Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 33. Сальватор. Части 3,4
Назад: XIV ДОСТОЙНАЯ СЕСТРА ПОКОЙНОГО ГОСПОДИНА ЛОРЕДАНА
Дальше: XXIV ДИПЛОМАТИЯ СЛУЧАЯ
XIX
ПАРФЯНСКАЯ СТРЕЛА
Вечером того же дня, как помнят читатели, прелат-итальянец назначил у себя встречу с аббатом Букмоном.
Епископ готовился к отъезду.
— Ступайте в мой кабинет, — сказал он аббату, — я вас догоню.
Аббат повиновался.
Монсеньер Колетти обратился к своему лакею:
— Лицо, которое я вызывал, находится в моей молельне?
— Да, ваше преосвященство, — ответил лакей.
— Хорошо. Кроме маркизы де Латурнель, меня ни для кого нет дома.
Слуга поклонился.
Монсеньер отправился в молельню.
Там стоял в углу худой и бледный человек из-за длинных волос похожий — и это, очевидно, ему льстило — на Базиля из "Женитьбы Фигаро" или на пьеро из пантомимы.
Должно быть, наши читатели уже забыли этого персонажа, но мы в двух словах освежим их память. Это был любимчик женщины, сдававшей внаем стулья, а также один из шпионов г-на Жакаля, по прозвищу Овсюг; он чудом избежал гибели во время беспорядков на улице Сен-Дени и со славой вернулся в отчий дом на Иерусалимской улице.
Читатели, без сомнения, удивятся, встретив этого висельника в доме нашего итальянца-иезуита. Однако если им будет угодно последовать за нами в молельню, они скоро поймут все сами.
При виде монсеньера Колетти Овсюг молитвенно сложил руки на груди.
— Ну как? — спросил итальянец. — Что-нибудь удалось найти? Говорите коротко и тихо.
— Результат прекрасный, монсеньер, да и искать долго не пришлось: это два самых больших интригана во всем христианском мире.
— Откуда они?
— Они из тех же мест, что и я, ваше преосвященство.
— А откуда родом вы?
— Из Лотарингии.
— Неужели?
— Да, а вы знаете поговорку: "Лотарингец продаст и Бога и ближнего".
— Это, должно быть, лестно и для вас и для этих двоих. А где они получили образование?
— В нансийской семинарии. Правда, аббата оттуда выгнали.
— За что?
— Вашему преосвященству достаточно будет сказать, что вы знаете причину, и он не станет настаивать на объяснении, в этом я убежден.
— А его брат?
— Этот — другое дело. О нем я знаю немало подробностей. Король Станислав, будучи покровителем небольшой церкви в окрестностях Нанси, подарил ей изображение Христа кисти Ван Дейка. Со временем викарии этой церкви позабыли о ценности этого Христа, зато Букмон-живописец знал ее очень хорошо. Он попросил разрешения снять с картины копию. После того как копия была готова, он подменил оригинал и продал его за семь тысяч франков антверпенскому музею. Дело получило огласку и, конечно, для художника закончилось бы крупными неприятностями, но аббат, уже приобщившийся к Сент-Ашёлю, добился поддержки от настоятеля. Дело замяли, но если его снова вытащит на свет человек вашего положения, виновнику не поздоровится.
— Хорошо. Я слышал, что они живут под вымышленными именами. Вам об этом что-нибудь известно?
— Совершенно верно. Их настоящая фамилия — Маду, а не Букмоны.
— Как они жили, с тех пор как уехали из Нанси?
— В материальном отношении — довольно хорошо, в нравственном — ужасно. Дурачили людей, а когда дураков не встречали, брали в долг. Если вам угодно дать мне еще сутки, я смогу представить вам более точные сведения.
— Ни к чему, я сегодня вечером уезжаю. Кроме того, я знаю все, что хотел знать.
Он вынул из кошелька пять луидоров.
— Вот задаток, — сказал он, вручая деньги Овсюгу. — Возможно, вы получите письменные приказания без подписи. Каждый из таких приказов будет сопровождаться небольшой суммой, чтобы вознаградить вас за труды. Отправляйте ответы на эти запросы до востребования в Рим.
Я узнаю ваши письма по трем значкам "X" на конверте.
Овсюг поклонился с таким видом, точно хотел сказать: "Пока все?"
Монсеньер Колетти понял его.
— Глаз не спускайте с наших двух друзей. Держитесь наготове, чтобы в любую минуту дать мне сведения, которые я от вас потребую. Ступайте.
Овсюг, пятясь, вышел.
Монсеньер Колетти подождал, пока закроется дверь, помолчал, подумал и наконец сказал:
— Ну, теперь к другому!
Он вышел из молельни, прошел через гостиную и отворил дверь в кабинет.
Он нашел там аббата Букмона. Тот устроился в большом кресле и, глядя в потолок, вертел большими пальцами.
— Итак, господин аббат, можете ли вы мне сказать, — спросил он, — как вас приняла госпожа де Ламот-Удан?
— Княгиня, кажется, согласилась, чтобы я стал ее исповедником, — отвечал аббат.
— Что значит "кажется"? — удивился иезуит.
— Княгиня не слишком разговорчива, — продолжал аббат. — Ваше преосвященство должны это знать. Я не могу точно сказать, какое впечатление у нее сложилось обо мне, вот почему я вам и ответил, что, кажется, княгиня согласилась.
— Вы закрепились в их доме?
— По мнению госпожи маркизы де Латурнель — да.
— Тогда таково должно быть и ваше мнение. Не будем больше к этому возвращаться. Я вас пригласил затем, чтобы дать указания, как вы должны себя держать с госпожой де Ламот-Удан.
— Я жду ваших приказаний, монсеньер.
— Прежде чем приступить к делу, скажу два слова о средствах, которые я имею в своем распоряжении, чтобы успокоить вашу совесть, — на тот маловероятный случай, что она вас беспокоит, — и развеять всякие сомнения в необходимости быть полностью мне преданным. Вас выгнали из нансийской семинарии. Я знаю почему. Это то, что касается вас. Что же до вашего брата, то, как вам известно, в Антверпене имеется некий Христос кисти Ван Дейка…
— Ваше преосвященство! — покраснев, перебил его аббат Букмон. — Зачем предполагать, что вам придется прибегать к угрозам? Вы и так можете делать все, что пожелаете, с вашими нижайшими слугами.
— Я этого и не предполагаю. У меня все карты на руках, я хороший игрок! Я раскрываю свои карты, только и всего.
Аббат поджал губы, и стало слышно, как он скрипнул зубами. Он опустил глаза, но прелат успел заметить в них сверкнувший злой огонек.
Монсеньер Колетти выждал, пока аббат придет в себя.
— Ну вот, — сказал иезуит, — теперь, когда мы договорились, выслушайте меня. Жена маршала де Ламот-Удана при смерти. Вам не придется долго быть ее духовником. Но при старании и умении минуты стоят дней, а дни — лет.
— Я слушаю, монсеньер.
— Когда вы услышите исповедь княгини, вам станут понятны некоторые мои указания, хотя сейчас они могут показаться вам неясными.
— Я постараюсь понять, — пообещал аббат Букмон с улыбкой.
— Супруга маршала совершила оплошность, — продолжал прелат. — И это оплошность такого рода и такой важности, что, если она не получит на земле прощение лица, которое она оскорбила, я сильно сомневаюсь, получит ли она его на небесах. Вот что я вам поручаю ей доказать.
— Но, монсеньер, мне следовало бы знать, какого рода этот грех, чтобы внушить необходимость земного прощения.
— Вы это узнаете, когда княгиня вам все расскажет.
— Я бы хотел иметь время подготовить свои доводы.
— Представьте, к примеру, один из тех грехов, для прощения которого некогда потребовалось слово самого Иисуса Христа!
— Прелюбодеяние? — осмелился предположить аббат.
— Прошу заметить: я этого слова не произносил, — сказал итальянец. — Но если бы это было именно прелюбодеяние, вы полагаете, княгиня получит прощение Небес, не добившись его прежде от мужа?
Аббат невольно вздрогнул: он смутно понимал, куда клонит итальянец и, как бы ни был он сам порочен, флорентийская месть епископа его пугала.
Вероятно, ему был бы понятнее и меньше пугал бы его яд Медичи и Борджа.
Однако каким бы чудовищным ни представлялось ему поручение, он даже не подумал сделать хоть малейшее замечание: он чувствовал себя зайцем в когтях тигра.
— Ну, вы готовы за это взяться? — спросил итальянец.
— С удовольствием, ваше преосвященство, но я бы хотел понять…
— Понять? А зачем? Разве вы так уж давно приняты в святой орден, что забыли первую заповедь: "Perinde ас cadaver"? Повинуйтесь без возражений, не задумываясь, слепо, повинуйтесь, как мертвец!
— Я обязуюсь, — торжественно произнес аббат при упоминании о законах ордена, — точно исполнить поручение, которое вы мне доверяете, и повиноваться заповеди "perinde ас cadaver".
— Вот это хорошо! — сказал монсеньер Колетти.
Он подошел к секретеру и достал оттуда небольшой туго набитый сафьяновый бумажник.
— Я знаю, что вы крайне бедны, — заметил прелат. — Исполняя мои приказания, вы, возможно, войдете в непредвиденные расходы. Я беру их все на свой счет. А когда мое поручение будет исполнено, вы получите в благодарность за свою службу сумму, равную той, что лежит в этом бумажнике.
Аббат Букмон покраснел и задрожал от удовольствия, ему пришлось собраться с силами, прежде чем он коснулся бумажника кончиками пальцев и опустил его в карман, даже не заглянув внутрь.
— Я могу идти? — спросил аббат, торопясь расстаться с итальянцем.
— Еще одно слово, — задержал его монсеньер Колетти.
Аббат поклонился.
— В каких вы отношениях с маркизой де Латурнель?
— В очень хороших.
— А с графом Раптом?
— В очень плохих.
— Иными словами, у вас нет ни причины, ни желания быть ему приятным?
— Ни малейшего, ваше преосвященство, скорее наоборот.
— И если несчастье неизбежно должно произойти с кем-нибудь, вы бы предпочли, чтобы это был скорее он, чем кто-либо другой?
— Совершенно верно, ваше преосвященство.
— Тогда, аббат, в точности исполняйте все мои указания, и вы будете отмщены.
— A-а, теперь я все понял! — воскликнул аббат, порозовев от удовольствия.
— Тихо, сударь! Мне это знать ни к чему.
— Через неделю, ваше преосвященство, ждите вестей… Куда писать?
— В Рим, на виа Умильта.
— Спасибо, ваше преосвященство; помогай вам Господь в путешествии!
— Благодарю вас, господин аббат. Сбудется ваше пожелание или нет, но намерение доброе.
Аббат поклонился и вышел через потайную дверь, которую перед ним отворил прелат.
Вернувшись в гостиную, монсеньер Колетти застал там маркизу де Латурнель.
Старая святоша пришла попрощаться со своим духовником.
Тот покончил в Париже со всеми делами и стремился уехать как можно скорее, а потому хотел сократить чувствительную сцену, которую собиралась устроить маркиза. Он уже собирался прибегнуть к единственному средству, какое смог найти — сослаться на желание и даже необходимость собраться с мыслями перед опасным путешествием в Китай. Вдруг выездной лакей маркизы поспешно вошел в гостиную и доложил: с г-жой де Ламот-Удан случился нервный припадок такой силы, что даже опасались, как бы во время его она не умерла.
Монсеньер Колетти покрылся красными пятнами, когда услышал эту новость.
— Маркиза! — проговорил он. — Слышите? Нельзя терять ни минуты.
— Я бегу к невестке! — воскликнула маркиза и вскочила с кресла.
— Ошибаетесь! — остановил он ее. — Бежать нужно не к госпоже де Ламот-Удан.
— Куда же, монсеньер?
— К аббату Букмону.
— Вы правы, ваше преосвященство. Ее душа еще более уязвима, чем ее тело. Прощайте, мой достойный друг. Храни вас Бог в вашем долгом путешествии через океан.
— Я пересеку его в молитвах о вас и ваших родных, маркиза, — отозвался прелат, сложив руки на груди.
Маркиза уехала в своей карете. Спустя четверть часа коляска, запряженная тройкой почтовых лошадей, увозила его преосвященство Колетти в Рим.
XX
ГЛАВА, В КОТОРОЙ АББАТ БУКМОН ПРИНИМАЕТСЯ ЗА СТАРОЕ
Действительно, через несколько минут после отъезда маркизы де Латурнель и достойного аббата Букмона у супруги маршала де Ламот-Удана случился настолько сильный припадок, что находившаяся при ней камеристка огласила особняк истошным криком: "Госпожа умирает!"
Старый врач маршала, которого княгиня упорно отказывалась принять, прибежал на зов Грушки и по тревожным симптомам определил, что это предсмертный приступ и что княгине осталось жить не больше суток.
Маршал прибыл в то время, когда врач выходил из апартаментов черкешенки.
Увидев мрачное лицо доктора, г-н де Ламот-Удан все понял.
— Княгиня в опасности? — спросил он.
Доктор грустно кивнул.
— Ее нельзя спасти? — продолжал маршал.
— Невозможно, — отвечал доктор.
— Из-за чего она, по-вашему, умирает, друг мой?
— Тоска…
Маршал внезапно помрачнел.
— Вы полагаете, доктор, — печально сказал он, — что я лично мог причинить княгине боль?
— Нет, — покачал головой врач.
— Вы знаете ее уже двадцать лет, — продолжал г-н де Ламот-Удан. — Вы, как и я, наблюдали за тем, что княгиня находилась непрестанно в состоянии, так сказать, летаргии. Когда я вас об этом спросил, вы привели мне тысячу похожих примеров, и я решил, что, как вы мне и говорили, это дремотное состояние, в которое впадала княгиня по любому поводу, являлось результатом ее слабой конституции. Но в этот час вы объясняете ее смерть тоской. Объясните же, друг мой, вашу мысль, и если вы обратили внимание на что-то, не оставляйте меня в неведении.
— Маршал! — сказал врач. — Я не заметил никаких отдельных фактов, которые могли бы подтвердить это мнение. Но из их совокупности для меня ясно, что только тоской объясняется смертельная болезнь госпожи де Ламот-Удан.
— Это мнение светского человека или философа, доктор. Я же прошу вас дать научное объяснение, представить мнение врача.
— Господин маршал! Настоящий врач — философ, который изучает тело лишь для того, чтобы лучше узнать душу. За госпожой де Ламот-Удан я наблюдал внимательно, хотя это было и непросто. Но результат сомнений не вызывает, маршал. Это так же верно, как то, что мы сейчас стоим друг против друга. И я утверждаю, насколько это доступно человеку на основании общих фактов, что госпожу де Ламот-Удан сводит в могилу неизбывная и страшная тоска.
— Ваш ответ меня вполне удовлетворил, друг мой, — взволнованно сказал маршал, протягивая старому доктору руки. — И если я вас спрашивал, то не столько для того, чтобы знать ваше мнение, как ради того, чтобы укрепиться в собственном. Еще двадцать лет назад, друг мой, эта мысль пришла мне в голову. И если я ею не поделился ни с кем, даже с вами, человеком, которому я доверяю безгранично, то вот почему: я подумал, что страдание женщины, которую любит муж, объясняется только одним: она согрешила!
— Маршал! — перебил его доктор, покраснев. — Поверьте, что мне ни на минуту не приходила в голову эта мысль!
— Я в этом уверен, друг мой, — сказал маршал, крепко пожимая руки славному доктору. — Теперь прощайте! Не будет ли у вас какого-нибудь особого предписания, специального распоряжения относительно здоровья княгини?
— Нет, маршал, — отвечал врач. — Госпожа княгиня отойдет без болей, тихо: жизнь угасает в ней, словно свеча. Умирая, она спокойно закроет глаза, как бы засыпая, и смерть ее будет отличаться от сна лишь тем, что сон этот будет вечным.
Маршал де Ламот-Удан печально наклонил голову и еще раз на прощание крепко пожал доктору руку. Тот удалился.
Спустя минуту маршал вошел в спальню жены. Княгиня лежала на белых простынях — белолицая, беловолосая, в белых одеждах — и была похожа на мертвую невесту, покоящуюся в саване. Для полного сходства со смертным ложем в этой комнате не хватало только священника, свечей и серебряной чаши со святой водой.
Маршал де Ламот-Удан не смог сдержать дрожи.
Он не раз сталкивался со смертью на войне, и вид ее был для него не нов. Но ему, отважному воину, было непонятно, как можно безропотно ее принимать, не защищаясь и не пытаясь ее победить.
Эта тихая кроткая смерть, без протеста, без сопротивления, без какого бы то ни было возмущения вызывала в нем удивление.
Он почувствовал, как ноги у него подкосились, словно у малого ребенка, взвалившего на плечи непосильный груз: он благоговейно приблизился к кровати больной и ласково спросил:
— Вам плохо?
— Нет, — отозвалась княгиня Рина, повернув голову в его сторону.
— Вы больны?
— Нет, — снова сказала она.
— Я встретил выходившего от вас доктора, — продолжал настаивать маршал.
— Да, — кивнула черкешенка.
— Вам хочется чего-нибудь?
— Да.
— Чего же?
— Пригласите священника.
В это самое мгновение камеристка объявила о прибытии маркизы де Латурнель и аббата Букмона. На время исповеди маршал с маркизой удалились в будуар княгини.
Мы знаем грехи г-жи де Ламот-Удан, а потому не станем повторяться, рассказывая читателям о ее исповеди.
Аббат Букмон, слушая рассказ о грехах княгини, очень скоро понял, насколько ответственное поручение дал ему монсеньер Колетти: г-ну Рапту была уготована достойная месть.
— Сестра! — обратился аббат к умирающей. — Вы осознаете, насколько велик ваш грех?
— Да, — ответила она.
— Вы пытались его загладить?
— Да.
— Каким образом?
— Раскаянием.
— Этого хотя и много, но недостаточно. Существуют более действенные способы для исправления грехов.
— Познакомьте меня с ними.
— Если человек украл, — после минутного размышления заговорил аббат, — то, по-вашему, его раскаяние равносильно возвращению украденной вещи?
— Нет, — сказала умирающая, не догадываясь, куда клонит аббат.
— Ваши грехи, дорогая сестра, сродни тому, о котором я веду речь, и искупаются тем же способом.
— Что это значит?
— Вы украли честь у своего супруга. Так как возместить его убытки невозможно, откровенное, честное и искреннее признание в грехе равносильно в вашем случае возвращению украденной вещи.
— Да что… — закричала было княгиня.
Внезапно она замолчала, словно боясь, что ее услышат. Она приподнялась, повернулась к аббату и так на него посмотрела, что он невольно вздрогнул, хотя был не робок.
— Вы дрожите, господин аббат? — спросила княгиня, не сводя с него пристального взгляда.
— Ну да, сестра! — смущенно пролепетал аббат.
— Вы сами дрожите при мысли о столь страшном искуплении, — в волнении продолжала умирающая.
— Да, сестра, я представляю себе возможные последствия такого признания и искренне вам сочувствую.
— Так вы беспокоитесь только за меня, господин аббат?
— Разумеется, сестра.
— Хорошо, — смирилась княгиня после минутного размышления. — Не будем больше говорить об этом и вернемся к тому способу искупления, который вы мне предлагаете.
Бедняжке никогда не приходилось так много говорить. Она на минутку умолкла, словно исчерпав свои силы, и на лбу у нее выступили капельки пота.
Аббат счел за благо промолчать. Тишину нарушила сама княгиня:
— Господин аббат! Что будет, если я не сделаю признания, которое вы от меня требуете?
— Вы обречете себя на вечные муки в мире ином.
— И полный покой для господина маршала на земле?
— Естественно, сестра, однако…
— Не считаете ли вы, господин аббат, что искупление будет еще более полным, если ценой вечного страдания я обеспечу покой моего супруга?
— Нет, — возразил аббат, чрезвычайно смущенный этим вопросом. — Нет, — повторил он, будто простое повторение этого слова, поскольку доводов не было, делало ответ более убедительным.
— Соблаговолите объяснить, почему, господин аббат! — настаивала княгиня.
— Своим спасением не торгуют, сестра, — пытался запугать несчастную женщину аббат. — Его не купить ни за какие деньги, его можно только заслужить.
— А разве обеспечить чужой покой не означает заслужить собственное спасение?
— Нет, сестра. Если бы у вас было впереди еще несколько лет, я бы предоставил Провидению просветить вас на этот счет. Но вы скоро отдадите Богу душу, и не пристало вам сомневаться в том, что отдать ее надобно чистой от всякой скверны. Я согласен: способ, которым вам надлежит смыть с себя грех, ужасен. Но выбора у вас нет, и вы должны принять то, что вам предлагается по милости Божьей.
— Значит, жизнь честного человека, запятнанного по моей вине, будет разбита? — прошептала бедная княгиня. — И подает мне этот совет священник! О Боже! Направь меня! Просвети мою душу, темную, будто тюремная камера!
— Да будет так! — заикаясь, проговорил аббат.
— Господин аббат, — решительно произнесла г-жа де Ламот-Удан, — поклянитесь перед Богом, что такое искупление необходимо.
— Всякая клятва кощунственна, сестра, — строго возразил священник.
— Тогда, господин аббат, приведите мне доводы в пользу вашего совета. Дайте хотя бы один! Я готова повиноваться, но хочу понять…
— Все это по слабости ума и из гордыни, сестра. Праведнику не нужно доказывать, он и так все чувствует.
— Это оттого, что я не чувствую, господин аббат, а потому покорно молю меня просветить.
— Повторяю, что это ваша гордыня, ваш разум восстают против совести. Зато ваша совесть вопиет, так что мне даже нет нужды повторять: "Все зло, которое ты совершила, ты же должна и исправить". Вот высший приказ, вот Божья воля. Однако что значит крик совести для извращенного ума? Предположим, что вы явитесь на Божий суд, запятнанная этим преступлением, хотя могли бы прийти чистой! Вы полагаете, Господь в своей строгости и справедливости не вызовет посланца, который скажет оскорбленному мужу: "Человек! Женщина, что была твоей перед Богом, предала тебя среди людей".
— Смилуйтесь, господин аббат! — вскричала, потерявшись, несчастная женщина.
— "Человек! — пронзительным голосом продолжал аббат. — Эта женщина получила от меня совет попросить у тебя прощения за свое прегрешение, но она оказалась преступницей и явилась преклонить колени на ступени моего трона, неся с собою скверну".
— Смилуйтесь, смилуйтесь! — повторила княгиня.
— "Нет, никакой милости! — скажет Господь. — Человек! Будь безжалостен к этой недостойной и прокляни ее имя на земле, как я накажу ее душу на небесах!" Вот какое страшное наказание готовит вам Господь — как на небесах, так и на этом свете. Повторяю: Господь не допустит, чтобы данный вам муж не остался в неведении относительно вашего преступления и своего позора.
— Довольно, господин аббат! — властно вскричала княгиня.
К ней на время вернулись силы, она внезапно приподнялась, и, указав пальцем на дверь, спокойно прибавила:
— Я никому не позволю уведомлять моего мужа! Ступайте и известите господина маршала, что я его жду.
Аббат побледнел под высокомерным взглядом княгини.
— Сударыня! — промямлил он. — Я слышу в вашем тоне горечь, причину которой не могу понять.
— Я говорю с вами, господин аббат, — гордо отвечала княгиня, — как с человеком, чьи коварные замыслы я, не понимая, лишь смутно подозреваю. Соблаговолите, пожалуйста, выйти и попросить господина маршала зайти ко мне.
Она отвернулась и уронила голову на подушки.
Аббат, бросив на несчастную полный ярости и злобы взгляд вышел.
Однако происшедшая сцена оказалась не по силам бедной княгине. Долгая и страшная борьба с аббатом подорвала ее последние силы. Когда маршал вошел к ней в спальню, он глухо простонал, увидев ее поверженной: ему почудилось, что она с минуты на минуту отдаст Богу душу.
Маршал подозвал камеристку, та подбежала к кровати своей хозяйки и, растерев княгине виски, постепенно привела ее в чувство.
Едва умирающая открыла глаза, она с ужасом повернула голову в сторону двери.
— Что, дорогая? — ласково спросил маршал.
— Он ушел? — дрожащим голосом спросила княгиня.
— Кто, госпожа? — спросила верная Грушка, глаза которой были полны слез.
— Священник! — пояснила г-жа де Ламот-Удан, и на ее лице отразился ужас, будто в комнату вошел целый легион дьяволов под предводительством аббата Букмона.
— Да, — сказал маршал и нахмурился при мысли, что именно аббат поверг его супругу в отчаяние.
— Ах! — с облегчением выдохнула княгиня, словно с ее груди свалился камень.
Она повернулась к камеристке и приказала:
— Ступай, Грушка, мне нужно поговорить с маршалом.
Девушка удалилась, оставив княгиню наедине с супругом.
XXI
ТО DIE — ТО SLEEP
— Подойдите ближе, господин маршал, — едва слышно прошептала княгиня, и г-н де Ламот-Удан едва разобрал ее слова. — Громко говорить я не могу, а мне многое нужно вам сказать.
Маршал подвинул кресло и сел у княгини в изголовье.
— В вашем состоянии говорить трудно. Молчите! Дайте мне свою руку и усните.
— Нет, господин маршал, — возразила княгиня. — Мне остается заснуть вечным сном, но перед смертью я хочу сделать вам одно признание.
— Нет, — ответил маршал. — Нет, Рина, вы не умрете. Вы еще не успели сделать на земле всего, что вам предназначено, дорогая, а мы должны уходить из жизни только после того, как все исполнено. Ведь Пчелке еще нужны ваши заботы.
— Пчелка! — дрожа, прошептала умирающая.
— Да, — продолжал г-н де Ламот-Удан. — Ведь именно благодаря вам ей стало лучше. Благодаря вашим прекрасным советам жизнь нашей дорогой девочки почти в полной безопасности. Не бросите же вы свое дело на полпути, дорогая Рина. А уж если потом Господь и призовет вас к себе, вы уйдете не одна: думаю, он будет ко мне милостив и призовет меня вместе с вами.
— Господин маршал! — прошептала княгиня, до слез тронутая добротой мужа. — Я недостойна вашей любви, вот почему умоляю выслушать меня.
— Нет, Рина, я не стану вас слушать. Усни с миром, девочка моя, и да благословит Господь твой сон!
Слезы хлынули из глаз княгини сплошным потоком, и маршал почувствовал их даже на своей руке, которой сжимал хрупкую ручку жены.
— Ты плачешь, моя Рина! — взволнованно сказал он. — Может быть, я в состоянии облегчить твои страдания?
— Да, — кивнула умирающая, — я очень страдаю, мне невыносимо больно.
— Говори, дорогая.
— Прежде всего, господин маршал, — произнесла княгиня, высвободив свою руку и достав с груди небольшой золотой ключик на цепочке, — возьмите этот ключ и отоприте мой шифоньер.
Маршал взял ключ, встал и сделал, как она говорила.
— Выдвиньте второй ящик, — продолжала г-жа де Ламот-Удан.
— Готово, — отозвался маршал.
— Там должна лежать пачка писем, перевязанных черной лентой, так?
— Вот она, — сказал маршал, приподнимая письма и показывая их княгине.
— Возьмите их и сядьте со мной рядом.
Маршал исполнил приказание.
— В этих письмах моя исповедь, — продолжала несчастная женщина.
Маршал протянул было пачку жене, но та оттолкнула ее со словами:
— Прочтите их, потому что я не в силах пересказать вам содержание.
— Что в этих письмах? — смущенно переспросил маршал.
— Признание во всех моих грехах и доказательства их, господин маршал.
— Раз так, — с волнением проговорил маршал, — позвольте мне отложить чтение до другого дня. Вы сейчас слишком слабы, чтобы заниматься своими грехами. Я дождусь вашего выздоровления.
Он распахнул редингот и положил письма в карман.
— Я умираю, господин маршал, — пронзительно вскрикнула княгиня, — и не хочу предстать перед Господом, имея на совести столь тяжкий грех.
— Если Бог призовет вас к себе, Рина, — грустно прошептал маршал, — пусть он простит вам на небесах так же, как я прощаю на земле, все прегрешения, какие вы могли совершить.
— Это больше чем прегрешения, господин маршал, — угасающим голосом продолжала княгиня, — это преступления, и я не хочу покинуть это мир, не признавшись в них вам. Я опорочила вашу честь, господин маршал.
— Довольно, Рина! — дрожа, выкрикнул маршал. — Хватит, хватит! — прибавил он мягче. — Повторяю вам, что не хочу ничего слышать. Я вас прощаю, благословляю и призываю на вашу голову милосердие Божье.
Слезы благодарности снова брызнули из глаз княгини. Повернув к маршалу голову, глядя на него с невыразимой нежностью и восхищением, она попросила:
— Дайте мне руку!
Маршал протянул ей обе руки. Княгиня схватилась за одну из них, поднесла к губам, горячо поцеловала и воскликнула в страстном порыве:
— Господь призывает меня к себе… Я буду о вас молиться!
Уронив голову в подушки, она закрыла глаза и без всякого перехода уснула навсегда с величественностью ясного, прекрасного летнего дня, угасающего в сумерках.
— Рина, Рина! Бедная моя, любимая моя! — закричал маршал, находившийся во власти самых противоречивых чувств после описанной нами сцены. — Открой глаза, посмотри на меня, ответь мне! Я тебя простил, я прощаю тебя, бедняжечка! Слышишь меня? Я все тебе прощаю!
Он привык к тому, что его жена почти всю свою жизнь молчала, и теперь, глядя в ее безмятежное лицо, не заметил ничего, что свидетельствовало бы о ее смерти. Он привлек к себе жену и поцеловал в лоб. Но лоб был холоден как мрамор; приблизив свои губы к застывшим губам жены и не ощутив ее дыхания, маршал наконец понял, что произошло с его несчастной супругой. Он осторожно опустил ее голову на подушку, воздел над нею руки и произнес:
— Что бы ты ни совершила, я прощаю тебя в эту высшую минуту, несчастное и слабое создание! Какой бы грех, какое бы преступление ты ни совершила, я призываю на твою голову благословение Божье.
В это мгновение послышался детский голосок:
— Мама, мама! Я хочу тебя видеть!
Это была Пчелка. Она с нетерпением ожидала в будуаре, когда закончится разговор княгини с мужем.
Две сестры торопливо вошли в спальню: Регина сопровождала Пчелку.
— Не входите, не входите, девочки! — рыдающим голосом остановил их маршал.
— Я хочу видеть маму, — заплакала Пчелка и побежала к кровати княгини.
Однако маршал преградил ей путь. Он обхватил ее за плечи и подвел к княжне Регине.
— Ради Бога, уведите ее, дитя мое! — взмолился он.
— Как она? — спросила Регина.
— Ей лучше, она уснула, — солгал маршал, но голос выдал его. — Уведите Пчелку.
— Мама умерла! — простонала девочка.
Княжна Регина, обнимая Пчелку, бросилась к кровати.
— Несчастные дети! — горестно вздохнул г-н де Ламот-Удан. — У вас нет больше матери!
Сестры в один голос зарыдали.
На их крики маркиза де Латурнель и камеристка в сопровождении аббата Букмона явились в спальню.
При виде лицемерного аббата Букмона маршал на время забыл о собственной боли и вспомнил о жалобах княгини, после того как аббат вышел из ее спальни. Маршал подошел к священнику и, строго на него взглянув, сурово проговорил:
— Это вы, сударь, заняли место монсеньера Колетти?
— Да, господин маршал, — подтвердил священник.
— Ну что же, сударь, ваш долг исполнен. Женщина, которую вы исповедовали, мертва.
— С позволения господина маршала, — сказал аббат, — я проведу ночь у тела несчастной княгини.
— Ни к чему, сударь. Я сделаю это сам.
— Но обычно, господин маршал, — продолжал настаивать аббат, видя, что его прогоняют второй раз за день, — эта печальная обязанность выпадает на долю священника.
— Вполне возможно, что так оно и есть, господин аббат, — тоном, не допускающим возражений, сказал маршал. — Но, повторяю, ваше присутствие здесь отныне ни к чему. Честь имею кланяться!
Он повернулся к аббату Букмону спиной и пошел к двум сестрам, которые, рыдая, целовали руки матери. Аббат был взбешен оказанным ему приемом. Он с вызовом нахлобучил шляпу, как Тартюф, с угрозами покидавший дом Оргона:
Отсюда скоро уберетесь сами,
Хоть мните вы хозяином себя!
и вышел, громко хлопнув на прощание дверью будуара.
Такая выходка, несомненно, требовала наказания. Но маршал де Ламот-Удан был в эту минуту слишком поглощен своим горем и не обратил внимания на наглое поведение аббата Букмона.
Стемнело. В спальне княгини царили полумрак и гробовая тишина.
Вошел лакей и доложил, что ужин готов. Однако маршал от еды отказался. Он отпустил всех, после того как ему принесли лампу, и, оставшись один, устроился рядом с шифоньером, у которого, бывало, подолгу простаивала княгиня. Вынув из кармана связку писем, маршал трясущейся рукой потянул за ленточку, развязал их и сквозь слезы стал с трудом читать одно за другим.
Первое письмо было от него, написанное на биваке накануне сражения; второе было из лагеря на другой день после победы. Все письма были написаны во время военных действий, во всех звучала одна и та же мысль: "Когда мы вернемся во Францию?" Иными словами, все письма мужа свидетельствовали о его отсутствии и указывали на то, что жена одинока и всеми покинута.
Вот через какую дверь вошло несчастье в жизнь княгини: через его отсутствие и ее одиночество.
Он помедлил, заметив чужой почерк, словно прежде чем идти дальше, он должен был осознать уже пройденный путь. На этом пути он представил себе свою жену — слабое существо, блуждающее без поддержки, без помощи, во власти первого попавшегося голодного волка.
Он повернулся к телу жены и подошел ближе со словами:
— Прости, дорогая! Прежде всего виноват я сам. Да простит меня Господь, первый грех я беру на себя.
Он снова сел у шифоньера и приступил к письмам г-на Рапта.
Странное дело! Он будто инстинктом чувствовал, что за этим грехом кроется настоящее преступление: когда он узнал о своем бесчестье, эта новость его не оглушила, как бывает обыкновенно с человеком любого темперамента в подобном положении. Разумеется, он был опозорен; он дрожал все время, пока читал эти письма, и если бы в ту минуту граф Рапт попался ему в руки, он несомненно задушил бы его. Весть о несчастье обернулась ненавистью к любимцу, но в то же время и состраданием к жене. Он искренне ее жалел, винил себя в собственном бесчестье, в предательстве по отношению к самому себе и заранее просил у Бога снисходительности к умершей.
Такое действие произвело на маршала первое письмо г-на Рапта: сострадание к жене, возмущение подопечным. Жена обманула мужа, адъютант предал командира.
Он продолжал ужасное чтение со стесненным сердцем, терзаемый тысячью мучительных мыслей.
Сначала он прочел лишь общие фразы первых писем. Ничто не предвещало несчастья. Однако он интуитивно понимал, так сказать, догадывался, что ему предстоит узнать еще более страшное известие, и лихорадочно перебирал одно письмо за другим. Он торопливо проглатывал их, чем-то напоминая человека, который видит направленное на него оружие и бросается навстречу пуле.
Вдруг он издал пронзительный, душераздирающий, нечеловеческий крик, когда дошел до слов:
"Мы назовем нашу дочь Региной. Ведь она будет обладать такой же царственной красотой, как и ты".
Вряд ли молния способна нанести больший урон, чем эти строки, сразившие маршала де Ламот-Удана. Они оскорбили уже не любовь, не чувства мужа или отца; сейчас в нем говорили человеческое достоинство, стыд перед людьми, совесть. Ему показалось, что он перестал быть самим собой или что он сам преступник только потому, что прикоснулся к преступлению. Он забыл, что его предали как супруга, командира, друга, отца. Наконец он позабыл о своем бесчестье, своем несчастье и стал думать лишь о чудовищном, возмутительном грехе: браке любовника с дочерью своей любовницы — вызывающем, бесчестном, безнаказанном преступлении, сродни отцеубийству! Он бросил гневный взгляд в сторону кровати. Но увидел тело жены, застывшее в торжественной позе — со сложенными на груди руками и обращенным к небу лицом, — и в его глазах промелькнуло выражение глубокого страдания; он пронзительно выкрикнул:
— Что же вы наделали, несчастная женщина!
Он снова схватил письма и попытался вновь взять себя в руки, чтобы дочитать их до конца. Это было невыносимо, и он уже хотел было отказаться от этого занятия, но тут вдруг к нему подступила мысль о другом несчастье.
Мы познакомились в студии Регины с юной Пчелкой, пока Петрус писал с нее портрет, и только что еще раз встретились с ней в комнате покойной. Маршала занимало в эту минуту одно: от кого младшая дочь? Он, так сказать, дал ей жизнь; она родилась у него на глазах, выросла на его руках, он катал ее, держа за ручку, на своем огромном боевом коне, и какое это было восхитительное, наполнявшее его гордостью зрелище, когда старый маршал играл в саду Тюильри с маленькой девочкой в серсо! Старики лучше понимают детей, чем юношей или зрелых людей. А белокурые детские головки смотрятся лучше рядом с сединами стариков.
Пчелка как бы венчала собой старость маршала, она была последней песней, которую он слышал, последним ароматом, который он вдыхал. Он любил ее как завершающую улыбку своей жизни, как последний луч своего заката. "Где Пчелка? Почему нет Пчелки? Как ей позволили выйти в такую погоду? Кто посмел расспрашивать Пчелку? Отчего я сегодня ни разу не слышал, как Пчелка поет? Пчелка печальна? Может, Пчелка заболела?" С утра до вечера только и слышалось отовсюду имя Пчелки. Она была как бы живительным дыханием дома: там, где ее не было, воцарялась грусть, там, куда она входила, поселялась радость.
Вот почему маршал с невыразимым ужасом снова взялся за письма, которые и так уже совершенно опустошили его душу.
Увы! Бедному старику не на что было рассчитывать! Все его надежды, подобно разрушенным замкам, исчезали одна за другой. Оставалась одна, но и она вот-вот должна была улетучиться. О злая судьба! Он был красив, добр, отважен, благороден, горд — у него было все, что делает человека сильным и счастливым; ничто не мешало ему быть любимым, и вот в конце жизни ему суждены муки, рядом с которыми бледнеют страдания величайших злодеев.
Когда сомнений у него не осталось, когда он понял, что это его моральная смерть, то есть смерть всего, во что он верил, он закрыл лицо руками и горько разрыдался.
Слезы всегда оказывают благотворное действие. Они обращают отраву в мед и утишают душевные раны.
Выплакав свое горе, он, стоя над трупом жены, сказал:
— Я так тебя любил, Рина!.. И был достоин твоей любви. Но колесница жизни стремительно влекла меня вперед, и я, смотря только прямо перед собой, не разглядел в облаке поднятой мной пыли хрупкое растение и раздавил его. Ты звала — я не приходил к тебе на помощь, и ты оперлась на первую же протянутую тебе руку. Это моя вина, Рина, это я во всем виноват и каюсь перед твоим телом, умоляя Господа о прощении. Отсюда и пошли все несчастья… Ты заплатила жизнью за мою вину, я готов поплатиться своей жизнью за твое преступление. Господь обошелся с тобой сурово, бедняжка! Первым он должен был наказать меня. Но существует виновник всех наших несчастий, и ему-то прощения быть не может. Это вор, злодей без чести и совести, подлый предатель, столкнувший тебя с тернистого пути в бездну. Клянусь прощением, которое я молю для тебя, Рина: негодяй будет наказан как лжец и трус. И, свершив этот суд, я буду просить Бога, если гнев его еще не иссяк, чтобы он обрушил его только на мою голову… Прощай же, несчастная женщина! Или, вернее, до свидания, ибо мое тело ненадолго переживет умершую душу.
Старик подошел к шифоньеру, взял письма, сунул их в карман и направился к выходу, как вдруг заметил, что портьера приподнимается и в спальню входит человек, которого он в полумраке сразу не узнал.
Маршал шагнул ему навстречу: перед ним стоял граф Рапт.
XXII
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЗВЕЗДА ГОСПОДИНА РАПТА НАЧИНАЕТ БЛЕДНЕТЬ
— Он! — глухо пробормотал при виде графа Рапта маршал де Ламот-Удан, и его обычно доброе лицо приняло зловещее выражение. — Он!! — повторил маршал и сверкнул глазами: так, наверное, молния смотрит на поле, которое собирается испепелить.
Мы уже видели, что в иные минуты граф Рапт бывал храбрым, отчаянным, ловким, он никогда не терял хладнокровия, однако под взглядом маршала — пусть, кто сможет, объяснит этот феномен — вся его храбрость, отчаянность, ловкость и хладнокровие внезапно рухнули как укрепления осажденного города перед врагом-победителем. Такие молнии сверкали в глазах оскорбленного старика, такая страшная угроза была в его взгляде, что граф, еще ничего не зная, стал теряться в догадках. Он невольно вздрогнул.
Сначала ему показалось, что г-н де Ламот-Удан после смерти жены лишился рассудка. Граф приписал пристальный взгляд маршала его потерянному состоянию, а гнев принял за отчаяние и стал подумывать о том, как бы его утешить. Он собрался с духом и открыл было рот, чтобы подобающим образом выразить свое огорчение смертью княгини, а также соболезнования маршалу.
Он пошел навстречу г-ну де Ламот-Удану, склонив голову и всем своим видом желая показать, как он опечален и сострадает маршалу.
Тот дал ему сделать три-четыре шага.
Господин Рапт произнес, стараясь, чтобы его голос звучал взволнованно:
— Маршал, поверьте, что я глубоко огорчен постигшим вас несчастьем!
Господин де Ламот-Удан не перебивал.
Господин Рапт продолжал:
— У несчастий, по крайней мере, есть утешительное свойство: они делают остающихся друзей более дорогими для нас.
Маршал хранил молчание.
Граф не умолкал:
— В этих печальных обстоятельствах, как и в любых других, вы можете быть совершенно уверены, господин маршал: я к вашим услугам.
Это уж было слишком! Господин де Ламот-Удан так и вскочил.
— Что с вами, господин маршал? — испуганно воскликнул граф Рапт.
— Что со мной, негодяй? — вполголоса пробормотал маршал, подступая к графу.
Тот попятился.
— Что со мной, подлец, предатель, трус? — продолжал маршал, пожирая графа глазами.
— Господин маршал!.. — вскричал граф Рапт, начиная догадываться о том, что произошло.
— Предатель, подлец! — повторил г-н де Ламот-Удан.
— Боюсь, господин маршал, — отступая к двери, продолжал граф Рапт, — что от горя у вас помутился разум; с вашего позволения я удаляюсь.
— Вы отсюда не выйдете! — крикнул маршал, подскочив к двери и преградив ему путь.
— Господин маршал, — заметил граф, показав пальцем на кровать с телом покойной, — подобная сцена в таком месте недостойна ни вас, ни меня, какова бы ни была причина. Прошу вас выпустить меня.
— Нет, — возразил маршал. — Именно здесь я узнал об оскорблении, отсюда же я начну мщение.
— Если я правильно вас понял, господин маршал, холодно произнес граф, — вы требуете от меня тех или иных объяснений. Я к вашим услугам, но, повторяю, в другое время и в другом месте.
— Теперь же и именно здесь! — заявил маршал не допускавшим возражений тоном.
— Как вам будет угодно, — коротко ответил граф.
— Вам знаком этот почерк? — спросил маршал, протягивая графу Рапту связку писем.
Граф взял письма, взглянул на них и побледнел.
— Я спрашиваю, знаком ли вам почерк, — повторил г-н де Ламот-Удан.
Граф Рапт, бледный как смерть, опустил голову.
— Итак, — продолжал маршал, — вы признаете, что это ваши письма?
— Да, — глухо промолвил граф.
— И что княжна Регина — ваша дочь?
Граф закрыл руками лицо. Казалось, он во что бы то ни стало старается избежать грозы, собиравшейся у него над головой с тех пор, как он появился в комнате усопшей.
— Итак, — продолжал маршал де Ламот-Удан, с трудом выговаривая слова, — ваша дочь… это… ваша… жена?
— Перед Богом она осталась моей дочерью, господин маршал! — поторопился заверить г-н Рапт.
— Предатель! Подлец! — прошептал маршал. — Я вытащил вас из грязи, осыпал милостями, двадцать лет пожимал руку как честному человеку, и вот вы входите в мою семью как порядочный человек, а в действительности уже двадцать лет грабите меня, как последний вор! Негодяй! Ни страх, ни угрызения совести никогда не трогали ваше сердце! Ваша душонка — вонючий колодезный люк, куда ни разу не проникал свежий воздух! Предатель! Вор, укравший мое добро! Убийца, лишивший меня моего счастья!.. Неужели вы ни разу не задумались о том, что я когда-нибудь все узнаю и предъявлю вам страшный счет за двадцать лет лжи и позора?!
— Господин маршал! — заикаясь, пролепетал граф Рапт.
— Молчать, негодяй! — сурово произнес г-н де Ламот-Удан, — Слушать до конца! Я вложил вам шпагу в руку.
Граф хранил молчание.
— Да или нет? — настойчиво проговорил старик.
— Да, господин маршал, — отвечал граф.
— Вы знаете, — отрывисто продолжал маршал, — как я сам ею владею.
— Господин маршал… — начал было граф.
— Молчать, я сказал! У меня нет сомнений, в том, что я вас убью.
— Вы можете сделать это теперь же, господин маршал! — вскричал граф Рапт. — Слово чести, я не намерен защищаться.
— Вы откажетесь сразиться со стариком, — насмешливо прохрипел маршал, — из уважения к его сединам, не так ли?
— Да! — решительно объявил граф.
— Несчастный! — молвил старик и подошел к графу, скрестив руки на груди и выпрямившись во весь свой внушительный рост. — Разве вы не знаете, что гнев придает сверхчеловеческие силы и эта рука, — продолжал он, вытянув правую руку и положив ее графу на плечо, — заставит вас согнуться до земли?
То ли в самом деле рука у старика оказалась необычайно тяжелой, то ли гнев, как он и говорил, придавал ему сил, но граф почувствовал, что ноги у него сгибаются в коленках, и рухнул на ковер у изголовья усопшей.
— Вот так, на колени! — строго заметил маршал. — Это подходящая поза для злодеев и предателей! Будь ты проклят за то, что принес в мой дом ложь и позор, нанес мне оскорбление, разжег в моем сердце ненависть, заставил усомниться в целом свете. Будь проклят!
О горе! Этот отважный, порядочный человек, двинувшийся было к графу, чтобы дать ему пощечину, побледнел и рухнул на ковер, будто поверженный негодным предателем, которому он угрожал расправой.
Граф ухмыльнулся от радости. Он взглянул на маршала, как дровосек на поверженный дуб.
Склонившись над ним, он холодно его оглядел, как врач осматривает труп.
— Господин маршал! — окликнул он его вполголоса.
Старик не шевелился.
— Господин маршал! — повторил негромко граф и легонько тряхнул его.
Но г-н де Ламот-Удан оставался недвижим и молчалив. Граф Рапт дотронулся рукой до груди маршала и нахмурился, почувствовав, что сердце еще бьется.
— Жив! — пробормотал он, затравленно озираясь.
Он вскочил, стал озираться и искать что-то — несомненно, какой-нибудь инструмент убийства.
Но спальня принадлежала женщине, и там не было ни пистолета, ни кинжала, ни чего бы то ни было подобного.
Он подошел к постели покойной и резким движением сдернул простыню, которой она была накрыта. Однако, к его величайшему ужасу, правая рука усопшей поднялась, зацепившись за край простыни.
Граф в страхе отступил.
В эту минуту перед ним возникла тень.
— Что вы здесь делаете? — послышался чей-то голос.
Он вздрогнул, узнав княжну Регину.
— Ничего! — грубо бросил он в ответ и окинул ее злобным взглядом.
И торопливо вышел, оставив несчастную Регину между трупом матери и недвижимым телом маршала де Ламот-Удана.
Княжна позвонила, и на ее зов явилась Грушка в сопровождении камердинера.
Старика привели в чувство и перенесли в спальню. Там доктор, примчавшийся на помощь, позаботился о том, чтобы вернуть маршала к жизни.
Старик огляделся и спросил:
— Где он?
— О ком вы говорите, отец? — уточнила княжна.
При слове "отец", прозвучавшем в устах Регины, маршал вздрогнул.
— Твой муж, граф Рапт, — сделав над собой усилие, произнес он.
— Вы желаете с ним поговорить? — спросила княжна.
— Да, — кивнул г-н де Ламот-Удан.
— Я пришлю его, как только вам будет лучше.
— Я отлично себя чувствую, — возразил маршал, встав и гордо выпрямившись.
— Сейчас я его к вам пришлю, — пообещала княжна, пытаясь определить по глазам маршала, о чем он собирался говорить с графом Раптом.
Она вышла из спальни, а спустя мгновение появился граф Рапт.
— Вам угодно со мной говорить? — сухо спросил он.
— Да, — лаконично ответил маршал. — Я недавно увлекся и обратился к вам с ненужными угрозами. Мне остается сказать вам всего одно слово.
— Я к вашим услугам, господин маршал, — отозвался граф.
— Вы соблаговолите со мной сразиться? — с высокомерным видом произнес маршал.
— Да, — решительно отвечал граф.
— На шпагах, естественно?
— На шпагах.
— Без свидетелей?
— Без свидетелей, господин маршал.
— Здесь, в саду?
— Где вам будет угодно, господин маршал.
Старик строго посмотрел на графа.
— Быстро вы меняете свои решения! — заметил он.
— Я понял, господин маршал, что мой отказ был новым оскорблением, — проговорил граф.
— Может быть, вы намерены оскорбить меня тем, что не станете защищаться?
— Я буду защищаться, господин маршал… Клянусь! — прибавил граф.
— Как вам будет угодно, сударь. Станете вы защищаться или нет, пощады от меня не ждите.
— Да будет на все воля Божья! — лицемерно процедил граф и поднял глаза с таким елейным видом, каким мог бы гордиться сам аббат Букмон.
— Условимся о времени, — продолжал маршал. — Это произойдет в день похорон госпожи де Ламот-Удан. Итак, после погребения, на круглой поляне! Будьте готовы к этому времени.
— Я буду готов, господин маршал.
— Хорошо, — сказал г-н де Ламот-Удан и повернулся к графу спиной.
— Вам больше нечего мне сказать, господин маршал? — спросил граф Рапт.
— Нет! — ответил старик. — Можете идти.
Граф почтительно поклонился и вышел.
На пороге он столкнулся с княжной Региной.
— Вы здесь?! — воскликнул он.
— Да, — тихо отвечала княжна. — Я все слышала и все знаю! Вы будете драться с маршалом.
— Совершенно верно, — холодно подтвердил граф.
— И убьете старика, — продолжала Регина.
— Возможно, — отозвался граф.
— Вы чудовище! — воскликнула княжна.
— Гораздо в большей степени, чем вы думаете, княжна. Я рассчитываю еще до поединка рассказать маршалу обо всем, чего он пока не знает.
— Что вы имеете в виду? — ужаснулась княжна.
— Соблаговолите пройти к себе, и я все вам скажу, — предложил граф Рапт, — здесь, мне кажется, неподходящее место для подобных объяснений.
— Ступайте, я иду за вами, — ответила княжна.
В следующей главе мы поведаем о том, чем закончился разговор между графом Раптом и княжной Региной.
XXIII
НОЧНОЙ РАЗГОВОР ГРАФА РАША И ГРАФИНИ РАПТ
— Говорите, сударь! — потребовала княжна, уронив за собой портьеру и опустившись в кресло.
— Нам предстоит невеселый разговор, — предупредил г-н Рапт, напуская на себя огорченный вид.
— Каков бы он ни был, — перебила его княжна, — соблаговолите начинать. Я ко всему готова.
— Как вам известно, — промолвил граф, — послезавтра у меня дуэль с маршалом де Ламот-Уданом.
Бедняжка Регина содрогнулась всем телом.
Господин Рапт продолжал, словно не замечая волнения княжны:
— Чем, по-вашему, закончится эта дуэль?
— Сударь! — воскликнула княжна и побледнела. — Ваш вопрос ужасен, я не стану на него отвечать.
— Тем не менее, — злобно усмехнувшись, продолжал граф, — поскольку неизбежность этого поединка очевидна, вы должны принять сторону одного из противников.
— Я вовсе не считаю, что эта дуэль неизбежна, — пряча глаза, возразила Регина.
— Видя, как вы покраснели, Регина, я убежден в обратном. Ведь я вас знаю, мне известно, что у вас благородное сердце и вам не чужды вопросы чести. На моем месте вы поступили бы точно так же.
— Какой стыд! — пробормотала несчастная женщина.
— Не будем возвращаться к причинам, — сказал г-н Рапт, — поговорим о результатах. Я дерусь с маршалом. На чьей вы стороне? Вот с каким вопросом я имею честь к вам обратиться.
— Сударь, я решительно отказываюсь отвечать.
— Придется, княжна! От вашего ответа будет зависеть ваша судьба.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я не стану продолжать, пока не получу от вас ответ.
— Сударь! Ваша настойчивость ужасна. Должна ли я вам напомнить, что сегодня умерла моя мать?
— Я об этом не забыл, Регина, ведь дуэль — послезавтра.
— Да при чем же здесь я? — в отчаянии воскликнула княжна. — Может, вы хотите, чтобы я пошла к маршалу, бросилась ему в ноги и умоляла отказаться от поединка?
— Вы меня не поняли, княжна, — проговорил граф Рапт, глядя на несчастную женщину свысока. — Разве я давал вам право усомниться в моем мужестве? Или вы считаете меня трусом, который способен просить женщину уладить для него вопросы чести? Я просто прошу вас принять чью-то сторону.
— Замолчите! — крикнула Регина, затрепетав всем своим существом.
— Словом, я вас прошу сказать, кого бы вы желали видеть убитым: своего отца или мужа своей матери?
— Это подло! — со слезами на глазах прошептала княжна.
— Подло, — холодно повторил граф. — Пусть так, однако чего ж вы хотите? Придется с этим смириться. Отвечайте же мне!
— Сударь! — взмолилась княжна, прижав руки к груди. — Именем матери умоляю не требовать от меня ответа на этот вопрос.
— Повторяю, Регина, что и ваша и моя жизнь зависят от этого ответа. Я настаиваю!
— Ах, вы этого хотите?! — вскричала молодая женщина; она пристально посмотрела на графа и стала медленно подниматься.
— Я требую, Регина!.. Простите: прошу.
— Пусть будет по-вашему! — скрестив на груди руки, проговорила Регина и шагнула к графу. — Раз вы требуете, вот мой ответ: я вас ненавижу…
— Регина! Регина!
— Ненавижу так, — продолжала княжна, — как только может ненавидеть человек!
— Регина, Регина! — багровея, повторил граф. — Будьте осторожны!
— Я ничего не боюсь, — сказала Регина. — Опасаться мне следует только вас, а чего можно ждать от меня, вы давно знаете.
— Регина! Всякому терпению приходит конец.
— Кому вы это говорите, сударь? Разве меня можно обвинить в нетерпимости, если вы до сих пор находитесь в моей комнате и я вас слушаю?!
— Регина! В моей власти вас погубить или спасти!
— Вы можете меня спасти лишь в одном случае, сударь: если умрете! — гордо произнесла молодая женщина.
— Регина! — разъярился граф, бросаясь на княжну, будто хотел ее задушить.
Но она остановила его холодным взглядом и произнесла:
— В чем дело, отец?
Граф Рапт отступил.
— Выслушайте меня! — попросил он.
— Я не желаю вас больше слушать.
— А придется!
Регина схватилась за шнурок звонка.
— Не зовите никого! — остановил ее, бледнея, граф Рапт. — Я ухожу. Но, выйдя отсюда, я во всем признаюсь маршалу.
— Что вы имеете в виду? — подходя к нему ближе, спросила княжна.
— Маршал считает вас своей дочерью, — продолжал граф. — Я открою ему глаза.
— Сударь! — воскликнула несчастная женщина. — Если вы когда-нибудь имели хоть малейшее понятие о добре и зле, вы этого не сделаете.
— Я сделаю так, как имел честь вам сказать, — пригрозил граф, направляясь к двери.
— Сударь! Сударь! — бросаясь к нему, вскричала Регина. — Что вы хотите, чего вы от меня требуете в обмен на покой этого благородного человека?
Граф обернулся, и на его губах мелькнула едва заметная усмешка.
— Как видите, — сказал он, — нам необходимо переговорить.
— Я вас слушаю.
— Не стану возвращаться к вопросу о том, на чьей вы стороне, — насмешливо продолжал граф и прибавил: — Вы меня достаточно на этот счет просветили. Я хотел знать перед тем, как умру, — ведь вы же понимаете, что я не стану защищаться в поединке с этим стариком, — не будете ли вы после моей смерти хоть немного снисходительнее к моим прегрешениям, видя, что я их готов искупить? Я хотел знать ваше мнение на этот счет, так сказать, из могилы! Каким бы великим преступником ни был человек, который говорит с вами сейчас, Регина, он дал вам жизнь. Я хотел услышать не о том, что вы с сожалением отнесетесь к смерти отца (увы, я не заслуживаю ваших сожалений!), но просто пожалеете его и простите в глубине души. Наконец, я хотел перед смертью узнать, не придет ли вам в голову мысль, что я был несчастен, ничтожен, если угодно, но не злобен, и не достоин ли я после смерти получить прощение за свою жизнь. Вот какова была моя цель, Регина! Простите, что я не смог объясниться яснее.
Граф произнес эти слова скорее с пафосом, нежели с чувством, однако на княжну Регину они подействовали.
Вряд ли нам представится более удобный, чем теперь, случай, дорогие читатели, сказать несколько слов о доброте женщин и злобности мужчин. Перед вами создание доброе, порядочное, кристально честное, искреннее до беспощадности, верное до жестокости. Перед вами женщина, говорим мы, которая только что произнесла страшные слова: "Вы можете меня спасти лишь в одном случае: если умрете!" И вот эта женщина смягчается перед таким человеком. Она переживает волнение, слыша его слова, будто заученные хорошим актером, заглядывает в собственную душу, спрашивает собственное сердце: не слишком ли строго она с ним обошлась, не была ли она сурова, жестока, несправедлива по отношению к этому человеку, ведь он в конечном счете ее отец? Вот во власти каких чувств она оказывается, слыша куплет, пропетый этим гистрионом…
— Господин граф! — говорит она. — Простите меня за резкость. Я простая смертная и не имею права хотеть или не хотеть чьей-то смерти. Я полагаюсь на Божью справедливость.
Лицо графа осветила довольная улыбка:
— Регина! Благодарю вас за эти добрые слова. Будьте уверены, я оправдаю ваше отношение. Слово мужчины, идущего на смерть, свято: Регина, простите мне грехи, совершенные мною при жизни, и пожалейте несчастного, когда его не станет.
— Что вам от меня угодно? — спросила княжна.
— Самую малость, Регина. Я хочу, чтобы вы были счастливы!
— Не понимаю, — краснея, сказала возлюбленная Петруса.
— Регина, — как можно ласковее продолжал граф Рапт, — как бы ни был я грешен, я всегда любил вас как свою дочь, и если вам доводилось иногда в этом сомневаться, то в этом виноват больше я, чем вы. Я думаю лишь о вас в эту ответственную для меня минуту и хочу обеспечить ваше счастье.
— Объясните вашу мысль, сударь, — попросила княжна, инстинктивно чувствуя, куда клонит г-н Рапт.
— Вы любите, — продолжал тот, — одного из наиболее достойных уважения людей, каких я когда-либо знал. С того времени, как мы в последний раз про него говорили, я справлялся о нем и узнал, что ваш выбор как нельзя более удачен.
— Сударь! — воскликнула княжна. — Чем больше я вас слушаю, тем меньше понимаю, что вы хотите сказать.
— Сейчас вы все поймете, — отвечал граф. — Я прошу в обмен на свою жизнь предоставить мне возможность не позже чем завтра встретиться с этим молодым человеком.
— Даже и не думайте об этом! — перебила его княжна.
— Простите, княжна, но я только об этом и думаю с той минуты, как имею честь с вами говорить.
— Что вам от него угодно? Хотите его вызвать?
— Клянусь вашей матерью, Регина, что не стану его вызывать.
— Что же вы можете ему сказать?
— Это моя тайна, Регина! Но можете быть уверены, что я действую исключительно в ваших интересах. Несчастье, жертвой которого вы оказались по моей вине, глубоко меня трогает, и я хочу искупить свой грех.
— Если дело обстоит именно так, сударь, почему бы вам не съездить к нему? Хотя, откровенно говоря, я не могу объяснить цели вашего поступка.
— Это невозможно, Регина. Кто-нибудь может увидеть, что я к нему вхожу; и как я буду выглядеть, я вас спрашиваю? Нет, мое предложение проще. Предлагаю вам устроить завтра нашу с ним встречу в любое время, какое вы сочтете благоприятным, например вечером.
— Сударь! — сказала княжна Регина, не сводя с него пристального взгляда. — Я не знаю, какую цель вы преследуете, но знаю, как мне предан господин Петрус Эрбель. Что бы вы о нем ни думали, завтра в пять часов он будет здесь.
— Нет! — возразил граф Рапт. — В пять у нас слишком людно, да и прислуга увидит, как он войдет. А я хочу, чтобы о его приходе не знал никто. Вы должны понимать всю деликатность такой встречи. Будьте добры назначить другое время. Вы же почти каждый вечер встречаетесь с ним в саду, не так ли? Позвольте и мне принять его тоже втайне от всех, инкогнито. Можете считать, что это фантазия, но фантазия идущего на смерть, и я умоляю отнестись к ней с должным почтением.
— Да зачем же в саду? — заметила княжна. — Почему не здесь или не в оранжерее?
— Повторяю, княжна, его могут увидеть, а ни вы, ни я в этом не заинтересованы. Доказательство тому: вы почти каждый вечер принимаете его в саду. Что, кстати сказать, весьма неосторожно, учитывая ваше хрупкое здоровье…
— Однако?.. — в нетерпении перебила его княжна.
— Однако, — поспешил ответить граф, — я не понимаю ваших возражений, может быть, вы мне не доверяете? Во всяком случае, мне трудно это объяснить.
Граф отлично мог бы объяснить недоверчивость княжны: понять ее было нетрудно.
Несчастная женщина действительно думала: "Раз он хочет видеть его вечером, значит, готовит западню".
— А что если я в самом деле вам не доверяю? — сказала она.
— Позвольте вас успокоить, Регина, — отвечал граф. — Вы можете присутствовать во время нашей встречи, издалека или вблизи, на ваше усмотрение.
— Хорошо, — подумав, согласилась Регина. — Завтра в десять часов вечера вы его увидите.
— В саду?
— В саду.
— Как вы ему дадите знать?
— Я жду его с минуты на минуту.
— А если он не придет?
— Придет.
— Вот ответ влюбленной женщины! — игривым тоном заметил граф Рапт.
Бедняжка Регина покраснела до корней волос.
Граф продолжал:
— Может статься, он не придет именно в тот день, когда понадобится вам больше всего: необходимо все предусмотреть. Поэтому будьте добры написать к нему.
— Хорошо, — решилась княжна, — я напишу.
— Что вам стоит сделать это теперь же, княжна?
— Я напишу, как только вы уйдете.
— Нет, — улыбнулся граф, — я себе места не найду. Напишите просто: "Непременно приходите завтра". Дайте письмо мне, а об остальном я позабочусь сам.
Княжна Регина бросила на него испуганный взгляд.
— Никогда! — вскричала она.
— Ну хорошо! — процедил сквозь зубы граф, снова направляясь к двери. — Я знаю, что мне остается сделать.
— Сударь! — вскричала несчастная женщина, догадываясь о его намерении. — Я напишу…
— Вот так-то лучше! — глухо пробормотал граф, и его глаза зловеще блеснули.
Княжна достала из шифоньера лист бумаги, написала слово в слово так, как сказал граф, положила письмо в конверт и, не запечатывая, передала ему со словами:
— Если во всем этом кроется какая-то ловушка, берегитесь, господин граф!
— Вы сущее дитя, Регина, — проговорил граф Рапт, принимая письмо. — Я беру на себя заботы о вашем счастье, а вы словно забываете, что я ваш отец.
Граф удалился, почтительно поклонившись княжне; не успела за ним затвориться дверь, как несчастная Регина разрыдалась, сложила на груди руки и взмолилась:
— Ах, бедная моя матушка! Бедная моя матушка!
