяин, окрестил бесподобные гренки именем де Субиза.

— Поистине, дорогой мой Гримо, вы способны посрамить вашей эрудицией д’Аламбера, Дидро, Гельвеция, Кондорсе и всю «Энциклопедию».

— Все-таки я хотел бы знать… — начал было Шенье.

— Осторожнее, Шенье, — заметил Тальма, — ты сегодня не в ударе!

— Неважно, рискну еще раз… При Фонтенуа именно последняя атака обратила врага в бегство.

— Что бы вы желали узнать, господин де Шенье? — с вежливым поклоном спросил Гримо де ла Реньер. — Извольте, я готов ответить.

— Я хотел бы знать, сударь, — с еле уловимой иронической интонацией спросил Шенье, — почему птица, которую жарят, подвесив на бечевке, оказывается вкуснее птицы, изжаренной на вертеле.

— Помилуйте, сударь, это очень просто объяснить и, следовательно, понять: любое создание имеет два отверстия — верхнее и нижнее; очевидно, что если создание это умерщвлено и приготовлено для жарки, то вы подвешиваете его за лапы и поливаете сверху вниз либо маслом, либо сметаной: в этом случае внутренние и внешние части птицы одновременно впитывают в себя эти продукты. Если же вы пронзаете тело этого создания вертелом, собственный сок животного вытечет через эти две раны, а его не смогут возместить ни масло, ни сметана, которые будут стекать с кожи, но не проникать внутрь. Поэтому совершенно ясно, что птица, подвешенная за лапы и зажаренная таким образом, будет более сочной и вкусной, нежели птица, продырявленная вертелом. Это же ясно как день, не правда ли, господин де Шенье?

Шенье поклонился.

В эту секунду доктор Гильотен издал восхищенный стон:

— О! Какой шпинат, дорогой мой Гримо!

Гримо тоже поклонился.

— Вы знаток, доктор: шпинат — это мой шедевр!

— Как, черт возьми, вы сотворяете эту пищу богов?

— Человек, любящий людей меньше, чем я, ответил бы вам: «Я храню в тайне способ его приготовления, доктор!» Но я утверждаю, что человек, создавший или усовершенствовавший какое-либо блюдо, оказал больше услуг человечеству, нежели человек, открывший какую-либо звезду, и потому отвечу вам: для того чтобы приготовить вкусный шпинат, необходимо его сварить, например, в воскресенье, затем все дни недели подогревать на огне, добавляя свежего масла, в субботу полить растопленным салом или жиром вальдшнепов, а в следующее воскресенье подать разогретым. Кстати, я питаю слабость к врачам.

— Вот как?! Но почему же? Врачи ведь предписывают диету.

— Да, но сами они избегают ее; врачи — гурманы по своей профессии, хотя и они не всегда разбираются в еде… Вот, например, доктор, позавчера я дал гастрономическую консультацию вашему собрату, доктору Корвизару.

— И где это было?

— На обеде у Сартина… Я обратил внимание на то, что после супа Корвизар стал пить холодное шампанское, поэтому сразу после первой перемены блюд он стал весел, блистал остроумием, разговорился, тогда как другие гости, наоборот, начали с простого игристого вина. Однако скоро он стал мрачным, молчаливым, почти сонным. «Ах, доктор, берегитесь, — сказал я ему, — вы не дождетесь вкусного десерта». — «Почему же»? — спросил он. «Потому что шампанское из-за углекислого газа, содержащегося в нем, воздействует двояко: сначала оно возбуждает, потом усыпляет». Корвизар согласился с этой истиной, пообещав исправиться.

— Ну, а литераторы тоже гурманы по призванию? — поинтересовался Шенье.

— Литераторы, сударь, исправляются; при Людовике Четырнадцатом они были просто пьяницы; сегодня они еще не стали изысканными гастрономами, но уже любят вкусно поесть. Это Вольтер подвигнул их, сделав популярным кофе; он сделал бы популярным и многое другое, если бы не страдал желудком… Ах, плохой желудок, господа! Бог вас храни от плохого желудка! Орел Прометея всего лишь аллегория: печень сына Япета терзало дурное пищеварение! У победителя Митридата был плохой желудок, поэтому вы видите его грустным, угрюмым, нерешительным, тогда как, в противоположность ему, Антоний, обладавший великолепным пищеварением, до последних минут жизни думая только о любви, велел, чтобы его, раненого, перенесли в склеп, где заперлась Клеопатра, и умер, целуя руки прекрасной царицы Египта, а может быть, и еще кое-что… Господа, прошу вас, господа, запомните раз и навсегда следующую аксиому: «Люди живут не благодаря тому, что они едят, а благодаря тому, что они усваивают».

— Кстати, о царице Египта, — сказал Камилл. — Мне кажется, что на столе перед нами пирамида меренг, которую нелишне было бы разрушить.

— Разрушайте, господа, разрушайте, — равнодушно промолвил Гримо. — Я в высшей степени презираю все эти сласти, которые, по-моему мнению, хороши только для женщин и мужчин со слабыми, как у аббатов, икрами, не так ли, доктор?

Но доктор был поглощен созерцанием десерта, который несли к столу столь же церемонно.

Десерт оказался достоин остального обеда; но именно за кофе прославленный кулинар предался критическим выпадам. Шенье, Давид, Тальма, Дантон и даже Марат были любителями кофе, поэтому каждый протянул свою чашку и, прежде чем выпить душистую жидкость, стал вдыхать ее аромат.

Гости одобрительно зашептались.

— Господа, — сказал Гримо, откидываясь на спинку стула с тихим стоном, вырывающимся у человека, все чувства которого вполне удовлетворены, — господа, если когда-нибудь вы приобретете хоть небольшое влияние в обществе, помогите мне искоренить роковую привычку вставать из-за стола и выходить пить кофе в соседнюю комнату! Те, кто совершает подобное святотатство, господа, смешивают удовольствие от пищи с удовольствием находиться за столом, а это все-таки очень разные виды удовольствия: все время есть нельзя, но можно по-прежнему сидеть за столом, а главное — оставаться за ним, чтобы выпить кофе. Сравните, в самом деле, чашку кофе, выпитую стоя, в гостиной, под злобным взглядом слуги, который уверен, что заставляет вас совершать святотатство: наспех пить то, что надлежит вкушать медленно, и ждет, когда вы отдадите ему ваши чашку и блюдце, — сравните это с восторгом истинного ценителя, удобно устроившегося в кресле, положившего оба локтя на стол, — я придерживаюсь того мнения, что во время десерта позволительно ставить локти на стол, — и, обхватив ладонями обе щеки, вдыхающего испарения кофе, который ему предстоит выпить, ибо, господа, в кофе не теряется ничего: аромат услаждает обоняние, жидкость услаждает вкус! Дюгазон, лучше всех людей на земле владеющий своим носом — он нашел сорок два способа приводить его в движение, — теряет всякую власть над этим органом, когда держит чашку кофе: нос его дрожит, поворачивается в разные стороны, вытягивается, словно хобот; это настоящая схватка между ртом и носом за то, кто первый доберется до чашки; до последнего времени победу одерживал рот, но вчера Дюгазон признался мне, что теперь не знает, каков будет исход этой борьбы.

— Признаться, дорогой наставник, я не знаю, — сказал охваченный восторгом Гильотен, — что стало бы с его носом, если бы Дюгазон отведал вашего кофе?.. У вас, вы сами понимаете, у вас не кофе, а нектар! Не может быть, чтобы он был помолот: он истолчен в порошок!

— Ах, дорогой доктор, вы вполне достойны вашей репутации! — с нежностью воскликнул Гримо де ла Реньер. — Поэтому я обещаю вам подарок.

— Какой?

— Я дам вам одну из моих старых ступок.

Камилл расхохотался.

Гримо искоса посмотрел на него.

— Профан! — воскликнул он. — Известно ли вам, что я велел привезти из Туниса ступку, которой больше двухсот лет и которая обошлась мне в триста пятьдесят пиастров?

— Значит, ступка была серебряная, а пест золотой?

— Ступка была мраморная, а пест деревянный; но дерево… дерево пропиталось кофе из-за частого соприкосновения с кофейными зернами… Ах, сударь, в отношении кофе турки — наши учителя… Ой, что вы делаете, господин де Шенье?! Мне показалось, будто вы подслащиваете ваш кофе сахарным песком! Ох уж эти поэты!

— Но мне кажется, — пытался возразить Шенье, — что сахарный песок или сахар в кусках…

— Ошибка, сударь! Заблуждение! Неужели вы никогда не замечали разницу между стаканом воды, подслащенной сахарным песком, и стаканом воды, подслащенной кусочками сахара? Она, сударь, огромна!

— Право слово, для меня… — продолжал упорствовать Шенье.

— Доктор! — вскричал Гримо. — Доктор! Но объясните же этому несчастному поэту, что в сахаре содержатся различные вещества, главные из которых — сахар, камедь и крахмал, и что в столкновении, которое происходит при измельчении сахара, часть сахаристых долей переходит в состояние крахмала или камеди — это тайна природы! — и тем самым лишает сахар половины его вкуса. Лакей, друг мой, налейте еще чашку кофе господину де Шенье! А теперь, господин поэт, выпейте рюмочку водки, чтобы вознести до высшей степени способность нёба наслаждаться кофе, и перейдем в гостиную.

Все встали и последовали за Гримо де ла Реньером, этим истинным Амфитрионом.

Дантон и Марат шли последними.

— В продолжение всего обеда вы не сказали ни слова, — заметил Дантон. — Вы сочли обед плохим?

— Напротив, слишком хорошим.

— И это вас опечалило?

— Нет, навело на раздумья.

— О чем?

— Об одном: этот Гримо де ла Реньер, этот откупщик, со дня своего появления на свет один сожрал пропитания, которого хватило бы на жизнь десяти тысячам семей!

— Но вы видите, что это его нисколько не печалит.

— Да, разумеется, Бог поразил этих людей слепотой, но настанет день, когда все эти вампиры вынуждены будут считаться с народом, и тогда…

— И что тогда?

— В тот день, я полагаю, изобретение нашего друга Гильотена будет оценено по достоинству… Прощайте, господин Дантон.

— Как?! Вы нас покидаете?

— Что, по-вашему, я могу сделать, будучи неспособным оценить афоризмы вашего откупщика?

— Я хочу, чтобы вы остались, а потом пошли со мной в клуб.

— Когда именно?

— Сегодня вечером.

— И в какой клуб?

— В Социальный клуб, черт возьми! Другого я не знаю.

— Если я буду там, куда вы поведете меня, то пойдете ли вы туда, куда я поведу вас?

— С большим удовольствием.

— Слово чести?

— Слово чести.

— Хорошо, я остаюсь.

Дантон и Марат вернулись в гостиную, где Гримо де ла Реньер продолжал с возрастающим успехом развивать теории, которые он уже излагал в обеденной зале.