Когда мы остались с Зоей наедине, я подняла на нее глаза.

Моя молочная сестра смотрела на меня, улыбаясь, и вертела в руках перстень.

"Поистине, ты несносна", — сказала я.

"Почему же? Только потому, что у меня другое мнение о господине де Монтиньи и я не считаю его дьяволом, Сатаной или антихристом? Ах, моя бедная Эдмея, я всего лишь крестьянка, но если ты не полюбишь этого человека, то пройдешь мимо своего счастья, как слепой проходит, не видя, мимо кошелька, в котором лежит его богатство".

"Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь полюблю еретика?"

"Прежде всего, — ответила Зоя, — я не знаю, что такое еретик, но при всем моем невежестве мне ясно, что господин де Монтиньи — порядочный человек. Я не сильно ошибусь, если скажу, что он настоящий мужчина и вдобавок очень красивый мужчина — таким мужем не стоит пренебрегать".

"Мужем! — воскликнула я. — Значит, он мой муж?"

"Еще бы! По-моему, этого теперь нельзя отрицать".

Я вздохнула.

"Ну, а что мне делать с перстнем? — спросила Зоя. — Надо ли сходить в церковь, как предложил господин де Монтиньи и опустить его в святую воду ради проверки? Или следует бросить кольцо в колодец в саду? А может быть, надеть его тебе на палец — мне кажется, так будет лучше всего?"

Зоя надела перстень на свою руку и поднесла его к моим глазам.

"Посмотри, — сказала она, — как хорошо смотрится украшение на моей смуглой руке. Представь только, как оно будет выглядеть на твоей белой ручке: не хуже, чем на пальце господина де Монтиньи… У него очень красивая рука, не так ли?"

Я молчала, так как Зоя говорила бесспорную истину.

Она взяла мою левую руку с обручальным кольцом и надела перстень мне на палец.

"Ну, и как, — спросила Зоя, — этот жуткий перстень причиняет тебе боль или, может быть, жжет твою кожу?"

Ничего подобного. Перстень превосходно сидел на моем указательном пальце, как будто был сделан для меня.

В тот же миг я услышала шаги и узнала походку госпожи де Жювиньи. Зоя положила на стол записку, которую я нашла под постаментом статуи. Я быстро схватила ее, изорвала на мелкие кусочки и бросила их в камин.

Мачеха пришла за мной. Она сказала, что глупо в день свадьбы сидеть взаперти в своей девичьей комнате с какой-то крестьяночкой.

Я посмотрела на Зою. Хотя о ней отозвались не особенно лестно, она, казалось, была согласна с госпожой де Жювиньи.

Вне всякого сомнения, все словно сговорились против меня.

Я спустилась вниз. Господин де Монтиньи сидел в гостиной с несколькими нашими приятельницами, очевидно приглашенными на свадебный обед.

Он тотчас же устремил взгляд на мою руку. Когда он увидел, что на ней красуется перстень, в его глазах промелькнула радость. Он встал, подошел ко мне и прошептал:

"Благодарю!"

Это слово заставило меня содрогнуться: уж не заключила ли я сделку с Сатаной, надев на палец его перстень?

Я села, ничего не говоря, и продолжала дрожать; гости, должно быть, смотрели на меня как на дурочку.

Между тем нас пригласили к столу.

Меня посадили напротив господина де Монтиньи. Я молчала и ничего не ела, и он, видимо, очень волновался из-за моего отрешенного состояния.

После трапезы госпожа де Жювиньи довольно долго разговаривала с господином де Монтиньи. Казалось, он колебался, а моя мачеха настаивала.

Вскоре я узнала, в чем дело.

Господин де Монтиньи подошел ко мне и сказал:

"Я помню, как мы гуляли по парку, и вы охотно слушали стихи наших великих поэтов. Сегодня чудесная погода и дивный вечер. Не хотите ли накинуть на плечи шаль и пройтись к ручью, чтобы полюбоваться тихим светом приветливой луны, как говорит Вергилий, и неясным светом звезд, как говорит Корнель? Мы немного поговорим об одном поэте, еще более великом, чем все те, чьи стихи я вам читал".

Я машинально поднялась. Господин де Монтиньи набросил на меня прекрасную кашемировую шаль, я взяла его под руку, и мы вышли из дома. В прихожей я встретила Зою и показала ей жестом, чтобы она ждала меня в моей девичьей келье. Девушка как будто поняла и подала мне в ответ другой знак.

Я всегда буду помнить этот вечер, как всегда помнят переломную минуту своей жизни. Представьте себе человека, осужденного на смерть, который знает, что через час будет приведен в исполнение приговор, обрекающий его еще и на вечные муки. И вот, смертнику разрешают прогуляться по сказочному парку теплой ночью, под синим небом, усыпанным золотыми цветами, слушая журчание ручейков и пение соловья. Вообразив это, вы поймете, что я тогда испытывала.

Господин де Монтиньи, вероятно, почувствовал, как дрожит моя рука. Зная, что я могу в любой момент вырваться и убежать, он положил поверх моей руки свою левую руку.

Он уже не раз замечал, какое сильное впечатление производит на меня его голос. Поэтому он стал беседовать со мной о "поэте, еще более великом, чем все те, чьи стихи он мне читал", — иными словами, о Боге.

Я не смогу повторить всего, что говорил мне с необычайным красноречием этот незаурядный человек о Боге, которого он называл единственным движителем, вселенской душой, великим мастеровым и создателем миров, рассеянных в пространстве, подобно россыпи алмазов. С тех пор я сотни раз вспоминала нашу беседу, исполненную гармонии, со всеми ее восхитительными подробностями. Хотя более половины из того, о чем рассказывал господин де Монтиньи, было недоступно моему незрелому уму, я почувствовала в доселе неведомых мне словах пленительную истину — истину откровения; эти слова, будто новое крещение, излились на мое чело и проникли мне в душу. Я спрашивала себя, кто же, на самом деле, является владыкой Неба — этот добрый, милосердный, бесконечный и непостижимый Бог, что держит наш мир в одной из складок своего лазурного платья, озаряет Вселенную своим взором и согревает ее своим дыханием, или тот сердитый, ревнивый, всегда раздраженный Бог, страшный портрет которого нарисовал мне накануне аббат Морен. Будучи еще совсем ребенком, я уже могла безошибочно отличить правду от лжи, и мне казалось, что из двух столь противоречащих друг другу речей речь господина де Монтиньи была не только более убедительной, но и более близкой человеческой душе, природе и Богу.

Я постепенно поддавалась очарованию этой поэзии, и господину де Монтиньи уже не надо было удерживать мою руку.

Вероятно, он задался целью победить мой страх и, когда ему удалось добиться этого, отвел меня обратно домой, даже не решившись приласкать меня…

— Да знаете ли вы, сударыня, — перебил я г-жу де Шамбле, — что господин де Монтиньи был просто восхитительным человеком?

Графиня печально улыбнулась, как улыбаются не совсем поблекшему воспоминанию.

— И, как ни странно, — продолжал я, — я ревную вас к покойному мужу сильнее, чем к живому.

— И вы правы, — произнесла Эдмея.

— Значит, вы разрешаете мне ревновать? — живо осведомился я.

— Я разрешаю вам быть моим самым нежным и задушевным другом, — ответила графиня, — я испытываю по отношению к вам чувство бесконечной признательности, так как лишь благодаря вам я пережила несколько мгновений сладких грез и тихого счастья, чего никогда не знала прежде. Это чувство еще не сформировалось в моей душе, не вынуждайте же меня подвергать его оценке. Пусть оно остается туманным и рассеянным, как дым или сон; не требуйте, чтобы эта мечта стала действительностью, опустившись из моей души в сердце.

Я молчал, стараясь дотянуться до руки Эдмеи, которую она не спешила убрать.

— Продолжайте, — сказал я.

— Вас еще не утомили признания пансионерки?

— Они в высшей степени очаровали меня, ведь это книга вашей судьбы, приоткрытая на самых первых страницах, и я читаю ее не один, а вместе с вами. Давайте перевернем этот листок: мы уже дошли до последней его строчки.

Госпожа де Шамбле продолжала свой рассказ.

— Два часа спустя я сидела в ночном пеньюаре в зеленой комнате, слушая наставления госпожи де Жювиньи. Она долго перечисляла обязанности жены перед мужем, а затем ушла, предупредив меня, что вскоре придет господин де Монтаньи.

Однако, мачеха тут же вернулась, очевидно решив, что не до конца исполнила свой долг, и одних лишь поучений о смирении недостаточно. Она оставалась со мной до тех пор, пока я не легла на ту самую кровать, где бедная матушка произвела меня на свет, а затем уснула навеки.

Когда я вспомнила об этом, у меня защемило сердце; мне казалось, что госпожа де Жювиньи совершает кощунство, отводя для моей первой брачной ночи комнату умершей. Однако я привыкла безропотно повиноваться мачехе, за исключением тех моментов, когда меня охватывало неистовое возбуждение, присущее моей натуре или, вернее, заставляющее меня поступать вопреки этой натуре. Поэтому я легла в постель без возражений, не обращая внимания на свою дрожь и слезы, струившиеся из глаз.

Я слышала, как мачеха закрыла за собой дверь, дважды повернула ключ и вытащила его из замочной скважины.

Я не стала гадать, зачем она меня заперла, и устремилась в свою комнату, спеша прочесть молитву у ног милой маленькой Богоматери.

Я была почти уверена, что Зоя уже там. В самом деле, она спряталась за большой ширмой, на случай если госпожа де Жювиньи войдет ко мне.

Сначала я решила закрыться в своей комнате и не отвечать, когда придет господин де Монтиньи, но ключа нигде не было; более того, дверной замок был снят. Таким образом, были приняты все меры предосторожности против того, что назвали моим сумасбродством.

Я бросилась к ногам Богоматери, собираясь помолиться как обычно, но, опустив глаза, увидела под постаментом статуи, все на том же месте, какой-то листок, вроде того, что лежал там утром.

Я тотчас же взглянула на камин и убедилась, что клочки бумаги все еще там. Следовательно, память мне не изменила, и это была другая записка.

Я молча указала на листок Зое, трепеща и не решаясь до него дотронуться.

Зоя взяла бумагу, собираясь сжечь ее, не читая, но я вырвала записку из рук девушки, словно по велению некоего злого духа.

Я прочла:

Записка так потрясла меня, что я упала навзничь и закричала, ломая руки:

"Нет, нет, я обещаю тебе, Пресвятая Дева, что никогда не буду принадлежать этому человеку!"

Послушайте, брат мой, — продолжала г-жа де Шамбле, сжимая мою руку скорее со страхом, чем с нежностью, — то ли вследствие пережитого волнения, то ли в результате ясновидения я внезапно увидела священника в комнате своей старой кормилицы так же четко, как сквозь занавески на окне своей кареты видела вас в гостинице. Он стоял, скрестив руки, прижавшись лбом к оконному стеклу, и в его взгляде читалась угроза, а по лбу струился пот.

Мои глаза дико расширились, взгляд остекленел, и я застыла с побелевшими дрожащими губами и рукой, протянутой в сторону страшного видения, как во время каталепсического припадка.

"Что с тобой? Что с тобой?" — испуганно спрашивала Зоя.

"Он там, там, видишь?" — ответила я.

"Кто? Кого я должна увидеть?"

"Священника!"

"Аббата Морена? Тыс ума сошла: он еще утром вернулся в Берне".

"Нет, нет! Отъехав на четверть льё от Жювиньи, он вышел из экипажа и подождал, пока стемнеет. Он сейчас у твоей матушки, неотрывно смотрит на окно моей комнаты и грозит мне всеми муками ада, если я отдамся этому человеку… Нет, нет, никогда, я клянусь…"

"Господин де Монтиньи!" — воскликнула Зоя.

В самом деле, погрузившись в созерцание страшного видения, я не услышала, как ключ в замке большой комнаты повернулся и господин де Монтиньи подошел к двери.

Я обернулась на крик Зои: господин де Монтиньи уже стоял на пороге.

При виде его мой разум окончательно помутился, и я решила бежать. Я так неистово бросилась вперед, что оттолкнула господина де Монтиньи, стоявшего на моем пути. Дверь, через которую он вошел, была уже закрыта, но оставалась дверь коридора, что вела на черную лестницу, по которой можно было спуститься в сад, к реке.

Мне казалось, что лучше смерть, чем ожидавшие меня вечные муки. Я слышала, как Зоя кричит мне вслед:

"Ради Бога, остановите ее! Она сошла с ума!"

Вскоре в темноте, за моей спиной, послышались шаги; кто-то преследовал меня. Я продолжала бежать, задыхаясь, обезумев от ужаса. Внезапно земля ушла у меня из-под ног, и рядом раздался крик, еще более жуткий, чем тот, что вырвался из моей груди. Затем я почувствовала, что лечу куда-то вниз, как в пропасть.

Искры посыпались из моих глаз, и больше я ничего не видела. Я ударилась головой об одну из ступенек, застонала и потеряла сознание…

— Ах, моя бедная любовь! — воскликнул я, прижимая Эдмею к своей стесненной груди и пытаясь нащупать губами следы давней раны в ее волосах.

Графиня осторожно освободилась от моих объятий и сказала:

— Я вела себя весьма безрассудно, не так ли?

— О! — воскликнул я. — Вы тут ни при чем, во всем виноват священник… Ах, мерзавец! Неужели Бог его не покарал?

— Нет, — ответила Эдмея, — вместо него был наказан невиновный, хороший человек, если только можно считать наказанием потерю такой глупой девчонки, как я.

— Досказывайте, Эдмея, досказывайте, — попросил я, — разве вы не видите, что моя душа прикована к вашим устам?

Графиня продолжала:

— После этого происшествия, причина которого осталась для всех загадкой, аббат Морен вернулся в наш дом победителем. Стали поговаривать, что господин де Монтиньи во время первой брачной ночи в припадке ярости разбил мне голову о стену.

Рана была тяжелой; как мне впоследствии говорили, я не приходила в сознание более двенадцати часов. Когда я, наконец, открыла глаза, аббат Морен сидел подле моей кровати, приложив тонкий длинный палец к своим бескровным губам, словно олицетворение Безмолвия.

Он был первым, кого я увидела.

Затем я перевела взгляд на других людей, окружавших меня; это были врач, моя мачеха и Зоя.

Я видела, как Зоя протягивает ко мне руки с неизъяснимой радостью, но я потеряла столько крови и была настолько слаба, что боялась говорить и не могла слушать чужие речи. Я снова закрыла глаза и погрузилась в забытье, унося с собой образ священника, властным жестом приказавшего мне молчать.

Я заметила, что господина де Монтиньи в комнате нет, и, в силу странной противоречивости человеческой натуры, почти осуждала его за это.

Врач посоветовал оставить меня одну, утверждая, что теперь мой организм должен сам позаботиться о себе. Я услышала, как Зоя настаивает на том, чтобы остаться возле меня, обещая сидеть в кресле неподвижно и не отвечать, даже если я проснусь и заговорю с ней.

Она сдержала слово, и я узнала о том, что произошло, лишь четыре-пять дней спустя.

Услышав мой крик, господин де Монтиньи тоже отчаянно закричал. Когда Зоя прибежала со свечой, она увидела, что я лежу у подножия лестницы с окровавленной головой и господин де Монтиньи поднимает меня, взяв на руки. Они решили, что я разбилась насмерть.

"Ничто не могло сравниться с горем господина де Монтиньи", — заметила Зоя.

На наши крики, к которым присоединилась Зоя, прибежала госпожа де Жювиньи. Она спросила, что случилось, но господин де Монтиньи лишь произнес с глубокой печалью, качая головой:

"Если бы вы сказали, сударыня, что бедная Эдмея испытывает ко мне столь сильную неприязнь, поверьте, я не стал бы добиваться ее руки".

Затем, отойдя от моего безжизненного тела, он добавил:

"Я поскачу верхом и пришлю вам врача. Что до меня, то я считаю, что должен удалиться, так как внушаю Эдмее ужас. Я появлюсь здесь снова, лишь если она сама меня позовет".

Коснувшись губами моего обагренного кровью лба, он поклонился госпоже де Жювиньи и вышел. Пять минут спустя послышался стук копыт удалявшейся галопом лошади.

Через час приехал врач. Господин де Монтиньи взял с него обещание ежедневно сообщать ему о моем здоровье и уехал в свою усадьбу, расположенную в двух льё от Жювиньи.

Я опускаю ненужные подробности.

Аббат Морен приобрел такое влияние на мою мачеху, что, когда она вскоре уехала в Париж, оставив меня на попечении Жозефины и Зои, он стал распоряжаться в доме как хозяин.

Воспользовавшись своей властью, священник возбудил гражданское дело, требуя для меня раздельного жительства с мужем вследствие его жестокого обращения со мной.

Вдобавок все его прихожане выступили как один против господина де Монтиньи; здешние святоши на десять льё в округе наперебой поносили его по наущению аббата Морена.

Впрочем, со стороны это выглядело именно так: разве не заслуживал всеобщей ненависти изверг, который в первую брачную ночь разбил своей жене голову о стену за то, что она дала легкий отпор его желаниям, в особенности, если этот человек был еретиком и сопротивление жены было вызвано религиозными соображениями?

Таким образом, я стала жертвой, а господин де Монтиньи — палачом.

Палач держался безупречно до самого конца. Видя, что я не присылаю за ним, как он надеялся, а мой адвокат и поверенный требуют, чтобы он отказался от меня, так сказать, во имя попранной нравственности, господин де Монтиньи не стал оправдываться, а положился на правосудие и позволил голословно осудить себя.

Он уехал за границу в тот день, когда был вынесен приговор, не сообщив, в какую страну направляется, но прислав мне следующую записку:

— И у вас не хватило духу его удержать? — вскричал я в порыве восхищения этим человеком.

— Меня уже не было в Жювиньи, и я больше не принадлежала себе: меня отправили в монастырь урсулинок в Берне.

— О! — прошептал я. — Вы оказались во власти священника, да хранит вас Бог!

— Да, Бог хранил меня, — ответила г-жа де Шамбле.

— Простите, что я перебил вас, — сказал я, — продолжайте же, продолжайте.