Александр Дюма
Инженю

Если читатель соблаговолит последовать за нами с тем доверием, какое, как мы льстим себя надеждой, внушили ему за двадцать лет, что мы ведем его по извилистым ходам исторического лабиринта, сооружению которого посвятили себя, словно современный Дедал, то приглашаем его в сад Пале-Рояля утром 24 августа 1788 года.

Но прежде чем углубиться под сень редких деревьев, которые пощадил топор спекулянтов недвижимостью, расскажем немного о Пале-Рояле.

Пале-Рояль в ту эпоху, когда мы поднимаем занавес над нашей первой революционной драмой, благодаря его новому владельцу — герцогу Шартрскому, ставшему после 18 ноября 1785 года герцогом Орлеанским, подвергся значительной перестройке; из-за важности сцен, что будут разыгрываться в стенах дворца, он заслуживает того, чтобы мы рассказали о разных периодах в его истории.

В 1629 году Жак Лемерсье, архитектор его преосвященства кардинала-герцога, начал строить на месте особняков Арманьяк и Рамбуйе дом, который сначала скромно именовался особняком Ришелье; потом, поскольку власти кардинала, что росла изо дня в день, требовался достойный приют, люди увидели, как постепенно этот человек, кому судьбой было предначертано пробивать бреши во всех стенах, снес старую крепостную стену, возведенную Карлом V; ее обломки засыпали ров, и льстецы получили возможность без затруднений входить в Кардинальский дворец.

Если верить герцогским архивам, только участок земли, где поднялся шедевр Жака Лемерсье, был приобретен за восемьсот шестнадцать тысяч шестьсот восемнадцать ливров — громадная по тем временам сумма, хотя она все-таки выглядела совсем ничтожной в сравнении с деньгами, потраченными на само это величественное сооружение; размер этой суммы скрывали так же тщательно, как позднее Людовик XIV скрывал, во что ему обошелся Версаль; во всяком случае, она представлялась такой огромной, что автор «Сида», живший на чердаке, восклицал при виде дворца автора трагедии «Мирам»:

Этот дворец с театральным залом, где могли разместиться три тысячи зрителей; с салоном, где разыгрывались пьесы, обычно представляемые комедиантами на театре Маре-дю-Тампль; со сводчатым потолком, украшенным Филиппом де Шампенем мозаикой по золотому фону; с собранием портретов великих людей кисти Вуэ, Юстуса ван Эгмонта и Поэрсона — собранием, в котором кардинал, наперсник будущего, заранее уготовил место и для себя; с античными статуями, доставленными из Рима и Флоренции; с латинскими двустишиями, сочиненными Бурдоном, и эмблемами, придуманными выразителем королевской воли Гизом, — был действительно столь роскошен, что кардинал-герцог, хотя и принадлежал, как всем известно, к людям небоязливым, испугался за это великолепие и, чтобы без опасений прожить во дворце до своей смерти, еще при жизни принес его в дар королю Людовику XIII.

Вот почему 4 декабря 1642 года, в день, когда кардинал-герцог умирал, моля Бога покарать его, если в своей жизни он совершил хоть один поступок, не послуживший благу государства, дворец, где он скончался, получил название Пале-Рояль; это название у него отнимали революции 1793 и 1848 годов, переименовав сначала в Пале-Эгалите, а затем в Пале-Насьональ.

Но мы принадлежим к тем, кто, невзирая на декреты, сохраняет за людьми их титулы и, невзирая на революции, называет памятники их именами, и Пале-Рояль, если наши читатели соблаговолят разрешить нам это, будет и для них, и для нас по-прежнему оставаться Пале-Роялем.

Итак, Людовик XIII унаследовал этот пышный дворец; но он был всего лишь тенью, пережившей труп, и, подобно призраку отца Гамлета, призрак кардинала подал Людовику XIII знак идти за ним; с каким бы упорством король ни держался за жизнь, он, дрожащий и бледный, последовал за кардиналом, увлекаемый неумолимой дланью смерти.

Наследовал этот прекрасный дворец юный король Людовик XIV; оттуда однажды утром его прогнали господа фрондёры; это обстоятельство породило у короля столь сильную ненависть к дворцу, что он, вернувшись 21 октября 1652 года из Сен-Жермена в Париж, поселился не в Пале-Рояле, а в Лувре, и это здание, приводившее в такой восторг великого Корнеля, стало прибежищем королевы Генриетты, которую эшафот на Уайтхолле сделал вдовой; Франция оказала ей такое же гостеприимство, каким спустя два века Англия отплатила Карлу X: так всегда было принято между Стюартами и Бурбонами.

В 1692 году Пале-Рояль составил приданое Франсуазы Марии де Блуа, этой слабой и вялой дочери Людовика XIV и г-жи де Монтеспан (весьма любопытный ее портрет оставила нам пфальцская принцесса, жена Месье).

Именно господин герцог Шартрский, позднее регент Франции, со щекой, еще горевшей от пощечины, что дала ему мать, узнав о его предстоящей женитьбе на внебрачной дочери короля, приобщил на правах увеличения апанажа Пале-Рояль к владениям Орлеанского дома.

Этот дар, сделанный Месье и его сыновьям, рожденным в законном браке, был зарегистрирован Парламентом 13 марта 1693 года.

Уж не соединение ли этих двух цифр 1 и 3 дважды принесло несчастье двум потомкам этого прославленного рода?

За период между бегством короля и дарением Пале-Рояля Месье во дворце произошли большие изменения: во время своего регентства Анна Австрийская построила там ванную комнату, молельню, галерею, а также знаменитый потайной ход, о котором упоминает пфальцская принцесса; по нему королева-регентша приходила к г-ну де Мазарини, а г-н де Мазарини приходил к ней, ибо, как прибавляет нескромная немка, «всем известно, что г-н де Мазарини, который не был священником, женился на вдове короля Людовика XIII».

Этот факт, наверное, еще не был известен всем, как утверждала пфальцская принцесса, но благодаря ей он странным образом распространился в обществе.

Непонятный каприз женщины и королевы, устоявшей перед герцогом Бекингемским, но уступившей Мазарини!

Впрочем, новые сооружения Анны Австрийской не испортили великолепное творение кардинала-герцога.

Ванная комната была расписана цветами, пейзажами и вензелями по золотому фону: цветы рисовал Луи, пейзажи — Белен.

Дворцовую часовню украшали картины, в которых Филипп де Шампень, Вуэ, Бурдон, Стелла, Лаир, Дориньи и Поэрсон изобразили сцены из жизни Богоматери и ее символы.

Наконец, галерея, расположенная в самом укромном месте дворца, была замечательна и своим золоченым потолком (его исполнил Вуэ), и полом маркетри (его сделал Масе).

Именно в этой галерее королева-регентша в 1650 году приказала Гито, командиру своих телохранителей, арестовать господ де Конде, де Конти и де Лонгвиля.

Тогда в парке были аллея для прогулок, манеж и два водоема, больший из которых назывался «Водяной круг»; в парке оставили небольшую рощу, достаточно густую и пустынную, чтобы король Людовик XIII, последний из французских сокольников, мог бы охотиться в ней на сорок.

Кроме того, к дворцу пристроили жилые покои для герцога Анжуйского, а для этого снесли левое крыло дворца, то есть просторную галерею, которую Филипп де Шампень создал во славу кардинала.

Месье умер от апоплексического удара 1 июня 1701 года.

Этого человека Людовик XIV любил больше всех на свете, что, однако, как повествует Сен-Симон, не помешало ему, когда спустя два часа после смерти Месье г-жа де Ментенон вошла в спальню своего августейшего супруга (ведь она тоже была замужем), напевать арию из оперы, восхвалявшей его самого.

С этого времени Пале-Рояль перешел в собственность человека, которому через четырнадцать лет суждено было стать регентом Франции.

Мы все — чуть больше или чуть меньше, чуть лучше или чуть хуже — знаем, что происходило в строгом жилище кардинала с 1 сентября 1715 года по 25 декабря 1723 года, и, может быть, с тех пор распространилась у нас пословица: «Стены имеют глаза и уши».

Кроме глаз и ушей, у стен Пале-Рояля был язык, и язык этот, устами Сен-Симона и герцога де Ришелье, поведал о многих причудах обитателей дворца.

Двадцать пятого декабря 1723 года регент, сидя рядом с г-жой де Фалари, почувствовал какую-то тяжесть во лбу и, склонив голову на плечо маленького черного ворона — так называл он свою любовницу, — испустил вздох и умер.

Его врач Ширак накануне настойчиво просил, чтобы регенту сделали кровопускание; но тот отложил это на следующий день: человек предполагает, а Бог располагает.

Хотя и поглощенный весьма необычными удовольствиями, регент, будучи, в конце концов, художником, повелел своему архитектору Оппенору построить великолепный зал, ставший входом на возведенную Мансаром галерею; оба эти сооружения простирались до улицы Ришелье, но потом уступили место зданию Французского театра.

Луи, набожный сын развратного отца, тот Луи, который прикажет сжечь стоящие триста тысяч франков картины Альбани и Тициана, потому что на них изображались обнаженные тела, велел перепланировать сад Пале-Рояля, сохранив только большую аллею кардинала; маленькая густая роща, милая сорокопутам, была вырублена; появились две прекрасные лужайки, обсаженные шарообразно подстриженными вязами, — они окружали большой водоем, размещенный в центре полукруглой площадки и украшенный решетками и статуями; кроме того, за этой полукруглой площадкой посадили в шахматном порядке липы: прилегая к главной аллее, они образовывали свод, непроницаемый для солнечных лучей.

Четвертого февраля 1752 года Луи Орлеанский умер в аббатстве Святой Женевьевы, где он жил в течение десяти лет: казалось, благочестивый сын удалился туда замаливать грехи отца. «Этот счастливец оставляет много несчастных!» — сказала Мария Лещинская, другая святая, узнав о преждевременной кончине этого странного принца, завещавшего свое тело Королевской хирургической школе, чтобы оно послужило обучению студентов.

Ему наследовал Луи Филипп Орлеанский, известный лишь тем, что он был женат первым браком на сестре принца де Конти, а вторым — на Шарлотте Жанне Беро де ла Э де Риу, вдове маркиза де Монтесона.

Кроме того, он был отцом, — ведь мы не признаем кощунственного отказа сына от отца! — он был отцом знаменитого герцога Шартрского, известного под именем Филиппа Эгалите.

Надгробное слово Луи Филиппу Орлеанскому произнес аббат Мори; оно было столь необычно, что король запретил его печатать.

По прошествии нескольких лет герцог Орлеанский, удаляясь то в свое поместье в Баньоле, то в свой замок в Виллер-Котре, передал Пале-Рояль в пользование и даже в собственность сыну, которому и пришла мысль превратить дворец кардинала-герцога в огромный базар.

Требовалось разрешение короля, и 13 августа 1784 года король предоставил его в виде жалованной грамоты, которая дала возможность господину герцогу Шартрскому причислить к своей собственности земли и строения Пале-Рояля, выходящие на улицу Добрых Ребят, улицу Нёв-де-Пти-Шан и улицу Ришелье.

Сколь бы ни был далек от жизни старый герцог, он содрогнулся, узнав, что сын его намеревается стать спекулятором. Наверное, ему попалась на глаза карикатура, которая появилась в то время: она представляла герцога Шартрского в виде старьевщика, ищущего то ли лоскутья земли, то ли нанимателей, — да простят мне этот каламбур, клянусь Небом, я в нем не повинен! Старый герцог сделал сыну строгое внушение, но тот отверг обвинения отца.

— Поостерегитесь, сын мой, — сказал старый вельможа, — общественное мнение будет против вас.

— Полноте! — возразил герцог Шартрский. — Все общественное мнение я отдам за одно экю!

Потом, спохватившись, он прибавил:

— Разумеется, за большое!

В то время были экю двух достоинств — малые и большие: малое стоило три ливра, большое — шесть ливров.

Герцог Шартрский и его архитектор Луи решили, что Пале-Рояль изменит не только свой вид, но и свое предназначение.

Старый герцог Орлеанский умер спустя год после этого решения, когда уже начались работы по перестройке дворца: казалось, внук Генриха IV, чтобы не видеть всего происходящего, укрылся под могильной плитой.

Отныне устремления нового герцога Орлеанского больше не встречали никаких помех, кроме разве общественного мнения, которым угрожал ему отец.

Первыми противниками стали владельцы окружавших Пале-Рояль домов, окна которых выходили в чудесный парк: они затеяли против герцога Орлеанского судебный процесс, но проиграли и, замурованные в своих особняках новыми строениями, вынуждены были либо продавать их за бесценок, либо ютиться в темных сырых углах.

Другими противниками стали любители прогулок. Каждый человек, кто хотя бы десяток раз гулял в общественном саду, считает его своей собственностью и полагает, что имеет право протестовать против любых изменений, какие там намерены произвести; но в данном случае изменения были огромные: один за другим срубили все великолепные каштаны, посаженные кардиналом! Больше нельзя было отдохнуть после обеда под их листвой, вести беседы под их сенью; от парка осталась лишь высаженная в шахматном порядке липовая рощица, а посреди нее — знаменитое Краковское дерево.

Скажем, что представляло собой это прославленное Краковское дерево: когда его срубили в 1788 году, это чуть было не породило бунт, не менее серьезный, чем тот, что вызвало уничтожение деревьев Свободы в 1850 году.