LXXXVII
ОЛИМПИЯ КЛЯНЕТСЯ ГОСПОДИНУ ДЕ МАЙИ, ЧТО НИКОГДА НЕ БУДЕТ ПРИНАДЛЕЖАТЬ КОРОЛЮ
Мы не настолько стремимся сделать из Баньера героя, наделенного, как выражаются английские романисты, всеми мыслимыми совершенствами, чтобы утверждать здесь, будто он дебютировал на французских подмостках с таким блеском, что покорил всех зрителей и с первого раза занял место среди великих гениев театрального искусства.
Баньер — персонаж реальный, и он отмечен в истории, к сожалению, лишь своими бедами и своими пороками, так что мы не станем пытаться выдать его за то, чем он не был, и приписывать ему заслуги, каких он не имел.
Он дебютировал без особого шума в начале вечера, когда короля, который должен был явиться лишь ко второй пьесе, в зале еще не было.
Впрочем, дебютировал он в трудной роли, которая мало соответствовала его юности и красоте.
Над его дебютом тяготело ожидание (этой тяжести хватило бы, чтобы загубить выступление более значительное): ожидание короля, который, как все знали, вот-вот появится, и ожидание замечательного сюжета, который уже при первом своем сценическом воплощении снискал грандиозный успех в трагедии.
С Баньером публика вначале мирилась, в середине представления она его терпела, под конец же освистала, причем с особым усердием.
Теперь, как совестливый повествователь, поспешу признаться, что бедному Баньеру больше не шло на ум то, что он делал: восторги и треволнения так потрясли его, что он был совершенно вне себя.
Декламировал он плохо. Он уже и текста не помнил. Та непревзойденная память, что служила залогом его успехов начиная с дебюта в Авиньоне, теперь ему изменила: за какой-нибудь час его голову наполнило множество такого, чего не было в "Митридате" и что сладостному Расину даже не приходило в голову.
Поэтому, когда зрители стали замечать, что в четвертом акте Баньер стал произносить нечто такое, что вовсе не было похоже на его роль, их первоначальное недоумение очень скоро уступило место гневу.
В зале послышался ропот.
Обеспокоенный этим ропотом, Баньер произвел на свет пятнадцатистопную строку, затем, пытаясь поправить себя, — девятистопную.
Послышались свистки.
Олимпия, уже полностью одетая для "Притворщицы Агнессы", вышла в кулису и села, чтобы насладиться созерцанием не актера, а своего возлюбленного, чтобы увидеть не Митридата, а Баньера.
Едва она успела войти, занять место, устроиться, как разразился целый ураган свистков, напоминавших свистки боцманской дудки.
Баньер при виде Олимпии утратил последние остатки разума. Его речь то теряла внятность, увязая у него в зубах, то глохла, едва достигнув уст.
Когда он, как утопающий, захотел уцепиться за подсказки суфлера, было уже поздно.
Вельможные театралы, вначале судорожно задвигавшиеся на своих креслах и банкетках, стали обмениваться знаками и даже целыми фразами со зрителями, сидевшими в ложах, начали один за другим подниматься со своих мест и, пожимая плечами, покидать залу.
Тогда Баньер уподобился Помпею, когда боги оказались против него, зато Катон был на его стороне.
Вельможи были против Баньера, но Олимпия стояла за него.
Среди всей этой неразберихи воссияла улыбка Олимпии, словно на самом мрачном из небосводов явилась посланница пленительной Ириды.
Прикрыв губы веером, Олимпия глядела на Баньера, смеясь так влюбленно, что в конце концов она зачаровала беднягу-дебютанта.
Когда занавес опустился, Баньер потерпел уже полный провал, а вернее это произошло задолго до того.
Все отвернулись от нашего героя, а Олимпия подошла прямо к нему, нежно сжала его руку и шепнула лишь три слова:
— До скорой встречи.
— Да, — отвечал Баньер, — я затем и ускорил свое падение, чтобы приблизить этот благословенный миг.
И он исчез, мысленно поклявшись, что ноги его больше не будет на этих неблагодарных подмостках.
Между тем Олимпия, храня спокойствие среди этого хаоса, искала глазами г-на де Майи, который, к ее удивлению, все еще не появлялся.
Это ее слегка тревожило: Майи мог встретиться с Баньером и узнать его.
Такая встреча лишила бы ее всех достоинств объяснения, начатого по собственному почину: то, что ей предстояло сказать г-ну де Майи, в этом случае выглядело бы простыми оправданиями.
Что касается Пекиньи, то он Баньера видел и после злополучного дебюта даже воскликнул:
— Ну и ну! Куда как мил этот протеже Шанмеле! И после этого еще говорят, будто комедианты сами знают, кто чего стоит на сцене!
Прошел час, запели скрипки, и прибыл король; наконец появился и г-н де Майи, заняв свое место на театральной банкетке.
Баньер к этому времени уже минут десять сидел в своей гримерной.
Спектакль "Притворщица Агнесса" начался.
В противоположность бедному Баньеру, Олимпия была в ожидании успеха. Не желая того, она протянула обе руки Пекиньи; она выслушала комплименты, которыми ее осыпали; она на лету перехватила умоляющую улыбку Майи; она заранее знала, что каждый ее шаг, каждый жест, каждое слово вызовут блистательный эффект.
Играла она как артистка, достигшая полного совершенства. Ее безупречная красота вызывала восхищение, ее достоинство было поразительно.
Король сказал Пекиньи множество приятных слов об Олимпии, но тон этих его похвал тем не менее весьма успокоил и даже обнадежил Ришелье, который расположился позади кресла его величества.
Что касается г-на де Майи, то он не отрывал глаз от королевской ложи, и всякое новое выражение, мелькавшее на лице его величества, доставляло графу сердечную боль и повод для размышлений.
Спектакль закончился, как выражаются склонные к преувеличениям современные фразеры, шквалом аплодисментов, казавшихся тем более бурными на фоне провала Баньера.
Занавес опустился, и Олимпию, которой все уже предрекали ослепительную будущность, осыпали восторгами и похвалами.
Господин де Майи, поцеловав ей руки, тотчас поспешил обратно в залу, чтобы разузнать, каково мнение короля и нет ли интересных новостей.
К Олимпии г-н де Майи вошел, когда она, едва успев стереть румяна, поправляла волосы.
Парикмахерша, едва заметив графа, исчезла так быстро, что у него даже не было времени дать ей знак удалиться.
Надо сказать, что на лице Майи запечатлелись столь серьезные волнения, что эта посторонняя женщина с прозорливостью, присущей людям театра, мгновенно сообразила, что сейчас ее присутствие будет лишним.
Удивленная и встревоженная торжественным видом г-на де Майи, Олимпия собралась с духом.
Она догадалась, что разговор превратится в сражение.
Граф огляделся вокруг, подошел к двери, из которой только что вышла парикмахерша, проверил, плотно ли она закрыта, и, снова приблизившись к молодой женщине, следившей взглядом за этими его перемещениями, произнес:
— Олимпия, мы здесь одни, не правда ли? Вы сможете спокойно выслушать то, что я намерен вам сказать?
"О! Сейчас заговорит о Баньере! Он его видел! Ему все известно!" — подумала Олимпия.
— Я вас слушаю, господин граф, — сказала она.
— С благосклонностью, не так ли, дорогая Олимпия?
— Вы не можете сомневаться в этом, сударь.
— Олимпия, только что я ненадолго вас покинул. О, понимаю, вы этого даже не заметили. А я подходил к тем, кто во время представления окружали короля, и теперь возвращаюсь сюда с очень нерадостными мыслями. Вы сами сможете судить, прав ли я.
Актриса досадливо дернула плечом.
Но Майи успокоительным жестом руки так настоятельно попросил ее проявить немного терпения, что Олимпия притихла в ожидании.
— Позвольте мне поведать вам мою грустную повесть, — сказал Майи. — Как вы знаете, Олимпия, я женат.
— Это мне известно, — сухо ответила Олимпия, не понимая, зачем граф начинает разговор подобной фразой.
Но Майи продолжил, будто не заметив тона ее ответа:
— И вы знаете, что госпожа де Майи слывет довольно красивой женщиной.
— Да, действительно, слывет, — отвечала Олимпия еще более сухо.
— Так вот, Олимпия, король влюбился в мою жену, и кое-кто из моих друзей — у каждого найдутся друзья подобного рода — старается, чтобы эта склонность его величества к госпоже де Майи увенчалась успехом.
— Значит, госпожа де Майи не любит вас, сударь? — оживилась Олимпия, заметно заинтересованная подобным вступлением и в то же время с нетерпением ждущая, как обернется дело.
— Нет, — отвечал граф, — она меня не любит, вы верно говорите, Олимпия, однако это моя жена, и она носит мое имя.
— И что из этого следует? — с некоторым беспокойством спросила Олимпия.
— Подождите, прошу вас, не перебивайте…
— То есть, по-вашему…
— Вы, быть может, желали бы, чтобы этот разговор произошел у вас дома? Я бы тоже предпочел это, Олимпия, но его нельзя отложить.
— А-а! — протянула Олимпия, возвращаясь к своим первоначальным опасениям.
— Я продолжаю. Итак, король угрожает моей жене, вот он и велел назначить меня послом в Вену, о чем вам вчера говорил господин де Пекиньи.
— И все для того, чтобы удалить вас от вашей жены, не правда ли?
— Да, но я отказался.
— Поступок образцового супруга.
— Не спешите делать выводы относительно причин моего отказа, Олимпия.
— О Боже милостивый! Разумеется, вы отказались, деликатно оберегая брачные узы, связывающие вас с госпожой де Майи.
— Нет, Олимпия. Я отказался из любви к вам.
— Ах, сударь!
— Погодите, Олимпия, я вам предоставлю доказательства; но сначала поклянитесь, что вы будете отвечать мне с полнейшей искренностью.
— Бесполезно клясться вам в этом, сударь; если бы я и пожелала поступить иначе, я не смогла бы. Я никогда не обманывала.
— Хорошо. Итак, именно из любви к вам я отказываюсь от должности посла. Она разлучила бы меня с вами, Олимпия, а ведь король, не довольствуясь тем, что он угрожает моей жене, еще и посягает на мою возлюбленную!
Олимпия покачала головой.
— О, не отрицайте, Олимпия! Это доказано: мне только что сообщили, что король находит вас и прекрасной, и желанной, и в этот самый час плетутся заговоры, чтобы отнять у меня сразу и мою честь и мое счастье. Олимпия, я взываю к вашей порядочности… увы! Мне куда отраднее было бы сказать, что я взываю к вашей любви.
— Говорите, сударь, — холодно произнесла молодая женщина.
— Я прекрасно знаю, что вас не переполняет нежность ко мне, дорогая Олимпия, и если вы остаетесь мне верны, то лишь ваша честность и чистота будут тому причиной; но вам настолько хорошо известно, что я люблю вас больше всего на свете, вы имеете такие доказательства тому, что я не стану утомлять вас новыми заверениями. Теперь ваш черед говорить, и тем самым вы на всю жизнь решите мою судьбу, ведь, надо признаться, наша разлука, которую я легко принял год тому назад, ныне стала для меня немыслимой, она стала бы для меня смертельным ударом. Без вас, Олимпия, ничто в мире более не доставит мне радости. Поклянитесь мне, Олимпия, что вы никогда не будете принадлежать королю!
Олимпия встрепенулась.
— Поклянитесь в этом, — продолжал Майи, — и я сделаю для вас то, чего никогда ни один мужчина не совершал для своей возлюбленной: я перестану защищать мою жену от домогательств короля. Подражая тем арабам, которые, увозя награбленную добычу, бросают менее ценное добро, чтобы их преследователи задержались, когда станут собирать его, я оставлю королю мою жену и мою честь и буду счастлив сверх меры тем, что спасу вас, лишь бы вы хоть немного мне в том помогли. Мне предстоит выбрать одно из двух: либо вы едете со мной, тогда я принимаю должность посла, либо вы остаетесь, тогда я откажусь, чтобы быть с вами.
Как видите, при этом я потеряю одновременно и мою жену, и мои виды на будущее. Король, который простит меня, лишь бы я согласился принять его условия и вознаграждение, найдет способ расквитаться со мной, если я весь позор оставлю ему одному. Вы меня выслушали, Олимпия; даю вам несколько минут, чтобы подумать, если ваше сердце не побуждает вас ответить без промедления, а потом объявите мне с твердостью, чего я должен ждать от вас.
Столько истинной любви было в словах графа, столько покорного смирения, а его смущенный вид говорил о таком благородстве и сдержанности чувства, что мадемуазель де Клев, помимо своих собственных переживаний, ощутила смятение, похожее на муки совести.
Между тем она сама была слишком великодушна, чтобы в такой отчаянной ситуации долго медлить с решением.
— Господин граф, — произнесла она, — я никогда не буду принадлежать королю.
— О! — вскричал Майи вне себя от восторга. — Слово, данное такой честной женщиной, как вы, Олимпия, — более священно, чем клятва. Вы никогда не будете принадлежать королю! Спасибо. Значит, вы будете только моей. Ну же, теперь… О, как вы добры, Олимпия! Теперь скажите, надо ли мне согласиться стать послом, чтобы мы уехали вместе? Какое счастье! Или вам дорог ваш Париж, дорогая, прекрасная моя, и вы доставите мне радость, позволив принести вам в жертву все, отказаться от должности и впасть ради вас в немилость?
— Господин граф, — после минутного колебания отвечала Олимпия, взвешивая каждое слово, так как очень хорошо сознавала всю их тяжесть, — не принимайте должности, это будет благороднее с вашей стороны, и защищайте свою жену, которая носит ваше имя.
— Но тогда как же вы? — воскликнул Майи, изумленный таким ответом. — Вы, на которую обрушатся все притязания короля?
— О, я буду вполне защищена, — отважно заявила Олимпия.
— Защищены? Каким образом?
— Да, господин де Майи, женщина, которая любит, никогда не достанется никому, кроме своего избранника.
Граф переменился в лице.
Он знал Олимпию и не чувствовал себя любимым настолько, чтобы ждать от нее таких нежных уверений.
— Олимпия, Олимпия, вы влюблены в кого-то? — вскрикнул он, стараясь уловить на ее губах хоть тень улыбки, которую он и сам горестно пытался изобразить.
— Да, сударь, люблю и связана обещанием.
— Каким обещанием?
— Выйти замуж.
— Но с каких пор?
— Вот уже два часа.
— Олимпия! — вскричал Майи. — Что вы такое говорите?
— Я сказала, господин граф, что сегодня вечером выхожу замуж за человека, которого люблю.
Граф побледнел и едва не лишился сознания. Он задыхался.
— И кто же этот человек, которого вы, Олимпия, смогли полюбить так, что я об этом не знал?
— Вы ошибаетесь, сударь, вы знали, что я люблю его.
— Но, кроме меня, Олимпия, вы любили только одного человека, и это был…
Граф остановился на полуслове: дверь гримерной открылась и на пороге появился Баньер, полный нетерпения, весь сияющий, преображенный.
Майи отшатнулся, словно увидел привидение.
