IX РИМ

Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 33. Сальватор. Части 3,4

Дальше: XIV ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЕТР ПЬЕР НИКОЛА БАРАТТО ИЗУЧАЕТ ПОД РУКОВОДСТВОМ САЛЬВАТОРА ГРАЖДАНСКИЙ И УГОЛОВНЫЙ КОДЕКС

IX
РИМ

Надеемся, наши читатели не будут возражать, если мы ненадолго отложим объяснение между Петрусом и Региной, чтобы принять участие в паломничестве одного из героев нашей истории, которого мы уже давно потеряли из виду, а между тем читатели, как нам кажется, принимают в этом герое некоторое участие.

Мы не можем проследить за ним в его долгом путешествии через Альпы, через Апеннинский полуостров, скажем только, что прошло полтора месяца с тех пор, как брат Доминик простился с Сальватором на дороге в Фонтенбло. Неделю назад он прибыл в Рим. Толи случайно, то ли из-за заранее принятых кем-то мер, все его усилия попасть к папе Льву XII оказались тщетными, и в отчаянии он решил прибегнуть к помощи письма, которое на этот случай передал ему Сальватор.

Мы приглашаем читателя во дворец Колонна на улице Святых Апостолов; поднимемся вместе al piano nobile, то есть во второй этаж, пройдем, благодаря преимуществу романиста проникать повсюду, через приотворенную двустворчатую дверь и окажемся в кабинете французского посла.

Кабинет выглядит скромно, стены оклеены зелеными обоями, на окнах — занавески из камки, мебель обита такой же тканью.

Единственное украшение кабинета, когда-то одного из самых знаменитых в Риме и славившегося своими картинами, — портрет французского короля Карла X.

Вдоль стен расставлены остатки колонн, мраморная женская рука, мужской торс — результат недавних раскопок; рядом — огромная глыба греческого мрамора, а напротив стола — модель надгробия.

Простое это надгробие венчает бюст Пуссена.

Барельеф представляет «Аркадских пастухов».

Под барельефом — надпись:

НИКОЛА ПУССЕНУ во славу искусств и Франции Ф.Р. де Ш.

Господин за столом составляет депешу. Почерк у него крупный и разборчивый.

Человеку около шестидесяти лет. У него высокий выпуклый лоб, в волосах чуть серебрится седина; из-под черных бровей глаза мечут молнии; нос тонкий и длинный; рот небольшой, с узкими губами; подбородок изящно очерчен; щеки, опаленные солнцем во время долгих путешествий, чуть тронуты оспой; выражение лица гордое и вместе с тем ласковое. По всем признакам этот человек умен, находчив, решителен; будучи поэтом или солдатом, он принадлежит к старинной французской породе — породе воинов.

Как поэт он известен своими книгами «Рене», «Атала», «Мученики»; как государственный деятель он опубликовал памфлет, озаглавленный «Бонапарт и Бурбоны», и выступил с критикой известного ордонанса от 5 сентября в брошюре «О монархии согласно Хартии»; будучи министром, он в 1823 году объявил войну Испании; как дипломат он представлял Францию сначала в Берлине, потом в Лондоне. Итак, перед вами виконт Франсуа Рене де Шатобриан, посол в Риме.

Род его столь же древен, как сама Франция.

До XIII века герб его предков был украшен павлиньими перьями натуральных цветов. Однако после битвы при Мансуре, когда Жоффруа, четвертый носитель этого имени, знаменосец Людовика Святого, предпочел скорее завернуться в знамя Франции, чем отдать его сарацинам, и получил неисчислимые раны, разорвавшие его плоть вместе со знаменем, Людовик Святой даровал ему право украсить герб множеством золотых цветков лилии на красном фоне и девизом: «Моя кровь — на знаменах Франции». Этот человек — вельможа и поэт милостью Божьей. Провидение поставило его на пути у монархии как пророка, о котором говорит историк Иосиф и который семь дней ходил вокруг стен Иерусалима с криком: «Иерусалим, горе тебе!» — а на седьмой день крикнул: «Горе мне!» — и свалившийся со стены камень рассек его надвое.

Монархия его ненавидит как любого, кто справедлив и говорит правду; поэтому-то она его удалила под предлогом благодарности за его верность. Сыграли на его художественной натуре: ему предложили посольство в Риме; он не мог устоять перед притягательными руинами — и вот он посол.

Чем он занимается в Риме?

Следит за жизнью угасающего Льва XII.

Ведет переписку с г-жой Рекамье, Беатриче этого второго Данте, Леонорой этого второго поэта; готовит надгробие Пуссену: барельеф он заказал Депре, а бюст — Лемуану; в свободное время занимается раскопками в Торре-Вергата, и, разумеется, не на государственные деньги, а на свои собственные; остатки древностей, которые вы видели в его кабинете, — плоды его раскопок.

Сейчас он счастлив, словно мальчишка: накануне он выиграл в эту «лотерею мертвых», как ее называют, кусок греческого мрамора, достаточно большой, чтобы высечь из него бюст Пуссена. Как раз в эту минуту дверь в кабинет отворяется; виконт поднимает голову и спрашивает секретаря:

— Что там такое, Гаэтано?

— Ваше превосходительство! — отвечает секретарь. — Вас спрашивает французский монах: он пришел пешком из Парижа и хочет с вами поговорить, как он утверждает, о деле чрезвычайной важности.

— Монах? — удивленно переспросил посол. — А какого ордена?

— Доминиканского.

— Просите!

Он сейчас же встал из-за стола.

Как все великодушные люди, как все большие поэты, виконт с благоговением относился к святыням Церкви и ее людям.

Теперь можно было заметить, что он невысокого роста, что голова у него немного велика для его хрупкого тела и словно вросла в плечи, как у всех потомков рыцарей, подолгу не снимавших шлемы.

Когда монах появился в дверях, виконт встретил его стоя.

Оба с одного взгляда поняли, с кем они имеют дело или, говоря точнее, признали один в другом родственную душу.

Есть такая порода сердец и умов: те, кто к ней принадлежит, узнают друг друга, где бы они ни встретились; раньше они не виделись, это верно, однако не так ли и на небесах соединяются души людей, никогда не встречавшихся в жизни?

Старший из них протянул руки.

Молодой поклонился.

Затем старший почтительно произнес:

— Входите, отец мой.

Брат Доминик вошел в кабинет.

Посол взглядом приказал секретарю закрыть дверь и позаботиться о том, чтобы никто им не мешал.

Монах вынул из-за пазухи письмо и передал его г-ну де Шатобриану; тому довольно было одного взгляда: он сейчас же узнал собственный почерк.

— Мое письмо! — произнес он.

— Я не знаю никого, кто лучше мог бы меня представить вашему превосходительству, — сказал монах.

— Письмо к моему другу Вальженезу!.. Как оно попало к вам в руки, отец мой?

— Я получил его от сына господина де Вальженеза, ваше превосходительство.

— От сына? — вскричал посол. — От Конрада?

Монах кивнул.

— Несчастный юноша! — с грустью вздохнул старик. — Я знал его красивым, молодым, полным надежды: его смерть была так страшна, нелепа!

— Вы, как и все, думаете, что он умер, ваше превосходительство. Однако вам, другу его отца, я могу открыться: он не умер, он здравствует и почтительнейше вам кланяется.

Посол бросил на монаха непонимающий взгляд.

Он начинал сомневаться, в своем ли уме гость.

Монах словно угадал, что творится на душе у его собеседника.

Он грустно улыбнулся.

— Я не сумасшедший, — сказал он. — Ничего не бойтесь и ни в чем не сомневайтесь: вы, человек, посвященный во все тайны, должны знать, что действительность богаче фантазии.

— Конрад жив?

— Да.

— Чем он занимается?

— Это не моя тайна, а его, ваше превосходительство.

— Чем бы он ни занимался, это наверняка нечто значительное! Я хорошо его знал, у него великодушное сердце… Теперь расскажите, как и почему он вам передал это письмо. Чем могу вам служить? Располагайте мною.

— Ваше превосходительство предлагает мне свою помощь, даже не узнав, с кем имеет дело, даже не спросив, кто я такой!

— Вы человек! Значит, вы мой брат. Вы священник, стало быть, посланы Богом. Больше мне не нужно ничего знать.

— Зато я должен сказать вам все. Возможно, поддерживать со мной отношения небезопасно.

— Отец мой, вспомните Сида… Святой Мартин, переодевшись в лохмотья прокаженного, взывал к нему со дна рва: «Сеньор рыцарь! Сжальтесь над бедным прокаженным, свалившимся в эту яму, откуда он теперь не в силах выбраться. Подайте ему руку. Вы ничем не рискуете, ведь у вас на ней железная перчатка!» Сид спешился, подошел ко рву, снял перчатку и ответил: «С Божьей помощью я протяну тебе обнаженную руку!» И он действительно подал прокаженному руку, а тот обратился в святого и повел своего спасителя к вечной жизни. Вот вам моя рука, отец мой. Если не хотят, чтобы я рисковал, мне не говорят: «Опасность рядом!»

Монах спрятал свою руку в длинном рукаве.

— Ваше превосходительство! — предупредил он. — Я сын человека, имя которого, несомненно, дошло и до вас.

— Представьтесь.

— Я сын… Сарранти, приговоренного к смерти два месяца назад судом присяжных департамента Сены.

Посол невольно отшатнулся.

— Можно быть осужденным и оставаться невиновным, — продолжал монах.

— Кража и убийство! — пробормотал посол.

— Вспомните Каласа, Лезюрка. Не будьте более строги или, скорее, недоверчивы, чем король Карл Десятый!

— Король Карл Десятый?

— Да. Когда я к нему пришел, бросился ему в ноги и сказал: «Сир! Мне нужно три месяца, и я докажу, что мой отец невиновен», он мне ответил: «У вас есть три месяца! Ни один волос не упадет за это время с головы вашего отца». Я отправился в путь, и вот я перед вашим превосходительством и говорю вам: «Клянусь всем, что есть святого, кровью Спасителя нашего Иисуса Христа, пролитой за нас, что мой отец невиновен и доказательство этого — здесь!»

Монах приложил руку к груди.

— У вас есть при себе доказательство невиновности вашего отца, а вы не хотите его обнародовать? — вскричал поэт.

Монах покачал головой.

— Не могу, — возразил он.

— Что вам мешает это сделать?

— Мой долг, сутана, которую я ношу. Железная печать — тайна исповеди — наложена на мои уста десницей рока.

— В таком случае вам необходимо увидеться с нашим святым отцом, первосвященником, его святейшеством Львом Двенадцатым. Святой Петр, чьим преемником он является, получил от самого Христа власть отпускать или не отпускать грехи.

— За этим я и пришел в Рим! — внезапно просветлев лицом, воскликнул монах. — Вот почему я здесь, перед вами, в вашем дворце. Я пришел вам сказать, что уже целую неделю мне всячески мешают попасть в Ватикан. А время идет. Над головой моего отца занесен меч, и с каждым мгновением смерть все ближе. Могущественные враги хотят его смерти! Я дал себе слово прибегнуть к помощи вашего превосходительства лишь в случае крайней необходимости, но вот такая минута настала. На коленях прошу вас, как просил короля, которого вы представляете: я должен увидеться с его святейшеством как можно скорее, или, поймите, как бы я ни торопился, я прибуду слишком поздно!

— Через полчаса, брат мой, вы будете у ног его святейшества.

Посол позвонил.

Снова вошел секретарь.

— Передайте, чтобы заложили мою карету и подали мне одеваться!

Он обернулся к монаху и сказал:

— Я должен облачиться в посольский мундир; подождите меня, отец мой, вы ведь уже в своем облачении.

Через десять минут монах и посол выехали на виа дель Пасседжо, миновали мост Святого Ангела и направились к площади Святого Петра.

X
ПРЕЕМНИК СВЯТОГО ПЕТРА

Лев XII — Аннибале делла Дженга, родившийся недалеко от Сполето 17 августа 1760 года, избранный папой 28 сентября 1823 года, — вот уже около пяти лет занимал папский трон.

В описываемое нами время это уже был шестидесяти восьмилетний старик, высокий, худой, грустный и в то же время просветленный. Обычно он находился в скромном, почти пустом кабинете в обществе любимого кота, питаясь полентой. Он знал, что тяжело болен, но не терял присутствия духа и со смирением встречал свою судьбу. Уже двадцать два раза он принимал предсмертное причащение, то есть двадцать два раза находился на грани жизни и смерти и был готов, подобно Бенедикту XII, поставить под кровать гроб.

Аннибале делла Дженга стал папой по указанию его собрата кардинала Североли, который, будучи отстранен от возможности получить понтификат из-за противодействия Австрии, указал на него как на свою замену.

Когда тридцатью четырьмя голосами он был избран папой и только что провозгласившие его папой кардиналы стали его поздравлять, он поднял пурпурную мантию и указал членам конклава на свои распухшие ноги.

— Неужели вы думаете, что я соглашусь взвалить на себя груз, который вы хотите мне доверить? Он слишком тяжел для меня. Что станет с Церковью среди всех этих затруднений, когда управление ею будет передано заботам умирающего калеки?

Именно этому своему положению — калеки и умирающего — Лев XII и был обязан своим возведением на престол.

Нового папу избирают лишь на том условии, что он умрет как можно раньше, и к тому времени ни одному из двухсот пятидесяти четырех преемников святого Петра не удалось достичь срока князя апостолов, то есть пробыть папой двадцать пять лет.

Non videbis annos Petri! — так гласит пословица или, скорее, предсказание, которым приветствуют выборы каждого нового папы.

Принимая имя Льва XII, Аннибале делла Дженга как будто вдвойне обязался поскорее умереть.

Ведь флорентиец Лев XI, избранный в 1605 году, правил всего двадцать семь дней.

Тем не менее, Лев XII, этот немощный человек с больными ногами будто получил на время меч святой Церкви от самого святого Павла.

Он объявил беспощадную войну разбою, приказав схватить всех крестьян одной деревни и перевезти их в свое родное Сполето. Эти крестьяне обвинялись в связях с бандитами, да и сами пробавлялись грабежом. С этого времени о них больше ничего не слышали, словно их перевезли в какой-нибудь Ботани-Бей.

Кроме того, он показал себя ревностным исполнителем церковных правил, запретив театр и другие увеселительные зрелища во время юбилейного года.

Рим превратился в безлюдную пустыню.

Римляне-горожане имели один доход: сдачу жилья внаем.

Римляне-горцы жили одним занятием: поддерживали связи с бандитами.

В результате папа Лев разорил тех и других и все проклинали его как могли.

После его смерти двух жителей Остии едва не задушили за единственное прегрешение: они вздумали уважительно высказаться об усопшем.

В молодости, когда он еще не имел отношения к святой Церкви и звали его просто il marchesino («маленький маркиз»), один астролог ему предсказал, что он станет папой.

Вот после этого предсказания родные и заставили его посвятить себя Церкви.

На чем было основано предсказание?

На довольно странном событии, которое могло открыть будущее лишь человеку, поистине обладающему редкостным даром предвидения.

Учащиеся коллежа в Сполето втайне от преподавателей организовали однажды шуточную процессию, неся на носилках статую Мадонны.

Юный маркиз делла Дженга — его предки получили титул маркиза и земли из рук Льва X — был самым миловидным мальчиком: его и избрали на роль Мадонны.

Неожиданно появился преподаватель. Ученики, которые держали носилки, пускаются в бегство, носилки соскальзывают с их плеч наземь, но Пресвятая Дева Мария при этом из них не выпадает.

И тогда колдун предсказывает, что мальчик, изображавший Мадонну и упавший с плеч товарищей, станет в будущем папой.

Спустя пятьдесят лет, когда колдуна уже давно не было в живых, его пророчество исполнилось.

Внешняя привлекательность, благодаря которой мальчика избрали на роль Пресвятой Девы, по слухам, не раз была причиной того, что пастырь был готов погубить душу.

Поговаривали о двух великих страстях, очистивших его от грехов (если только не наоборот!): во-первых — к благородной римлянке, во вторых — к великосветской даме из Баварии.

…Когда папе доложили о визите посла Франции, он был занят охотой на мелких птиц в саду Ватикана.

Охота была единственной слабостью — святой отец сам в этом признавался, — с которой ему так и не удалось справиться. Zelanti считали такое развлечение настоящим преступлением.

Лев XII очень любил г-на де Шатобриана.

Услышав о его приходе, он поспешил вручить лакею свое одноствольное ружье и приказал незамедлительно принять прославленного посетителя, а сам поспешил в кабинет.

Посла и его подопечного повели темным коридором в личные апартаменты его святейшества.

Когда они появились на пороге кабинета, папа уже сидел за столом и ждал.

Он поднялся и пошел поэту навстречу.

Поэт не стал нарушать церемониала и, словно позабыв 0 своем высоком звании, опустился на одно колено.

Но Лев XII, не давая ему остаться в этом смиренном положении, поспешил его поднять, взял за руку и проводил к креслу.

С Домиником папа обошелся иначе.

Он не мешал ему встать на колени и поцеловать край его одеяния.

Когда папа обернулся, он увидел, что г-н де Шатобриан опять стоит, и жестом пригласил его сесть.

Однако тот сказал:

— Ваше святейшество, я должен не только встать, но и удалиться. Я привел к вам молодого человека, который явился похлопотать за своего отца. Он оставил позади четыреста льё, столько же ему предстоит пройти на обратном пути. Он пришел с надеждой, и в зависимости от того, скажете ли вы ему «да» или «нет», он уйдет с радостью или в слезах.

Обернувшись к молодому монаху, продолжавшему стоять на коленях, он прибавил:

— Мужайтесь, отец мой! Оставляю вас с тем, кто выше всех королей земных настолько же, насколько сами они выше нищего, попросившего у нас милостыню у входа в Ватикан.

— Вы возвращаетесь в посольство? — спросил монах, ужаснувшись тому, что остается с папой наедине. — Неужели я вас больше не увижу?

— Напротив! — с улыбкой возразил покровитель брата Доминика. — Я питаю к вам живейший интерес и не хочу оставить вас. С разрешения его святейшества я подожду вас в Станцах. Пусть вас не беспокоит, если мне придется ждать: я забуду о времени перед творениями художника, который сумел это время победить.

Папа протянул ему руку и, несмотря на его возражения, посол припал к ней губами.

Посол вышел, оставив двух людей, из которых один занимал верхнюю, другой нижнюю ступень иерархической лестницы святой Церкви, — папу и монаха.

Моисей был не так бледен и робок, когда оказался на Синае, ослепленный лучами божественной славы, как брат Доминик, когда остался один на один с Львом XII.

Во время пути сердце его все больше переполняли тоска и сомнения, по мере того как становилась все ближе встреча с человеком, от которого зависела жизнь его отца.

Папе оказалось достаточно одного взгляда на прекрасного монаха, чтобы понять: молодой человек вот-вот лишится чувств.

Он протянул ему руку и сказал:

— Будьте мужественны, сын мой. Какой бы проступок, какой бы грех, какое бы преступление вы ни совершили, Божье милосердие превыше любой людской несправедливости.

— Как всякий человек, я, разумеется, грешник, о святейший отец, — отвечал доминиканец, — но если я и не без греха, то я уверен, что уж проступка, а тем более преступления я не совершал.

— Да, мне показалось, что ваш прославленный покровитель упомянул о том, что вы пришли просить за отца.

— Да, ваше святейшество, я в самом деле пришел за этим.

— Где ваш отец?

— Во Франции, в Париже.

— Что он делает?

— Осужден правосудием или, вернее, людской злобой и ожидает смерти.

— Сын мой! Не будем обвинять судивших нас, Господь осудит их без нашего обвинения.

— А тем временем мой невинный отец умрет.

— Король французский — религиозный и добрый монарх. Почему вы не обратились к нему, сын мой?

— Я к нему обратился, и он сделал для меня все, что смог. Он приостановил меч правосудия натри месяца, чтобы я успел дойти от Парижа до Рима и вернуться обратно.

— Зачем вы явились в Рим?

— Вы видите, святейший отец: припасть к вашим стопам.

— Не в моей власти земная жизнь подданных короля Карла Десятого. Моя власть распространяется лишь на духовную жизнь.

— Я прошу не милости, но справедливости, святейший отец.

— В чем обвиняют вашего отца?

— В краже и убийстве.

— И вы утверждаете, что он непричастен к обоим преступлениям?

— Я знаю, кто вор и убийца.

— Почему же не открыть эту страшную тайну?

— Она не моя и принадлежит Богу: она была открыта мне на исповеди.

Доминик с рыданиями упал к ногам папы, ударившись лбом об пол.

Лев XII посмотрел на молодого человека с чувством глубокого сострадания.

— И вы пришли сказать мне, сын мой…

— Я пришел у вас спросить, о святейший отец, епископ Римский, Христов викарий, Божий служитель, должен ли я позволить своему отцу умереть, когда вот здесь, у меня на груди, в моей руке, у ваших ног лежит доказательство его невиновности?

Монах положил к ногам римского первосвященника завернутую в бумагу и запечатанную исповедь г-на Жерара, написанную рукой г-на Жерара, подписанную г-ном Жераром.

Продолжая стоять на коленях, он протянул руки к рукописи и поднял умоляющий взгляд к папе; глаза его налились слезами, губы дрожали — он с нетерпением ждал ответа своего судьи.

— Вы говорите, сын мой, — взволнованно проговорил Лев XII, — что в ваши руки попало доказательство?

— Да, святейший отец! От самого преступника!

— С каким условием он вручил вам это признание?

Монах простонал.

— С каким условием? — повторил Лев XII.

— Предать гласности после его смерти.

— Дождитесь, пока он умрет, сын мой.

— А как же мой отец… Отец?..

Папа римский промолчал.

— Мой отец умрет, а ведь он ни в чем не повинен, — разрыдался монах.

— Сын мой! — медленно, но твердо произнес папа. — Пусть лучше погибнут один, десять праведников, весь мир, чем догмат!

Доминик поднялся с отчаянием в душе, но — странное дело — лицо его было спокойно.

Он презрительно усмехнулся и проглотил последние слезы.

Глаза его высохли, словно перед ним пронесли раскаленное железо.

— Хорошо, святейший отец, — сказал он. — Я вижу, в этом мире мне остается надеяться только на себя.

— Ошибаетесь, сын мой, — возразил папа, — ибо я говорю вам: вы не нарушите тайну исповеди, однако ваш отец будет жить.

— Уж не вернулись ли мы в те времена, когда были возможны чудеса, святейший отец? По-моему, только чудо способно теперь спасти моего отца.

— Ошибаетесь, сын мой. Вы ничего мне не расскажете — тайна исповеди для меня так же священна, как для других, — однако я могу написать французскому королю, что ваш отец невиновен, что я это знаю — если это ложь, я возьму грех на себя, надеясь на прощение Господне, — и попрошу для него помилования.

— Помилования! Вы не нашли другого слова, святейший отец; впрочем, иначе действительно не скажешь: именно «помилования». Но помилование даруют преступникам, мой же отец невиновен, а для невиновных помилования быть не может. Значит, мой отец умрет.

Монах почтительно поклонился наместнику Христа.

— Подождите! — вскричал Лев XII. — Не уходите, сын мой. Подумайте хорошенько.

Доминик опустился на колени.

— Прошу вас о единственной милости, святейший отец: благословите меня!

— Охотно, дитя мое! — воскликнул Лев XII.

Он простер руки.

— Благословите in articulo mortis, — прошептал монах.

Папа римский заколебался.

— Что вы собираетесь делать, дитя мое? — спросил он.

— Это моя тайна, святейший отец, еще более глубокая, священная и страшная, чем тайна исповеди.

Лев XII уронил руки:

— Я не могу благословить того, кто уходит от меня с тайной, которую нельзя открыть викарию Иисуса Христа.

— В таком случае прошу вас не о благословении: помолитесь за меня, святейший отец.

— Ступайте, сын мой, мои молитвы пребудут с вами.

Монах поклонился и вышел столь же твердо, сколь робко вошел.

Папе римскому силы изменили, и он рухнул в деревянное кресло, пробормотав:

— Господи! Не отступись от этого юноши! Он из породы тех, что в былые времена становились мучениками!

XI
ТОРРЕ-ВЕРГАТА

Монах медленно вышел от папы.

В передней он встретил секретаря его святейшества.

— Где его превосходительство виконт де Шатобриан? — спросил монах.

— Мне поручено проводить вас к нему, — ответил тот.

Он пошел вперед, монах последовал за ним.

Поэт, как и обещал, ожидал в Станцах Рафаэля, сидя перед фреской «Изведение апостола Петра из темницы».

Едва услышав звук сандалий, виконт обернулся: он догадался, что это возвращается монах.

Перед ним действительно стоял Доминик.

Он окинул его торопливым взглядом: лицо монаха было спокойным, как мраморная маска, но таким же бледным и безжизненным.

Будучи человеком эмоциональным, виконт сейчас же почувствовал, что от стоящего перед ним монаха веет ледяным холодом.

— Ну что? — спросил поэт.

— Теперь я знаю, что мне остается делать, — отозвался монах.

— Неужели он отказал? — запинаясь, пробормотал г-н де Шатобриан.

— Да и он не мог поступить иначе. Это я, безумец, поверил на мгновение, что для меня, бедного монаха, и моего отца, слуги Наполеона, будет нарушен основной закон Церкви, догмат, высказанный устами самого Иисуса Христа.

— Значит, ваш отец умрет? — спросил поэт, заглядывая монаху в глаза.

Тот промолчал.

— Послушайте, — продолжал г-н де Шатобриан. — Можете ли вы заверить меня, что ваш отец невиновен?

— Я уже заверял вас в этом. Если бы мой отец был преступником, я бы уже солгал.

— Верно, вы правы, простите меня. Вот что я хотел сказать.

Молчание монаха свидетельствовало о том, что он внимательно слушает.

— Я лично знаком с Карлом Десятым. Сердцу его присущи доброта и благородство. Я чуть было не сказал «великодушие», но тоже не хочу лгать. Впрочем, перед Богом, возможно, доброта выше великодушия.

— Вы намерены предложить мне обратиться к королю с просьбой о помиловании моего отца? — перебил его брат Доминик.

— Да.

— Благодарю вас. То же мне предлагал его святейшество папа, но я отказался.

— Чем же вы объяснили свой отказ?

— Мой отец приговорен к смерти. Король может помиловать только преступника. Я знаю своего отца. Если он окажется помилован, он при первой же возможности пустит себе пулю в лоб.

— Что же будет? — спросил виконт.

— Это знает лишь Господь, которому открыты будущее и мое сердце. Если мой план не понравится Богу, Всевышний, способный уничтожить меня одним мановением, так и сделает, и я обращусь в прах. Если, напротив, Бог одобрит мой замысел, он облегчит мой путь.

— Позвольте мне, отец мой, также сделать все возможное, чтобы ваш путь был менее суров и утомителен, — предложил посол.

— Оплатив мой проезд на каком-нибудь судне или в наемной карете?

— Вы принадлежите к нищенствующему ордену, отец мой, и вас не должна оскорблять милостыня соотечественника.

— При других обстоятельствах, — отвечал монах, — я принял бы милостыню от имени Франции или от вашего имени и облобызал бы руку дающего. Однако я привык к усталости, и в том состоянии духа, в каком я оказался, усталость — спасение для меня.

— Несомненно. Но на корабле или в дилижансе вы доедете скорее.

— А куда мне торопиться? И зачем мне возвращаться раньше? Будет вполне довольно, если я прибуду накануне казни моего отца. Король Карл Десятый дал слово, что казнь будет отложена на три месяца, я доверяю его слову. Даже если я вернусь на восемьдесят девятый день, я не опоздаю.

— Раз вы не торопитесь, позвольте предложить вам погостить в посольском особняке.

— Пусть ваше превосходительство извинит, что я отвечаю отказом на все его любезные предложения. Но мне пора.

— Когда вы отправляетесь?

— Сегодня же.

— В котором часу?

— Немедленно.

— Не помолившись в соборе Святого Петра?

— Я уже вознес свою молитву. Кроме того, обычно я молюсь на ходу.

— Позвольте мне хотя бы проводить вас.

— После того, что вы для меня сделали, я буду по-настоящему счастлив как можно дольше с вами не расставаться.

— Вы позволите мне переодеться?

— Лично вашему превосходительству я ни в чем не мог бы отказать.

— В таком случае сядем в карету и заедем в посольство.

Монах кивнул в ответ.

Коляска ждала их у ворот Ватикана. Монах и посол поднялись в экипаж.

Во все время пути они не обменялись ни словом. Карета подъехала к посольскому особняку.

Господин де Шатобриан поднялся с монахом в свой кабинет, успев сказать несколько слов секретарю.

Из кабинета он прошел в спальню.

Едва дверь за ним закрылась, как в кабинет внесли стол, накрытый на два куверта.

Господин де Шатобриан вернулся через десять минут; за это время он успел сменить мундир на обычное платье.

Он пригласил брата Доминика за стол.

— Уходя из Парижа, — сказал монах, — я дал обет есть только стоя и питаться лишь хлебом и водой до самого возвращения в Париж.

— В таком случае, отец мой, — промолвил поэт, — я разделю ваш обет. Я тоже буду есть только хлеб и пить только воду. Правда, она из фонтана Треви!

Оба стоя съели по куску хлеба, запивая его водой.

— Идемте, — предложил поэт.

— Идемте, — повторил монах.

Карета стояла у ворот.

— В Торре-Вергата, — приказал посол.

Он обернулся к монаху и пояснил:

— Это моя обычная прогулка: я даже и в этом не иду ради вас ни на какую жертву.

Экипаж выехал по Корсо на площадь Народа или, может быть, Тополиную площадь (дело в том, что «народ» и «тополь» звучат по-итальянски одинаково), а затем покатил по дороге, ведущей во Францию.

Коляска проезжала мимо развалин, называемых могилой Нерона.

В Риме все так или иначе связано с Нероном.

Вольтер сказал о Генрихе IV:

Единственный король, народом не забытый.

Нерон — единственный император, о котором вспоминают римляне: «Что это за колосс?» — «Статуя Нерона». — «А эта башня?» — «Башня Нерона». — «Чье это надгробие?» — «Могила Нерона». И все это говорится без проклятий, без ненависти. Нынешние римляне почти не читают Тацита.

Чем объяснить огромную популярность того, кто убил своего брата Британика, жену Октавию и мать Ацшппину?

Не тем ли, что Нерон подходил к этим убийствам как артист?

И народ помнит не об императоре, а о виртуозе, не о Цезаре в золотой короне, а о гистрионе в венце из роз.

Коляска отъехала примерно на льё от могилы Нерона и остановилась.

— Здесь я останавливаюсь, — сказал поэт, — угодно ли вам, чтобы экипаж отвез вас дальше?

— Где остановится ваше превосходительство, там остановлюсь и я, но ненадолго: только для того, чтобы попрощаться.

— В таком случае, прощайте, отец мой, — проговорил поэт. — Храни вас Господь!

— Прощайте, мой прославленный покровитель! — отозвался молодой человек. — Я никогда не забуду, что вы для меня сделали, ваше превосходительство, а в особенности — что хотели сделать.

Монах сделал шаг назад, соединив руки на груди.

— Не благословите ли вы меня на прощание? — спросил молодого человека старик.

Монах покачал головой.

— Сегодня утром я еще мог благословлять, — возразил он. — Но сейчас я нахожусь во власти таких мыслей, что мое благословение способно принести несчастье.

— Будь по-вашему, отец мой, — смирился поэт. — Тогда я вас благословляю. Я пользуюсь правом, даруемым моим возрастом. Ступайте, и да будет с вами Всевышний!

Монах еще раз поклонился и пошел в сторону Сполето.

Он прошагал около получаса, ни разу не обернувшись на Рим, который оставлял, чтобы никогда его больше не увидеть, но город этот, очевидно, занимал в его душе не больше места, чем любая французская деревушка.

Поэт стоял молча, неподвижно, глядя ему вслед до тех пор, пока мог его видеть; он провожал монаха в обратный путь так же, как Сальватор провожал его в Рим.

Наконец брат Доминик исчез за небольшим холмом Сторта.

Пилигрим страдания ни разу не повернул головы.

Поэт в последний раз вздохнул и, опустив голову и уронив руки, присоединился к группе людей, ожидавших его слева от дороги, рядом с начатыми раскопками…

В тот же вечер он писал к г-же Рекамье:

«Мне необходимо написать Вам, ибо на сердце у меня печаль.

Однако не стану Вам рассказывать о том, что огорчает мою душу, а лучше поведаю о том, что занимает мои мысли; я имею в виду свои раскопки. Торре-Вергата — собственность монахов; она расположена примерно в одном льё от могилы Нерона, по левую руку, если ехать из Рима, в самом красивом и самом безлюдном месте. Там прямо на поверхности земли находятся нескончаемые руины, поросшие травой и чертополохом. Я приступил к раскопкам во вторник третьего дня, как только закончил письмо к Вам. Меня сопровождал Висконти (он руководит работами). Погода стояла самая чудесная, какую только можно вообразить. Двенадцать человек с лопатами и заступами в полном безмолвии откапывали надгробия и то, что осталось от домов и дворцов; это было зрелище, достойное Вас. Я молился лишь об одном: чтобы Вы были рядом. Я охотно согласился бы жить с Вами в палатке среди этих развалин.

Я и сам приложил руку к этой работе. Раскопки обещают принести интересные результаты. Надеюсь найти нечто такое, что возместит мне убытки в этой лотерее мертвых. В первый же день я нашел кусок греческого мрамора, достаточно большой для бюста Пуссена.

Вчера мы обнаружили скелет готского воина и руку от женской статуи. Это было все равно что встретиться с разрушителем и результатом его деяний. Сегодня утром мы надеемся откопать всю статую. Если остатки архитектуры, которую я откапываю, будут того стоить, я не стану разбирать постройку и продавать камни, как это обыкновенно делается; я оставлю ее целиком и назову своим именем; это архитектура времен Домициана, о чем свидетельствует найденная нами надпись. Это прекрасная пора древнеримского искусства.

Эти раскопки станут целью моих прогулок; каждый день я буду приходить сюда и сидеть среди этих развалин, а потом уеду со своими двенадцатью полуобнаженными крестъянами-землекопами, и все снова погрузится в забвение и молчание… Только представьте, какие страсти, какая борьба интересов кипели когда-то в этих всеми забытых местах! Существовали хозяева и рабы, счастливцы и несчастные, всеми обожаемые красавицы и метившие в министры честолюбцы; теперь здесь живут лишь птицы да бываю я, но на весьма непродолжительное время. А скоро и мы разлетимся. Скажите откровенно: верите ли Вы в то, что стоит труда состоять членом совета ничтожного царька галлов — мне, армориканскому варвару, путешественнику среди дикарей неведомого римлянам мира и послу при одном из тех священников, каких бросали на съедение львам? Когда в Лакедемоне я взывал к Леониду, он мне не ответил. Моя поступь в Торре-Вергата не пробудила никого, и когда я в свой черед сойду в могилу, то даже не буду слышать Вашего голоса. Значит, я должен поторопиться к Вам и положить конец всем этим химерам человеческой жизни. В ней только и есть хорошего, что уединение, только и есть истинного, что Ваша привязанность.

Ф. де Шатобриан».

Это письмо ушло в тот же вечер с ежедневной шестичасовой почтой и около одиннадцати часов ночи оставило позади, между Баккано и Непи, путника, сидевшего на придорожном камне.

Этот путник был брат Доминик, присевший отдохнуть в первый раз на пути из Рима в Париж.

XII
ПОСЛАНИЕ ШАНТАЖИСТА

Пока аббат Доминик возвращается в Париж и сердце его разрывается при мысли о безрезультатном паломничестве, мы с позволения наших читателей проводим их на улицу Макон к Сальватору.

Там они узнают о том, какое страшное несчастье привело Регину в семь часов утра к Петрусу.

Сальватор, отсутствовавший несколько дней, только что возвратился домой. Фрагола нежно его обнимала, а Ролан весело прыгал вокруг, как вдруг раздались три удара в дверь.

Сальватор понял, что пришел кто-то из троих друзей. Он распахнул дверь: на пороге стоял Петрус.

Сальватор оторопел при виде его перекошенного лица.

— Друг мой! — молвил он, взяв его руки в свои. — Случилось что-то ужасное, не так ли?

— Произошло непоправимое несчастье, — едва смог выговорить Петрус.

— Я знаю только одно непоправимое несчастье, — строго заметил Сальватор, — это потеря чести, а мне нет нужды уверять вас в том, что я столько же верю в вашу честь, сколько и в свою.

— Спасибо! — горячо поблагодарил Петрус, пожав другу руки.

— Теперь поговорим как мужчины. Что случилось, Петрус? — спросил Сальватор.

— Прочтите! — предложил тот, протягивая другу смятое и залитое слезами письмо.

Сальватор взял его в руки и развернул, не сводя с Петруса глаз.

Потом перевел взгляд с молодого человека на письмо и прочел:

«Княжне Регине де Ламот-Удан, графине Рапт.

Сударыня!

Один из преданнейших и почтительнейших слуг благородного и древнего рода Ламот-Уданов нашел — благодаря одному из тех случаев, в коих явно усматривается рука Провидения, — возможность оказать Вам анонимно самую значительную услугу, какую только человеческое существо в силах оказать себе подобному.

Уверен, Вы разделите мое мнение, сударыня, когда узнаете, что речь идет не только о спокойствии и счастье всей Вашей жизни, но о чести господина графа Рапта, а также, возможно, о еще более дорогом для Вас — жизни Вашего отца, прославленного маршала.

Позвольте умолчать о том, с помощью каких средств мне удалось открыть грозящее Вам несчастье в надежде на то, что мне навсегда удастся отвести его от Вас. По-настоящему верные слуги всегда скромны; простите, что повторяюсь, но, как я уже имел честь сообщить, я считаю себя одним из преданнейших слуг семейства Ламот-Уданов.

Вот, сударыня, дело во всей его пугающей простоте.

Один негодяй, ничтожество, проходимец, достойный самого сурового наказания, нашел случайно, как он говорит, у господина Петруса одиннадцать писем, подписанных именем „Регина, графиня де Бриньоле ". Он прекрасно знает, сударыня, что вы не графиня де Бринъоле, что ваш род, конечно, гораздо древнее дворянства этих достойных торговцев сливами. Но этот негодяй говорит, что если Вы можете отрицать имя, то уж почерк несомненно Ваш. Не знаю, благодаря какому роковому случаю эти письма попали ему в руки, но я могу сообщить, какую чрезмерно высокую цену он намерен за них получить…"

Сальватор взглянул на Петруса, словно спрашивая, что в этом письме правда.

— Читайте, читайте, — сказал Петрус. — Это еще не все.

Сальватор продолжал:

"Он просит не меньше пятисот тысяч франков — немыслимую сумму, которая нанесет едва заметный урон такому состоянию, как Ваше, тогда как этого проходимца она обеспечит на всю жизнь…"

Увидев цифру, Сальватор так грозно сдвинул брови, что Петрус глухо вскрикнул, закрыв лицо руками:

— Ужасно, не так ли?

— Да, верно! — печально покачал головой Сальватор. Но, не теряя хладнокровия, которое не в силах был, казалось, поколебать даже конец света, он продолжал читать:

"Этот негодяй говорит, сударыня, объясняя непомерную цену, назначенную за эти дорогие письма, что каждое послание, состоящее в среднем из пятидесяти строк, может оцениваться, учитывая красоту и высокое положение написавшего их лица, не меньше чем по пятьдесят тысяч франков. Таким образом каждая строка обойдется Вам в тысячу франков, а все одиннадцать писем — в пятьсот пятьдесят тысяч.

Но не пугайтесь этой цифры, сударыня. Вы сейчас увидите, что мой друг (неужели я сказал "друг"? Я хотел сказать "негодяй") снизил свои притязания до пятисот тысяч франков.

Однако, несмотря на мои замечания, просьбы, мольбы, даже угрозы, он не только продолжал упорствовать в своем мерзком предприятии, но заявил, что, принимая во внимание всякого рода чувства, выраженные в этих посланиях, оглашение которых способно нанести ущерб чести господина графа Рапта и драгоценным дням господина маршала де Ламот-Удана, пятьсот тысяч ливров будут сущей безделицей.

Я попытался напугать его опасностями, которым он подвергается, затевая подобную игру. Я сказал, что Вы можете послать в засаду полицейских, которые арестуют его в тот момент, когда он явится за деньгами, представляющимися ему столь необходимыми, что он даже не желает обсуждать эту сумму. Я сказал ему, что любая другая женщина — не Вы, разумеется! — пошла бы еще дальше, считая себя оскорбленной в лучших чувствах, и приказала бы его убить. Я полагал, что это серьезный довод, однако этот дурак только рассмеялся в ответ, заявив, что так или иначе процесс неизбежен, письма непременно всплывут на этом процессе, их будет приводить королевский прокурор, затем опубликуют все газеты, и, следовательно, в опасности более чем когда-либо окажутся — не говоря уж о Вашей репутации — честь господина графа Рапта и драгоценные дни господина маршала.

Мне пришлось согласиться с этим неоспоримым доводом.

Ах, сударыня, каких же негодяев можно встретить в нашем несчастном мире!

Тщетно предприняв все мыслимые попытки отвести от Вас этот удар, с болью вынужден Вам сообщить, что, по моему мнению, у Вас есть единственное средство обеспечить спокойствие Вашей семьи: пойти навстречу этому недостойному подлецу.

Вот предложения, которые он имеет честь Вам представить, а я имею честь передать от его имени, надеясь и от души желая, сударыня, что выйдя из уст верного и добродетельного дворянина, слова этого отпетого негодяя будут восприняты с меньшей горечью.

Итак, он требует пятьсот тысяч франков, а чтобы доказать Вам свою преданность и бескорыстие (человеческое сердце — запутанный лабиринт, с которым может сравниться разве что несдержанность в речах), — чтобы доказать Вам, повторяю, свою преданность и бескорыстие, он предлагает передать Вам для начала первое письмо безо всяких условий, на тот случай, если Вы в ослеплении еще сохраняете некоторое сомнение, и поручает мне присоединить его к настоящему посланию.

Вот как получилось, что он простирает свои притязания лишь на пятьсот тысяч франков, хотя мог бы претендовать на пятьсот пятьдесят тысяч.

Он полагает, что представил Вам явное доказательство своей доброй воли, и Вы не станете и в дальнейшем сомневаться в его искренности.

Если Вы принимаете такие условия, в чем негодяй совершенно уверен, в знак согласия он просит Вас сегодня вечером зажечь свечу в последнем окне Вашего павильона.

Он будет стоять под этим окном ровно в полночь.

Кроме того, он умоляет Вас на следующий день ждать в то же время за решеткой Вашего особняка со стороны бульвара Инвалидов.

Человек, вид которого не должен Вас напугать (хотя сердце его переполнено черным коварством, его лицо обманчиво-кротко и невинно), подойдет с другой стороны решетки и издали покажет Вам пачку писем.

Вы, сударыня, покажете ему (также издали) первую пачку из пятидесяти тысяч франков в банковских билетах достоинством по тысяче или по пять тысяч. Это будет свидетельствовать о том, что Вы все правильно поняли. Тогда он сделает три шага в вашу сторону, а Вы — в его сторону. Затем одновременно протянете друг другу: Вы ему деньги за первое письмо, он Вам — послание.

То же самое будет проделано со вторым письмом, третьим — вплоть до десятого включительно.

Он полагает, сударыня, что тяжелые дни, которые он переживает вместе со всей Францией, объясняемые дороговизной продуктов, непомерным ростом квартирной платы, душераздирающими криками многочисленного голодного семейства, — вполне благовидный, если не достаточный предлог для того, чтобы хоть и не оправдать, то смягчить смелость его просьбы.

Что касается того, кто согласился выступить совершенно бескорыстным посредником между этим презренным человеком и Вами, он смиренно припадает к Вашим стопам и в третий раз умоляет Вас, сударыня, считать его своим преданнейшим и почтительнейшим слугою.

Граф Эрколано ***".

— Вот негодяй! — как всегда сдержанно проговорил Сальватор.

— Да, отвратительный проходимец! — сжав кулаки, процедил сквозь зубы Петрус.

— И что вы намерены предпринять? — пристально глядя на Петруса, спросил Сальватор.

— Не знаю! — в отчаянии воскликнул Петрус. — Я думал, что сойду с ума. К счастью, я вспомнил о вас, что вполне естественно, и поспешил к вам за советом и помощью.

— Значит, вы ничего не придумали?

— Признаться, пока я вижу только один выход.

— Какой же?

— Пустить себе пулю в лоб.

— Это не выход, это преступление, — холодно произнес Сальватор, — а преступление никого еще не излечивало от горя.

— Простите меня, — сказал молодой человек, — но вы должны понять: я просто потерял голову.

— А ведь сейчас голова вам нужна как никогда!

— Ах, друг мой! Дорогой мой Сальватор! — бросаясь ему на шею, вскричал молодой человек. — Спасите меня!

Фрагола наблюдала за ними, скрестив руки на груди и склонив голову набок: она олицетворяла собой Сострадание.

— Постараюсь! — пообещал Сальватор. — Но для этого мне необходимо знать все обстоятельства дела до мельчайших подробностей. Как вы понимаете, я спрашиваю об этом не из любопытства.

— Храни меня Бог, у меня нет от вас тайн! Разве у Регины есть секреты от Фраголы?

И Петрус протянул руку девушке.

— В таком случае, — сказала Фрагола, — почему она не пришла ко мне сама?

— Чем бы вы могли помочь ей в сложившемся положении?

— Поплакать вместе с ней, — просто отвечала Фрагола.

— Вы ангел! — прошептал Петрус.

— Времени терять нельзя! — остановил их Сальватор. — Каким образом письмо, адресованное госпоже графине Рапт, оказалось у вас в руках? Как письма госпожи графини Рапт попали в руки к этому бандиту? И кого вы подозреваете в краже?

— Я постараюсь отвечать в том же порядке, как вы задали свои вопросы, дорогой Сальватор. Но не сердитесь, если я отклонюсь от намеченного вами пути: я сейчас не способен владеть собой так, как вы.

— Говорите, друг мой, говорите! — ободряюще и ласково промолвил Сальватор.

— Говорите и доверьтесь Всевышнему! — прибавила Фрагола, двинувшись было в сторону двери.

— О, останьтесь, останьтесь! — попросил Петрус. — Ведь вы подружились с Региной еще раньше, чем мы с Сальватором.

Фрагола поклонилась в знак согласия.

— Так вот, сегодня утром, полчаса назад, — после минутного молчания, собравшись с духом, начал рассказывать Петрус, — ко мне пришла Регина, и я едва ее узнал, так она изменилась в лице.

"Мои письма у вас?" — спросила она.

Я был далек от того, что произошло, и в свою очередь спросил:

"Какие письма?"

"Письма, которые я писала вам, мой друг, — отвечала она. — Одиннадцать писем!"

"Они здесь".

"Где здесь?"

"В этом сундуке, заперты в нашем ларце".

"Отоприте его, посмотрите сами и покажите их мне".

Ключ висел у меня на шее, я никогда с ним не расстаюсь. Ларец по-прежнему находился в сундуке, и я решил, что могу ответить утвердительно.

"Покажите мне их, скорее, скорее!" — повторила она.

Я подошел к сундуку, откинул крышку, ларец стоял на месте.

"Взгляните!" — пригласил я.

"Ларец я вижу, а письма, письма?"

"Они внутри!"

"Покажите их мне, Петрус!"

Я отпер ларец, ни о чем не подозревая и улыбаясь.

Ларец был пуст!

Я закричал от отчаяния, Регина жалобно застонала.

"Значит, это правда!" — произнесла она.

Я был раздавлен и не смел поднять голову. Я упал перед ней на колени.

Только тогда она мне подала уже известное вам письмо. Я его прочел… Друг мой, я тогда ясно понял, как легко стать убийцей.

— Вы кого-нибудь подозреваете? Вы уверены в своем лакее? — спросил Сальватор.

— Мой лакей дурак, но на подлость он не способен.

— Но ведь не может быть, чтобы вы кого-нибудь не подозревали!

— У меня есть подозрение, но уверенности никакой!

— В расследовании так обычно и действуют: продвигаются от известного к неизвестному. Кого вы подозреваете?

— Человека, которого вы видели бы, если бы не перестали с некоторых пор у меня бывать.

Вместо того чтобы извиниться за долгое отсутствие, Сальватор промолчал.

— Человека, — повторил Петрус, понимая причину его молчания, — который выдавал себя за моего крестного.

— Крестного?.. A-а, да, да, что-то вроде капитана, так?

— Совершенно верно.

— Большого любителя живописи?

— Да, старого товарища моего отца. Вы с ним знакомы?

— Нет, но перед моим отъездом Жан Робер сказал мне о нем пару слов, и я по описанию заподозрил неладное: мне показалось, вы стали жертвой мошенничества или мистификации. К сожалению, мне пришлось на несколько дней уехать. Как раз сегодня я собирался зайти и познакомиться с этим персонажем… Так вы говорите, этот человек?..

— Представился как старый товарищ моего отца, назвался хорошо мне знакомым именем, которое я был приучен почитать с детства как имя храброго и честного моряка.

— А имел ли право появившийся в вашем доме человек носить это имя?

— Почему я должен был в этом усомниться, да и зачем ему было меня обманывать?

— Как видите, чтобы украсть письма.

— Как я мог это предположить? Он появился у меня как богатый набоб и для начала оказал мне услугу.

— Услугу! — пристально посмотрев на Петруса, повторил Сальватор. — Какую услугу?

Петрус почувствовал, что краснеет до ушей под взглядом Сальватора.

— Он не дал мне продать мебель и картины, — пролепетал Петрус, — и одолжил десять тысяч франков.

— За которые теперь просит пятьсот тысяч у графини Рапт… Согласитесь, дорогой Петрус, этот молодчик умеет выгодно помещать свои деньги!

Петрус не удержался и посмотрел на Сальватора с упреком:

— Да, я признаю, это ошибка. Но я принял эти десять тысяч франков.

— Так что теперь ваш долг увеличился на десять тысяч, — уточнил Сальватор.

— Из этих денег шесть или семь тысяч пошли на уплату самых неотложных долгов, — поправил Петрус.

— Вопрос не в этом, — возразил Сальватор. — Вернемся к действительному несчастью. Этот человек исчез из вашего дома?

— Да.

— Как давно?

— Со вчерашнего утра.

— Вас не встревожило его исчезновение?

— Нет. Ему случалось иногда ночевать не у меня.

— Это он!

— Однако…

— Говорю вам: это он! Мы бы ошиблись, если бы пошли по другому пути.

— Я думаю то же, что и вы, друг мой.

— Что сделала графиня, получив это письмо?

— Взвесила свои возможности.

— Она необычайно богата?

— Да, однако она не может продавать или занимать деньги без согласия мужа, а спросить его согласия она тоже не может, потому что он сейчас в восьмистах льё от нее. Она собрала все свои бриллианты, кружева, драгоценности. Но все это очень дорого, когда покупаешь, зато теряет больше половины стоимости, когда хочешь продать: за все она сможет выручить семьдесят пять — восемьдесят тысяч франков.

— У нее есть подруги.

— Госпожа де Маранд… Она в самом деле поспешила к ней за помощью. Господин де Маранд в Вене! Все словно сговорилось, чтобы нас погубить! Госпожа де Маранд отдала ей все деньги, какие у нее были, и изумрудное ожерелье. Это еще шестьдесят тысяч франков. Бедная Кармелита не в счет, только зря ее растревожишь рассказом!..

— А у бедной Фраголы, — вмешалась девушка, — только это золотое кольцо, с которым она не рассталась бы и за полмиллиона, но у ювелира за него можно получить десять тысяч.

— У вас есть дядя, — подсказал Сальватор. — Генерал богат, он вас любит, он настоящий рыцарь и отдал бы жизнь ради спасения чести такой женщины, как графиня Рапт.

— Да, — согласился Петрус, — жизнь он отдал бы, а вот десятую часть своего состояния не даст ни за что. Я, естественно, подумал о нем, как и вы. Генерал резок и скор на расправу. Он сядет в засаду за деревом со спрятанной в трости шпагой и обрушится на первого же подозрительного прохожего, который будет идти в этот час по бульвару Инвалидов.

— И даже если этот прохожий, — подхватил Сальватор, — окажется нашим вымогателем, у него может не оказаться в кармане писем. Кстати, как сказал сам этот негодяй, любая попытка ареста или убийства повлечет за собой расследование, обнародование писем, а значит, и бесчестье для графини.

— По-моему, есть все же один способ, — отважился предложить Петрус.

— Какой? — спросил Сальватор.

— Вы знакомы с господином Жакалем?

— Да.

— Надо бы его предупредить.

Сальватор улыбнулся.

— Да, это самый простой и на первый взгляд естественный способ. Однако в действительности это крайне опасно.

— Почему?

— К чему привели официальные поиски Мины? Если бы не случай — я оговорился: если бы не Провидение, позволившее мне неожиданно обнаружить ее — она и по сей день была бы пленницей господина де Вальженеза. К чему привели официальные расследования в деле господина Сарранти? К исчезновению Рождественской Розы, как раньше исчезла Мина. Запомните, дорогой друг: наша полиция тысяча восемьсот двадцать восьмого года находит пропажу только в том случае, если она сама в этом заинтересована. Я почти уверен, что в деле, о котором идет речь, она ничего не обнаружит и, даже наоборот, постарается всячески нам мешать.

— Да почему же?

— Либо я глубоко заблуждаюсь, либо полиция причастна ко всему, что с нами происходит.

— Полиция?

— Или полицейские. Мы на плохом счету у господина Делаво, дорогой друг.

— Какое дело полиции до чести графини Рапт?

— Я сказал: полиции или полицейским. Существуют полиция и полицейские, как церковь и священники. Это две разные вещи. Полиция — заведение, предназначенное для спасения, но спасение это осуществляется испорченными людьми. Вы спрашиваете, какой интерес может иметь полиция в том, чтобы обесчестить Регину? А зачем было полиции похищать Мину? Какое ей дело до господина Сарранти, для которого через неделю на Гревской площади поставят эшафот? Какой полиции смысл в том, чтобы выдавать господина Жерара за честного человека, достойного Монтионовской премии? Какой ей, наконец, прок в том, чтобы Рождественская Роза исчезла из дома Броканты? Полиция, дорогой друг, это хитрая и коварная богиня, которая ходит лишь темными и невидимыми путями. К какой цели? Никто этого не знает, кроме нее самой, да и ей это не всегда известно. У нее столь разнообразные интересы, у этой достойной полиции, что никогда не знаешь, с какой именно целью она действует в настоящий момент: в интересах политики, морали, философии или просто чтобы посмеяться. Существуют люди с воображением, такие, как господин де Сартин, или с фантазией, как господин Жакаль. Они превращают полицию то в искусство, то в игру. У этого господина Жакаля чертовски богатая фантазия! Знаете, когда он хочет докопаться до какой-нибудь тайны, он повторяет максиму: "Ищите женщину!" В данном случае женщину не так уж трудно было найти. В настоящее время, кстати сказать, существует уже не одна полиция: есть полиция короля, полиция его высочества дофина, полиция роялистов, полиция крайних роялистов. Господин граф Рапт послан в Санкт-Петербург. Ходят слухи, что его отправили для тайных переговоров с императором о великом проекте, цель которого — альянс против Англии, а в результате мы получим назад наши рейнские границы. Кроме того, господина де Ламот-Удана вызывали в Тюильри. Его хотят ввести в новый кабинет, состоящий из господина де Мартиньяка, господина Порталиса, господина де Ко, господина Руа, господина де Ла Ферроне, да откуда мне всех знать?! Но маршал не поддается на уговоры. Он отказывается участвовать в работе переходного правительства. Возможно, кто-то надеется заставить маршала выбирать между портфелем и скандалом. Ах, дорогой мой! В наше время все возможно.

— Да, — вздохнул Петрус. — Только негде найти пятьсот тысяч франков.

Сальватор будто не слышал его слов; продолжая свою мысль, он сказал:

— Заметьте, однако, что я ничего не утверждаю наверное. Я ищу вместе с вами.

— А я даже и не ищу! — в отчаянии вскричал Петрус.

— В таком случае, — заметил Сальватор с улыбкой, удивившей Петруса, — я бреду в потемках один. Как бы там ни было, или я сильно ошибаюсь, или в этом деле замешана если не полиция, то хотя бы полицейский! Этот морской волк, поселившийся у вас, знающий вас с детства, под видом друга капитана Эрбеля рассказывающий ваши семейные тайны, вышел, как мне кажется, прямо с Иерусалимской улицы. Всю жизнь человека с колыбели до мастерской художника могут знать либо отец с матерью, либо полиция — мать всякого общества. Кроме того, я всегда полагал, что по почерку можно определить характер человека. Взгляните, какой рукой написаны эти строки…

Сальватор указал Петрусу на письмо.

— Рука уверенная, почерк размашистый, буквы ровные, четкие — писавший не пытался изменить почерк. Это доказывает, что автор настоящих строк не боялся быть узнанным: почерк точно отражает ум диктовавшего. Человек, состряпавший это послание, не только ловок, но и решителен; он отлично знает, что рискует угодить на галеры, но не колеблется ни в единой букве, все строчки ровны как одна, написаны ясно и четко, словно автор счетовод. Итак, перед нами ловкий, смелый и решительный противник. Ну что же, я всегда предпочитаю хитрости открытый бой. Так мы и будем действовать.

— Будем действовать? — переспросил Петрус.

— Я хотел сказать: "Буду действовать".

— Если вы обещаете мне взяться за это дело, у вас, стало быть, есть какая-то надежда? — продолжал Петрус.

— Теперь у меня больше чем надежда — уверенность!

— Сальватор! — вскричал Петрус, бледнея от радости почти так же сильно, как перед тем — от ужаса. — Сальватор! Не шутите такими вещами.

— Говорю вам, друг мой, что мы имеем дело с серьезным противником. Но вы видели меня за работой и знаете, что я чертовски вынослив. Где Регина?

— Вернулась к себе и с нетерпением ждет, когда Фрагола принесет ей ответ.

— Значит, она рассчитывала на Фраголу?

— Как я — на вас.

— Вы оба были правы. Приятно иметь друзей, которые в нас верят.

— Боже мой, Боже мой! Я даже не смею спросить вас, Сальватор…

— Надевай мантилью и шляпку, Фрагола! Бери фиакр, поезжай к Регине, скажи, чтобы вернула госпоже де Маранд ожерелье и банковские билеты. Передай, чтобы она убрала свои собственные бриллианты в футляр, а деньги в кошелек. Посоветуй ей прежде всего сохранять спокойствие и не тревожиться, а сегодня в полночь зажечь условленную свечу в последнем окне своего павильона.

— Бегу! — отозвалась Фрагола, казалось ничуть не удивленная поручением Сальватора.

Она поспешила в свою комнату за мантильей и шляпкой.

— Но если Регина подаст такой знак, — заметил Петрус Сальватору, — завтра в это же время человек придет требовать пятьсот тысяч франков.

— Несомненно.

— Что же она будет делать?

— Даст ему деньги.

— Кто же даст ей деньги, чтобы отдать этому человеку?

— Я, — ответил Сальватор.

— Вы? — не поверил Петрус, приходя в ужас от этой уверенности и начиная думать, что Сальватор сошел с ума.

— Конечно.

— Где же вы-то их найдете?

— Это не должно вас беспокоить, раз я их найду.

— Ах, друг мой, пока я их не увижу, я, признаться…

— До чего вы недоверчивы, Петрус! А ведь у вас был предшественник, Фома неверный! Как и он, вы все увидите собственными глазами.

— Когда?

— Завтра.

— Завтра я увижу пятьсот тысяч франков?

— Разложенные на десять пачек, чтобы избавить Регину от необходимости раскладывать их самой. В каждой пачке, как сказано в письме, будет по десять пятитысячных билетов.

— Фальшивые? — пролепетал Петрус.

— За кого вы меня принимаете? — спросил Сальватор. — У меня нет никакого желания, чтобы этот человек отправил меня на галеры: это будут настоящие пятитысячные билеты, подписанные красными чернилами и с необходимой надписью: "Подделка карается по закону смертной казнью".

— Вот и я! — сказала Фрагола, готовая отправиться в путь.

— Помнишь, что ты должна передать Регине?

— Ей надо вернуть госпоже Маранд ожерелье и банковские билеты; убрать свои собственные бриллианты в футляр, а деньги — в кошелек; в указанное время подать условный сигнал.

— Какой именно сигнал?

— Надо зажечь свечу в крайнем окне павильона.

— Вот что значит быть подругой комиссионера! — рассмеялся Сальватор. — Вот так исполняются поручения! Лети, моя голубка из ковчега!

Сальватор проводил Фраголу влюбленным взглядом.

А Петрус был готов расцеловать ее ножки, торопившиеся отнести добрую весть подруге.

— Ах, Сальватор, как мне отблагодарить вас за оказанную услугу! — вскричал Петрус, бросаясь в объятия друга, когда за Фраголой захлопнулась дверь.

— Лучше всего забыть о ней, — с невозмутимой улыбкой отвечал Сальватор.

— Неужели я ничем не могу быть вам полезен?

— Совершенно ничем, мой друг.

— Скажите все-таки, что я должен делать.

— Сохранять полное спокойствие.

— И где мне находиться?

— Да где хотите. Дома, например.

— Я не смогу усидеть на месте.

— В таком случае погуляйте, покатайтесь верхом, отправляйтесь в Бельвиль, в Фонтене-о-Роз, в Бонди, на Монмартр, в Сен-Жермен, в Версаль. Поезжайте куда угодно, только не на бульвар Инвалидов.

— А как же Регина, Регина?

— Фрагола ее успокоит, и я уверен, что лучше ей побыть с Региной, чем вам.

— Мне кажется, это сон, Сальватор.

— Да, только дурной. Будем надеяться, что закончится он лучше, чем начался.

— И вы говорите, что завтра я увижу пятьсот тысяч франков в банковских билетах?

— В котором часу вы будете у себя?

— В любое время; весь день, если нужно.

— Вы же сказали, что не сможете усидеть на месте.

— Вы правы, я сам не знаю, что говорю. Завтра в десять, если угодно, дорогой Сальватор.

— В десять часов вечера.

— Позвольте теперь мне откланяться. Мне нужно на воздух, я задыхаюсь.

— Подождите, мне тоже пора уходить. Выйдем вместе!

— Ах, Боже мой, Боже мой! — вскричал Петрус, замахав в воздухе руками. — Не сплю ли я? Это не сон? Неужели мы спасены?!

Он с шумом перевел дыхание, набрав полную грудь воздуха.

Тем временем Сальватор, войдя в спальню, подошел к небольшому секретеру розового дерева, взял из потайного ящичка гербовую бумагу, исписанную мелким почерком, и опустил ее в боковой карман бархатной куртки.

Молодые люди сбежали по лестнице, оставив Ролана сторожить дом.

На пороге Сальватор протянул Петрусу руку.

— Нам по пути? — спросил тот.

— Не думаю, — покачал головой Сальватор. — Вы, по всей вероятности, идете на улицу Нотр-Дам-де-Шан, а я, разумеется, на Железную улицу.

— Как?! Вы отправляетесь?..

— К своей тумбе! — рассмеялся Сальватор. — Рыночные торговки давно меня не видали и, должно быть, беспокоятся. Кроме того, должен признаться, мне необходимо выполнить одно-два поручения, чтобы полностью собрать для вас пятьсот тысяч франков.

Продолжая улыбаться, Сальватор помахал Петрусу рукой, и тот, полный мыслей о происшедшем, побрел на улицу Нотр-Дам-де-Шан.

Нам нечего делать в мастерской художника, а потому последуем за Сальватором, но не на Железную улицу, куда он и не собирался идти, а на улицу Варенн, где располагалась контора достойного нотариуса, которого мы уже имели честь представить нашим читателям под именем метра Пьера Никола Баратто.

XIII
НОТАРИУС-МОШЕННИК

Нотариусы — что цыплята, с той лишь разницей, что цыплят едим мы, а нотариусы едят нас. Существуют хорошие и плохие нотариусы, как есть хорошие и плохие цыплята.

Господин Баратто принадлежал к этой последней категории: это был плохой нотариус в полном смысле этого слова, хотя пользовался во всем Сен-Жерменском предместье репутацией неподкупного человека, каким слыл в Ванвре честнейший г-н Жерар.

Стоял вопрос о том, чтобы вознаградить его за такую общеизвестную порядочность, сделав мэром, депутатом, государственным советником или кем-нибудь еще в этом роде.

Господин Лоредан де Вальженез весьма покровительствовал метру Баратто. Он использовал все свое влияние на министра внутренних дел, чтобы выхлопотать метру Баратто орден Почетного легиона. Как известно, влияние г-на Лоредана де Вальженеза было велико, и он добился этой награды; честнейший нотариус недавно был награжден, к великому возмущению своих клерков, смутно догадывавшихся о том, что их хозяин заложил недвижимость, которая ему как будто не принадлежала; они потихоньку обвиняли его в подложной продаже и между собой насмешливо называли своего достойного хозяина нотариусом по подлогам.

Обвинение было не совсем справедливо. Подложная продажа заключается, выражаясь языком юриспруденции, в продаже двум разным покупателям одной и той же принадлежащей вам вещи. Но какими бы осведомленными ни считали себя клерки, метр Баратто не был замешан в такого рода преступлении, он лишь заложил то, что ему не принадлежало. Прибавим, что, совершая этот проступок, он был старшим клерком, а не нотариусом и решился на него, чтобы купить контору. Купив контору на приданое жены, он возместил долг и ликвидировал на основании вполне законных расписок следы первоначального преступления. Таким образом, прозвище, которое дали клерки метру Баратто, можно было считать дважды несправедливым. Но надо быть снисходительными к молодым завистникам, потерявшим голову при виде красной орденской ленточки, будто быки на арене — перед алым плащом тореро.

К этому сомнительному персонажу — после того, что мы сказали, эпитет, возможно, не покажется вам преувеличением, — к этому сомнительному персонажу, повторяем, и отправился Сальватор.

Он пришел в ту минуту, как метр Баратто провожал старого кавалера ордена Святого Людовика и низко ему кланялся.

Подняв голову, он увидел Сальватора на том самом месте, где только что стоял благородный клиент, перед которым метр так униженно склонялся. Господин Баратто бросил на комиссионера презрительный взгляд, словно спрашивая: "Это еще что за мужлан?"

Сальватор сделал вид, что не понимает его пренебрежительного молчаливого вопроса, и метру Баратто пришлось воспроизвести его вслух; он прошел мимо Сальватора, не замечая его приветствия и обратившись к одному из своих клерков с таким вариантом вопроса:

— Что угодно этому человеку?

— Я хочу поговорить с вами, сударь, — отвечал комиссионер.

— Вам поручено передать мне письмо?

— Нет, сударь, я пришел переговорить с вами лично.

— Вы?

— Да.

— Вы хотите заключить сделку в моей конторе?

— Мне необходимо с вами поговорить.

— Передайте старшему клерку, что вам угодно мне сообщить, милейший; это будет все равно как если бы вы изложили свою просьбу мне.

— Я могу говорить только с вами.

— Тогда зайдите в другой раз. Сегодня я занят.

— Прошу меня извинить, сударь, но я должен изложить вам свое дело именно сегодня, а не в другой раз.

— Лично мне?

— Лично вам.

Непоколебимый тон Сальватора произвел на метра Баратто некоторое впечатление.

Он обернулся с удивленным видом, потом словно покорился и спросил, не приглашая, однако, Сальватора в кабинет:

— Что вам угодно? Изложите свое дело в двух словах.

— Это невозможно, — возразил Сальватор. — У меня дело не из тех, какие решаются на ходу.

— Но вы хотя бы обещаете излагать коротко?

— Мне понадобится не меньше четверти часа, да и то я не уверен, что спустя это время вы решитесь исполнить мое желание.

— В таком случае, милейший, если ваше дело столь трудное…

— Трудное, но исполнимое.

— Ах, вот как? Вы, однако, настойчивы!.. А знаете ли вы, что такой человек, как я, не может терять попусту время?

— Верно. Но я заранее вам обещаю, что вы не пожалеете о потраченном на меня времени. Я явился от имени господина де Вальженеза.

— Вы? — удивился нотариус, глядя на Сальватора, будто хотел сказать: "Какое отношение может иметь этот комиссионер к такому человеку, как господин де Вальженез?!"

— Я! — кивнул Сальватор.

— Прошу в мой кабинет, — пригласил метр Баратто, побежденный упорством Сальватора, — хоть я и не понимаю, что общего может быть между господином де Вальженезом и вами.

— Сейчас поймете, — пообещал Сальватор, проследовав за метром Баратто в его кабинет и притворив за собой дверь в контору.

Нотариус обернулся на звук хлопнувшей двери и спросил:

— Зачем вы закрываете дверь?

— Чтобы ваши клерки не слышали, что я вам скажу, — пояснил Сальватор.

— Это, стало быть, тайна?

— Вы сможете судить об этом сами.

— Хм! — с сомнением обронил метр Баратто, взглянул на комиссионера с некоторым беспокойством и устроился за столом, словно артиллерист за ретраншементом.

Он с минуту разглядывал посетителя, тщетно пытаясь прочесть что-то на его лице, затем произнес:

— Говорите же!

Сальватор огляделся, увидел стул, подвинул его к столу и сел.

— Вы садитесь? — изумился нотариус.

— Я же вас предупредил, что у меня к вам дело не меньше чем на четверть часа.

— Но я не приглашал вас садиться!

— Знаю, однако я подумал, что вы не сделали этого по забывчивости.

— С чего вы это взяли?

— Потому что вот в этом кресле сидело лицо, которое вы принимали до меня.

— Это же был господин граф де Нуартер, кавалер ордена Святого Людовика!

— Вполне возможно. Однако в Кодексе сказано: "Все французы равны перед законом" — а я такой же француз, как господин граф де Нуартер, и даже, может быть, как гражданин лучше его, потому-то я и сажусь, как это сделал он. Но поскольку мне тридцать четыре года, а ему семьдесят, то я сижу на стуле, а не в кресле.

Лицо нотариуса выражало все большее удивление.

Словно разговаривая с самим собой, он произнес:

— Очевидно, это какое-нибудь пари… Говорите, молодой человек!

— Совершенно верно! Я поспорил с одним из своих друзей, что вы охотно ссудите меня на сутки необходимой суммой.

— Ну наконец-то! — заметил метр Баратто с вызывающим смешком, который обычно вырывается у деловых людей, когда к ним обращаются с неожиданными предложениями.

— Вот именно! — подхватил Сальватор. — Это ваша вина, если мы не начали этот разговор раньше, согласитесь. Я был готов приступить к нему в любое время.

— Понимаю.

— Итак, я заключил пари…

— И ошиблись.

— …что вы ссудите меня суммой, необходимой моему другу.

— Дорогой мой! У меня сейчас нет свободных денег.

— Вы же знаете: когда у нотариуса их нет, он способен их сделать.

— Когда у меня есть деньги, я ссужаю их под залог недвижимого имущества, причем под первую закладную. У вас есть свободная от долгов недвижимость?

— По крайней мере, в настоящую минуту — ни пяди земли!

— Какого же черта вы сюда явились?

— Я только что вам об этом сказал.

— Друг мой! — начал метр Баратто, призвав на помощь все величие, какое он только был способен изобразить. — Прекратим эту шутку, прошу вас. Мои клиенты — люди осмотрительные и разумные, они не одалживают деньги первому встречному.

— Да разве я пришел просить деньги ваших клиентов? — отозвался Сальватор, нимало не смутившись под горделивым взглядом нотариуса.

— Уж не мои ли деньги вы хотите получить? — спросил нотариус.

— Несомненно.

— Да вы с ума сошли, милейший!

— Отчего же?

— Нотариусам запрещено спекулировать собственным состоянием.

— На свете так много всего, что запрещено и что нотариусы тем не менее делают.

— Э! Какой вы забавник! — бросил метр Баратто, поднимаясь и направляясь к звонку.

— Прежде всего, я вам не забавник! — отрезал Сальватор и протянул руку, преграждая ему путь. — И потом, я еще не все сказал. Извольте сесть на место и выслушать меня до конца.

Метр Баратто бросил на комиссионера испепеляющий взгляд; однако во всем облике посетителя, в его позе, выражении лица, взгляде чувствовалось столько силы и уверенности, что нотариус снова сел: Сальватор напоминал ему льва на отдыхе.

Однако когда он сел, на губах его мелькнула усмешка — было видно, что он готов нанести противнику сокрушительный удар. Вы сказали, — спросил он, — что пришли от имени господина Лоредана де Вальженеза. Как это понимать?

— Вам изменяет память, достойнейший метр Баратто, — ответил Сальватор. — Я вам не сказал, что пришел от господина Лоредана де Вальженеза.

— Как так?

— Я сказал, что пришел от господина де Вальженеза, не упоминая имени.

— По-моему, это одно и то же.

— Нет, совершенно не одно и то же.

— Объяснитесь, не то, должен вас предупредить, я начинаю терять терпение.

— Имею честь повторить, сударь, что если я до сих пор не изложил вам свое дело, то в этом виноваты только вы.

— Хорошо, давайте поскорее с ним покончим.

— Это мое самое горячее желание. Несмотря на свою превосходную память, сударь, — продолжал Сальватор, — мне кажется, вы забыли, что существуют два Вальженеза.

— Что значит "два Вальженеза"? — вздрогнул нотариус.

— Именно так; одного зовут Лоредан де Вальженез, другого — Конрад де Вальженез.

— И вы явились от…

— От того, которого зовут Конрад.

— Вы, стало быть, знавали его раньше?

— Я знал его все время.

— Я хотел сказать: "До его смерти".

— А вы уверены, что он мертв?

Этот вопрос, совсем простой на первый взгляд, заставил г-на Баратто подскочить на стуле.

— Что значит, уверен ли я?

— Да, я именно об этом вас спросил, — невозмутимо подтвердил молодой человек.

— Разумеется, я уверен.

— Вглядитесь в меня.

— В вас?

— Да.

— Зачем?

— Вот черт! Я вам говорю: "Мне кажется, господин Конрад де Вальженез жив"; вы отвечаете: "Я уверен, что господин Конрад де Вальженез мертв". Тогда я вам говорю: "Посмотрите на меня хорошенько!" Возможно, вы получите ответ на свой вопрос.

— Как этот осмотр может дать ответ на мой вопрос? —

продолжал недоумевать нотариус. *

— По очень простой причине: я и есть господин Конрад де Вальженез.

— Вы?! — вскрикнул г-н Баратто, и его щеки залила смертельная бледность.

— Я! — все так же флегматично ответил Сальватор.

— Это ложь! — пролепетал нотариус. — Господин Конрад де Вальженез мертв.

— Господин Конрад де Вальженез перед вами.

Во время этой непродолжительной беседы метр Баратто остановил затравленный взгляд на молодом человеке; очевидно, нотариус призвал на помощь свою память и действительно признал неоспоримое сходство посетителя с Конрадом де Вальженезом: от категорического отрицания он перешел к другой форме диалога.

— Предположим, это так; что дальше?

— Согласитесь, что это уже кое-что! — заметил Сальватор.

— Какая вам от этого выгода?

— Прежде всего, я жив, а это немало. Кроме того, это доказывает, что я вас не обманывал, когда сказал, что явился от имени господина де Вальженеза, поскольку я действительно господин де Вальженез. Наконец, это позволяет мне надеяться, что вы выслушаете меня с большим вниманием и большей вежливостью.

— Но ведь, господин Конрад…

— Конрад де Вальженез! — поправил его Сальватор.

— Но ведь, господин Конрад де Вальженез, вам лучше, чем кому бы то ни было известно, что произошло после смерти вашего уважаемого отца.

— Лучше, чем кому бы то ни было, это верно, — подтвердил молодой человек тоном, от которого застыла кровь в жилах нотариуса.

Однако тот решил идти напролом и добавил с насмешливой улыбкой:

— И все же не лучше, чем мне.

— Не лучше, но так же хорошо.

На мгновение наступила тишина; Сальватор остановил на служителе закона взгляд, каким змея завораживает птичку.

Но как птичка не падает без борьбы в пасть змеи, так и г-н Баратто попытался бороться.

— Так что вам угодно? — спросил он.

— Прежде всего ответьте: уверены ли вы, что я Конрад де Вальженез? — спросил Сальватор.

— Насколько можно быть уверенным в присутствии человека, в похоронах которого я принимал участие, — отозвался нотариус, надеясь вернуться на путь сомнения.

— Иными словами, вы приняли участие в захоронении тела, которое я купил в анатомическом театре и выдал за свой труп по причинам, которые мне нет нужды вам сейчас объяснять.

Это был последний удар. Нотариус не пытался больше спорить.

— Действительно, чем больше я на вас смотрю, — проговорил он, пытаясь оправиться от смущения и от всей души желая, чтобы Сальватор дал ему передохнуть, — действительно, чем больше я на вас смотрю, тем более знакомым мне кажется ваше лицо. Но, признаться, с первого взгляда я бы вас не узнал. Прежде всего — потому, что я в самом деле считал вас мертвым… И потом, вы сильно изменились.

— За шесть лет не мудрено измениться! — с оттенком грусти отметил Сальватор.

— Неужели уже шесть лет прошло?!. Просто ужас, как летит время! — вздохнул нотариус, пытаясь за неимением лучшего перевести разговор на избитую тему.

Продолжая говорить, метр Баратто с беспокойством разглядывал костюм молодого человека. Но, убедившись в том, что это костюм комиссионера и даже бляха на месте, он постепенно успокоился: ему показалось, что он прекрасно понял смысл просьбы, с которой отважился к нему обратиться Сальватор. После своего осмотра он пришел ко вполне естественному выводу, что, хотя одежда на посетителе вполне чистая, ее владелец живет в нищете и пришел к нему, как он сам и сказал, сделать небольшой заем. Ну что ж, метр Баратто был человеком, обладавшим чувством собственного достоинства; он твердил в душе, что, если Сальватор станет держать себя прилично, никто не сможет сказать, что нотариус семейства Вальженезов позволил сыну маркиза де Вальженеза, пусть даже и незаконному, умереть с голоду, отказавшись ссудить его несколькими луидорами.

От таких мыслей метр Баратто повеселел; он поудобнее устроился в кресле, закинул ногу на ногу, взял в руки одну из папок с бумагами, лежавших перед ним на столе, и начал ее просматривать, в надежде с пользой провести те несколько минут, пока молодой человек придет в себя и изложит свою просьбу.

Сальватор следил за ним, не говоря ни слова; но если бы нотариус поднял в эту минуту глаза, он ужаснулся бы, прочтя на лице посетителя глубокое презрение.

Впрочем, нотариус глаз не поднимал. Он просматривал — или делал вид, что просматривает — лист гербовой бумаги, исписанный сверху донизу, и, не отводя взгляда от нее, спросил с оттенком христианского сострадания:

— Так вы стали комиссионером, бедный мальчик?

— Ах, Боже мой, да, — не сдержав улыбки, ответил Сальватор.

— На жизнь-то вы хоть себе зарабатываете? — продолжал, не поворачивая головы, нотариус.

— Не жалуюсь, — отозвался Сальватор, восхищаясь самонадеянностью метра Баратто.

— И сколько вы зарабатываете в день?

— Пять-шесть франков. Как вы понимаете, всякое бывает.

— Ого! — воскликнул нотариус. — Так это, стало быть, неплохое ремесло! Имея пять франков в день, можно, пожалуй, будучи экономным, откладывать по четыреста-пятьсот франков в год!

— Вы так думаете? — продолжал игру Сальватор, наблюдая за нотариусом, как кот следит за мышью, угодившей ему в лапы.

— Ну да, ну да, — закивал метр Баратто. — Вот, к примеру, я, когда был старшим клерком в этой конторе, сумел отложить две тысячи франков, хотя жалованье мое составляло полторы тысячи франков в год. Так я положил начало своему небольшому состоянию… О, экономия, дорогой мой, экономия! Без экономии не может быть счастья… Я тоже был молод и, — Боже мой! — как все, любил почудить. Но никогда я не покушался на свои сбережения, не позволял себе ни малейшего долга. Только руководствуясь подобными принципами, можно обеспечить себе спокойную старость. Кто знает! Может быть, вы тоже станете однажды миллионером!

— Кто знает! — эхом отозвался Сальватор.

— Да… А пока — мы в затруднительном положении, а? Мы напроказничали, а теперь на мели вспомнили о славном метре Баратто и решили: "Это добрый малый, он выручит нас из беды?

— Признаться, сударь, вы читаете мои мысли как по писаному.

— Увы! — наставительно изрек нотариус. — К несчастью, мы привыкли иметь дело с человеческими горестями: то, что случилось с вами, происходит каждый день с пятьюдесятью несчастными; все они заводят одну и ту же песню, а я выставляю их за дверь раньше, чем они успевают допеть до конца.

— Да, — поддержал разговор Сальватор, — я еще входя сюда заметил, что вы привыкли поступать именно так.

— Что ж вы хотите! Если бы я помогал всем, кто меня об этом просит, будь я хоть Ротшильдом, мне не хватило бы средств. Но вы, мой мальчик, — поспешил прибавить метр Баратто, — вы не то, что все прочие: вы незаконный сын моего старого клиента, маркиза де Вальженеза. Если только вы будете разумны, я с удовольствием окажу вам услугу. Сколько вам нужно? Ну же! — продолжал нотариус, откидываясь назад и выдвигая ящик своего бюро, в котором хранил деньги.

— Мне нужно пятьсот тысяч франков, — сказал Сальватор.

Нотариус испуганно вскрикнул и едва не упал навзничь.

— Вы с ума сошли, молодой человек! — крикнул он, с шумом задвигая ящик на место и опуская ключ в карман.

— Я не сошел с ума, как и не умер, — возразил молодой человек. — Мне нужно пятьсот тысяч франков через двадцать четыре часа.

Метр Баратто затравленно посмотрел на Сальватора. Он ждал, что тот начнет угрожать с кинжалом или пистолетом в руках.

Сальватор продолжал спокойно сидеть на стуле, на его лице были написаны благожелательность и спокойствие.

— Ого! — произнес нотариус. — Вы определенно лишились рассудка, молодой человек.

Сальватор, казалось, не обратил внимания на его слова.

— Завтра к девяти часам утра, — медленно, делая ударение на каждом слове, произнес он, — завтра к девяти часам утра мне нужны пятьсот тысяч франков, вы слышали?

Нотариус в отчаянии покачал головой, словно хотел сказать: "Бедный мальчик совершенно безнадежен".

— Вы слышали? — повторил Сальватор.

— Да что вы! Послушайте, мой мальчик, — сказал метр Баратто, который не мог понять если не цели Сальватора, то во всяком случае средств для ее достижения, но смутно чуял огромную опасность, скрытую в полнейшей невозмутимости молодого человека, — послушайте, как вам могло прийти в голову, пусть даже в память о вашем отце, к которому я питал дружеские чувства и глубокое почтение, что простой нотариус, вроде меня, способен ссудить вам подобную сумму?

— Это верно, — согласился Сальватор. — Я употребил не то слово; мне следовало бы сказать не "ссудить", а "возместить". Впрочем, это не беда, я уточняю свою просьбу: я пришел для начала требовать от вас возмещения суммы в полмиллиона франков.

— Возмещения?.. — дрогнувшим голосом переспросил метр Баратто, начиная понимать, почему маркиз де Вальженез закрыл за собой дверь.

— Да, сударь, в качестве возмещения, — в третий раз и довольно сурово повторил Сальватор.

— Что вы хотите этим сказать? — потухшим голосом невнятно проговорил нотариус, с трудом выдавливая каждое слово; по его лицу градом катился пот.

— Слушайте меня внимательно! — приказал Сальватор.

— Я вас слушаю, — ответил нотариус.

— Мой отец маркиз де Вальженез вызвал вас к себе почти семь лет тому назад… — начал Сальватор.

— Семь лет! — машинально повторил нотариус.

— Именно так; это было одиннадцатого июня тысяча восемьсот двадцать первого года… Посчитайте.

Нотариус промолчал. Незаметно было, чтобы он считал. Он просто ждал.

— Маркиз вызвал вас, чтобы передать завещание, в котором он усыновлял меня и признавал своим единственным наследником.

— Ложь! — вскричал, позеленев, нотариус.

— Я читал это завещание, — продолжал Сальватор, пропустив мимо ушей опровержение метра Баратто. — Оно было написано в двух экземплярах, оба — собственноручно моим отцом. Один экземпляр был передан вам, другой исчез. Я пришел потребовать, чтобы вы представили мне это завещание.

— Это ложь, совершеннейшая ложь! — взвыл нотариус, дрожа всем телом. — Я действительно слышал от вашего отца, что он собирался написать завещание. Но, как вы знаете, ваш уважаемый отец скончался внезапно, и вполне вероятно, что завещание было написано, но ко мне оно так и не попало.

— Вы можете в этом поклясться? — спросил Сальватор.

— Честью клянусь! — вскричал нотариус и поднял руку, словно перед распятием в суде присяжных. — Клянусь перед Богом!

— Если вы клянетесь в этом перед Богом, господин Баратто, — ничуть не теряя хладнокровия, сказал Сальватор, — вы самый бесчестный мошенник, какого я когда-либо видел.

— Господин Конрад! — подскочив и будто собираясь наброситься на Сальватора, вскрикнул нотариус.

Но тот схватил его за руку и как ребенка усадил обратно в кресло.

Только теперь метр Баратто по-настоящему понял, зачем Сальватор закрыл за собой дверь.

— В последний раз требую представить мне завещание моего отца! — глухо проговорил Сальватор.

— Его не существует, говорю же вам, что его не существует! — вскричал нотариус, топая ногами, как ребенок.

— Ну хорошо, господин Баратто! — сказал Сальватор. — Допускаю, но только на одну минуту, что вы не были знакомы с этим документом.

Нотариус облегченно перевел дух.

Назад: Часть третья

X ПРЕЕМНИК СВЯТОГО ПЕТРА

XI ТОРРЕ-ВЕРГАТА

XII ПОСЛАНИЕ ШАНТАЖИСТА

XIII НОТАРИУС-МОШЕННИК

IX
РИМ

X
ПРЕЕМНИК СВЯТОГО ПЕТРА

XI
ТОРРЕ-ВЕРГАТА

XII
ПОСЛАНИЕ ШАНТАЖИСТА

XIII
НОТАРИУС-МОШЕННИК