LXVI
ТЕНЬ ОБРЕТАЕТ ПЛОТЬ
Было очень поздно, а вернее, весьма рано, когда капитан гвардейцев его величества Людовика XV вышел из особнячка г-на де Майи.
Часы в соседней приходской церкви прозвонили шесть утра; забрезжили первые лучи наступающего дня, одного из тех сереньких осенних дней, что встают в дымке и угасают в густом тумане.
Тем не менее сухой, пронизывающий холод предвещал ясный полдень. В это самое утро, около полудня король должен был вернуться в Рамбуйе со всей своей свитой.
Слабый свет этой зари уже просочился в окна обеденной залы, когда Майи вышел из своего рода летаргического состояния, в которое его погрузил план капитана гвардейцев.
Огонь погас; слуги притихли или отправились спать.
Майи потряс головой, будто хотел выбросить оттуда всю мглу, которой наполнил ее герцог, и поднялся к Олимпии.
Он думал, что найдет ее в постели спящей.
Но она сидела на софе, вытянув ноги к камину, где огонь мало-помалу угасал, в то время как догорающие свечи таяли, стекая каплями на подсвечники из позолоченного серебра.
Олимпия даже не дремала: ее глаза были широко раскрыты.
Для Майи это было новым ударом.
Взглянув на молодую женщину, он был поражен тем, как искажены ее черты.
— Уже встали? — спросил он.
Олимпия, не пошевельнувшаяся, когда она услышала, что вошел граф, теперь медленно повернула голову.
— Еще не ложилась, лучше сказать.
— Как? Вы не ложились спать?
— Нет.
— Почему? — вскричал Майи. — Боже мой, Олимпия, вам плохо?
— Мне не плохо.
— Тогда почему вы не ложитесь?
— Я не легла потому, что вы мне этого не приказывали! — произнесла она.
— Не приказывал? — повторил Майи.
— Ну да, я же боюсь оказать неповиновение; разве вы не мой покровитель?
Руки графа де Майи бессильно повисли вдоль тела, а голова тяжело склонилась на грудь.
— О! — пробормотал он. — Жестокая, безжалостная вы женщина, как вы неутомимы в стремлении заставить меня почувствовать, что в ваших глазах я тиран!
Олимпия не ответила ни слова.
— Значит, вы больше меня не любите, Олимпия? — воскликнул он, и в его голосе прозвучала искренность неподдельной муки. — О! Как я люблю вас!
— Луи, — промолвила она, — у меня в сердце открытая рана, а вы не обращаете на нее внимания. Будьте же бережны к ней, к этой ране.
— Какая рана?
Олимпия горько улыбнулась.
— О! — вскричал Майи, впервые подумав о таком. — Я трепещу, мне страшно понять вас.
— Я вам говорила, граф, не надо ее углублять.
— Вы сохранили любовь… к этому…
— Ни слова больше.
— Вы еще любите этого Баньера!
— Граф, если я такого не говорю, не говорите и вы.
— Напротив, поговорим об этом, Олимпия. Вы любите этого человека, этого лицедея, этого солдата?
— Какая вам разница, люблю я его или нет, если он меня больше не любит?
Майи уже готов был закричать: "Да он все еще влюблен в вас! Ведь он в Париже! Он вас разыскивает!", когда он внезапно понял, кто самый грозный из его соперников.
Итак, нужно оставить Олимпию в убеждении, что Бань-ер далеко от нее.
— Олимпия, — сказал он, — без вас я не мыслю своего существования, без вас ничто в мире для меня не имеет цены. Не отнимайте же у меня вашу любовь, Олимпия, ибо это все равно, что отнять мою жизнь!
— Да, я верю, что вы любите меня.
— Так вот, Олимпия, если вы верите в мою любовь, скажите мне, что и вы тоже меня любите, что не только любите, но и предпочитаете всем, что вы не потерпите ничьих домогательств, кроме моих. О, мне так нужно, чтобы вы говорили это, чтобы вы были нежны ко мне! Как знать, быть может, вся моя жизнь держится на этой ниточке.
— Осчастливить вас, самой не будучи счастливой? Вы этого просите? Строго говоря, такое возможно.
— Если такое возможно, не отказывайте мне в этом.
— Такова любовь эгоиста.
— Всякая любовь такова.
— Граф, — сказала Олимпия, — я постараюсь сделать вас счастливым.
— Послушайте, это еще не все.
— Что такое? Говорите.
— Ваша благосклонность ко мне может натолкнуться на препятствия, милый друг.
— Какие препятствия?
— Предположим, что власть, которая сильнее моей, пытается оспаривать мое право на обладание вами.
— Оспаривать у вас право на меня?
— Да.
— Насильственно?
— Насильственно в том смысле, что наперекор моей воле.
— И моей тоже?
— Что до этого, я не вполне уверен, Олимпия.
— Но кто же осмелится требовать от женщины любви, которую она не хочет ему дарить?
— Откуда мне знать?
— Тот, кто стал бы действовать так, был бы последним из людей.
— Или первым.
Олимпия пристально взглянула на Майи.
— А! — обронила она.
— Вы поняли?
— Возможно.
— Тогда тем лучше, вы меня избавляете от мучительных подробностей.
— В тот день я играла в "Британике", не так ли?
— Вы на верном пути, Олимпия.
— И некто нашел меня красивой?
— Именно.
— И этот некто могущественнее вас?
— Он могущественнее, чем я, вы верно сказали.
— Этот некто — король?
— Король.
Актриса пожала плечами:
— Вот еще! Какое вам дело до этого, граф?
— Олимпия, это станет мукой всей моей жизни. Король красив, любезен, молод.
— Король молод — значит, он не прикажет ничего, что будет походить на насилие. Чтобы отравить Британика и взять Юнию силой, нужно быть Нероном.
— Да, но допустим, что Юния любит Нерона.
— Можно допустить, что Юния любит Нерона, но не надо допускать, что Олимпия любит Людовика Пятнадцатого.
— Но, в конце концов, если на вас попробуют воздействовать…
— Как?
— Страхом.
— Страхом?
— А если вам станут угрожать Бастилией?
— Граф, в том положении, в каком я оказалась, ничто не может быть для меня сладостнее, чем строгое заточение, если только не полная независимость.
— Олимпия, не укоряйте меня больше за то, что запираю вас, прячу ото всех глаз. Как видите, у меня были на то основания, и все же с этой минуты вы свободны.
— Значит, меня хотят отобрать у вас?
— Мне объявили об этом.
— Есть ли что-нибудь, что могло бы вас успокоить?
— Уверенность.
— В чем?
— В вашем честном слове, что вы не поддадитесь запугиваниям.
— Сказать по правде, то, о чем вы просите, даже слишком легко.
— Значит, вы не уступите…
— Ничему, кроме любви.
— Вот видите! Вы заранее говорите, что влюбитесь в короля.
— Ничего такого я не сказала: не думаю, что когда-нибудь смогла бы его полюбить.
— О, говорю вам, вы полюбите его!
— Итак, все мои клятвы бесполезны: как видите, они не могут вселить в вас уверенность; тогда позвольте мне взять бразды правления в свои руки и слепо подчиняйтесь мне.
Майи бросился к ногам Олимпии.
— Дружочек мой! — вскричал он. — Вы единственное мое достояние, я буду глядеть на вас долго-долго, я привыкну к мысли, что вы были моей, что вы никому не принадлежали, кроме меня, и так в конце концов сумею поверить, что вы и впредь никогда не будете ничьей, а только моей!
— Прекрасно, граф! Вот мы опять впадаем в самообольщение.
— Олимпия, вы жестоки!
— Нет, я просто мыслю реально. Вы знаете, что у меня вчера был обморок?
— Увы, да!
— Так вот, когда я стала приходить в себя, мне показалось, будто я покидаю один мир, чтобы войти в другой. Тот, из которого я уходила, был миром иллюзий, тот же, куда возвращалась, — миром действительности.
Кто я есть? Куда ведет моя дорога? К чему все эти нежности? Я уже переходила из рук в руки и, возможно, опять сменю хозяина. Я ведь сокровище, а сокровища крадут.
— Олимпия! Ах, Олимпия!
— И, видите ли, возможно, что есть одно средство…
— Средство?
— Да, средство, чтобы мне вас полюбить. Если король похитит меня у вас, вот тогда…
— Так вот, я чувствую, что едва король похитит меня, как я полюблю вас.
— Вы разрываете мне сердце!
— Я?
— Вы одна из тех ужасных женщин, что способны любить своих возлюбленных лишь тогда, когда их теряют.
Олимпия вздрогнула.
— Вы думаете? — пробормотала она.
— Да, я так считаю.
— Тогда охраняйте меня от одного единственного мужчины.
— От этого Баньера?
— Да.
— Вы его любите?
— Да.
— Но вы же мне говорили тогда, что разлюбили его!
— Так мне казалось.
— Несчастная!
— Вы правы, я несчастна, потому что все еще его люблю.
— Вы влюблены в лицедея.
— Я и сама лицедейка.
— В игрока!
— Он играл, чтобы сделать меня богатой.
— Вы любите человека, который предал вас!
Лицо Олимпии омрачилось, губы сжались.
— И ради кого? — продолжал Майи. — Ради недостойной соперницы…
— Послушайте, сударь, — перебила Олимпия, — не будем больше говорить об этом, прошу вас, по-моему, так будет лучше.
— Отчего же?
— Потому что, чем больше я размышляю об этом, тем больше мне кажется, что во всем этом деле кроется какое-то предательство.
— Вне всякого сомнения, вот только предателем был сам господин Баньер.
— Он клялся мне там, в тюрьме, что он невиновен.
— Вот еще! Люди этого сорта всегда готовы поклясться.
— У Баньера есть честь, граф.
— Олимпия! Олимпия!
— Как видите, я была права, когда просила вас больше не говорить о Баньере.
— Что пользы, если мы не будем о нем говорить, раз вы думаете о нем?
— Моя речь послушна моей воле, но мысли мои ей не подвластны.
— Что же у вас в мыслях?..
— Наперекор моему желанию они снова и снова увлекают меня туда, в тюрьму, где он рухнул к моим ногам со словами: "Я невиновен, Олимпия! Я невиновен, и я тебе это докажу!"
— И доказал?
— Нет. Но если бы…
— Если бы он доказал это, что бы тогда случилось? Говорите!
— Тогда вам следовало бы опасаться совсем не короля Людовика Пятнадцатого, граф.
— Значит, Баньера?
— Да.
— Ох, Олимпия! Вы были правы: поговорим о чем-нибудь другом.
— Я всегда права.
— Тогда руководите мной. Приказывайте. Что нам делать?
— Что делать?
— Да. Скажите.
— Что ж! Граф, давайте позавтракаем, ведь вчера мы были настолько не в себе, что даже не поужинали; затем я, беря от жизни все, что возможно, насытившись, лягу спать, поскольку имела глупость не выспаться этой ночью.
Майи заключил Олимпию в объятия.
— Хорошо, пусть так! — воскликнул он. — Жить одним днем! И когда ты убедишься, что ты для меня все, вот тогда, моя Олимпия, ты сжалишься надо мной и будешь обороняться, чтобы сохранить себя для моей любви.
— Сделаю все, что смогу, — вздохнула она.
В два часа пополудни Майи еще спал сладким сном: ему снилось, что Олимпия любит лишь его одного.
Однако сон этот был слишком чарующим, чтобы продлиться долго.
Камердинер, постучавшись в дверь, разбудил графа.
— Что там еще? — крикнул Майи. — Зачем меня разбудили?
— Прибыл господин герцог де Ришелье, ему крайне необходимо поговорить с господином графом, — доложил камердинер.
— Герцог де Ришелье? С какой стати?
— По делам королевской службы, — был ответ.
— Ах ты дьявольщина! — вскричал Майи, спрыгивая с кровати. — Скажите ему, что я иду.
