Книга: Дюма. Том 49. Олимпия Клевская
Назад: XXX ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ ЯВСТВУЕТ, ЧТО ПАРИКМАХЕРША ПРЕКРАСНО ВСЕ СЛЫШАЛА
Дальше: XXXII ПЕРСТЕНЬ ГОСПОДИНА ДЕ МАЙИ
XXXI
ЧТО МОЖНО ПРИОБРЕСТИ ЗА СОРОК ВОСЕМЬ ТЫСЯЧ ЛИВРОВ, ЕСЛИ СДЕЛКА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ НОЧЬЮ, А ТЫ БЛИЗОРУК
Аббату, при всей своей ярости прибывшему на свидание точно в указанный срок, пришлось ждать мнимую Олимпию недолго.
Что касается ее, то она держалась так же, как всегда: казалось, залп упреков, извергаемых г-ном д’Уараком, почти не взволновал ее.
— Ах! — вскричал он, едва заслышав скрип отворяемой двери, — наконец настало время отомстить за все обиды, которые мне пришлось претерпеть по вине самой коварной из женщин!
Каталонка остановилась на пороге и, не делая более ни шагу ему навстречу, преспокойно спросила:
— Какие обиды?
— Которые я претерпел сегодня вечером, вероломная!
— Где же такое случилось?
— У вас.
— Иначе говоря, в доме господина Баньера.
— А! Прекрасно! — выкрикнул аббат, чувствуя, на какую почву его увлекают. — Вы снова надеетесь спрятаться за это жалкое прикрытие — эту стену, якобы разделяющую дом господина Баньера и дом господина д’Уарака?
— В этом мое преимущество.
— Я это знаю, черт возьми! Знаю.
— Как мне кажется, мы об этом договорились.
— Да, но был и другой договор, над которым вы надругались.
— Вы имеете в виду ту дружбу, что порой проявляет ко мне господин Баньер? — спросила мнимая Олимпия.
— Ну? И что вы можете сказать в свое оправдание? — все более свирепея, осведомился аббат.
— Ничего.
— Как это ничего?
— Вот именно, ничего, если не считать того, что я не могу помешать ему выказывать свои чувства ко мне.
— Как, даже в моем присутствии?
— Разве это моя вина? Бедный юноша! Он ничего не знает о ваших правах на меня и думает, что такие права есть у него.
— Это отвратительно, говорю вам, и я больше не намерен выносить подобную пытку.
— И вы правы, господин аббат.
— Ах, какое счастье это услышать!
— Вот почему я назначила сегодня это свидание, чтобы в последний раз увидеться с вами.
— Как? В последний раз? — воскликнул аббат.
— Несомненно.
— Стало быть, меня обманули?
— Это почему?
— Разумеется, коль скоро вы, принужденная сделать выбор между комедиантом Баньером и господином аббатом д’Уараком, предпочли Баньера.
— Ну, знаете ли!
— Таким образом вы, отдав мне все, теперь все у меня отнимаете.
— Но ваши притязания, сударь…
— Мои притязания, сударыня, вполне естественны для того, чья любовь от обладания не гаснет, а разгорается все сильнее. О, вы ведь не ревнивы, это заметно.
— Так что же нам делать? — с печальным видом спросила Каталонка.
— Если ваше сердце не подсказывает вам средства меня удовлетворить, мне прибавить нечего.
— Ах! — вскричала мнимая Олимпия. — Неужели вы думаете, что в этом мире так легко достигнуть согласия между своей сердечной склонностью и славой?
— Ваша слава? Э, сударыня! — заметил аббат, обретя некоторую твердость. — Уж не находите ли вы, что принадлежать господину д’Уараку для вас меньшая слава, нежели господину Баньеру?
— Разумеется, нет, но…
— О, все то, что вы говорите, сударыня, не более чем жалкие отговорки. Если бы вы любили этого человека немножко меньше, а меня любили больше…
Тут Каталонка сделала вид, будто она плачет.
Аббату эти притворные слезы казались настоящими слезами Олимпии, и тем не менее он держался стойко.
— Есть одно обстоятельство, которое вам надобно усвоить, — заявил он.
— Какое?
— Я доведен до крайности.
Рыдания мнимой Олимпии усилились. Умение плакать принадлежало к числу ее самых выдающихся театральных талантов.
— Ну, что с вами такое? — произнес аббат, поневоле смягчившись.
— Да вы же сами видите, сударь, я плачу.
— Плачьте, но примите какое-нибудь решение.
— О, все уже решено, сударь, по крайней мере с вашей стороны. Оставьте меня, оставьте женщину, которая, как вы сами только что сказали, отдала вам все.
— "Оставьте", "оставьте"! Знаю, вы только того и хотите, чтобы я вас оставил, — мало-помалу начал переходить к самозащите аббат.
— Я?
— Без сомнения. В сущности, вся эта сцена, которую вы мне тут устраиваете, не более чем следствие прихоти.
— Прихоти?
— Разумеется.
— Бедняга Баньер, стало быть, сегодня отнимает у вас нечто новое, что еще не успел отнять вчера?
— Да, конечно, ведь он отнял у меня мою веру в вас.
— Если так, — вскричала мнимая Олимпия, — если вы мне больше не верите, значит, я очень несчастна!
И слезы еще обильнее хлынули у нее из глаз, сопровождаемые всхлипываниями.
Аббат молчал.
— В конце концов, — простонала она, — чего вы от меня требуете?
Он приблизился, желая утешить ее и смягчить боль от ран, нанесенных гордости, бальзамом любовного прощения.
Но она оттолкнула его:
— О нет, оставьте меня, жестокий!
— А вы сами, разве вы не жестоки во сто, в тысячу раз более, чем я?
— Ах, — воскликнула Каталонка, — знайте же, что я хотела иметь дело с другом, а не тираном.
— Так скажите мне, чего вы желаете.
— Нет. Вы пришли сюда, чтобы диктовать свои условия, а я посмотрю, должна ли я их принять; я посмотрю, имею я дело с человеком, который вправду любит меня, или с деспотом, который намерен мной распоряжаться, навязывая свою волю на каждом шагу.
— Бог с вами, с чего вы это взяли?
— И однако же…
— Но вы прекрасно знаете, что мое единственное желание — сделать вас счастливой.
Она покачала головой, и, несмотря на темноту, аббат угадал это движение.
— Вы сегодня доказали мне это, не так ли? — промолвила она.
— А, — закричал взбешенный аббат, — так ваше счастье состоит в том, чтобы позволять этому лицедею ласкать вас у меня на глазах!
— Вы просто злобный безумец, — заявила Каталонка, — и сами не понимаете, что говорите.
— Но, мне сдается, я видел это собственными глазами, — настаивал аббат.
— Вы?
— Да, я!
— Ну так вот: вы ничего не видели.
Аббат так и подскочил на софе и возопил:
— Ах ты черт, это уж чересчур!
— Нет, — продолжала Каталонка, — вы не видели ничего, иначе сейчас вы бы пели мне хвалы.
— Это уж чересчур! Разве я не видел, как он обцеловал вам щеки? Не видел, как он привлек вас и усадил к себе на колени? Выходит, я ничего не видел?
— Именно! Ведь если вы видели это, вы должны были также увидеть знаки, которые я вам делала, улыбки, которые вам посылала, дабы вы терпеливо снесли эту игру.
— Ничего подобного я не заметил.
— Тогда, мой дорогой друг, вы совсем старомодны.
— В любом случае, вы уготовили мне прекрасную роль.
— Черт возьми! Именно такую приберегают для тех, кто столь нескромен, что позволяет себе распоряжаться в чужом доме.
— В любом случае вы себя вели совсем не так, как обещали.
— Можно подумать, что вы обещали мне ни с того ни с сего ворваться в дом, предлагая две тысячи луидоров и шесть тысяч ливров ренты! Или, может быть, вы мне обещали, что во время ваших нежных признаний и прелестных обещаний, во время пылких рукопожатий и дурацких коленопреклонений господин Баньер, и так уже ревнивый, спрячется в соседней комнате? Обещали вы мне, что он оттуда услышит все, что вы скажете, увидит все, что вы сделаете? Наконец, разве вы обещали, что навлечете на себя самого этот ужасный урок, а на меня — кошмарную сцену?
— Надо было меня предупредить, — смягчаясь, промолвил он.
— А что я, по-вашему, делала, близорукое чудовище?
— Вы меня предупреждали?
— Да я челюсть вывихнула, шепча вам предостережения; у меня чуть надбровные дуги не лопнули, когда я вращала глазами, стараясь привлечь ваше внимание; у меня палец на ноге весь синий, оттого что я била носком по вашему креслу, которое вы так нескромно придвинули к моей софе.
— А я ничего не заметил!
— Вы самый последний ветреник и самый неисправимый слепец. Все, что с вами случилось плохого, произошло по вашей же вине.
— Увы!
— А теперь еще хнычете — это очаровательно, обвиняете других — это куда как милосердно. А страдать между тем придется мне.
— Вам придется страдать?
— Вы в этом сомневаетесь? Или вы полагаете, что после вашего ухода господин Баньер стал со мной церемониться? Вы думаете, он так же слеп и глух, как вы? Да и будь он слепым и глухим, ручаюсь вам, что он отнюдь не безрукий.
— Ах, Боже правый! Он угрожал вам?
— Угрожал? Вы весьма добры. Он избил меня.
— Избил?.. Вас? О, мой бедный ангел! Этот негодяй посмел вас бить!
— К счастью, он обратил на меня весь свой гнев, что в вообще-то не слишком весело. Я ведь боялась, как бы он не обрушился на вас. Он убил бы вас на месте. Он неистовый.
— О-о! Благодарение Создателю, у меня тоже есть руки.
— Да, но у вас нет глаз, а у него и глаза, и руки, и шпага.
— Думаете, я боюсь?
— Я не считаю вас пугливым. Но, как бы то ни было, под удар попадаю я, а не вы.
— Я сумею защитить вас. Но что это? Вы пожимаете плечами?
— Черт возьми! Для начала защитите самого себя.
— Милая моя, по-моему, вы явно забываете, кто я.
— Я помню об этом, но также знаю, что при вашем характере требуются меры осторожности, излишние для человека военного. Будь вы драгуном, как господин де Майи, вы единым взглядом успокоили бы меня вернее, чем аббат д’Уарак, сопровождаемый целой армией.
— Я мог бы, если и не отомстить лично, то ходатайствовать, чтобы…
— И под каким предлогом вы станете вредить честному человеку, который, в конце концов, защищает свое добро?
— Свое добро! Свое добро! Вы ему не жена.
— Да, но я была его возлюбленной.
— Он всего лишь комедиант.
— А я комедиантка, уж если вам угодно так смотреть на вещи.
— Но я не желаю, чтобы он причинял вам вред и бил вас.
— Ваши запреты его мало обеспокоят, а если вы вздумаете поднять слишком большой шум, он примется кричать еще громче. И тогда тем хуже для вас: актеру, в отличие от аббата, рисковать нечем.
— Исходя из таких рассуждений, сударыня, вы собираетесь вечно находиться в подчинении у этого человека?
— О нет! Нет!
— Как это понимать? Почему вы говорите "нет"?
— Потому что знаю средство, как избавиться от него, если он станет уж слишком нас стеснять.
— По правде сказать, не пойму, отчего не использовать это средство прямо сейчас. По-моему, мы теперь достаточно стеснены.
— Черт возьми! Он такой буйный…
— Доверьте мне ваш замысел.
— Ну уж нет!
— Так вы меня не любите? Хотите, чтобы и я всю жизнь покорно терпел грубость этого мерзавца?
— Я этого не сказала, но ведь большая разница — прогнать человека, который вам мешает, или погубить несчастного, который доверчиво открыл вам свой секрет.
— A-а! Так у него есть секрет?
— И еще какой!
— Шепните же его на ушко вашему другу.
— О нет, нет, друзей не существует…
— Вы не хотите признать меня своим единственным другом? Меня?!
— Стало быть, я не права?
— Казалось бы, это очевидно…
— И что же вы такого сделали, чтобы я назвала вас другом? Или, по-вашему, тут довольно того, что вы мой любовник?
— Однако же… Олимпия…
— Нет, это не доказательство. Другом можно считать лишь того, кто так всецело и безоглядно предался тебе, что усомниться в нем более невозможно.
— По-моему, я вам предался именно так!
— Телом и добром?
Аббат уловил намек.
— Ну, телом, — произнес он, — тут и говорить нечего. А насчет добра — требуйте, я ведь уже изложил вам мои предложения и не знаю, не находится ли и теперь в соседней комнате господин Баньер.
— Боже мой, господин аббат! — воскликнула мнимая Олимпия. — Ведь то, что мы обсуждаем, весьма сложный и деликатный вопрос. Женщине подчас трудно бывает принять подобное решение, когда речь идет о ее независимости.
— Ваша независимость, моя душенька, никогда не будет обеспечена, — настойчиво подчеркнул аббат, — если вы не порвете с этим Баньером; итак, вам следует покинуть его.
— Это, сударь, уже почти перестало быть предметом спора.
— Стало быть, вопрос в том, чтобы узнать, что возьмет верх: ваши опасения или ваша щепетильность?
— Все именно так.
— Что ж! Прибавьте на одну чашу весов две тысячи луидоров, которые я вам предложил.
— О! Вот вы уже так напрямик заговорили о деньгах! — трепеща от восторга, укорила его Каталонка.
— Это необходимо, чтобы придать вам решимости, чтобы доказать вам, что вы станете свободнее, избавившись от бедности. И столь же необходимо, чтобы вы предоставили мне средство лишить Баньера, в том случае, если он станет этим злоупотреблять, и только в этом случае, возможности причинять вам вред, как он уже делал.
— Вот то, на что я никогда не смогу решиться.
— Послушайте, — сказал аббат, замечая, что ее сопротивление слабеет, и оттого становясь все более пылким, — если вы меня любите, вы мне выдадите этого человека.
— Нет, нет, не настаивайте!
— Вы только что обвинили меня, что я не умею быть другом; я вам докажу, что вы ошибались. Друг, по вашему определению, — это тот, кто отдается без остатка, телом и добром… Я ваш, мое добро принадлежит вам, да и моя рука была бы вашей, будь я вправе жениться.
— Легко так говорить, — заметила Каталонка.
Аббат решил ковать железо, пока оно было горячо.
— Две тысячи луидоров, — объявил он, — у меня с собой, в этом ларце. Но я хотел бы знать, способны ли вы действовать так же великодушно, как я.
— Не угодно ли пояснить, что вы называете великодушием?
— Я имею в виду, что желаю знать, согласитесь ли вы взамен на эту скромную сумму, которая обеспечит вам безбедное существование, покинуть театр и отныне всецело принадлежать мне одному. Ах! Вот две тысячи луидоров, возьмите их и в свою очередь отплатите мне по-своему.
Аббат протянул Каталонке пачку банкнот, в которую она алчно вцепилась своей вороватой рукой.
Господин д’Уарак использовал это, чтобы похитить поцелуй, который, впрочем, ему уступили без спора.
Как только коварная ощутила прикосновение нечаянно свалившегося богатства, по ее понятиям неслыханного, в ее сердце произошла странная перемена: аббат стал ей так дорог, что она уже была готова боготворить его, тогда как Баньер стал в ее глазах бесполезным, заурядным и надоедливым.
И тут она сжала в объятиях обманутого беднягу и голосом, выражавшим столько подлинной нежности, сколько никогда еще не испытывала, произнесла:
— У вас доброе сердце, и вы заслуживаете, чтобы из любви к вам я совершила то, чего никакая иная сила не заставила бы меня сделать. Вы заслуживаете того, чтобы предоставить вам все мыслимые свидетельства преданности. Вы заслуживаете того, чтобы отдать в вашу власть единственного человека, который мог бы стать для вас опасным. И коль скоро вы опасаетесь этого Баньера как соперника, а в схватке с вами он, быть может, одержал бы верх, примите то оружие, которым располагаю я: оно для него смертельно. Мое бесконечное доверие, уважение и любовь к вам велят мне разжать пальцы, чтобы это оружие упало прямо к вам в руки.
Аббат напряг весь свой слух и покрепче сжал объятия.
— Знайте же, — заключила она, — что господин Баньер — беглый послушник иезуитов.
Д’Уарак вздрогнул.
— Из каких краев? — осведомился он.
— Из Авиньона.
— Настоятель этого коллегиума — один из моих друзей, его имя…
— …Мордон, не так ли?
— Точно так.
— И этого перебежчика, которого я прятала на своей груди, он все еще ищет по морям, по горам и долам.
— Праведное Небо! — прошептал аббат, хмелея от радости.
— Вы понимаете, — продолжала Каталонка, — что этот секрет я доверила вам как человеку благородному. И разумеется, будь все не так, знай я вас хуже, несчастный был бы обречен.
— Ода!
— Воспитанник иезуитов, в конце концов…
— Несомненно.
— Воспитанник иезуитов, который стал актером!
— Проклятие!
— Наконец, воспитанник иезуитов, который, став актером, живет с актрисой и дерзко оскорбляет таких служителей Церкви, как вы!
— Да! Вот именно!
— Бедный мальчик не ведает, чем это может обернуться.
— Не ведает, — дрожа от радости, повторил аббат.
— Стало быть, мой милый д’Уарак, я вручаю вам оружие, которое вы никогда не пустите в ход, если только Баньер не будет чересчур явно вам угрожать или поднимать излишний шум.
— Спасибо, душа моя!
— Видите ли, я много выстрадала, зная, что вы втянуты в единоборство с этим сумасбродом, при том, что ваш характер и ваше святое облачение запрещают вам дать ему тот отпор, какого жаждет ваше сердце и требует честь вашего имени.
— О да, и я выстрадал немало, — в ярости подтвердил аббат, — но…
— … но отныне, — подхватила Каталонка, — вы защищены и во всеоружии. Так проявите же теперь добродетель сильных, будьте терпеливы.
— Ничего не бойтесь.
— Умоляю вас, не раздражайтесь из-за пустяков: помните, что, отдавая в ваши руки этого бедного молодого человека, я тем самым доказываю, что вам нечего опасаться с его стороны. Что до меня…
— Я последую вашим советам точь-в-точь.
— Благодарю! Вы так же великодушны к мужчинам, как и к женщинам. Как же не любить вас… да что я говорю? Как не обожать!
И аббат, чувствуя себя счастливее самого папы, совершенно упустил из виду, что в тот вечер его обожали за сорок восемь тысяч ливров.
Каталонка ничего больше не смогла бы вытянуть из него: она это понимала. Как истинная куртизанка, она не заботилась ни о ком, кроме самой себя. У аббата, молодого, красивого и богатого, был лишь один недостаток — близорукость, и этот недостаток Каталонка обратила в сплошные достоинства, которыми она пользовалась с самого начала.
Проведя свою лодчонку через все грозные рифы, эта коварная особа с помощью сообщницы обрела деньги и безнаказанность. Аббат же с помощью денег получил пять-шесть часов блаженной иллюзии.
А теперь посмотрим, что достанется Баньеру.
Назад: XXX ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ ЯВСТВУЕТ, ЧТО ПАРИКМАХЕРША ПРЕКРАСНО ВСЕ СЛЫШАЛА
Дальше: XXXII ПЕРСТЕНЬ ГОСПОДИНА ДЕ МАЙИ
