XXXI
АРИСТОКРАТ И ДЕМОКРАТ ИЗ ПРЕДМЕСТЬЯ СЕНТ-АНТУАН
Было уже поздно, когда аббат Боном ушел от Ретифа, но романист, вопреки полученной им новости о раскаянии Оже, не хотел рисковать идти в темноте с дочерью по улицам Парижа и лишь на другой день, в полдень, отправился к торговцу обоями, чтобы исполнить то обещание, что накануне он дал господину кюре прихода Сен-Никола-дю-Шардонере.
Ревельон вел громкую беседу с одним из соседей.
Две дочки Ревельона сразу завладели Инженю и попросили Ретифа подождать, пока г-н Сантер закончит разговор с их отцом.
— Сантер-пивовар? — спросил Ретиф.
— Да, господин Ретиф; вы можете их послушать.
— Черт возьми, охотно! Мне даже кажется, что они кричат слишком громко.
— Так бывает всегда, когда они говорят о политике.
— Но, похоже, они ссорятся.
— Возможно, если иметь в виду, что они ни в чем не согласны друг с другом; однако, поддерживая деловые отношения, они никогда серьезно не ссорятся, и, как бы они громко ни кричали, нас это не волнует.
Тем временем Ретиф прислушивался к тому, что говорилось в кабинете Ревельона.
— Ага! Вот в чем дело! — прошептал он. — Они говорят о деле господина Дюбуа, командира городской стражи. Тут действительно есть предмет для спора.
— Он поступил правильно, — говорил Ревельон, — я полагаю, что он вел себя как храбрый солдат и верный слуга короля!
— Это негодяй! Злодей! — кричал Сантер. — Он приказал стрелять в народ.
— Подумаешь! — возражал Ревельон. — Если народ бунтует, это больше не народ.
— Как?! Если вы богаты, то хотите лишь за собой сохранить право иметь собственное мнение и высказывать его, но, если вы бедны, вам, значит, придется все терпеть, никогда ни на что не жалуясь и даже не возмущаясь. Нет уж, увольте!
— Я не хочу, чтобы вопреки воле короля и закону нарушался общественный покой, только это я и имею в виду.
— Ревельон! Ревельон, друг мой, не говорите подобных вещей! — настаивал Сантер.
— Разве я не должен высказывать то, что думаю?
— Нет, особенно в присутствии рабочих.
— И почему же?
— Потому, что когда-нибудь они сожгут ваши обои, вы понимаете меня?
— Ну что ж, если в тот день нам выпадет счастье иметь еще в командирах городской стражи господина Дюбуа, он приведет взвод солдат и прикажет стрелять в рабочих, как он отдал приказ расстрелять всю эту сволочь на Новом мосту и площади Дофина.
— Ах черт, ах черт! — шептал Ретиф. — Мой друг Ревельон, оказывается, еще меньший сторонник перемен, чем я думал, и, если бы он оказался, подобно мне и Инженю, под выстрелами, если бы видел, как уносят раненых, если бы ему пришлось считать погибших…
Пока Ретиф вполголоса предавался этим размышлениям, Сантер — он не был тем человеком, кто позволяет, чтобы за другим оставалось последнее слово, — кричал громче, чем раньше:
— Так значит, вы призовете господина Дюбуа? Значит, пошлете за командиром стражи? И заставите стрелять в беззащитных бедняков? Так вот, заявляю вам, что при первом выстреле мои рабочие явятся сюда, чтобы оказать помощь вашим.
— Ваши рабочие?
— Да, и поведу их я, вам понятно?
— Хорошо, это мы еще посмотрим.
— Прекрасно, это вы и увидите.
В это мгновение двери кабинета резко, с грохотом распахнулись, и на пороге появились Ревельон и Сантер.
Сантер был багрово-красным, Ревельон — очень бледным.
Оба оказались перед тремя девицами, весьма обеспокоенными ссорой, которую они слышали, и перед Ретифом, сделавшим вид, будто ничего не случилось.
— Здравствуйте, дорогой господин Ретиф, — сказал Ревельон.
— А! Господин Ретиф де ла Бретон! — воскликнул Сантер, с высоты своего великанского роста одаривая романиста улыбкой.
Ретиф, очень обрадованный тем, что его знает г-н Сантер, поклонился.
— Вот он, писатель-патриот! — громко заметил пивовар.
Ретиф поклонился еще раз.
Сантер подошел к нему и пожал руку.
Тем временем Ревельон, понимая, что все сказанное в кабинете было услышано, со смущенным видом поклонился Инженю.
— Вы слышали нас? — спросил Сантер, смеясь, как человек, убежденный в том, что, отстаивая правое дело, он может в присутствии всех повторить сказанное в беседе с глазу на глаз.
— Конечно! Вы говорили довольно громко, господин Сантер, — ответила младшая из дочерей Ревельона.
— Это верно, — подтвердил Сантер громовым голосом, заливаясь смехом, поскольку он уже утратил резкость спора, — ведь этот чертов Ревельон еще живет представлениями Генриха Четвертого! Он одобряет правительство во всем, что оно делает, и каждое утро ждет курицу в супе.
— Дело в том, что в тот вечер у статуи его величества Генриха Четвертого было жарко! — заметил Ретиф, сразу же пожелавший снискать к себе расположение торговца пивом — фигуры, пользующейся заметным влиянием.
— A-а! Значит, вы там были, господин Ретиф? — спросил Сантер.
— Увы, был, вместе с Инженю… Правда, Инженю? Мы там едва не погибли.
— Ну что, дорогой мой Ревельон, вы слышите: господин Ретиф был там с дочерью.
— И что из этого следует?
— Господин Ретиф и его дочь не принадлежат ни к сволочи, как вы только что выразились, ни к врагам общественного спокойствия.
— Так что вы хотите этим сказать? Они не погибли! И потом, если бы они погибли, тем хуже для них! Почему они находились там, вместо того чтобы сидеть дома?
Никто на свете не может сравниться с умеренными людьми в способности делать беспощадные умозаключения.
— Ну и ну! Неужели вы упрекаете их, этих несчастных парижских обывателей, в том, что они совершали прогулку по Парижу? — удивился Сантер, обнаруживая грубый, но последовательный здравый смысл. — Поосторожнее, метр Ревельон, если вы стремитесь стать выборщиком, то, черт побери, будьте большим патриотом!
— Эх, черт возьми! — вскричал Ревельон, вторично задетый за живое, ведь если в первый раз угрожали его выгодам, то во второй раз уязвили его самолюбие. — Я, мой дорогой Сантер, патриот ничуть не меньше других, но не хочу шума, учитывая, что он мешает торговле!
— Это просто прелесть! — сказал Сантер. — Давайте делать революцию, но не будем никого смещать и не станем ничего менять.
Он произнес эти слова с той невозмутимой насмешливостью, что составляет одну из самых выдающихся особенностей французского ума.
Ретиф засмеялся.
Пивовар, почувствовав поддержку, повернулся в его сторону.
— Наконец, я беру в судьи вас, поскольку вы там присутствовали, — сказал он. — Говорят, будто тогда убили триста человек.
— Почему не три тысячи? — спросил Ревельон. — Нулем больше или меньше — мелочиться не стоит.
На лице Сантера появилось выражение некоей серьезности, на которую, казалось, была неспособна эта вульгарная физиономия.
— Положим, погибло всего трое, — возразил он. — Разве жизнь трех граждан дешевле парика господина де Бриена?
— Разумеется, нет! — пробормотал Ревельон.
— Так вот, — повторил Сантер, — это я вам говорю: убито было триста граждан и очень много ранено.
— Пусть так! — согласился Ревельон. — Вот вы называете их гражданами! А это толпа бродяг, которая сбежалась к дому шевалье Дюбуа, чтобы грабить! Их расстреляли и правильно сделали, я уже говорил это и повторяю снова.
— Ну, что ж, мой дорогой Ревельон, вы дважды выразились совсем неточно: вам отлично известно, что жертвами столкновения стали очень приличные люди… Не правда ли, господин Ретиф?
— Почему вы спрашиваете об этом меня? — ответил вопросом Ретиф.
— Но кого, черт возьми, я должен спрашивать, ведь вы сказали, что были там, — простодушно возразил Сантер.
Ретифа начинал сильно смущать тот оборот, который принимал разговор, и тот интерес, что проявляли к нему все присутствующие.
— Ах! — вздохнула одна из дочерей Ревельона. — Вы говорите, что были жертвы и среди порядочных людей?
— Да, черт побери! Почему нет? — вскричал Сантер. — Пули слепы, и доказательство тому, что среди жертв называют…
Ретиф сильно закашлялся.
— … прежде всего одну президентшу: пуля сразила ее наповал, — продолжал Сантер.
— Бедная женщина! — воскликнула мадемуазель Ревельон.
— Называют и оптового торговца сукном с улицы Бурдонне…
Ретиф вздохнул.
— Называют еще…
— … многих, многих порядочных людей! — поспешно заключил Ретиф.
Но Сантер был не тем человеком, который позволяет оборвать свою речь.
— Говорят, — воскликнул он громким голосом, чтобы заглушить сухой, упрямый кашель Ретифа, — говорят, даже аристократы пострадали!
— Правда?
— Например, чей-то паж…
Ретиф стал до смешного красным; Инженю пугающе побледнела и пролепетала:
— Паж?
— Да, да, паж, — подтвердил Сантер, — да к тому же господина графа д’Артуа.
— Извините, господина графа Прованского! — поспешил исправить Ретиф, заглушая своими словами слабый вскрик дочери.
— Мне говорили что графа д’Артуа, — упорствовал Сантер.
— Меня уверяли, что графа Прованского, — настаивал огорченный Ретиф с огромным усилием мужества, которое он черпал в бледности Инженю, ловившей, затаив дыхание, каждое слово собеседников и готовой либо упасть в обморок, либо снова ожить, в зависимости от того, кто из спорщиков окажется более убедительным.
— Неважно кто, граф д’Артуа или граф Прованский, — наконец сказал Сантер. — Как бы то ни было, но этот юный паж все-таки немного аристократ.
— Ну и ну! — вскричал Ревельон. — Ретиф говорит о графе Прованском, Сантер о графе д’Артуа; вы прекрасно понимаете, что они не согласны друг с другом… А есть ли вообще уверенность, что это был паж?
— Вот именно! Ведь в этом никак нельзя быть вполне уверенным, — согласился Ретиф, приободренный той неожиданной поддержкой, что ему оказали.
— О, черт возьми, прекратите, господа! — вскричал Сантер. — Это паж, и паж настоящий.
— Хорошо, но как вы это узнали? — поинтересовался Ревельон.
— Да, как? — повторил Ретиф, цепляющийся за каждую соломинку, словно утопающий.
— Как? Да очень просто: его лечит мой друг Марат; пажа принесли в конюшни д’Артуа, и Марат, исполненный человеколюбия, даже уступил ему свою комнату.
— Вам что, сказал об этом сам господин Марат? — осведомился Ревельон.
Что касается Ретифа, то он больше не осмеливался рта раскрыть.
— Нет, — ответил Сантер, — истина прежде всего! Нет, об этом мне рассказал не Марат, а Дантон, слышавший обо всем из уст самого Марата.
— Кто этот Дантон?
— Адвокат при королевских советах… Вы ведь не станете называть его сволочью, хотя он и патриот.
— Ну, что ж, если один паж ранен, — заметил Ретиф, который, делая вид, будто хочет вставить в разговор словечко, отвечал своей дочери, а не Сантеру. — В Париже больше сотни пажей!
Но Инженю не слышала отца.
— Ранен! — шептала она. — Он только ранен!
И она с облегчением вздохнула; правда, ее щеки сохранили остаток той бледности, которая на мгновение покрыла их и не ускользнула от девиц Ревельон — ведь девушки все замечают.
— Поэтому вы понимаете, — продолжал Сантер, — что не надо приходить сюда и убеждать нас, будто они хорошо сделали, стреляя в народ, ибо одно из двух: или вы аристократ, но тогда вы видите, что многие из них пострадали, или вы патриот, и тогда несомненно, какие большие опустошения произошли в наших рядах!
Дилемма была столь убедительной, что Ревельон промолчал; поэтому спор показался законченным; но из страха, что этого не случится, Ретиф поспешил сменить тему разговора, направив его по другому руслу:
— Дорогой господин Ревельон, все-таки необходимо сказать, для чего я к вам пришел.
— Надеюсь, что, как всегда, — ответил торговец обоями, — навестить нас и остаться с нами поужинать.
— Нет; сегодня мой приход преследует особую цель: я пришел просить вас об одном одолжении.
— Каком именно?
— Вы знаете о гнусной западне, чьими жертвами наверняка оказались бы моя дочь и я, если бы не помощь ваших храбрых рабочих.
— Да, конечно, черт возьми! Мои рабочие даже крепко отделали одного из тех порочных аристократов, о которых вы только что нам говорили, дорогой мой Сантер… Поэтому расскажите об этом соседу, Ретиф.
Ретиф ничего другого и не просил; он поведал эту историю со всеми прикрасами, какие могло прибавить воображение романиста.
Рассказ живо заинтересовал Сантера.
— Браво! — вскричал он, выслушав перечисление тех ударов, что посыпались на нападавших. — Прекрасно! Да уж, если за дело берется народ, то бьет он больно!
— И чем же все это закончилось? — спросил Ревельон. — Вас беспокоят? Господин граф д’Артуа предпринимает что-нибудь?
— Нет, — ответил Ретиф, — наоборот, кое-что предпринять пытается виновный.
— Значит, если он суетится, — громко смеясь, заметил Сантер, — я знаю лишь одно средство: надо его добить!
— Бесполезно, — ответил Ретиф.
— Почему бесполезно?
— Это ни к чему, он раскаивается и со всеми пожитками переходит на нашу сторону.
И тут Ретиф, как и в первый раз, подробно рассказал об отречении Оже от его прежних взглядов.
Его выслушали в исполненной сочувствия тишине; в то время это уже было немало — преданность такого человека, как Оже, народу, особенно если к его достоинствам верного человека прибавлялось звание перебежчика.
Сантер ликовал от радости.
— Вот это, черт возьми, честный малый! — восклицал он. — Какое раскаяние! Как глубоко искупает он свою вину! И в какую ярость придет граф, когда узнает об этом!
— Об этом я предоставляю судить вам, — сказал Ретиф.
— Но дело не в этом, надо, чтобы этот честный малый был вознагражден, — продолжал Сантер. — Как вы его назвали?
— Оже, господин Сантер.
— Ну что ж, надо подумать, что можно для него сделать, — сказал пивовар, захваченный порывом патриотической радости.
— Именно об этом я имел честь вас просить, — заметил Ретиф. — Сию минуту я рассказал вам, что несчастный малый со всеми пожитками дезертировал из лагеря аристократов; но нет, наоборот, он пришел к нам без пожитков; ибо честный малый не захотел забрать ничего из того, что принадлежало ему у графа! Вот почему он беден, вот почему он голоден, вот почему он хочет работать и полностью принять крещение патриотизмом!
— Браво! — вскричал Сантер, аплодируя округленной и цветистой фразе Ретифа. — Браво! Этот молодец не должен умереть с голоду: я беру его к себе!
— Правда? — спросил Ретиф.
— Беру рабочим, — продолжал Сантер. — У меня он будет зарабатывать экю в день, и я буду его кормить. Черт побери! В предместье это произведет прекрасное впечатление! Как будут ворчать аристократы!
При этих словах Сантера Ревельон почувствовал, какая жалкая роль ему выпала, и решил хотя бы немного перехватить инициативу, которую в этом деле он упустил.
Сантер подавил его, а прослыть в квартале непатриотичным было не особенно приятно.
— Постойте! — сказал он, вспомнив вдруг о том зловещем предсказании, которое сделал Сантер по поводу его обоев. — Эк вы разгорячились!
— Ну да! Ведь меня-то безразличным не назовешь! — отпарировал Сантер.
— Но, дорогой мой, давайте немного поймем друг друга, — настаивал Ревельон. — Я безразличен не больше вас, если речь идет о том, чтобы совершить поступок порядочного человека, и, чтобы вам это доказать, хотя сейчас мне никто не нужен, на работу Оже беру я и поселяю в моем доме.
Ретиф, радостно улыбаясь, повернулся к Ревельону, ведь его предложение стало предметом торга.
— Ну уж нет! — возразил Сантер. — Вы признались, что вам никто не нужен, а у меня в пивоварне хватит дела еще для сотни рабочих.
— А разве я каждый день, невзирая на убогие времена, не обеспечиваю работой множество несчастных? — спросил Ревельон, стремясь превзойти Сантера. — Кстати, по-моему, господин Ретиф обращался именно ко мне.
Ретиф поклонился в знак согласия.
— И еще мне кажется, — продолжал Ревельон, — что если кому-нибудь и следует отдать предпочтение, то именно более старому другу.
Ретиф взял руку Ревельона и с чувством ее пожал.
— Согласен, — сказал Сантер. — Но, говоря между нами, сосед, если надо поселить в доме врага аристократов, то полагаю, место ему скорее у меня, чем у вас.
— Пустяки! — усмехнулся торговец обоями. — Скажите, кто из нас дал Оже великолепную взбучку, убил его товарища и едва не прикончил его самого? Господин Ретиф, кюре сказал, что товарищ Оже умер, да или нет?
— Он сказал, что тот умер.
— Сдаюсь, — ответил Сантер, побежденный последним доводом. — Ваше право быть патриотом или делать вид, что вы им являетесь, делу это не повредит.
И он сопроводил свои слова взглядом, который послужил к ним многозначительным комментарием.
Ретиф и Ревельон поняли смысл этого взгляда; он раскрывал всю Революцию, олицетворенную в этом человеке, призванном позднее, сам того не зная, сыграть в ней столь большую роль.
Ревельон проводил Сантера до ворот, и оба без злобы обменялись рукопожатием.
Политики прекратили спорить, негоцианты договорились друг с другом.
Сантер отдал вежливый поклон Ретифу, которому пивовар понравился, тем более что и писатель пришелся тому по душе; он галантно попрощался с девицами, пообещав прислать им яблок, так как пришло время варить сидр; потом он ушел, оставив о себе в доме самое приятное впечатление.
Девушки увели Инженю в свою комнату.
Оставшись вдвоем, Ретиф и фабрикант обоев переглянулись.
— Итак, значит, вы берете Оже? — спросил Ретиф.
— Да, но надо будет посмотреть, что он умеет делать, — сказал Ревельон весьма ворчливым тоном, который не сулил Оже в доме промышленника безмятежной жизни.
Ретиф почувствовал в этих словах, что торговец обоями решился сделать это лишь под его нажимом.
Он захотел убедить Ревельона, что тот сделал не столь плохое дело, нежели считал.
— Помимо того, что вы совершите превосходный политический жест, — убеждал его Ретиф, — и это утвердит во всем квартале вашу репутацию просвещенного патриота, кем вы и являетесь, и честного гражданина, — вы, говорю я вам, кроме этого, заключите выгодную сделку: кажется, Оже действительно получил образование.
— Образование! Образование! — проворчал Ревельон. — По-моему, оно — не первая необходимость для рабочего, печатающего обои.
— Почему же? — спросил Ретиф, тешивший себя идеями передового человека. — Образование ведет ко всему.
— Даже к тому, чтобы растирать краски? — рассмеялся Ревельон. — Я не вижу, какую еще работу могу предложить вашему протеже.
— Гм! Мой протеже, мой протеже! — проворчал и Ретиф. — Вы согласитесь, мой дорогой друг, что у него есть особые права на мое покровительство.
— Согласен, есть, потому что вы мне его рекомендуете.
— Я вам его рекомендую, это верно, — сказал Ретиф. — О, тут я больше ничего вам сказать не могу.
— Хорошо, тогда присылайте его ко мне; когда он придет, мы с ним побеседуем, выясним, на что он годится, и посмотрим, куда его деть. Но, черт побери, — сквозь зубы процедил Ревельон, — пусть только он не злоупотребляет моим доверием, ваш господин Оже!
Ретиф подумал, что этим пока и следует ограничиться; открыв дверь в комнату девиц Ревельон, он обратился к Инженю:
— Душа моя, мы обо всем договорились; поблагодарим еще раз нашего доброго друга господина Ревельона и пойдем сообщим кюре прихода Сен-Никола-дю-Шардонере, что если господин Оже хочет стать честным, то отныне будущее его обеспечено.
Инженю расцеловалась с девушками, Ретиф пожал руку Ревельону, и они ушли.
— Наконец-то все кончилось! — вздохнув, сказал писатель своей дочери, когда они вышли на улицу.
Тогда Инженю не могла понять, сколькими будущими вздохами был чреват этот тяжкий вздох!
