XLIII ОТВЕТ ЛОРДА ГРАНВИЛЛА

Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 25.Соратники Иегу.

XLIII
ОТВЕТ ЛОРДА ГРАНВИЛЛА

Пока в местных кругах и в провинциальной печати обсуждали на все лады описанные нами происшествия, в Париже назревали другие события, гораздо более важные, о которых вскоре должны были заговорить во всех странах и в газетах всего мира.

Лорд Тенли возвратился из Англии и привез ответ своего дяди, лорда Гранвилла.

Ответ состоял из письма, обращенного к г-ну де Талейрану, и официальной ноты, адресованной первому консулу.

Письмо гласило следующее:

"Даунинг-стрит, 14 февраля 1800 года.

Милостивый государь

Я получил и имел честь вручить королю послание, которое Вы мне препроводили через посредство моего племянника лорда Тенли. Его Величество, не видя причин нарушать издавна установленный в Европе порядок ведения переговоров с иностранными державами, поручил мне передать Вам от его имени официальный ответ, при сем прилагаемый.

С глубочайшим почтением честь имею быть, милостивый государь, Вашим нижайшим и покорнейшим слугою.

Гранвилл".

Письмо было сухим, официальная нота — ясной.

Мало того: послание королю Георгу было написано первым консулом собственноручно, тогда как король Георг, "не нарушая установленный в Европе порядок ведения переговоров с иностранными державами", прислал ответ, продиктованный им какому-то секретарю.

Правда, под нотой стояла подпись лорда Гранвилла.

В ноте содержались резкие обвинения, направленные против Франции; говорилось о духе смуты и мятежа, царящем в ней, об опасности, какую этот мятежный дух представляет для всей Европы, о том, что все европейские монархи, из чувства самосохранения, должны объединиться и положить этому конец. Короче говоря, враждебный тон ноты означал продолжение войны.

При чтении столь резкого послания глаза Бонапарта гневно сверкали, что предвещало важные решения, подобно тому, как молния предвещает гром.

— Итак, сударь, это все, чего вам удалось добиться? — спросил он, повернувшись к лорду Тенли.

— Да, гражданин первый консул.

— Разве вы не передали вашему дяде на словах все то, что я просил вас ему передать?

— Я повторил все слово в слово.

— Должно быть, вы не сказали, ему, что прожили во Франции два или три года, все видели, со всем ознакомились; что это сильная, могучая, процветающая страна, что она желает мира, но готова к войне.

— Все это я ему говорил.

— Должно быть, вы не добавили, что англичанам воевать с нами нет смысла, что пресловутый мятежный дух, вызванный, в сущности, слишком долго подавляемой жаждой свободы, разумнее всего задержать в пределах Франции. Всеобщий мир — вот единственный санитарный кордон, способный преградить ему путь. Если война вызовет извержение вулкана, французская армия, подобно раскаленной лаве, хлынет через границы и затопит соседние страны… Италия освобождена, пишет английский король, но от кого? От своих избавителей. Италия освобождена, но почему? Потому что я в то время завоевывал Египет от дельты до верхних порогов Нила. Италия освобождена, оттого что меня там не было. Но теперь я здесь; через месяц я буду в Италии! Что понадобится мне, чтобы вновь завоевать ее от Альп до Адриатики? Одно-единственное сражение! Ради чего, по-вашему, Массена стойко обороняет Геную? Он ждет меня… Что же, монархам Европы нужна война, чтобы упрочить свой трон, удержать на голове корону? Так вот, милорд, помяните мое слово: я так встряхну Европу, что троны их зашатаются и короны слетят с головы. Они захотели войны? Ну, погодите!.. Бурьенн! Бурьенн!

Дверь, отделявшая комнату секретаря от кабинета первого консула, мигом распахнулась, и появился Бурьенн, с перепуганным лицом, уверенный, что первый консул зовет на помощь.

Он увидел взбешенного Бонапарта, который комкал в одной руке дипломатическую ноту, а другою громко стучал по столу, и невозмутимого лорда Тенли в трех шагах от него.

Бурьенн сразу понял, что первого консула разгневал ответ английского короля.

— Вы меня звали, генерал? — спросил он.

— Да! — отвечал Бонапарт. — Садитесь и пишите.

Резким отрывистым тоном, не подыскивая выражений, точно слова сами срывались с языка, он продиктовал следующее воззвание:

"Солдаты!

Обещая мир французскому народу, я говорил от вашего имени. Я знаю вам цену!

Вы все те же герои, что завоевали Рейн, Голландию, Италию, что даровали мир Европе под стенами потрясенной Вены.

Солдаты! Отныне ваша задача не в том, чтобы защищать наши границы, теперь вам предстоит вторгнуться во владения неприятеля.

Солдаты! Когда пробьет час, я сам поведу вас в поход и изумленная Европа вновь удостоверится, что вы из породы храбрецов!"

Дописав последние слова, Бурьенн вопросительно взглянул на генерала.

— Что ж, это все! — сказал Бонапарт.

— Надо ли добавить обычный лозунг: "Да здравствует Республика"?

— Почему вы спрашиваете?

— Мы уже четыре месяца не писали воззваний, за это время формулы могли измениться.

— Оставьте текст воззвания таким, как он есть! — решил Бонапарт. — Не добавляйте ничего.

Крепко нажимая не перо, он поставил под воззванием свою подпись и приказал, вручая бумагу Бурьенну:

— Пусть это завтра же напечатают в "Монитёре"!

Взяв документ, Бурьенн тут же вышел.

Оставшись один на один с лордом Текли, Бонапарт шагал из угла в угол, будто забыв о его присутствии, потом внезапно остановился перед ним.

— Милорд, — спросил он, — вы уверены, что добились от вашего дяди всего, чего достиг бы другой на вашем месте?

— Я добился большего, гражданин первый консул.

— Большего?.. Чего же именно вы добились?

— Осмелюсь предположить, гражданин первый консул, что вы не прочли королевскую ноту с тем вниманйем, какого она заслуживает.

— Вот еще! Я знаю ее наизусть! — отрезал Бонапарт.

— Значит, вы не изволили вникнуть в смысл одного параграфа, взвесить каждое слово.

— Вы полагаете?

— Я убежден… и если гражданин первый консул дозволит мне перечесть этот параграф…

Бонапарт разжал руку, сминавшую текст ноты, расправил его и протянул лорду Тенли:

— Читайте.

Сэр Джон, пробежав глазами ноту, видимо основательно им изученную, дошел до десятого параграфа и прочитал вслух:

"Лучшим и наиболее надежным залогом длительного нерушимого мира было бы восстановление на престоле той королевской династии, которая в течение стольких веков пеклась о внутреннем благосостоянии Франции и о внешнем ее престиже. Подобное событие устранило бы раз и навсегда все препятствия, стоящие на пути к мирным переговорам; оно подтвердило бы право Франции на владение ее исконной территорией и даровало бы другим европейским народам, при условии мира и согласия, ту безопасность, каковой ныне они вынуждены добиваться другими средствами".

— Что же? — нетерпеливо перебил Бонапарт. — Я все это прочел и прекрасно понял: последуйте примеру Монка, совершайте подвиги ради другого — и вам простят ваши победы, вашу славу, ваш военный талант; унижайтесь — и вас возвысят!

— Гражданин первый консул, — возразил лорд Тенли, — никто не знает лучше меня, какая разница между вами и Монком, насколько вы превосходите его гением и громкой славой.

— Тогда зачем же вы мне это читали?

— Я прочел это лишь для того, чтобы вы оценили по достоинству следующий параграф.

— Послушаем следующий параграф, — согласился Бонапарт, сдерживая нетерпение.

Сэр Джон продолжал:

"Однако сколь бы ни было желательно такое событие для Франции и для всего мира, Его Величество отнюдь не исключает иных путей, ведущих к достижению прочного и надежного умиротворения".

Сэр Джон сделал ударение на последних словах.

— Ах, вот как! — воскликнул Бонапарт, подойдя вплотную к нему.

Англичанин продолжал читать:

"Его Величество не имеет притязаний предписывать Франции, какой образ правления ей избрать и в чьих руках сосредоточить всю полноту власти, необходимой для управления столь великой и могущественной державой".

— Прочтите еще раз, сударь! — перебил его Бонапарт.

— Соблаговолите перечитать сами, — ответил сэр Джон.

И протянул ему ноту.

Первый консул прочел.

— Это вы, сударь, предложили добавить последний параграф? — спросил он.

— Во всяком случае, я настоял, чтобы его включили.

Бонапарт задумался.

— Вы правы, — согласился он, — это очень важный пункт. Восстановление на престоле Бурбонов уже не ставится как условие sine qua non. За мной признают не только военную мощь, но и силу политическую.

И он протянул руку сэру Джону.

— Нет ли у вас какой-либо просьбы ко мне, милорд?

— Единственная милость, которой я домогаюсь, — это то, о чем просил вас мой друг Ролан.

— И я уже ответил ему, сударь, что весьма охотно даю согласие на ваш брак с его сестрой… Если бы я был богаче, а вы беднее, я предложил бы дать за ней приданое…

Сэр Джон сделал протестующий жест.

— Но мне известно, что вашего состояния вполне хватит на двоих, даже с излишком, — продолжал Бонапарт с улыбкой. — И потому представляю вам приятную возможность подарить любимой женщине не только счастье, но и богатство.

Затем он громко позвал:

— Бурьенн!

Вошел секретарь.

— Воззвание отправлено, генерал, — доложил он.

— Отлично, но я звал вас не за этим, — заявил первый консул.

— Жду ваших приказаний.

— В какой бы час дня или ночи ни явился лорд Тенли, я приму его с радостью и без промедления. Слышите, дорогой Бурьенн? Вы слышите, милорд?

Лорд Тенли поклонился в знак благодарности.

— А теперь, как я предполагаю, — продолжал Бонапарт, — вы торопитесь ехать в замок Черных Ключей. Не буду вас задерживать, ставлю лишь одно условие.

— Какое, генерал?

— Если мне понадобится отправить вас с новым поручением…

— Это не условие, гражданин первый консул, это великая честь.

И лорд Тенли откланялся.

Бурьенн хотел последовать за ним, но Бонапарт задержал секретаря, спросив:

— Есть ли во дворе запряженный экипаж?.

Бурьенн глянул в окно.

— Стоит, генерал.

— Тогда собирайтесь: мы едем вместе.

— Я готов, генерал, только захвачу в кабинете редингот и шляпу.

— Тогда едем!

Надев шляпу и пальто, Бонапарт сбежал по узкой лестнице и знаком приказал карете подъехать.

Как ни торопился Бурьенн, он едва успел его догнать.

Лакей отворил дверцу, и Бонапарт вскочил в экипаж.

— Куда мы едем, генерал? — спросил Бурьенн.

— В Тюильри, — отвечал первый консул.

Удивленный Бурьенн, отдав приказ кучеру, повернулся к Бонапарту, чтобы спросить объяснения; но тот был так поглощен своими мыслями, что секретарь, хотя и был еще в те годы ему другом, не решился его потревожить.

Лошади неслись галопом — Бонапарт любил быструю езду, — и карета повернула к Тюильри.

Тюильрийский дворец, где после 5 и 6 октября жил Людовик XVI, где помещался сначала Конвент, затем Совет пятисот, теперь был пуст и безлюден.

После 18 брюмера Бонапарт не раз подумывал обосноваться в этом старинном королевском дворце, но опасался вызвать подозрения, что в жилище свергнутых королей поселится король будущий.

Первый консул привез из Италии великолепный бюст Юния Брута; ему не нашлось подходящего места в Люксембургском дворце, и Бонапарт в конце ноября, вызвав к себе республиканца Давида, поручил ему установить бюст в галерее Тюильри.

Кто мог заподозрить, что Давид, друг Марата, поставив бюст убийцы Цезаря в галерее Тюильри, украшает резиденцию будущего императора?

Никто не поверил бы этому, никому бы даже в голову это не пришло.

Заехав однажды проверить, хорошо ли стоит бюст в галерее, Бонапарт обнаружил, что дворец Екатерины Медичи опустошен и разграблен. Конечно, Тюильри уже не был жилищем королей, но считался национальным достоянием. Не мог же французский народ оставить в запустении один из своих великолепных дворцов!

Бонапарт вызвал к себе гражданина Леконта, дворцового архитектора, и приказал ему как следует "почистить" дворец Тюильри.

Это слово можно было понять и буквально, и в более широком смысле.

Архитектору велели составить смету, чтобы знать, во сколько обойдется эта "чистка".

Был представлен счет на сумму в пятьдесят тысяч франков.

Бонапарт осведомился, можно ли, приведя дворец в порядок, обратить Тюильри в резиденцию правительства.

Архитектор заверил, что этой суммы достаточно и он берется не только вернуть зданию былое великолепие, но и сделать его пригодным для жилья.

Дворец, пригодный для жилья, — это все, чего желал Бонапарт. Ему, республиканцу, не нужна была королевская роскошь… Однако для резиденции правительства требовалась парадная, торжественная обстановка, строгий орнамент, бюсты, статуи. Но какие именно статуи? Выбор был предоставлен первому консулу.

Бонапарт выбрал исторические памятники трех столетий и трех великих народов: Греции, Рима, Франции, а также других стран, ее соперниц.

Из греков он взял Александра и Демосфена — гения войны и гения красноречия.

Из римлян он выбрал Сципиона, Цицерона, Катона, Брута и Цезаря, поставив рядом с бюстом убитого императора бюст (почти такого же размера) его убийцы.

Из исторических личностей нового времени он взял Густава Адольфа, Тюренна, Великого Конце, Дюге-Труэна, Мальборо, принца Евгения, маршала Саксонского и, наконец, Фридриха Великого и Вашингтона, то есть коронованного лжефилософа и истинного мудреца, основателя свободного государства.

В ряду военных героев он поместил Дампьера, Дюгомье и Жубера; этим он хотел показать, что, как не страшна ему память о Бурбонах в лице Великого Конде, так не завидует он и славе своих соратников, павших в бою за великое дело, за которое он сам теперь, пожалуй, не стал бы сражаться.

Так развертывались события в описываемый нами период, то есть к концу февраля 1800 года. Тюильри был приведен в порядок, бюсты стояли на постаментах, статуи — на пьедесталах; ждали только подходящего случая для торжественного открытия дворца.

Такой случай вскоре представился: пришло известие о смерти Вашингтона. Основатель свободного государства, президент Соединенных Штатов скончался 14 декабря 1799 года.

Об этом-то сообщении и раздумывал Бонапарт, когда Бурьенн понял по его лицу, что не следует прерывать этих размышлений.

Экипаж остановился у дворца Тюильри. Бонапарт выскочил из коляски, стремительно поднялся по лестницам и быстро обошел всю анфиладу зал, с особым вниманием осмотрев покои Людовика XVI и Марии Анутанетты.

Остановившись в кабинете Людовика XVI, он внезапно повернулся к секретарю.

— Итак, мы поселимся здесь, Бурьенн, — заявил Бонапарт, словно не сомневаясь, что секретарь непрерывно следовал за ним по сложным лабиринтам, куда вела его нить Ариадны, именуемая мыслью, — итак, мы поселимся здесь. Третий консул поместится в павильоне Флоры. Камбасерес останется жить в здании министерства юстиции.

— Таким образом, — заметил Бурьенн, — в случае необходимости вам придется переселить только одного из них.

Бонапарт ущипнул его за ухо.

— Недурно сказано! — засмеялся он.

— А когда мы переезжаем, генерал? — спросил секретарь.

— О, не так скоро; нужна, по крайней мере, неделя, чтобы парижане освоились с мыслью о моем переселении из Люксембургского дворца в Тюильри.

— Что ж, неделю можно и подождать, — улыбнулся Бурьенн.

— Особенно, если мы сразу примемся за дело. Скорее, Бурьенн, едемте в Люксембургский дворец!

И с необычайной быстротой, свойственной ему в решительные минуты, Бонапарт снова промчался по анфиладе комнат, сбежал по лестнице и, вскочив в коляску, приказал кучеру:

— В Люксембургский дворец!

— Стойте, стойте! — крикнул ему вслед Бурьенн, едва успевший спуститься в вестибюль. — Разве вы не подождете меня, генерал?

— Долго копаешься! — проворчал первый консул.

Лошади помчались галопом с той же быстротой, как и по пути в Тюильри.

Войдя в кабинет, Бонапарт увидел, что его ожидает министр полиции.

— Ну, что стряслось, гражданин Фуше? — спросил он. — На вас лица нет! Может быть, меня уже убили?

— Гражданин первый консул, — сказал министр, — насколько я знаю, вы считаете важнейшей задачей уничтожение разбойничьих банд, именующих себя Соратниками Негу?

— Еще бы, раз я отправил в погоню за ними самого Ролана! У вас есть какие-то новости?

— Есть.

— От кого?

— От их главаря.

— Как, от самого главаря?

— Он имел наглость прислать мне отчет о их последнем нападении.

— Каком нападении?

— Они похитили пятьдесят тысяч франков, которые вы отправили монахам монастыря святого Бернара.

— И что с ними стало?

— С деньгами?

— Да.

— Деньги в руках грабителей, и их главарь сообщает мне, что вскоре передаст их Кадудалю.

— Значит, Ролан убит?..

— Нет.

— Как так?

— Один из моих полицейских убит, убит и командир бригады Сен-Морис, но ваш адъютант цел и невредим.

— Тогда он повесится… — решил Бонапарт.

— К чему? Все равно веревка оборвется: вы же знаете, ему поразительно везет!

— Или отчаянно не везет… Где же рапорт?

— Вы хотите сказать, письмо?

— Письмо, рапорт, что угодно — словом, то, откуда вы узнали эту новость.

Министр полиции протянул первому консулу изящно сложенную бумагу в надушенном конверте.

— Что это такое?

— То, что вы спрашивали.

Бонапарт прочел на конверте: "Гражданину Фуше, министру полиции. Париж, собственный дом".

Он развернул письмо; оно гласило следующее:

"Гражданин министр, имею честь уведомить Вас, что пятьдесят тысяч франков, предназначенных монахам монастыря святого Бернара, попали к нам в руки вечером 25 февраля 1800 года (старого стиля) и что ровно через неделю они перейдут в руки гражданина Кадудаля.

Операция прошла вполне успешно, если не считать прискорбной гибели Вашего полицейского и командира бригады Сен-Мориса. Что же касается г-на Ролана де Монтревеля, то имею удовольствие Вам сообщить, что с ним ничего дурного не случилось. Я не забыл, что именно он в свое время провел меня в Люксембургский дворец.

Я только потому беру на себя смелость писать Вам, гражданин министр, что г-н Ролан де Монтревель, по моим предположениям, слишком занят сейчас и так рьяно преследует нас, что не может известить Вас лично.

Но я убежден, что в первую же свободную минуту он пошлет Вам обстоятельный доклад со всеми подробностями, которых я не имею ни времени, ни возможности Вам сообщить.

В обмен на услугу, которую я Вам оказываю, прошу Вас, гражданин министр, не откажите в любезности без промедления известить г-жу де Монтревель, что сын ее жив и здоров.

Морган.

Белый Дом, дорога из Макона в Лион.

Суббота, девять часов вечера".

— Черт побери! — вскричал Бонапарт. — Экая наглая бестия! — И прибавил со вздохом: — Какие храбрые командиры, какие полковники вышли бы из этих молодцов!

— Будут ли приказания, гражданин первый консул? — осведомился министр полиции.

— Никаких. Это уж дело Ролана: здесь затронута его честь. Раз его не убили, он сумеет им отомстить!

— Значит, вы больше не намерены заниматься этим делом?

— Нет, по крайней мере, сейчас.

И Бонапарт обернулся к своему секретарю.

— У нас есть дела поважнее! — заявил он. — Не правда ли, Бурьенн?

Бурьенн утвердительно кивнул головой.

— Когда вы прикажете явиться к вам, гражданин первый консул? — спросил министр.

— Будьте здесь сегодня вечером, ровно в десять. Через неделю мы переезжаем.

— Куда вы изволите направляться?

— В Тюильри.

Фуше невольно вздрогнул.

— Я знаю, это не вяжется с вашими убеждениями, — продолжал первый консул. — Но я все беру на себя, вам остается только повиноваться.

Поклонившись, Фуше направился к выходу.

— Погодите! — крикнул Бонапарт.

Фуше обернулся.

— Не забудьте сообщить госпоже де Монтревель, что сын ее цел и невредим! Это самое меньшее, чем вы можете отплатить гражданину Моргану за оказанную вам услугу.

И он повернулся спиной к министру полиции, а тот вышел из кабинета, кусая себе губы до крови.

XLIV
ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

В тот же день, оставшись с Бурьенном, первый консул продиктовал ему следующий приказ, обращенный к консульской гвардии и ко всей армии:

"Вашингтон скончался! Этот великий человек боролся против тирании, он установил в Америке свободу. Его память всегда будет священна для французского народа, для всех свободных людей Старого и Нового Света, в особенности для французских солдат, которые, подобно ему и американским солдатам, сражались за свободу и равенство. Поэтому первый консул приказывает в течение десяти дней вывешивать траурные ленты на всех знаменах и на всех вымпелах Республики".

Первый консул отнюдь не собирался ограничиться этим приказом по армии.

Обдумывая способы облегчить свой переезд из Люксембургского дворца в Тюильри, он решил устроить одно из тех пышных празднеств, которыми так хорошо умел не только услаждать взоры, но и воспламенять сердца. Церемония должна была состояться в Доме инвалидов, или, как тогда говорили, в храме Марса. Там он намеревался торжественно открыть памятник Вашингтону и принять из рук генерала Ланна боевые знамена Абукира.

То был излюбленный маневр Бонапарта: столкнув две противоположные идеи, вызвать молнию.

Он чествовал одновременно великого человека Нового Света и военные победы Старого Света, осеняя юную Америку боевыми трофеями Фив и Мемфиса.

В назначенный день от Люксембургского дворца до Дома инвалидов были выстроены конные отряды в шесть тысяч человек.

В восемь часов утра Бонапарт вскочил на коня в большом дворе консульского дворца и по улице Турнон проследовал к набережным в сопровождении генералов своего штаба, из которых самому старшему не было и тридцати пяти лет.

Процессию возглавлял Ланн; за ним шестьдесят гренадеров несли шестьдесят трофейных знамен; далее, на два лошадиных корпуса впереди штаба, гарцевал на коне Бонапарт.

Военный министр Бертье, встречая кортеж, стоял под сводами храма, опершись на статую отдыхающего Марса; все министры и члены Совета выстроились вокруг него. На колоннах, под сводами, висели стяги Денена и Фонтенуа и знамена первой Итальянской кампании. Два столетних инвалида, сражавшиеся еще под началом маршала Саксонского, вытянулись во фрунт справа и слева от Бертье, словно древние кариатиды. В правом углу, на помосте, был водружен бюст Вашингтона, который предстояло украсить знаменами Абукира. На другом помосте, напротив, возвышалось кресло Бонапарта.

Вдоль боковых приделов храма расположились амфитеатром ряды скамеек, где заняли места представители самого блестящего парижского общества — во всяком случае те, кто сочувствовал идеям предстоящего великого торжества.

При появлении знаменосцев под сводами храма раздались торжественные медные звуки военных фанфар.

Ланн вошел первым и подал знак гренадерам — те попарно поднялись по ступенькам помоста и вставили древки знамен в заранее приготовленные гнезда.

Тем временем Бонапарт под гром аплодисментов занял свое место в кресле на трибуне.

Ланн подошел к военному министру и начал говорить своим зычным голосом, каким так лихо командовал "Вперед!" на полях сражений.

— Гражданин министр! — возгласил он. — Вот боевые знамена турецкой армии, разгромленной на ваших глазах при Абукире! Наша Египетская армия, совершив переход по знойной пустыне, претерпев голод и жажду, столкнулась с неприятелем. Враги гордились своим численным превосходством, своими успехами и считали легкой добычей наши войска, изнуренные усталостью и непрерывными боями. Они не ведали, что французский солдат силен и могуч, ибо умеет переносить лишения и умеет побеждать, что его храбрость возрастает и крепнет в часы опасности. И вот, как вы знаете, три тысячи французов стремительно атакуют восемнадцать тысяч варваров, опрокидывают, преследуют, оттесняют их к морскому берегу, и сила наших штыков приводит мусульман в такое смятение, что они, чуя неминуемую гибель, бросаются в воду и тонут в пучинах Средиземного моря.

В этот знаменательный день были решены судьбы Египта, Франции и Европы, спасенных благодаря мужеству наших солдат.

Берегитесь, державы коалиции! Если вы дерзнете вторгнуться на территорию Франции, то генерал, вернувшийся к нам после победы при Абукире, обратится с призывом к народу и ваши успехи окажутся гибельнее, чем неудачи! Кто из французов не захочет побеждать под знаменем первого консула? Кому не лестно приобщиться к его славе?

Тут Ланн обратился к инвалидам, которые заполняли трибуну в глубине храма.

— А вы, — продолжал он, возвысив голос, — вы, доблестные ветераны, жертвы военных невзгод, вы разве не пошли бы сражаться под командой того, кто облегчал ваши страдания, прославил ваши подвиги, кто принес и передал вам на хранение эти трофеи, завоеванные вами в жестоких боях? О, я знаю, храбрые ветераны, вы и теперь готовы отдать остаток жизни за вашу родину и за свободу!

Воинственное красноречие победителя при Монтебелло вызвало бурю аплодисментов. Трижды пытался заговорить военный министр, и трижды его прерывали восторженные крики "браво!".

Наконец воцарилась тишина, и Бертье выступил с ответной речью.

— Водрузить на берегу Сены трофеи, завоеванные на берегах Нила, повесить под сводами наших храмов, рядом со стягами Вены, Петербурга и Лондона, знамена, освященные в мечетях Византии и Каира, и знать, что их принесли в дар родине те же воины, юные годами, но умудренные опытом, многократно увенчанные славой, — такое чудо возможно только у нас, в республиканской Франции.

Впрочем, это лишь малая часть того, что совершил во цвете лет наш герой, увенчанный лаврами Европы; он победоносно сражался там, где сорок веков взирали на него с высоты пирамид, он с боями освободил Египет, древнюю родину искусств, он насадил там просвещение и цивилизацию с помощью воинов и в содружестве с учеными.

Солдаты! Возложите на алтарь этого храма боевой славы знамена с полумесяцем, отвоеванные на скалах Канопы тремя тысячами французов у восемнадцати тысяч варваров, столь же смелых, сколь и диких. Пусть эти стяги хранят память о знаменитом походе, цель и успех которого оправдывают все бедствия, чинимые войной! Пусть они свидетельствуют не о храбрости французского солдата, — она прогремела на весь мир! — но о его непоколебимой стойкости, беззаветной преданности! Пусть вид этих трофеев радует и утешает вас, воины, изувеченные на полях славы, герои, кому в удел остались лишь воспоминания и мечты! Пусть эти знамена с высоты сводов храма оповещают врагов французского народа о военном гении полководца, о мужестве героев-победителей! Пусть они предостерегают неприятелей о грозящих им бедствиях войны, если они останутся глухи к голосу, призывающему заключить мир! Да, если они хотят войны, мы будем воевать, и воевать беспощадно!

Родина с удовлетворением и гордостью взирает на доблестную Восточную армию.

Эта непобедимая армия с радостью узнает, что храбрые командиры, сражавшиеся в ее рядах, выступают от ее имени; она убедится, что первый консул неустанно печется о ее славных сынах, что Республика проявляет к ней самое заботливое внимание; она увидит, что мы прославляем ее в наших храмах, а если понадобится — повторим на полях Европы воинские подвиги, совершенные ею в раскаленных песках Африки и Азии!

Подойдите сюда от ее имени, неустрашимый генерал! Подойдите от имени всех героев, что вас сейчас окружают, а дайте обнять вас в знак глубокой всенародной благодарности!

Но прежде чем вы возьметесь за оружие в защиту нашей независимости, если монархи в слепой ярости отвергнут мир, который мы предлагаем, — возложим, друзья, лавровую ветвь к подножию памятника Вашингтона, героя, избавившего Америку от самых непримиримых врагов свободы, и пусть его великая тень свидетельствует, какой бессмертной славой овеяна память освободителей отечества!

Бонапарт сошел со своего помоста, и Бертье, от имени Франции, заключил его в объятия.

Господин де Фонтан, приготовивший похвальное слово Вашингтону, учтиво выжидал, пока затихнет шквал аплодисментов, низвергавшийся с высоты амфитеатра.

Даже среди присутствующих знаменитых мужей г-н де Фонтан, политический и литературный деятель, был личностью примечательной.

После 18 фрюктидора его выслали из Франции вместе с Сюаром и Лагарпом, но он ухитрился остаться в Париже, укрывшись у одного приятеля, и выходил только по вечерам.

Его выдал непредвиденный случай.

На площади Карусель чья-то лошадь понесла, и он попал под колеса кабриолета; полицейский, кинувшийся ему на помощь, узнал его. Однако Фуше, прекрасно осведомленный не только о его пребывании в столице, но и о тайном его пристанище, сделал вид, что ему ничего не известно.

Через несколько дней после 18 брюмера сразу три человека — Маре, впоследствии герцог Бассано, Лаплас, оставшийся просто ученым, без титулов, и Реньо де Сен-Жан д’Анжели, умерший сумасшедшим, — напомнили первому консулу о г-не де Фонтане и сообщили, что он в Париже.

— Приведите его ко мне, — приказал первый консул.

Господина де Фонтана представили Бонапарту, и тот, оценив его изворотливый ум, ловкое и льстивое красноречие, поручил ему произнести похвальное слово Вашингтону, упомянув кстати и о заслугах первого консула.

Речь г-на де Фонтана была слишком длинной, чтобы приводить ее здесь; скажем только, что она оказалась именно такой, как того желал Бонапарт.

Вечером в Люксембургском дворце состоялся большой прием. Во время празднества уже поползли слухи о предполагаемом переезде первого консула в Тюильри, и кое-кто из любопытных рискнул спросить об этом Жозефину. Но у бедной женщины все еще стояла перед глазами страшная картина казни Марии Антуанетты на эшафоте, и ее пугало всякое упоминание о королевском дворце, поэтому она уклонялась от ответа, отсылая любопытствующих к своему мужу.

В тот же вечер в толпе гостей распространилась другая новость, чуть не затмившая первую.

Мюрат просил отдать ему в жены мадемуазель Каролину Бонапарт.

Однако получить согласие на этот брак ему было не так-то легко: Бонапарт поссорился, точнее говоря, целый год был в ссоре с тем, кто домогался чести стать его зятем.

Причина ссоры, вероятно, покажется нашим читателям весьма странной.

Мюрат, бесстрашный, как лев, знаменитый герой, чья храбрость вошла в поговорку, Мюрат, идеальная модель для статуи бога войны, — этот Мюрат в одно злосчастное утро, то ли не выспавшись, то ли не успев позавтракать, проявил малодушие.

Это произошло у стен Мантуи, где после битвы при Риволи вынужден был запереться Вурмзер с гарнизоном в двадцать восемь тысяч человек. Осадой крепости командовал генерал Миоллис, но у него было всего четыре тысячи штыков. И вот во время вылазки, предпринятой австрийцами, Мюрат получил приказ атаковать неприятеля с отрядом в пятьсот человек против трех тысяч.

Мюрат атаковал, но безуспешно.

Бонапарт так разгневался на своего адъютанта, что удалил его от себя.

Для Мюрата это было тяжелым ударом, тем более что уже тогда он если не надеялся, то мечтал породниться со своим генералом: он был влюблен в Каролину Бонапарт.

Как зародилась эта любовь?

Расскажем об этом в двух словах.

Возможно, многим, кто читает наши книги, кажется удивительным, что мы описываем иные факты чересчур подробно для данного тома.

Однако, как уже сказано выше, мы пишем не отдельные произведения, но рисуем или пытаемся нарисовать грандиозную историческую картину.

Для нас роль каждого персонажа отнюдь не ограничивается его появлением в данном романе. Тот, кого вы видите адъютантом в одном сочинении, в следующем станет королем, а в третьем будет изгнан и расстрелян.

Бальзак создал великое и прекрасное произведение с сотней действующих лиц и назвал его "Человеческой комедией".

Наш труд, хотя мы, разумеется, не дерзаем давать ему оценку, начат был в те же годы, и его можно назвать "Драмой Франции".

Но вернемся к Мюрату.

Расскажем, как зародилась эта любовь, сыгравшая в его судьбе столь блистательную и столь роковую роль.

В 1796 году Мюрат был послан в Париж с приказом вручить Директории знамена, отвоеванные французской армией в сражениях при Дего и Мондови; во время поездки он был представлен г-же Бонапарт и г-же Тальен.

У г-жи Бонапарт он снова встретился с мадемуазель Каролиной Бонапарт.

Мы говорим "снова", ибо он не впервые видел ту, вместе с которой ему предстояло вступить на трон Неаполитанского королевства; он уже встречал ее в Риме, у ее брата Жозефа, и там, несмотря на то, что его соперником был молодой и красивый римский князь, произвел на нее впечатление.

В Париже три женщины общими усилиями добились того, что Директория произвела Мюрата в чин бригадного генерала.

Мюрат возвратился в Итальянскую армию еще более влюбленным в сестру Бонапарта и, несмотря на высокий чин бригадного генерала, добился разрешения остаться адъютантом главнокомандующего, что было для него чрезвычайно важно.

На его беду, вскоре произошла та злополучная вылазка из осажденной Мантуи, после которой он впал в немилость у Бонапарта.

Одно время эта немилость грозила перейти в настоящую вражду.

Бонапарт отказался от услуг своего адъютанта и отослал его в дивизию Нейля, а позже в дивизию Барагэ д’Илье.

Поэтому, когда после мирного договора в Толентино Бонапарт возвратился в Париж, Мюрата с ним не было.

Это нарушило все планы триумфемината, взявшего под свое покровительство молодого генерала.

Три прелестные заступницы энергично принялись задело и, когда готовился Египетский поход, выхлопотали в военном министерстве приказ о включении Мюрата в состав участников экспедиции.

Он отплыл на том же корабле, что и Бонапарт, то есть на борту "Востока", но за все время переезда Бонапарт не перемолвился с ним ни словом.

Высадившись в Александрии, Мюрат первое время не мог преодолеть враждебности генерала, который послал его против войска Мурад-бея, скорее чтобы удалить его от себя, чем дать ему возможность отличиться.

Но в Египетском походе Мюрат выказал чудеса храбрости, стараясь дерзкой отвагой изгладить воспоминание о своей минутной слабости; он так стремительно, так яростно бросался в атаку при Абукире, что Бонапарт не мог долее питать к нему неприязни.

Вследствие этого Мюрат возвратился во Францию вместе с Бонапартом, а 18 и особенно 19 брюмера оказал ему неоценимую поддержку. Итак, Мюрат снова вошел в милость и в знак этой милости был назначен командиром консульской гвардии.

Он решил, что настало время признаться первому консулу в своей любви к мадемуазель Бонапарт; Жозефина прекрасно знала об этой любви и покровительствовала ей.

У нее имелось для этого две причины.

Прежде всего, она была женщина во всем очаровании этого слова, и все оттенки нежных женских чувств были ей близки. Иоахим Мюрат любил Каролину, Каролина любила Мюрата: этого было достаточно, чтобы содействовать их браку.

Во-вторых, Жозефину терпеть не могли братья ее мужа. Жозеф и Люсьен были ее непримиримыми врагами, и она была не прочь приобрести двух преданных друзей в лице Мюрата и Каролины.

Поэтому она поощряла намерение Мюрата открыться Бонапарту.

За три дня до описанной нами торжественной церемонии Мюрат вошел в кабинет Бонапарта и, после долгих колебаний и всевозможных околичностей, решился наконец попросить руки его сестры.

По всей вероятности, первый консул уже знал о взаимной любви молодых людей. Он выслушал просьбу Мюрата с суровой сдержанностью и ответил кратко, что подумает об этом. В самом деле, здесь было о чем поразмыслить: Бонапарт происходил из дворянской семьи, Мюрат был сыном трактирщика. Подобный союз, особенно в данный момент, приобретал важное значение.

Несмотря на дворянское происхождение первого консула, несмотря на высокий пост, которого он достиг, являлся ли он не только истым республиканцем, но и подлинным демократом, мог ли он согласиться породниться с простолюдином?

Он размышлял недолго; его глубокий ясный ум, его непогрешимая логика подсказали ему всю выгоду этого шага, и в тот же день он дал согласие на брак Мюрата и Каролины.

Итак, обе новости — об этом браке и о переезде во дворец Тюильри — были пущены в ход одновременно и быстро распространились среди публики; одно известие должно было уравновесить другое.

Первый консул собирался переселиться в резиденцию прежних королей, спать на кровати Бурбонов, как говорили в те дни, но зато он выдавал свою сестру замуж за сына трактирщика!

Какое же приданое приносила герою Абукира будущая неаполитанская королева?

Тридцать тысяч франков наличными и бриллиантовое ожерелье, которое первый консул, не имея средств купить, отбирал у своей супруги. Это огорчало Жозефину, весьма дорожившую своим ожерельем, зато блестяще опровергало все сплетни о том, будто Бонапарт нажил в Италии огромное состояние. К тому же, поскольку Жозефина принимала так близко к сердцу интересы будущих супругов и желала их брака, она должна была позаботиться о приданом!

В результате этого ловкого маневра 30 плювиоза VIII года республики консулы отбыли из Люксембурга и проследовали в Правительственный дворец с почетным эскортом под командой сына трактирщика, ставшего отныне зятем Бонапарта. Кортеж вызвал в толпе восхищение и рукоплескания.

И в самом деле, то была великолепная, достойная оваций процессия, во главе которой ехал такой человек, как Бонапарт, а за ним, в конном строю, такие герои, как Мюрат, Моро, Брюн, Ланн, Жюно, Дюрок, Ожеро, Массена.

В тот же день назначен был смотр войскам на площади Карусель. Госпожа Бонапарт на нем присутствовала, но смотрела не с галереи павильона Часов — места на галерее напоминали о королевской семье, — а из окон квартиры консула Лебрена, то есть из павильона Флоры.

Точно в назначенный час первый консул выехал из Люксембургского дворца с трехтысячным эскортом отборных войск, в том числе великолепного отряда гидов, созданного три года назад из-за одного опасного происшествия, которое случилось во время Итальянской кампании. После переправы через Минчо Бонапарт, смертельно усталый, отдыхал в небольшом замке и собирался принять ванну, как вдруг рота отступающих австрийцев, сбившись с пути, вторглась в замок, охраняемый лишь несколькими часовыми. Бонапарт, выскочив в одной рубашке, едва успел спастись бегством.

Утром знаменательного дня 30 плювиоза возникло одно затруднение, о котором стоит рассказать.

У генералов, разумеется, были верховые лошади, у министров — собственные кареты, но прочие правительственные служащие не считали нужным в то время идти на подобные расходы.

Поэтому экипажей не хватало.

Тогда решили нанять городские фиакры, заклеив их номера бумагой одного цвета с кузовом.

В консульский экипаж впрягли шесть белых коней, но поскольку в нем ехали все три консула — Бонапарт и Камбасерес позади, Лебрен на переднем месте, — то на каждого консула в итоге приходилось по две лошади.

К тому же разве шесть белых коней, подаренных императором Францем генералу Бонапарту после подписания мирного договора в Кампо-Формио, не были военным трофеем?

Коляска проследовала по улице Тьонвиль, набережной Вольтера и по Королевскому мосту.

От проезда на площадь Карусель до парадного въезда в Тюильри по обеим сторонам выстроилась консульская гвардия.

Проезжая под аркой площади Карусель, Бонапарт поднял голову и прочел висевшую там надпись:

10 августа 1792.

Королевская власть во Франции уничтожена и не будет восстановлена никогда.

На губах первого консула мелькнула еле заметная усмешка.

У въезда в Тюильри Бонапарт вышел из экипажа и вскочил на коня, чтобы произвести смотр.

Увидев генерала на его боевом коне, толпа разразилась рукоплесканиями.

Объехав строй, он осадил коня перед павильоном Часов; по правую его руку стал Мюрат, по левую — Ланн, позади выстроился штаб победоносной Итальянской армии.

И смотр начался.

Во время торжественного марша чутье подсказало Бонапарту один из тех поступков, которые оставляли неизгладимый след в памяти солдат.

Когда перед ним проносили знамена девяносто шестой, тридцатой и тридцать третьей полубригад, вернее, древки с лоскутами знамен, изрешеченных пулями, почерневших от пороха, он снял шляпу и низко поклонился.

По окончании парада Бонапарт сошел с коня и уверенно поднялся по лестнице во дворец Валуа и Бурбонов.

Вечером, когда они остались одни с Бурьенном, секретарь спросил его:

— Ну что же, генерал, вы довольны?

— Доволен, — коротко ответил Бонапарт. — Все прошло хорошо, не правда ли?

— Великолепно!

— Я видел вас рядом с госпожой Бонапарт; вы стояли у окон первого этажа в павильоне Флоры.

— Я тоже видел вас, генерал: вы читали надпись над аркой площади Карусель.

— Как же! — подтвердил Бонапарт. — "Десятого августа тысяча семьсот девяносто второго королевская власть во Франции уничтожена и не будет восстановлена никогда".

— Надо ли снять эту надпись, генерал? — осведомился Бурьенн.

— Не стоит. Она упадет сама собой, — произнес первый консул и добавил со вздохом: — Знаете, Бурьенн, кого мне недоставало в этот день?

— Не знаю, генерал.

— Ролана… Чем он там занят, черт возьми, почему от него нет вестей?

Чем был занят Ролан, мы скоро узнаем.

XLV
СЛЕДОПЫТ

Читатель помнит, какую картину видели егеря седьмой бригады, подскакав к шамберийскому мальпосту.

Первым делом конвойные стали искать, что препятствовало Ролану выйти из кареты, и, обнаружив висячий замок, взломали дверцу. Ролан выскочил из экипажа, точно тигр из клетки.

Мы уже говорили, что земля была покрыта снегом.

Ролан, охотник и солдат, думал лишь об одном: немедленно броситься в погоню за Соратниками Иегу.

Он видел, что они ускакали в сторону Туасе, но тут же вспомнил, что на пути к этому городку протекает Сона, а мосты через реку наведены только в Бельвиле и в Маконе.

Он приказал конвойным и кондуктору подождать его на дороге и устремился один, пешком, даже не успев перезарядить пистолеты, по следам Моргана и его спутников.

Он не ошибся: в четверти льё от дороги, где беглецам преградила путь Сона, они осадили коней, посовещались с минуту — было видно, как лошади топтались на месте, — затем разделились на две группы: одни отправились вверх по реке в сторону Макона, другие — вниз по течению в сторону Бельвиля.

Они разъехались с явной целью — на случай погони сбить с толку преследователей.

Ролан сам слышал приказ их главаря: "Завтра вечером. Место встречи вам известно". Поэтому он не сомневался, что, куда бы он ни направился, вверх или вниз по течению Соны, следы приведут его, если только снег не растает слишком быстро, к условленному месту встречи, поскольку Соратники Иегу, вместе или порознь, непременно должны собраться в одном пункте.

Ролан возвратился обратно; он велел кондуктору надеть сапоги, брошенные на дороге мнимым возницей, сесть на лошадь и довезти почтовую карету до следующей станции, то есть до Бельвиля. Старшему сержанту и четырем егерям, умевшим писать, он приказал сопровождать кондуктора, чтобы вместе с ним составить протокол.

Ролан строго запретил упоминать в нем свое имя: грабители дилижансов ничего не должны знать о его тайных замыслах.

Остальным солдатам поручалось перевезти тело командира бригады в Макон и, в свою очередь, составить дополнение к протоколу кондуктора; там тоже не должно быть ни слова о Ролане.

Отдав эти приказания, молодой человек велел спешиться одному из конных егерей, чья лошадь показалась ему самой резвой, перезарядил пистолеты и спрятал их в седельную кобуру на место пистолетов егеря. Затем, заверив солдат и кондуктора, что, если они сохранят все в тайне, он очень скоро отомстит разбойникам, Ролан вскочил на коня и умчался галопом в том же направлении, куда ходил на разведку.

Подъехав к берегу, где банда разделилась на две группы, он заколебался, в какую сторону двинуться.

Он выбрал путь вниз по Соне, по направлению к Бельвилю. У него были веские причины принять это решение, хотя ему, вероятно, пришлось бы проделать два или три лишних льё.

Прежде всего до Бельвиля было ближе, чем до Макона.

К тому же он недавно провел в Маконе целые сутки, и его могли там узнать, между тем как в Бельвиле, проезжая на почтовых, он задерживался лишь на то время, пока перепрягали лошадей.

Все события, о которых мы рассказали, заняли не больше часа. На колокольне в Туасе пробило восемь часов вечера, когда Ролан пустился в погоню за беглецами.

Дорога была вся истоптана; на снегу виднелись следы копыт пяти или шести лошадей; одна из них бежала иноходью.

Ролан переправился через два или три ручья, пересекавшие равнину в окрестностях Бельвиля.

Шагов за сто до города он остановился; здесь группа всадников снова разделилась: двое из шести свернули направо, в сторону от Соны, четверо взяли налево, держа путь на Бельвиль.

У первых городских домов всадники опять разъехались: трое поскакали в объезд города, а один пустил коня по улице.

Ролан решил направиться по его следу; он не сомневался, что не упустит и остальных.

Тот, кто ехал по улице, сделал остановку у красивого домика со двором и садом, под номером 67. Он позвонил у ворот, и кто-то открыл ему. Через решетку сада видны были следы человека, отворившего ворота, а рядом следы копыт лошади, которую вели на конюшню.

Было ясно, что один из Соратников Иегу остановился в этом доме.

Ролан имел полную возможность обратиться к мэру, предъявить свои полномочия и с помощью полиции тут же арестовать бандита.

Но его цель состояла вовсе не в этом. Ему было мало арестовать одного человека, он решил во что бы то ни стало захватить всю банду разом.

Он запомнил дом под номером 67 и продолжал свой путь.

Проехав через весь город и еще шагов сто, он не обнаружил никаких следов.

Ролан уже собирался вернуться, но подумал, что верховые, вероятно, съедутся у предмостных укреплений.

И действительно, перед мостом он увидел следы копыт трех коней, несомненно тех же самых, поскольку один из них был иноходцем.

Ролан пустил лошадь в галоп по следам своих врагов. Перед Монсо они приняли такие же меры предосторожности: все трое обогнули поселок стороной; но Ролан был слишком опытным следопытом, чтобы это сбило его с толку. Он продолжал свой путь и на другом конце Монсо вновь обнаружил следы беглецов.

Не доехав до Шатийона, один из бандитов свернул в сторону и направился к небольшому замку на холме, неподалеку от дороги из Шатийона на Треву. Остальные всадники, видимо считая, что достаточно запутали следы и могут не опасаться погони, преспокойно проследовали по улицам Шатийона и свернули на дорогу в Нёвиль.

Маршрут, избранный беглецами, чрезвычайно обрадовал Ролана. Они, несомненно, держали путь на Бурк, иначе отправились бы по дороге на Марлиё.

А ведь именно в Бурке и решил обосноваться Ролан; оттуда, как из центра, он мог руководить боевыми действиями. Бурк был его родным городом, и по воспоминаниям детства он знал каждый кустик, каждую лачугу, каждую пещеру в его окрестностях.

Достигнув Нёвиля, беглецы вновь объехали поселок кружным путем.

Ролана не обеспокоила эта уловка, уже знакомая и разгаданная; однако при выезде из Нёвиля он обнаружил следы только одной лошади.

Сомнений не было: здесь проехал иноходец.

Уверенный, что не собьется со следа, Ролан ненадолго повернул обратно.

Двое друзей расстались на распутье: один направился к Вона, второй, как мы уже говорили, обогнул поселок и вернулся на дорогу в Бурк. Именно за ним-то и надо было гнаться; к тому же следы иноходца облегчали задачу преследователя: их нельзя было спутать ни с какими другими.

Кроме того, незнакомец направился в Бурк, а между Нёвилем и Бурком находился лишь один поселок — Сен-Дени.

Наконец, было маловероятно, что последний из беглецов не сделает остановки в Бурке.

Ролан сбросился в погоню с тем большим азартом, что явно приближался к цели. И действительно, всадник не стал объезжать Бурка, а смело углубился в город.

Здесь, как показалось Ролану, незнакомец остановился в нерешительности, не зная, куда ехать, если только это не был хитрый маневр с целью запутать следы.

Но минут через десять, изучив все круги и повороты, Ролан окончательно убедился: то была не хитрость, а неуверенность.

Судя по следам, из боковой улицы вышел какой-то человек: всадник и пешеход, видимо, о чем-то поговорили, а затем пешеход вызвался указать дорогу. После этого следы сапог проводника отпечатались уже рядом со следами лошадиных копыт. Те и другие вели к постоялому двору "Доброе согласие".

Ролан припомнил, что именно на этот постоялый двор привели раненую лошадь после нападения на почтовую карету в Кароньерах.

Очевидно, хозяин был в сговоре с Соратниками Негу.

По всей вероятности, постоялец останется в "Добром согласии" до завтрашнего вечера. Судя по своей собственной усталости, Ролан догадывался, что путнику необходимо отдохнуть.

Стараясь не утомлять своего коня и внимательно изучая следы на дорогах, Ролан потратил целых шесть часов, чтобы проехать двенадцать льё.

На колокольне церкви Богоматери пробило три часа.

Как следовало теперь поступить Ролану? Заночевать в какой-нибудь городской гостинице? Немыслимо: его слишком хорошо знали в Бурке. Вдобавок его лошадь, покрытая чепраком егеря, могла возбудить подозрения.

Одним из условий успеха была полная тайна: никто не должен был знать о его присутствии в Бурке.

Удобнее всего было укрыться в замке Черных Ключей и вести наблюдения оттуда; но могли он положиться на молчание слуг?

Мишель и Жак не выдадут его. В них Ролан был вполне уверен. Амели тоже будет молчать. Но Шарлотта, дочка тюремного смотрителя, пожалуй, может проговориться.

Было три часа утра, все спали; молодой офицер решил, что самое надежное обратиться к Мишелю.

Уж Мишель-то найдет способ его спрятать.

К большому огорчению своей лошади, которая, вероятно, почуяла запах конюшни, Ролан натянул поводья и повернул назад, на дорогу в Пон-д’Эн.

Проезжая мимо церкви в Бру, он бросил взгляд на казарму. По всей видимости, жандармы и их капитан спали сном праведников.

Ролан въехал в небольшую рощу, через которую пролегала дорога. Снег заглушал топот лошадиных копыт.

Выехав на открытое место, он заметил двух человек, которые пробирались по краю оврага, неся убитую косулю, привязанную за ноги к длинному шесту.

Что-то в их повадках показалось ему знакомым.

Он пришпорил коня и помчался им вдогонку.

Двое мужчин держались настороже; оглянувшись, они увидели всадника, который как будто гнался за ними. Они бросили косулю в овраг и пустились бежать по полям к Сейонскому лесу.

— Эй, Мишель! — крикнул Ролан, все больше убеждаясь, что это его садовник.

Мишель остановился как вкопанный, но его спутник продолжал удирать.

— Эй, Жак! — крикнул Ролан еще раз.

Второй охотник тоже остановился.

Уж если их узнали, убегать бесполезно. Вдобавок в голосе всадника не слышалось никакой угрозы; их окликнул скорее друг, чем враг.

— Гляди-ка! Мне кажется, это господин Ролан! — удивился Жак.

— Пожалуй, он самый и есть! — подтвердил Мишель.

И двое мужчин, вместо того чтобы бежать к лесу, повернули обратно на проезжую дорогу.

Ролан, хоть и не слышал, но угадал, какими словами обменялись браконьеры.

— Нуда, это я, черт побери! — воскликнул он.

Через минуту Мишель и Жак подбежали к нему.

Отец и сын наперебой забросали его вопросами, и надо признать, им было чему удивляться.

Почему это Ролан, одетый в штатское, верхом на лошади егеря, оказался в три часа утра на дороге из Бурка в замок Черных Ключей?

Но молодой офицер живо положил конец расспросам.

— Помолчите, браконьеры! — бросил он. — Привяжите косулю на лошадь и живее домой! Никто не должен знать, что я приехал, даже моя сестра!

Ролан произнес это тоном военной команды, и слуги знали, что его приказам надлежит повиноваться беспрекословно.

Охотники подобрали косулю, приторочили ее к седлу Ролана и пустились бегом вслед за ним, не отставая от лошади, трусившей рысцой.

До поместья оставалось всего четверть льё.

Они проделали этот путь за какие-нибудь десять минут.

За сто шагов от замка Ролан осадил коня.

Он послал обоих слуг на разведку — удостовериться, что все спокойно.

Осмотрев все кругом, они подали знак Ролану.

Тот подъехал к воротам, соскочил с коня и вошел в сторожку привратника.

Мишель отвел лошадь на конюшню и отнес косулю на кухню; он принадлежал к тем благородным браконьерам, которые стреляют дичь из любви к охоте, ради удовольствия, а не ради наживы.

О коне и о косуле можно было не беспокоиться: Амели не интересовалась тем, что происходит на конюшне, и не замечала, что ей подают к столу.

Тем временем Жак разжег огонь в очаге.

Возвратившись, Мишель принес с собой остаток бараньей ноги и поддюжины яиц для омлета. Жак приготовил постель в соседней каморке.

Ролан обогрелся и поужинал, не проронив ни слова.

Отец и сын глядели на него с изумлением, не лишенным тревоги.

В округе уже разнесся слух о походе в Сейонский монастырь, и соседи поговаривали, будто всем руководил Ролан.

Ясно, что он возвратился недаром и предпримет какую-то операцию в том же роде.

Покончив с ужином, Ролан поднял голову и позвал Мишеля.

— А! Ты здесь? — сказал он.

— Я ждал ваших распоряжений, сударь.

— Вот мой приказ, слушай внимательно.

— Я весь внимание.

— Дело идет о жизни и смерти, более того, дело идет о моей чести.

— Приказывайте, господин Ролан.

Ролан вынул часы.

— Теперь пять часов утра. Как только откроется постоялый двор "Доброе согласие", ты подойдешь к двери, будто случайно проходил мимо, и остановишься поболтать с тем, кто выйдет первым.

— Уж, верно, это будет Пьер.

— Пьер или кто другой, все равно. Ты расспросишь его о путешественнике, что приехал этой ночью на иноходце. Ты знаешь, что такое иноходец?

— Еще бы, черт подери! Это лошадь, которая идет как медведь: сперва выносит обе правые ноги, потом обе левые.

— Молодец… Ты постараешься также выведать, собирается ли гость уехать нынче утром или проведет на постоялом дворе целый день.

— Само собой разумеется, выведаю!

— Так вот, когда все разузнаешь, возвращайся сюда и доложи мне. Только помни: никому ни слова о том, что я здесь! Если спросят, скажи, что вчера пришло от меня письмо и что я нахожусь в Париже при первом консуле.

— Так все и скажу.

Мишель ушел. Поручив Жаку охрану сторожки, Ролан улегся и задремал.

Когда он проснулся, Мишель уже возвратился домой.

Он разузнал все, о чем просил его хозяин.

Всадник, прибывший ночью, собирался уехать вечером, а в регистрационной книге, которую в те годы каждый хозяин гостиницы обязан был аккуратно заполнять, стояла запись:

"Суббота, 30 плювиоза, десять часов вечера. Гражданин Валансоль, проездом из Лиона, направляется в Женеву".

Итак, алиби было заготовлено заранее: запись удостоверяла, что гражданин Валансоль прибыл в десять часов вечера; значит, если бы он напал на почтовую карету у Белого Дома в половине девятого, то к десяти часам никак не мог бы поспеть на постоялый двор "Доброе согласие".

Но более всего поразило Ролана, что тот, кого он так упорно преследовал ночью, чье местонахождение и имя наконец узнал, оказался не кем иным, как секундантом Альфреда де Баржоля, которого Ролан убил на дуэли у Воклюзского источника. Этот же человек, по всей вероятности, играл роль привидения в Сейонском монастыре.

Значит, Соратники Иегу были не какие-нибудь заурядные грабители, а напротив, как о том шла молва, юноши из знатных семейств. В то время как на Западе бретонские дворяне, не щадя жизни, сражались за дело роялистов, здесь, на другом конце Франции, эти смельчаки, рискуя попасть на эшафот, совершали дерзкие налеты и посылали захваченные деньги мятежным войскам.

XLVI
ВНЕЗАПНАЯ ДОГАДКА

Мы видели, что, выслеживая врагов прошлой ночью, Ролан имел полную возможность арестовать одного или двоих из них. Он мог задержать также и г-на де Валансоля, который по его примеру вероятно, решил отдохнуть днем после бессонной ночи.

Ролану достаточно было передать записку жандармскому капитану или командиру бригады драгун, которые вместе с ним обыскивали Сейонский монастырь, ибо в этом деле была затронута их честь. Господина де Валансоля арестовали бы прямо в спальне; правда, обороняясь, он мог двумя выстрелами убить или ранить двух человек, но неминуемо был бы схвачен.

Однако арест г-на де Валансоля мог вызвать подозрения у остальных членов банды. Они тут же пересекли бы границу и оказались бы в безопасности.

Значит, лучше держаться прежнего плана, задуманного Роланом: то есть выжидать, идти по разным следам, которые должны сойтись в одном центре, напасть на них врасплох и в жестоком бою захватить всю банду разом.

Поэтому надлежало не арестовывать г-на де Валансоля, а по-прежнему гнаться за ним по пятам в его предполагаемом путешествии в Женеву, хотя, вероятно, он указал ложный маршрут.

Было решено, что этой ночью Ролан останется в сторожке, поскольку его могли узнать даже переодетым, а на охоту выйдут Мишель и Жак.

Надо полагать, что г-н де Валансоль отправится в путь только глубокой ночью.

Ролан расспросил слуг о том, как жила Амели после отъезда матери.

Она ни разу не отлучалась из замка Черных ключей.

Ее привычки остались прежними, прекратились только ежедневные прогулки с г-жой де Монтревель.

Амели вставала в семь или в восемь часов утра, до завтрака рисовала или занималась музыкой. После завтрака читала, иногда вышивала по канве, а в солнечную погоду спускалась к речке вместе с Шарлоттой. Иногда, закутавшись в меховую шубку, она просила Мишеля покатать ее на лодке по Ресузе то вверх по течению до Монтанья, то вниз до Сен-Жюста, но никогда ни с кем не встречалась. Вернувшись домой, она обедала, потом поднималась к себе наверх вместе с Шарлоттой и больше не показывалась. Поэтому, если по вечерам, после половины седьмого, Мишель и Жак отлучались из дома, это решительно никого не беспокоило.

В шесть часов вечера Мишель и Жак надели куртки и, захватив ружья и охотничьи сумки, отправились в путь.

Они получили от Ролана строгий приказ: идти за конем-иноходцем, пока не разведают, куда он везет хозяина, или пока не потеряют его след.

Мишель должен был сесть в засаду против постоялого двора "Доброе согласие", Жак — стать на страже у перекрестка при выезде из Бурка, откуда расходились три дороги: на Сент-Амур, Сен-Клод и Нантюа.

Последняя из них дальше ведет на Женеву.

Очевидно, г-н де Валансоль выберет одну из трех дорог, если только не вздумает возвращаться назад, что было маловероятно.

Отец зашагал в одну сторону, сын — в другую.

Мишель пошел в город по дороге на Пон-д’Эн, мимо церкви в Бру.

Жак переправился через Ресузу, поднялся правым берегом вверх по реке и стал в засаду шагов за сто от предместья Бурка, на пересечении трех дорог, ведущих в город.

Почти в ту же минуту как сын занял свой пост, отец добрался до своего наблюдательного пункта.

Как раз в это время, то есть около семи часов вечера, разрушив обычную тишину и покой замка Черных Ключей, перед оградой остановилась почтовая карета и слуга в ливрее дернул за железную цепочку колокольчика.

Отворять ворота было обязанностью Мишеля, но нам известно, где находился он в этот час.

Амели и Шарлотта, вероятно, полагались на него, потому что, хотя колокольчик прозвонил три раза, никто не вышел. Наконец на лестнице появилась горничная. Она робко спустилась во двор и окликнула Мишеля.

Мишель не отозвался.

Тогда Шарлотта решилась подойти к ограде.

Несмотря на темноту, она сразу узнала слугу в ливрее.

— Ах, это вы, господин Джемс! — воскликнула она с облегчением.

Джемс был лакеем сэра Джона и пользовался его полным доверием.

— Оу, да! — отвечал слуга. — Это есть я, мадемуазель Шарлотта, или, точнее, это есть милорд.

В этот момент дверца кареты отворилась и послышался голос сэра Джона:

— Мадемуазель Шарлотта, будьте любезны передать вашей госпоже, что я прибыл из Парижа и прошу позволения явиться к ней с визитом, не сегодня, разумеется, а завтра, если она соблаговолит оказать мне эту милость. Спросите, в котором часу ей будет удобнее меня принять.

Шарлотта относилась к милорду с величайшим почтением и поспешила исполнить его просьбу.

Через пять минут она вернулась и передала милорду, что его примут завтра днем, от двенадцати до часу.

Ролан догадывался, зачем приехал лорд Тенли; для него эта свадьба была делом решенным, и он уже считал сэра Джона своим зятем.

Он поколебался с минуту, не открыться ли милорду и не посвятить ли его хотя бы отчасти в свои планы. Но тут же подумал, что такой человек, как лорд Тенли, ни за что не отпустит его одного в разведку. У сэра Джона свои счеты с Соратниками Негу, он непременно захочет сопровождать Ролана, что бы тот ни затеял. А ведь здесь им предстоит опасная схватка, и с милордом может случиться несчастье.

Удача, которая неизменно сопутствовала Ролану, не распространялась на его друзей, как он сам убедился: сэра Джона, тяжело раненного, едва удалось спасти, а командир бригады егерей был убит наповал.

Поэтому Ролан сидел затаившись, пока сэр Джон не уехал.

Шарлотта нисколько не удивилась отсутствию Мишеля; очевидно, здесь привыкли к его постоянным отлучкам, и это не тревожило ни служанку, ни ее госпожу.

Впрочем, Ролану была понятна такая беспечность: не подозревая о сердечных муках сестры, он приписывал перемену в ее характере слабым нервам, хотя отлично знал, какой твердой и мужественной может быть Амели перед лицом настоящей опасности.

Этим, по его мнению, и объяснялось, почему девушки не боялись оставаться одни в уединенном замке, когда оба сторожа по ночам занимались браконьерством.

Мы-то с вами знаем, что Амели только радовалась, когда Мишель с сыном уходили со двора: их отсутствие открывало путь Моргану, а именно это нужно было Амели.

Миновал вечер и большая часть ночи, а Ролан еще не получил никаких вестей. Он пытался заснуть, но не мог: поминутно ему чудилось, будто кто-то подходит к двери.

Сквозь ставни уже начал брезжить рассвет, когда дверь наконец отворилась.

Это вернулись Мишель и Жак.

Вот что с ними произошло.

Каждый из них вовремя занял свой пост: Мишель — у ворот постоялого двора, Жак — на перекрестке.

В двадцати шагах от постоялого двора Мишель встретил Пьера и с первых же его слов удостоверился, что г-н де Валансоль все еще здесь. Постоялец заявил, что ему предстоит долгий путь и, чтобы дать отдохнуть лошади, он уедет только поздно ночью.

Пьер не сомневался, что путешественник, как и говорил, направляется в Женеву.

Мишель предложил Пьеру выпить в кабачке по стаканчику; раз уж ему не удалось пострелять вечером, так он подождет до утра.

Пьер согласился. Теперь-то Мишель был уверен, что не упустит постояльца, ведь Пьер был конюхом, и без его ведома никто не мог выехать со двора.

Мальчик-посыльный обещал их предупредить и получил за это в подарок от Мишеля три пригоршни пороха, чтобы мастерить хлопушки.

В полночь путешественник еще не выходил. Приятели опорожнили четыре бутылки вина, но Мишель пил с оглядкой; из четырех бутылок он ухитрился целых три вылить в стакан Пьера, и тот, разумеется, не забывал его осушать.

В полночь Пьер вернулся на постоялый двор; но куда же было деваться Мишелю? Кабачок уже заперли, а до утренней охоты оставалось еще добрых четыре часа.

Пьер предложил Мишелю заночевать в конюшне, на соломе: там было тепло и мягко спать.

Мишель согласился.

Оба приятеля, взявшись под руки, вошли в ворота; Пьер еле держался на ногах, Мишель делал вид, что спотыкается.

В три часа утра слуга с постоялого двора позвал Пьера.

Постоялец надумал уезжать.

Мишель объявил, что пора выходить на охоту, и вскочил с соломенного ложа.

Собраться было недолго; пришлось только отряхнуть солому с куртки, с охотничьей сумки и с головы.

После этого Мишель распрощался со своим дружком и притаился в засаде на углу улицы.

Через четверть часа ворота распахнулись и со двора выехал всадник; его лошадь бежала иноходью.

Несомненно это был г-н де Валансоль.

Он поскакал по улицам прямо на дорогу к Женеве.

Мишель поспешил вслед ему с самым непринужденным видом, насвистывая охотничью песенку.

Однако Мишель не мог пуститься бегом, не обратив на себя внимания; это затрудняло его задачу, и, к великой досаде, он вскоре потерял из виду г-на де Валансоля.

Оставалась надежда на Жака (он поджидал всадника на перекрестке).

Но ведь Жак находился на посту уже больше шести часов в холодную зимнюю ночь, на морозе в пять или шесть градусов!

Хватит ли у Жака выдержки простоять так долго на снегу, приплясывая под деревьями, чтобы согреться?

Мишель бросился вдогонку путнику по улицам и переулкам, сокращая дорогу, но, как он ни спешил, всадник на коне мчался быстрее.

Наконец Мишель добежал до перекрестка. На дороге было пусто.

Снег так истоптали за вчерашний день, в воскресенье, что на грязной, покрытой слякотью мостовой ничего нельзя было различить.

Поэтому Мишель перестал искать следы копыт: это был напрасный труд, даром потерянное время.

Он решил разведать, что сталось с Жаком.

Зоркий глаз браконьера подсказал ему правильный путь.

Ясно, что Жак стоял на страже вот здесь, под придорожным деревом. Сколько времени? Трудно определить в точности, во всяком случае, довольно долго: снег был истоптан грубыми охотничьими башмаками.

Жак, видно, пытался согреться, расхаживая взад и вперед.

Потом он, должно быть, вспомнил, что на другой стороне дороги находится одна из землянок, где обычно прятались от дождя дорожные рабочие.

Он спустился в канаву, пересек дорогу; на обочинах виднелись следы, незаметные на грязной мостовой. Следы шли наискось от дороги, прямо к землянке.

Очевидно, здесь Жак и провел всю ночь.

Теперь надо выяснить, давно ли он вышел оттуда и почему.

Когда именно он вышел? Это было трудно установить, зато самый неопытный охотник сразу понял бы, почему он покинул землянку.

Он вышел, чтобы идти по следу г-на де Валансоля.

Те же отпечатки башмаков, что вели к лачуге, выходили оттуда и поворачивали в сторону Сейзериа. Стало быть, всадник и впрямь выехал на дорогу в Женеву; следы Жака явно подтверждали это.

Видно было, что Жак догонял его бегом по обочине, со стороны поля, прячась за деревьями.

Он прекратил погоню, остановившись напротив убогого придорожного трактира, одного из тех, где над воротами красуется надпись: "Здесь можно выпить и закусить, здесь найдет пристанище пеший и конный".

Очевидно, путешественник осадил коня у этого трактира, раз в двадцати шагах от него Жак тоже остановился, скрывшись за деревом.

Вероятно, вскоре после того как ворота затворились за всадником, Жак вышел из-за дерева, пересек дорогу и с оглядкой, крадучись, направился к трактиру, но не к дверям, а к окошку.

Осторожно ступая по следам сына, Мишель подошел к окну. Сквозь плохо пригнанные ставни, наверно, можно было заглянуть внутрь, когда там горел свет, но теперь в трактире было темно, и Мишель ничего не разобрал.

Надо думать, Жак подкрался к окошку, когда там было светло, и он что-то увидел.

Куда же он девался после этого?

Он обогнул дом, пробираясь вдоль стен; его следы были хорошо заметны на свежевыпавшем снегу.

Ради чего он обходил трактир, догадаться нетрудно. Жак, малый неглупый, видно, сообразил, что путешественнику, который выехал в три часа утра, якобы торопясь в Женеву, незачем делать остановку через четверть льё от города в таком скверном трактире.

Скорее всего, он куда-то скрылся через заднюю дверь.

Жак решил обойти вокруг дома, надеясь отыскать позади двора отпечатки конских копыт или хотя бы сапог всадника.

И в самом деле, из маленькой задней калитки, которая выходила в сторону леса, простиравшегося от Котре до Сейзериа, вели следы прямо к опушке леса.

Это были следы элегантных сапог для верховой езды.

На снегу виднелись оттиски шпор.

Жак, не задумываясь, бросился в погоню.

Его грубые башмаки отпечатались рядом с изящными сапогами, широкая крестьянская нога — рядом с узкой ступней горожанина.

Было уже пять часов утра, начинало светать, и Мишель решил не ходить дальше.

Раз его сын Жак взял след, можно не беспокоиться: молодой браконьер стоит старого. Мишель сделал большой крюк по полям, будто возвращался из леса Сейзериа, и зашел в трактир, чтобы там подождать сына.

Жак уж, верно, догадается, что отец ходил по его следу и остановился в этом уединенном кабачке.

Мишель постучался в ставни, и ему открыли; хозяин его знал, да и привык к ночным посещениям. Мишель велел подать бутылку вина, пожаловался на неудачную охоту и, прихлебывая из стакана, попросил позволения подождать сына, которому, может быть, больше повезло, чем ему.

Нечего и говорить, что хозяин охотно разрешил.

Мишель растворил ставни, чтобы глядеть на дорогу.

Через минуту раздался стук в окно.

Это был Жак.

Отец окликнул его.

Жаку повезло не больше, чем отцу: он вернулся ни с чем.

Бедняга весь закоченел.

В очаг подбросили вязанку дров, подали еще стакан.

Жак обогрелся и выпил вина.

Браконьерам надо было вернуться в замок Черных Ключей до рассвета, чтобы там не заметили их отсутствия. Мишель заплатил за дрова, за вино, и оба вышли из кабачка.

Ни тот ни другой в присутствии хозяина не обмолвились ни словом о том, что их волновало: никто не должен был заподозрить, что они выслеживали вовсе не дичь, а человека.

Но едва переступив порог, Мишель начал расспрашивать сына.

Жак рассказал, что, напав на след, он довольно далеко зашел в лес, как вдруг на развилке троп перед ним вырос какой-то мужчина с ружьем и спросил, что он делает здесь в такой ранний час. Жак отвечал, что выслеживает дичь.

— Тогда ступайте дальше, — заявил незнакомец, — вы же видите, здесь место занято.

Жак признал справедливость этого требования и покорно отошел на сто шагов.

Но когда он повернул налево, чтобы возвратиться на тропинку, откуда его оттеснили, ему столь же внезапно преградил дорогу второй вооруженный человек, обратившийся к нему с тем же вопросом.

Жак, не придумав ничего другого, ответил, как и в первый раз:

— Я выслеживаю дичь.

Тут незнакомец указал ему пальцем на опушку леса и произнес угрожающим тоном:

— Хотите послушать моего совета, дружок? Ступайте-ка вон туда: там вам будет лучше, чем здесь.

Жак подчинился или сделал вид, что подчиняется. Дойдя до указанного места, он прокрался вдоль оврага и, убедившись, что невозможно, по крайней мере сейчас, отыскать след г-на де Валансоля, пустился напрямик по полям. Выйдя на большую дорогу, он заглянул в трактир, где надеялся встретить своего отца и, действительно, застал его там.

Как мы уже знаем, они возвратились вдвоем в замок Черных Ключей, когда первые лучи солнца едва начали пробиваться сквозь ставни.

Все описанные нами происшествия они пересказали Ролану со множеством подробностей, которые мы опускаем. Выслушав их внимательно, молодой офицер пришел к убеждению, что два вооруженных человека, преградившие дорогу Жаку, вовсе не браконьеры, а Соратники Иегу.

Но где же может находиться их логово? В здешних местах нет ни заброшенного монастыря, ни развалин.

И друг Ролан хлопнул себя по лбу.

— Какой же я болван! — воскликнул он. — Почему я раньше об этом не подумал?

На его лице появилась торжествующая улыбка, и он обратился к двум охотникам, которые были в отчаянии, что не смогли сообщить хозяину никаких точных сведений.

— Ну, друзья мои, — сказал он им, — теперь я знаю все, что мне хотелось знать. Ложитесь и спите спокойно, вы это заслужили, черт подери!

И, подавая им пример, Ролан улегся и крепко заснул. Наконец-то он решил эту важную задачу, над которой бился так долго и безуспешно.

Его осенила догадка, что Соратники Иегу перебрались из Сейонского монастыря в пещеры Сейзериа, и он тут же вспомнил о подземном ходе, соединяющем эти пещеры с церковью в Бру.

XLVII
РАЗВЕДКА

В тот же день, между двенадцатью и часом, сэр Джон, воспользовавшись разрешением, полученным накануне, явился с визитом к мадемуазель де Монтревель.

Все произошло именно так, как того желал Морган. Сэр Джон был принят как друг дома, как жених, чье сватовство оказывало честь семейству.

Амели дала согласие исполнить желание брата и матери и волю первого консула, но сослалась на единственное препятствие — на состояние своего здоровья — и просила отложить свадьбу. Лорд Тенли подчинился; его мечта почти осуществилась, и он был вполне удовлетворен.

Вместе с тем он понимал, что слишком долго задерживаться в Бурке было бы неудобно, поскольку Амели (как мы знаем, под тем же предлогом нездоровья) осталась в замке одна, без матери и брата.

Итак, он попросил разрешения посетить Амели еще раз завтра, добавив, что в тот же вечер уедет из Бурка.

Сэр Джон сказал, что будет ждать свидания с ней до тех пор, пока она не приедет в Париж или пока г-жа де Монтревель не вернется в Бурк. Последнее казалось более вероятным: Амели уверяла, что для восстановления здоровья ей необходимы весеннее тепло и деревенский воздух.

Благодаря рыцарской деликатности сэра Джона желания Моргана и Амели исполнились: у них оставалось время для тайных свиданий.

Мишель узнал подробности этого визита от Шарлотты, а Ролан услышал их от Мишеля.

Ролан решил ничего не предпринимать до отъезда сэра Джона.

Однако ему все же хотелось проверить свою догадку.

С наступлением темноты он надел охотничий костюм, накинул сверху куртку Мишеля, прикрыл лицо широкополой шляпой, заложил пару пистолетов и охотничий нож за пояс и, крадучись, вышел на дорогу, ведущую из Черных Ключей в Бурк.

Остановившись у казармы, он спросил, где капитан.

Жандармский капитан находился у себя в комнате. Ролан поднялся к нему и назвал себя. Было еще только восемь часов, и, опасаясь, что его увидят в окно, он погасил лампу.

Собеседники остались в темноте.

Капитан уже слышал, что произошло три дня тому назад на дороге в Лион, и, зная, что Ролан остался жив, ожидал его посещения.

К немалому удивлению капитана, Ролан попросил у него только две вещи: ключ от церкви в Бру и ломик. Передав Ролану оба предмета, капитан вызвался сопровождать его, но тот отказался: Ролан помнил, что кто-то выдал его перед стычкой у Белого Дома, и опасался потерпеть неудачу вторично.

Поэтому он попросил капитана никому не говорить ни слова и ждать его возвращения, даже если он задержится на час или два.

Капитан обещал.

С ключом в правой руке, с ломиком в левой Ролан тихонько обогнул церковь, отпер боковую дверь, запер ее за собой и очутился перед складом фуража.

Он прислушался: в церкви стояла мертвая тишина.

Он осмотрелся, сунул ключ в карман и, припомнив свои детские годы, проворно взобрался на гору сена высотой не менее пятнадцати футов, с широкой площадкой наверху; затем, будто с крепостного вала, он скатился вниз по откосу на пол, вымощенный надгробными плитами.

Клирос, огражденный справа и слева высокими стенками, а с третьей стороны — амвоном, был пуст.

Дверь в перегородке была отворена, и Ролан без труда проник на клирос.

Прямо перед ним возвышалась гробница Филибера Красивого.

В головах саркофага лежала большая квадратная плита; под ней начинался спуск в подземную усыпальницу.

Ролану был знаком этот тайный ход; он подошел к плите и встал на колени, отыскивая на ощупь щель между камнями.

Найдя ее, он просунул ломик в выемку и поднял плиту.

Придерживая одной рукой тяжелую плиту, он осторожно спустился в склеп.

Потом медленно положил плиту на место.

Могло показаться, будто ночной посетитель добровольно покидает мир живых и нисходит в царство мертвых.

Тому, кто мог бы наблюдать его при свете и в темноте, на земле и под землей, показалось бы странным невозмутимое спокойствие этого человека, который бродил среди мертвецов, чтобы разыскать следы живых, и, невзирая на мрак, одиночество, зловещую тишину, даже не вздрагивал, натыкаясь на мраморные гробницы.

Он пробирался ощупью среди могил, пока не нашел железную решетку, преграждавшую вход в подземный коридор.

Ролан проверил замок: дверь была заперта только на щеколду.

Он всунул конец ломика между щеколдой и дужкой и тихонько нажал.

Решетка растворилась.

Прикрыв дверь, но не запирая ее, чтобы иметь возможность вернуться обратно, Ролан спрятал ломик в уголок за дверью.

Напрягая слух, широко раскрыв глаза, сосредоточив все силы, чтобы хоть что-то расслышать и разглядеть во тьме, Ролан двинулся дальше; он с трудом дышал в спертом воздухе, сжимая заряженный пистолет в одной руке и опираясь другою о стену подземного коридора.

Так он шел около четверти часа.

Ощутив на плечах и на руках ледяные капли, сочившиеся со сводов подземелья, он понял, что проходит под руслом Ресузы.

Но вот Ролан наткнулся на дверь, которая вела из подземного перехода в каменоломню. Отворив ее, молодой человек на минуту остановился. Воздух стал свежее, кроме того, ему послышались вдалеке какие-то звуки, а на каменных столбах, подпиравших своды, мерцали отблески блуждающих огней.

Судя по неподвижности ночного путника, могло показаться, что он колеблется, но если бы кто-нибудь разглядел его лицо, то увидел бы, что оно озарилось надеждой.

Ролан снова пустился в путь, торопясь туда, где он видел свет, туда, где ему слышался шум.

Чем ближе он подходил к тому месту, тем шум становился все явственнее, а свет разгорался все ярче.

Было очевидно, что в каменоломне скрывались люди; но кто они? Ролан решил узнать это во что бы то ни стало.

Он находился уже в десяти шагах от гранитного зала, расположенного на перекрестке штолен, который нам знаком по нашему первому посещению пещеры Сейзериа. Прижавшись к стене, Ролан бесшумно крался вперед; казалось, будто в темноте скользит оживший барельеф.

Наконец, дойдя до поворота, он осторожно высунул голову из-за угла и увидел, что перед ним лагерь Соратников Иегу.

Их было там человек двенадцать или пятнадцать, и они сидели за ужином.

Роланом овладело безумное желание броситься в толпу врагов, напасть на них и биться до последней капли крови.

Но он подавил в себе этот безрассудный порыв, тихонько отступил назад и, никем не замеченный, ни в ком не вызвав подозрений, довольный и радостный, с горящими глазами, повернул обратно той же дорогой.

Итак, теперь все объяснилось: отчего опустел Сейонский монастырь, куда исчез г-н де Валансоль, почему мнимые браконьеры охраняли вход в пещеру Сейзериа.

На этот раз он сумеет им отомстить, и месть будет жестокой, месть будет беспощадной.

Ролан подозревал, что разбойники всякий раз щадили его — ну так и он прикажет не трогать их до времени. Разница лишь в том, что они хотели сохранить ему жизнь, а он собрался предать их смерти.

Пройдя около половины пути, Ролан услышал позади какой-то смутный шум; он обернулся, и ему показалось, что вдали брезжит огонек.

Он ускорил шаг. Выйдя из двери, он больше не опасался сбиться с дороги: здесь была уже не каменоломня со множеством извилистых переходов, а узкий, прямой, сводчатый коридор, ведущий прямо к решетке склепа.

Через десять минут Ролан снова прошел под руслом руки, а минуту или две спустя, вытянув руку, дотронулся до железной решетки.

Он вынул ломик из угла, где тот был спрятан, вошел в склеп, бесшумно замкнул за собою дверь и, пройдя между гробницами, ощупью отыскал лестницу; взобравшись по ступенькам, он уперся головой в каменную плиту, отодвинул ее и поднялся в мир живых.

Здесь было еще довольно светло.

Ролан вышел из клироса, притворил дверь амвона, чтобы все оставалось в прежнем положении, взобрался на сено, пересек площадку и скатился вниз с противоположной стороны.

Вынув ключ из кармана, он отпер церковную дверь и очутился на улице.

Жандармский капитан поджидал его; они переговорили между собой, вышли вдвоем из казармы и направились в Бурк обходным путем, чтобы не быть замеченными, затем прошли через ворота рыночной площади, затем — по улице Революции, улице Свободы и по Испанской улице, переименованной в улицу Симонно. Потом Ролан спрятался за углом улицы Греф и стал ждать.

Жандармский капитан отправился дальше один.

Он свернул на улицу Урсулинок, уже семь лет носившую название Казарменной. Там квартировал командир бригады драгун; тот уже собирался ложиться в постель, когда капитан появился у него в спальне. Они обменялись несколькими словами, после чего командир драгун поспешно оделся и последовал за гостем.

Лишь только командир бригады и жандармский капитан вышли на площадь, от стены отделилась какая-то тень и приблизилась к ним.

То был Ролан.

Трое мужчин совещались около десяти минут. Ролан давал распоряжения, остальные слушали и одобрительно кивали.

Затем они разошлись.

Командир драгун вернулся к себе, Ролан с жандармским капитаном отправились дальше по улице Звезды, спустились по лестнице Якобинцев на улицу Нового Бурка и кружным путем вышли на дорогу в Пон-д’Эн.

Ролан довел жандармского капитана до казармы, оставил его там и продолжал свой путь.

Через двадцать минут он дошел до ворот парка, но не стал звонить, опасаясь разбудить Амели, а постучал в ставню к Мишелю. Тот распахнул окно, и Ролан одним прыжком вскочил в сторожку; его охватило лихорадочное нетерпение, как всякий раз, когда ему угрожала действительная или кажущаяся опасность.

Но если бы он и позвонил в ворота, то не разбудил бы Амели, потому что Амели и не думала спать.

Шарлотта тоже вернулась из Бурка: она бегала туда якобы навестить отца, а на самом деле — передать письмо Моргану. Разыскав Моргана, она принесла своей госпоже ответ.

Амели читала его послание; вот что там было написано:

<?Любовь моя!

Да, у тебя все идет хорошо, ибо ты ангел. Но мои дела из рук вон плохи, потому что я демон.

Мне непременно нужно тебя увидеть, обнять тебя, крепко прижать к сердцу. Сам не знаю почему, меня гнетет какое-то мрачное предчувствие, смертельная грусть.

Пошли завтра Шарлотту проверить, уехал ли сэр Джон; когда ты в этом убедишься, подай мне условный сигнал.

Не тревожься, не говори мне, что выпал снег и мои следы могут заметить.

На этот раз не я приду к тебе, а ты ко мне, понимаешь? Ты же можешь гулять по парку, на твои следы никто не обратит внимания.

Закутайся в самую теплую шаль, надень меховую шубку и приходи! Мы проведем часок в лодке у причала, под ивами. Мы поменяемся ролями: обычно ты делишься со мной своими опасениями, а я поверяю тебе свои мечты и надежды; завтра, моя обожаемая Амели, ты поделишься со мной своими надеждами, а я поведаю тебе свои сомнения и тревоги.

Прошу тебя, как только ты подашь условный знак, немедленно спускайся к реке. Я буду ждать сигнала в Монтанья, а для влюбленного от Монтанья до Ресузы не более пяти минут ходу.

До свидания, моя бедная Амели! Не повстречай ты меня, ты была бы счастливейшая девушка на свете.

Злой рок поставил меня на твоем пути, а со мной, я опасаюсь, тебя ждут одни мучения!

Твой Шарль.

До завтра, не правда ли? Если только не возникнет никаких препятствий".

XLVIII
ПРЕДЧУВСТВИЯ МОРГАНА СБЫВАЮТСЯ

Обычно самыми тихими и безмятежными бывают часы, предшествующие страшной грозе.

Стоял на редкость ясный, безоблачный день, один из тех чудесных февральских дней, когда, несмотря на то что воздух еще морозный, а землю покрывает белоснежная пелена, солнце будто улыбается людям, предвещая наступление весны.

После полудня в замок явился сэр Джон, чтобы нанести Амели прощальный визит. Он получил ее согласие на брак — в этом, по крайней мере, была уверенность. Ее обещания было ему достаточно. Амели осуществила самые пламенные его надежды, согласившись стать его женой, хотя, не считаясь с его нетерпением, и отложила свадьбу на неопределенное время.

В остальном он полагался на покровительство первого консула и на дружбу Ролана.

Теперь сэр Джон возвращался в Париж, чтобы оказывать внимание г-же де Монтревель, не осмеливаясь остаться здесь и ухаживать за Амели.

Через четверть часа после его отъезда из замка Черных Ключей Шарлотта тоже отправилась в Бурк.

Вернувшись к четырем часам, она заверила Амели, что видела своими глазами, как сэр Джон сел в карету у ворот гостиницы "Франция" и уехал по дороге на Макон.

Это успокоило Амели, и она вздохнула с облегчением.

Амели старалась внушить Моргану уверенность в будущем, которую отнюдь не испытывала сама; с тех пор как она услышала от Шарлотты о приезде Ролана в Бурк, ее, как и Моргана, мучило предчувствие, что близится ужасная развязка. Ей было известно во всех подробностях, что произошло в Сейонском монастыре. Она видела, какая беспощадная борьба завязалась между ее братом и возлюбленным, и, хотя не опасалась за Ролана, зная о наказе вождя Соратников Иегу, но дрожала за жизнь Моргана.

Вдобавок она услышала о нападении на почтовую карету из Шамбери, о гибели командира бригады егерей из Макона и о том, что брат ее жив, но куда-то скрылся.

Ни одного письма от него за это время она не получила.

Хорошо зная Ролана, девушка понимала, что его исчезновение и полное отсутствие вестей означает нечто более опасное, чем открытая война.

Что касается Моргана, то Амели не видела его после описанной нами сцены, когда она дала слово во что бы то 15-744 ни стало доставить ему оружие, если его приговорят к смерти. Поэтому она с не меньшим нетерпением, чем Морган, ждала свидания, о котором он просил.

Как только ей показалось, что Мишель с сыном легли спать, она зажгла по свече у каждого из четырех окон, подавая условный сигнал Моргану.

Потом, по совету возлюбленного, она закуталась в кашемировую шаль, которую ее брат снял с головы убитого им турецкого бея в сражении у пирамид, и надела сверху меховую накидку. Приказав Шарлотте известить ее в случае опасности, но в надежде, что ничего не произойдет, Амели отворила ворота парка и поспешила к реке.

Днем она два или три раза нарочно ходила к Ресузе, чтобы перед ночной прогулкой оставить следы своих ног.

Взволнованная, но полная решимости, девушка сбежала по откосу, спускавшемуся к воде. Достигнув берега, она огляделась по сторонам и увидела лодку у причала под ивами.

Там ее ждал человек. Это был Морган.

Двумя взмахами весел он пригнал лодку к пологому склону; Амели устремилась к нему, и он заключил ее в объятия.

Девушка сразу заметила сияние счастья, озарявшее лицо ее возлюбленного.

— О! — воскликнула она. — Ты хочешь сообщить мне какую-то радостную весть?

— Почему ты так думаешь, милый друг? — спросил Морган с ласковой улыбкой.

— На твоем лице, мой любимый Шарль, все написано: ты не только счастлив меня видеть, но хочешь чем-то меня порадовать.

— Ты права! — отвечал Морган, привязав лодку цепью к стволу ивы и оставив весла в уключинах.

Нежно обнимая девушку, он продолжал:

— Ты права, Амели, предчувствия обманули меня. О, до чего же мы, люди, слабы и слепы! Человек теряет надежду и приходит в отчаяние в ту минуту, когда счастье уже на пороге.

— О, говори, говори, что же случилось? — торопила его Амели.

— Ты помнишь, моя любимая, что ты мне ответила при нашем последнем свидании, когда я предлагал тебе бежать со мной?

— О да! Я помню, Шарль! Я ответила, что принадлежу тебе, а если у меня будут сомнения, я их преодолею.

— А я сказал, что у меня есть обязательства, из-за которых я не могу бежать, что я неразрывно связан со своими соратниками, что есть человек, которому мы преданы и кому должны повиноваться беспрекословно. Этот человек — будущий король Франции, Людовик Восемнадцатый.

— Да, ты это говорил.

— Так вот, теперь мы свободны, Амели: нам позволил отказаться от клятвы не только король Франции Людовик Восемнадцатый, но и наш генерал Жорж Кадудаль.

— О друг мой, ты станешь свободным человеком, ты займешь высокое положение.

— Я стану бедным изгнанником, Амели! Нам нечего надеяться на амнистию, которую получили вандейцы и бретонцы.

— Отчего же?

— Мы ведь не солдаты, дорогое дитя, мы даже не мятежники — мы Соратники Иегу!

У Амели вырвался тяжелый вздох.

— Мы разбойники, бандиты, грабители мальпостов, — продолжал Морган, умышленно делая ударение на этих словах.

— Молчи! — прошептала Амели, закрывая ему рот рукой. — Молчи, не будем говорить об этом. Объясни лучше, почему ваш король освободил вас от клятвы, почему ваш генерал отпустил вас.

— Первый консул пожелал встретиться с Кадудалем. Сначала он послал к нему твоего брата для переговоров; Кадудаль отказался пойти на соглашение. Но вскоре Кадудаль, как и мы, получил от Людовика Восемнадцатого повеление прекратить военные действия. Тут же пришло новое послание первого консула: то было охранное свидетельство вандейскому генералу, приглашение как от равного к равному посетить Париж. Кадудаль согласился и сейчас, вероятно, находится на пути в Париж. Значит, теперь можно ждать если не мира, то хотя бы перемирия.

— О Шарль, какое счастье!

— Не радуйся слишком, любовь моя.

— Отчего же?

— Знаешь, чем вызван приказ прекратить враждебные действия?

— Нет.

— Дело в том, что господин Фуше — хитрая бестия; видя, что ему с нами не справиться, он решил нас обесчестить. Он навербовал шайки мнимых Соратников Иегу и послал их в Мен и Анжу. Они не только отбирают казенные деньги, но обкрадывают и грабят пассажиров, врываются по ночам в дома и на фермы, истязают хозяев, ставят их на раскаленные угли, допытываясь, где у них спрятаны деньги. И вот эти мерзавцы, гнусные бандиты, живодеры действуют от нашего имени и якобы сражаются за те же идеи. Выходит, что полиция господина Фуше не только поставила нас вне закона, но и покрыла нас позором.

— О Боже!

— Вот что я хотел тебе сказать, дорогая Амели, прежде чем снова предложить тебе бежать со мной. Во Франции и за границей, даже при дворе государя, которому мы служили, рискуя жизнью, нас будут считать, да уже и теперь считают, негодяями, достойными эшафота.

— Пусть так… но для меня, мой любимый Шарль, ты мужественный, доблестный герой, убежденный сторонник короля, за которого продолжал сражаться, когда все сложили оружие! Для меня ты честный барон де Сент-Эрмин, или, если тебе больше нравится, благородный, храбрый, непобедимый Морган!

— Вот все, что я хотел знать, моя любимая! Стало быть, невзирая на гнусные слухи, которыми пытаются запятнать нашу честь, ты не колеблешься, ты согласна не только отдаться мне — ты уже отдалась, — но и стать моей женой?

— О чем ты говоришь? Я не колеблюсь ни единой минуты, ни единой секунды! Для меня это величайшая радость, счастье всей моей жизни! Я твоя жена перед Богом; Господь увенчает самые пламенные мои желания, когда я стану твоей женой перед людьми.

Морган упал к ее ногам.

— Амели! — воскликнул он. — Молю тебя на коленях, простирая руки, молю тебя от всего сердца, ответь мне: Амели, хочешь бежать со мной? Амели, ты готова покинуть Францию? Амели, ты согласна быть моей женой?

Амели выпрямилась, сжимая руками пылающий лоб, словно кровь бросилась ей в голову.

Морган схватил ее за руки, глядя на нее с тревогой.

— Ты колеблешься? — спросил он глухим, дрожащим голосом, чуть не задыхаясь.

— Нет, ни одной минуты! — порывисто воскликнула Амели. — Я была и буду твоей всегда, во всем и повсюду! Просто эта весть потрясла меня, ведь это так неожиданно!

— Подумай хорошенько, Амели: ведь я предлагаю тебе оставить родину, семью, все самое дорогое, самое священное. Последовав за мной, ты покинешь дом, где родилась, мать, родившую и вскормившую тебя, любимого брата, и он, узнав, что ты стала женой разбойника, вероятно, возненавидит и непременно будет презирать тебя.

При этих словах Морган со страхом вглядывался в глаза Амели.

Ее лицо постепенно прояснилось, озаряясь нежной улыбкой, и, словно спускаясь с неба на землю, она склонилась к Моргану, все еще стоявшему на коленях.

— О Шарль! — промолвила девушка голосом нежным, как журчание чистой и светлой реки, струившейся у ее ног. — Какое это могучее чувство — любовь, ниспосланная нам Богом! Несмотря на то что ты принес ужасные вести, я говорю тебе без боязни, без колебаний, почти без сожалений: Шарль, я следую за тобой! Шарль, я твоя! Шарль, когда мы едем?

— Амели, в нашем положении нельзя раздумывать и откладывать. Если мы едем, если ты бежишь со мной, то сию минуту: завтра мы должны быть по ту сторону границы.

— А как нам удастся бежать?

— В Монтанья стоят два оседланных коня — для тебя и для меня. У меня есть аккредитивы в двести тысяч франков на Лондон и Вену. Мы поедем туда, куда ты захочешь.

— Я буду жить там, Шарль, где будешь ты; не все ли мне равно, в какой стране, не все ли равно, в каком городе!

— Тогда едем!

— Я прошу пять минут на сборы, Шарль. Это не слишком долго?

— Куда ты идешь?

— Мне нужно проститься с любимым домом, достать твои дорогие письма, взять с собой четки слоновой кости от первого причастия, кое-какие вещицы, любимые, священные, памятные с детства. Это все, что мне останется на чужбине от матери, от семьи, от Франции; я соберу все это и сейчас же вернусь.

— Амели!

— Что?

— Я не хотел бы расставаться с тобой: мне чудится, что теперь, когда мы вместе, покинуть тебя на миг — значит потерять навсегда! Амели, можно мне пойти с тобой?

— Пойдем! Что мне за дело теперь, если увидят твои следы! Завтра утром мы будем уже далеко. Пойдем!

Молодой человек выпрыгнул из лодки и подал руку Амели. Он крепко обнял ее, и оба направились к замку.

Взойдя на крыльцо, Шарль остановился.

— Иди одна, — сказал он, — нельзя нарушать тишину священных минут прощания. Хотя я все понимаю, но мог бы тебя стеснить. Я жду тебя здесь и стою на страже. Теперь, когда ты рядом, я уверен, что ничто нас не разлучит. Иди, моя Амели, и возвращайся поскорее.

Вместо ответа Амели протянула ему губы для поцелуя; потом она быстро поднялась по лестнице, вошла в свою комнату, взяла резную деревянную шкатулку, окованную железом, где хранились ее сокровища — письма Шарля от первого до последнего, сняла висевшие над каминной доской белые четки слоновой кости и привязала к поясу часы — подарок отца. После этого она прошла в спальню матери и, нагнувшись к изголовью, поцеловала подушку, на которой еще недавно спала г-жа де Монтревель, преклонила колени перед распятием в ногах кровати, начала было благодарственную молитву, но, не посмев ее закончить, стала читать другую… и вдруг остановилась. Ей послышалось, что Шарль зовет ее.

Она замерла и во второй раз уловила свое имя, произнесенное таким странным, отчаянным голосом, что сердце у нее сжалось.

Амели вздрогнула, поднялась с колен и поспешно спустилась вниз.

Шарль стоял на том же месте, на крыльце; нагнувшись вперед, насторожившись, он с тревогой прислушивался к неясному шуму вдалеке.

— Что случилось? — спросила Амели, схватив его за руку.

— Слушай, слушай! — прошептал он.

Амели вся обратилась в слух. Ей послышались какой-то грохот, ружейная пальба.

Выстрелы доносились со стороны Сейзериа.

— О! — воскликнул Морган. — Как я был прав, что не верил своему счастью до последней минуты! На моих друзей напали. Прощай, Амели, прощай!

— Почему прощай? — вскрикнула Амели, побледнев. — Ты меня покидаешь?

Грохот перестрелки все нарастал.

— Разве ты не слышишь? Они вступили в бой, а меня с ними нет, они сражаются без меня!

Амели, дочь и сестра солдата, все поняла и не стала противиться.

— Ступай! — сказала она, бессильно уронив руки. — Ты был прав: мы погибли.

Молодой человек с горестным воплем прижал Амели к груди, чуть не задушив ее в объятиях, потом спрыгнул с крыльца и помчался в сторону, откуда доносились выстрелы, с быстротой оленя, за которым гонятся охотники.

— Иду, друзья! — крикнул он. — Я с вами!

И он исчез как тень среди густых деревьев парка.

Амели упала на колени, простирая к нему руки, не имея сил позвать его; если она его и звала, то таким слабым голосом, что Морган не услышал ее и не замедлил свой бег, чтобы ей ответить.

XLIX
МЕСТЬ РОЛАНА

Читатель догадывается, что произошло.

Ролан, не теряя времени даром, провел совещание с жандармским капитаном и командиром драгун.

Эти двое, со своей стороны, тоже горели желанием отомстить разбойникам.

Ролан открыл жандармскому капитану тайну подземного хода, соединяющего церковь в Бру с пещерой Сейзериа.

В девять часов вечера восемнадцать жандармов под командой капитана должны были войти в церковь, спуститься в склеп герцогов Савойских и преградить штыками ход из каменоломни в подземный коридор.

Ролан с двадцатью драгунами взял на себя задачу оцепить лес, прочесать его, обложить неприятеля полукругом и, нажимая с флангов, оттеснить к пещере Сейзериа.

В девять часов вечера операцию надо было начать отсюда при одновременном наступлении отряда жандармов с противоположной стороны.

Мы уже знаем из разговора Амели и Моргана, какие планы строили в эти часы Соратники Иегу.

Новости, полученные в одно и то же время из Митавы и Бретани, вызвали у всех бурную радость. Каждый чувствовал себя свободным от обязательств, все понимали, что вели безнадежную борьбу, и радовались своему избавлению.

Друзья собрались вместе в пещере Сейзериа словно на праздник. В полночь им всем предстояло расстаться, и каждый, сообразно своим возможностям, собирался пересечь границу и выехать за пределы Франции.

Мы видели, чем был занят их предводитель в эти последние минуты.

Его товарищи, не связанные, в отличие от него, никакими сердечными узами, ярко осветили подземный зал на перекрестке штолен и устроили прощальный пир перед разлукой, ведь если теперь, после замирения Вандеи и Бретани, после разгрома войск Конде, они уедут из Франции, когда еще им доведется встретить друг друга в чужих краях? Один Бог знает!

Внезапно до них донесся звук ружейного выстрела.

Точно от удара электрическим током все вскочили на ноги.

Раздался второй выстрел.

Потом издалека, из глубин каменоломни, трепеща словно крылья ночной птицы, долетел зловещий возглас:

— К оружию!

Соратники Иегу, привыкшие к превратностям жизни разбойников, даже во время минутного отдыха оставались настороже.

Они всегда держали под рукой кинжалы, пистолеты и карабины.

Услышав крик, которым, наверное, их предупреждал дозорный, все схватились за оружие и замерли, прислушиваясь, задыхаясь от волнения.

В наступившей тишине послышались шаги, кто-то бежал по подземным переходам, торопясь изо всех сил, спотыкаясь в темноте.

Наконец из-за поворота при свете факелов и свечей появился дозорный.

— К оружию! — крикнул он. — На нас напали!

Это он дважды стрелял из охотничьего ружья. Когда он прибежал, ружье еще дымилось у него в руках.

— Где Морган? — воскликнули разом двадцать голосов.

— Его нет, — ответил Монбар, — поэтому я принимаю командование! Погасите свет и отходите к церкви; вступать в бой нет смысла, только даром прольется кровь.

Приказ был исполнен с необычайной быстротой: каждый понимал, какая опасность им угрожает.

Все толпой устремились вперед по темным переходам.

Монбар, которому все изгибы подземелья были известны не хуже, чем Моргану, вызвался быть провожатым и углубился в штольни каменоломни, ведя за собою товарищей.

Вдруг впереди, на расстоянии пятидесяти шагов, он услышал слова команды, произнесенные вполголоса, потом щелкнули взведенные курки нескольких ружей.

Монбар предостерегающе поднял руку и шепотом отдал приказ:

— Стойте!

В ту же минуту кто-то громко скомандовал:

— Огонь!

В подземелье вспыхнуло пламя и загремели оглушительные выстрелы.

Враги дали залп из десяти карабинов.

При вспышке света Монбар и его товарищи успели разглядеть на противниках жандармскую форму.

— Огонь! — скомандовал Монбар.

В ответ грянуло семь или восемь выстрелов.

Темные своды подземелья озарились вновь.

Два Соратника Иегу лежали на земле: один был убит наповал, другой смертельно ранен.

— Отступление отрезано! — крикнул Монбар. — Поворот кругом, друзья! Единственная надежда — прорваться к выходу в лес!

Его товарищи взяли налево кругом, как солдаты на маневрах. Оказавшись снова впереди, Монбар повел их обратным путем.

В этот миг жандармы дали второй залп.

Ответных выстрелов не последовало: те, кто уже стрелял, еще не перезарядили ружья, остальные берегли заряды для решающей схватки, которая должна была произойти при выходе из пещеры.

Только слабые стоны раненых доказывали, что жандармы не промахнулись.

Через пять минут Монбар остановился. Они уже достигли подземного зала на перекрестке.

— У всех ли заряжены ружья и пистолеты? — спросил он.

— У всех, — откликнулись его спутники.

— Вы помните наше условие? Как мы должны отвечать, если кто-нибудь из нас попадет в руки правосудия? Мы входим в состав отрядов господина де Тейсонне. Мы прибыли сюда, чтобы вербовать сторонников для роялистов. Мы понятия не имеем ни о каких нападениях на мальпосты и дилижансы.

— Помним! Это решено! — отвечали ему хором.

— И в том и в другом случае нам грозит смерть, вам это известно. Но это смерть солдата, а не преступника, нас ждет расстрел, а не гильотина.

— А что такое расстрел, мы хорошо знаем, — послышался чей-то насмешливый голос. — Да здравствует расстрел!

— Вперед, друзья! — воскликнул Монбар. — И продадим нашу жизнь за ту цену, какую она стоит, то есть как можно дороже.

— Вперед! — подхватили его товарищи.

И маленький отряд во главе с Монбаром пустился в путь так быстро, насколько это было возможно в беспросветной тьме.

Чем дальше они шли, тем явственнее ощущал Монбар запах дыма, который сильно тревожил его.

Вдобавок на поверхности стен и на углах столбов то и дело вспыхивали отблески пламени, наводящие на мысль, что у выхода из пещеры творится что-то странное.

— Мне кажется, что эти мерзавцы задумали нас выкурить отсюда, — заявил Монбар.

— Боюсь, что так, — отозвался Адлер.

— Они воображают, что имеют дело с лисицами.

— О! — произнес тот же насмешливый голос. — Стоит нам показать когти, и они убедятся, что мы не лисицы, а львы!

Дым становился все гуще, багровые отсветы — все ярче.

Отряд подошел к последнему повороту.

Шагах в пятидесяти от выхода из пещеры была зажжена груда хвороста, не для того чтобы выкурить Соратников Иегу, а чтобы осветить подземелье.

При свете пылающего костра сверкало оружие драгунов.

Перед ними, шагов на десять впереди, опираясь на карабин, стоял офицер с непокрытой головой, как бы нарочно вызывая огонь на себя.

То был Ролан.

Его легко было узнать: он далеко отбросил шляпу, и отблески пламени играли на его лице.

Но именно то, что должно было его погубить, спасло ему жизнь. Узнав его, Монбар отступил на шаг назад.

— Это Ролан де Монтревель, — тихо сказал он. — Помните о наказе Моргана!

— Хорошо! — глухо отозвались Соратники Иегу.

— А теперь, — крикнул Монбар, — умрем в бою!

И он первым ринулся на площадку, освещенную пламенем костра, и выстрелил из двуствольного ружья в драгунов, ответивших дружным залпом.

Невозможно описать, что произошло дальше. Пещеру заволокло густым дымом, в котором вспыхивали молнии выстрелов; оба отряда бросились вперед и схватились врукопашную; в ход пошли пистолеты и кинжалы. Вскоре на шум битвы подоспели жандармы, но они не решались стрелять, настолько все смешалось в общей свалке — и друзья и враги.

Казалось, будто множество дьяволов слетелось на это адское побоище.

В багровой дымной мгле сталкивались смутные тени, валились с ног, поднимались и снова падали; слышался то яростный вопль, то предсмертный стон — последний вздох умирающего.

Оставшийся в живых бросался на очередного противника, вступая в новый поединок.

Страшная бойня продолжалась четверть часа, быть может, двадцать минут.

Когда бой прекратился, в пещере Сейзериа лежало двадцать два трупа.

Тринадцать убитых — из команды драгун и жандармов, девять — из отряда Соратников Иегу.

Из последних лишь пятеро остались в живых. Побежденные в неравном бою, израненные, они были взяты в плен живыми.

Их окружили со всех сторон двадцать пять вооруженных драгунов и жандармов.

У жандармского капитана была сломана левая рука, у командира драгун — прострелено бедро.

Один только Ролан, залитый кровью, но не своей, а чужой, не получил ни единой царапины.

Двое пленных были так тяжело ранены, что не держались на ногах; их пришлось нести на носилках.

Жандармы зажгли припасенные заранее факелы и повели арестованных в город.

В ту минуту, когда процессия вышла из леса на большую дорогу, послышался громкий конский топот.

Кто-то мчался галопом им вдогонку.

— Ступайте вперед! — приказал Ролан. — Я останусь и узнаю, в чем дело.

Появился всадник, который, как мы сказали, скакал во весь опор.

— Стой! Кто такой? — крикнул Ролан, когда всадник был уже в двадцати шагах.

И прицелился из карабина.

— Еще один пленник, господин де Монтревель! — отвечал незнакомец. — Я опоздал к сражению, но успею взойти, по крайней мере, вместе с ними на эшафот. Где мои друзья?

— Вон они, сударь, — ответил Ролан, который узнал молодого человека если не по внешности, то по голосу: этот голос он слышал уже третий раз.

И он указал рукой на группу пленников в центре вооруженного отряда, который вел их из Сейзериа к Бурку.

— Мне приятно видеть, что с вами не случилось ничего дурного, господин де Монтревель, — сказал незнакомец любезным тоном. — Уверяю вас, для меня это большая радость!

И, дав шпоры коню, он быстро нагнал драгунов и жандармов.

— Извините, господа, — обратился он к ним, соскочив на землю, — но я прошу разрешения занять место рядом с тремя моими друзьями: графом де Жайа, виконтом де Валансолем и маркизом де Рибье.

Трое арестованных с радостным возгласом раскрыли объятия своему другу. Оба раненых, приподнявшись на носилках, тихо проговорили:

— Браво, Сент-Эрмин… молодец!

— Помилуй Бог! — воскликнул Ролан. — Кажется, этим разбойникам досталась самая благородная роль, и они сыграют ее до конца!

L
КАДУДАЛЬ ВО ДВОРЦЕ ТЮИЛЬРИ

Через двое суток после того дня, или, вернее, той ночи, когда произошли только что описанные нами события, два человека расхаживали рядом по большому залу Тюильрийского дворца, выходившему окнами в сад. Они оживленно беседовали; оба сопровождали свою речь резкими, выразительными жестами.

Эти два человека были: первый консул Бонапарт и Жорж Кадудаль.

Жорж Кадудаль, с тревогой размышлявший о бедствиях, какие сулило Бретани дальнейшее сопротивление, только что подписал мирный договор с Брюном.

Именно после этого соглашения он освободил от клятвы Соратников Иегу.

К несчастью, его прощальное послание, как мы знаем, запоздало на целые сутки.

Ведя переговоры с Брюном, Жорж Кадудаль не поставил никаких условий для себя лично, кроме дозволения беспрепятственно уехать в Англию.

Брюн так настойчиво уговаривал его встретиться с первым консулом, что предводитель вандейцев согласился.

Итак, он отправился в Париж.

Утром, в самый день приезда, он явился в Тюильри, назвал свое имя и был тотчас допущен во дворец.

За отсутствием Ролана его проводил на аудиенцию Рапп.

Оставив Кадудаля вдвоем с Бонапартом, адъютант растворил двери настежь, чтобы все видеть из кабинета Бурьенна и в случае необходимости броситься на помощь первому консулу.

Но Бонапарт, разгадав умысел Раппа, захлопнул двери.

Потом живо повернулся к Кадудалю.

— Вот и вы наконец! — сказал он. — Я чрезвычайно рад вас видеть: один из ваших врагов, мой адъютант Ролан де Монтревель, отзывался о вас с большой похвалой.

— Это меня не удивляет, — отвечал Кадудаль, — за то недолгое время, что мы виделись с господином де Монтревелем, я оценил его рыцарское благородство.

— И это произвело на вас впечатление? — спросил первый консул.

Потом, устремив на вождя роялистов свой орлиный взор, продолжал:

— Послушайте, Жорж, мне нужны энергичные люди, чтобы осуществить обширные замыслы. Хотите перейти на мою сторону? Я предлагал вам чин полковника, но вы достойны большего. Я предлагаю вам чин дивизионного генерала.

— Благодарю вас от всей души, гражданин первый консул, — отозвался Жорж, — но вы сами презирали бы меня, если бы я согласился.

— Почему? — резко бросил Бонапарт.

— Потому что я дал присягу Бурбонам и, что бы ни случилось, останусь им верным до конца.

— Слушайте, — настаивал первый консул, — неужели нет никакого способа, чтобы вы стали моим союзником?

— Генерал, — перебил предводитель роялистов, — вы позволите повторить вам то, что я слышал?

— Отчего же нет?

— Оттого, что это касается тайных политических соглашений.

— Пустяки! Какая-нибудь вздорная выдумка! — усмехнулся первый консул, слегка встревоженный.

Кадудаль остановился и пристально посмотрел на собеседника.

— Говорят, в Александрии был заключен договор между вами и коммодором Сиднеем Смитом. Он обещал открыть вам свободный путь во Францию при условии, что вы восстановите на престоле нашу древнюю королевскую династию. И вы будто бы согласились.

Бонапарт расхохотался.

— Просто удивительно, — воскликнул он, — до чего вы, люди из народа, преданы своим бывшим королям! Допустим, я верну им трон, — чего я, будьте уверены, отнюдь не собираюсь делать, — что же от этого получите вы, проливавшие кровь ради их восстановления на престоле? Вас даже не утвердят в чине полковника, который вами заслужен по праву! Разве вы встречали в королевских войсках полковника, который был бы не дворянин? Разве слыхали, что в этой среде кто-либо возвысился благодаря личным заслугам? А если вы перейдете ко мне, Жорж, вам все будет доступно; чем больше я возвышусь, тем выше подниму моих сподвижников. Что же касается предложения сыграть роль Монка, то не рассчитывайте на это! Монк жил в том веке, когда предрассудки, которые мы побороли и искоренили в тысяча семьсот восемьдесят девятом году, были еще в полной силе. Если бы Монк и пожелал стать королем, ему бы это не удалось. Он не смог бы подняться выше диктатора: для этого надо быть Оливером Кромвелем. Ричард Кромвель продержался недолго: правда, он был типичным сыном великого человека, то есть просто дураком. А вот если бы я пожелал стать королем, мне ничто бы не помешало, и если когда-нибудь мне придет такая охота — так и будет! Ну? Вы хотите возразить? Говорите!

— Вы изволили сказать, гражданин первый консул, что во Франции в тысяча восьмисотом году совсем иное положение, чем в Англии в тысяча шестьсот шестидесятом. Что до меня, то я не вижу никакой разницы. Карл Первый был обезглавлен в тысяча шестьсот сорок девятом году, Людовик Шестнадцатый казнен в тысяча семьсот девяносто третьем. В Англии прошло одиннадцать лет между смертью отца и воцарением сына. Во Франции после казни Людовика Шестнадцатого истекло семь лет… Возможно, вы мне возразите, что в Англии произошла религиозная революция, а во Франции — революция политическая. А я вам отвечу, что хартии не труднее добиться, чем отречения от престола.

Бонапарт усмехнулся.

— Нет, этого я не скажу, — возразил он, — я скажу другое. Кромвелю минуло пятьдесят лет, когда казнили Карла Первого, а мне в год смерти Людовика Шестнадцатого было всего двадцать четыре. Кромвель скончался в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, то есть в возрасте пятидесяти девяти лет. За десять лет правления он успел многое задумать, но мало осуществил. К тому же он произвел политический переворот, коренное преобразование, заменив монархический строй строем республиканским. Так вот, дайте мне прожить, подобно Кромвелю, пятьдесят лет — это не так уж много. У меня впереди еще двадцать лет, вдвое больше, чем у Кромвеля. Притом, заметьте, я по существу ничего не меняю, а только развиваю, ничего не разрушаю, но лишь совершенствую и укрепляю. Предположите, что в тридцать лет Цезарь был бы не первым распутником и гулякой, а первым гражданином Рима, что он бы уже закончил Галльскую войну, завершил поход в Египет, одержал победу в Испании. Предположите, что ему минуло бы не пятьдесят, а тридцать лет, — разве он не стал бы одновременно и Цезарем и Августом?

— Да, если бы не встретил на своем пути Брута, Кассия и Каску…

— Вот как! — промолвил Бонапарт с горечью. — Значит, мои враги рассчитывают на убийство? Ну что ж, это нетрудно осуществить… хотя бы вам, ведь вы мой враг. Кто вам мешает, если вы разделяете убеждения Брута, заколоть меня сейчас, как он заколол Цезаря? Мы с вами одни, двери затворены: вы успеете покончить со мной прежде, чем вас схватят.

Кадудаль отступил на шаг.

— Нет, — отрезал он, — мы не замышляем убийства; думается, только в крайнем случае кто-то из нас согласится стать убийцей. Впрочем, все зависит от превратностей войны. Одна-единственная неудача может лишить вас ореола славы, первое поражение откроет путь врагу в пределы Франции. С границ Прованса уже видны огни биваков австрийской армии. Пушечное ядро может оторвать вам голову, как маршалу Бервику. Что тогда ожидает Францию? Детей у вас нет, а ваши братья…

— О! Тут вы совершенно правы. Но если вы не верите в Провидение, то я верю! Я верю, что в жизни не бывает случайных событий. По воле Провидения пятнадцатого августа тысяча семьсот шестьдесят девятого года — ровно через год, день в день, после эдикта Людовика Пятнадцатого о присоединении Корсики к Франции — в Аяччо родился ребенок, которому суждено было прославиться тринадцатого вандемьера и восемнадцатого брюмера; и я верю, что Провидение возлагало на него великие надежды, лелеяло грандиозные замыслы. Этот ребенок — я! Если на меня свыше возложена миссия, я ничего не боюсь, она охраняет меня, как надежный щит! Если же я заблуждаюсь, если, вместо того чтобы прожить двадцать пять или тридцать лет, необходимых для завершения моих великих дел, я буду поражен кинжалом, как Цезарь, или убит пушечным ядром, как Бервик, — стало быть, такова воля Провидения, ему и надлежит радеть о судьбах Франции.

Мы с вами говорили о Цезаре. Так вот, когда весь Рим следовал за траурной процессией, оплакивая диктатора, и толпа поджигала дома его убийц, когда вечный город ожидал в смятении, откуда, с какой из четырех сторон света придет гениальный человек, который положит конец гражданским войнам; когда римляне содрогались при виде пьяницы Антония или лицемера Лепида, — никто и не помышлял об ученике школы в Аполлонии, внучатом племяннике Цезаря, юном Октавии. Кто помнил о сыне ростовщика из Велитр, испачканном мукою предков-пека-рей? Кто его распознал, когда, прихрамывая и моргая, он производил смотр старым солдатам Цезаря? Его не оценил даже прозорливый Цицерон. "Omandum et tollendum", — сказал он. И вот этот юноша перехитрил всех убеленных сединою сенаторов и правил Римом почти так же долго, как Людовик Четырнадцатый — Францией! Жорж, Жорж, не противьтесь воле Провидения, которое избрало меня, а не то оно сокрушит вас!

— Если я погибну, следуя законам и религии моих предков, — ответил Кадудаль с поклоном, — то Господь, я уповаю, простит мое заблуждение, невольный грех набожного христианина и верного сына.

Бонапарт положил руку на плечо молодого вандейца.

— Пусть будет так! — сказал он. — Но, по крайней мере, оставайтесь нейтральным. Предоставьте событиям идти своим чередом, наблюдайте со стороны, как рушатся троны, как падают короны монархов. Обычно за спектакль платит публика, но вам я заплачу за то, чтобы вы оставались только зрителем.

— Сколько же вы мне дадите за это, гражданин первый консул? — смеясь, спросил Кадудаль.

— По сто тысяч франков в год, сударь, — отвечал Бонапарт.

— Если вы готовы отсыпать сто тысяч франков простому вождю мятежников, — усмехнулся Кадудаль, — сколько же вы предложите государю, за которого мы сражались?

— Ничего, сударь! Я плачу за храбрость, а не за идеи, которые вы отстаиваете. Я всего добился сам и ценю в людях только их личные заслуги. Соглашайтесь, Жорж, прошу вас!

— А что, если я откажусь?

— Вы совершите большую ошибку.

— Я по-прежнему вправе уехать куда захочу?

Бонапарт подошел к дверям и растворил их.

— Дежурного адъютанта ко мне! — приказал он. Он ожидал увидеть Раппа.

Вместо него появился Ролан.

— Как! Это ты? — удивился Бонапарт.

Затем он обернулся к Кадудалю.

— Мне незачем, полковник, представлять вам моего адъютанта Ролана де Монтревеля, вы и так с ним знакомы. Ролан, подтверди полковнику, что он так же свободен в Париже, как ты был свободен в его военном лагере, в Мюзийаке, и если ему понадобится паспорт в любую сторону света, Фуше получил приказ его выдать.

— Вашего слова мне достаточно, гражданин первый консул, — ответил Кадудаль с поклоном. — Сегодня вечером я уезжаю.

— Могу я спросить, куда?

— В Лондон, генерал.

— Тем лучше.

— Почему тем лучше?

— Потому что там вы ближе познакомитесь с людьми, за которых сражались.

— И что же?

— А когда вы увидите их вблизи…

— Что тогда?

— Вы сравните их с теми, против кого сражались… Только помните, полковник, если вы покинете Францию…

Бонапарт осекся.

— Я слушаю, — сказал Кадудаль.

— То не возвращайтесь, не предупредив меня; в противном случае не удивляйтесь, если вас схватят как врага.

— Для меня это будет большая честь, генерал. Этим вы докажете, что считаете меня опасным противником.

Жорж отвесил поклон первому консулу и вышел.

— Ну что, генерал, — спросил Ролан, когда двери за Кадудалем затворились, — не правда ли, этот человек именно таков, как я его описывал?

— Да, — произнес Бонапарт задумчиво, — жаль только, что он не понимает современного положения вещей; но даже его фанатическая преданность ложным принципам доказывает благородство его натуры. Вероятно, он пользуется огромным влиянием среди своих. — И он добавил вполголоса: — И все же придется с этим покончить…

Затем обратился к Ролану:

— Ну, а как у тебя?

— А я уже все кончил, — ответил молодой адъютант.

— А, значит, Соратники Иегу?..

— Их больше не существует, генерал: три четверти убиты, остальные в тюрьме.

— А ты цел и невредим?

— Не говорите об этом, генерал! Я начинаю верить, что, сам того не подозревая, вступил в сделку с дьяволом.

В тот же вечер, как он и сказал первому консулу, Кадудаль уехал в Англию.

Получив известие о благополучном прибытии в Лондон вождя бретонцев, Людовик XVIII написал ему следующее послание:

"К моему величайшему удовлетворению, мне стало известно, что Вы, генерал, наконец вырвались из рук тирана, который, не сумев оценить благородства Вашей натуры, дерзнул предложить Вам перейти к нему на службу. Я горько сокрушался, что неблагоприятное стечете обстоятельств принудило Вас вступить с ним в переговоры, но при этом не испытывал ни малейшего беспокойства: я слишком хорошо знаю величие души моих верных бретонцев и особенно Вашей. Ныне Вы наконец свободны. Вы находитесь при дворе брата моего, и мои надежды возродились с новой силой. Мне нет надобности пояснять эти слова истинному французу, каковым Вы являетесь.

Людовик".

К этому посланию были приложены указ о присвоении Кадудалю чина генерал-лейтенанта и орденская лента Святого Людовика.

Назад: XXXIX ПЕЩЕРА СЕЙЗЕРИА

Дальше: LI РЕЗЕРВНАЯ АРМИЯ

XLIV ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

XLV СЛЕДОПЫТ

XLVI ВНЕЗАПНАЯ ДОГАДКА

XLVII РАЗВЕДКА

XLVIII ПРЕДЧУВСТВИЯ МОРГАНА СБЫВАЮТСЯ

XLIX МЕСТЬ РОЛАНА

L КАДУДАЛЬ ВО ДВОРЦЕ ТЮИЛЬРИ