Нетрудно понять, что барон д’Ангилем, любивший свое родовое гнездо и немало гордившийся им, сразу же после получения богатого наследства пожелал обновить и улучшить свое владение. Как только сыграли свадьбу Роже, как только барон разделил вновь приобретенное состояние между собой и сыном и возвратился к себе в Ангилем, он тотчас же принялся за перестройку замка, о которой уже давно мечтал, но к которой не мог приступить ранее за недостатком средств.

Первым из новшеств была большая кленовая аллея: барон велел насадить ее перед своим жилищем, и за два с половиной года деревья окрепли и стали очень красивы; между стволами кленов росли бузина и орешник; и теперь в конце это аллеи длиною почти полкилометра возвышался родовой замок д’Ангилемов, над которым возвели еще один этаж, увенчав его открытой верандой; мода на такие веранды начала проникать к тому времени даже в окрестности Лоша.

Нечего и говорить, что, перестраивая замок, чтобы придать ему более внушительный вид и сделать его красивее, озаботились сохранить в неприкосновенности знаменитую сторожевую башню.

когда строительные работы были закончены, барон решил, что теперь самое время округлить земельные владения: он прикупил соседнее болото, тянувшееся на два льё в длину, правда, оно не приносило никакой видимой пользы, но зато там можно было зимою вволю пострелять диких уток и болотных куликов; кроме того, после этой покупки владение барона приобретало те же размеры, какие были у него в лучшие времена; затем, совершая одну сделку за другой, барон д’Ангилем прибрал к рукам все окрестные рощи, которые так долго служили предметом его вожделений, и теперь он мог с полным правом говорить: "мои леса", "мои болота", "моя равнина". Правда, надо отдать ему справедливость, он не злоупотреблял этим правом и потому не казался смешным.

Разросшееся имение потребовало большего числа слуг.

Теперь вместо одного арендатора у барона из стало два. В конюшне замка стояли уже три лошади и среди них знакомый нам Кристоф: возвращаясь из Парижа, барон захватил его с собой, и поэтому конюшня замка превратилась отныне в некое подобие Дома инвалидов, возведенного в столице для ветеранов, принимавших участие в битвах при Стенкеркене и Бергеноп-Зооме; наконец, к двум служанкам, девицам Мари и Готон, и к егерю Лаженесу прибавилось еще двое слуг мужского пола.

Мы еще не сказали об аббате Дюбюкуа; став ненужным в роли наставника, он был возведен в звание библиотекаря замка и теперь проводил все свое время у книготорговцев Лоша, пополняя книгохранилище поместья, дотоле состоявшее из двухсот сорока разрозненных томов.

Таковы были новшества и преобразования, которые успел пока осуществить барон д’Ангилем, но уже и теперь он слыл самым богатым землевладельцем в округе.

Триста тысяч ливров, которые он сохранил для себя из состояния, полученного после смерти виконта де Бузнуа, приносили ему миллион поклонов в год, и при этом поклонов самых почтительных, какие только отвешивали в его провинции.

Баронесса д’Ангилем осталась совсем такой же, какой была раньше, иначе говоря, она по-прежнему могла служить законченным образцом превосходной жены и превосходной матери; правда, к шести платьям, составлявшим весь ее гардероб, прибавились еще два новых платья, заказанные в Париже; однако в особо торжественных случаях она и теперь сама месила тесто и пекла пироги, причем, надо сказать, пекла она их великолепно, и собственноручно вытирала красивые японские тарелки, которые в свое время так ловко и старательно вытирал Роже.

Мы недаром вспомнили о Роже: его превосходный отец и нежная мать ни на минуту не забывали о сыне, которому были обязаны своим благосостоянием и новым положением в обществе; когда они оставались вдвоем, а случалось это очень часто, то достаточно было одному из них упомянуть о своем возлюбленном сыне, и он тотчас же становился единственным предметом их беседы; и все же, надо прямо об этом сказать, бывали минуты, когда барон и баронесса упрекали Роже в неблагодарности.

Дело в том, что родители шевалье так и не узнали о том, что он так долго пробыл в заточении. Маркиз де Кретте справедливо полагал, что подобное известие убьет барона и баронессу, а так как они, постоянно живя в провинции и не имея никаких связей в Париже, ничем не могли помочь друзьям д’Ангилема, хлопотавшим за него, то маркиз решил избавить родителей Роже от бессмысленных тревог. Поэтому он сообщил им, что, облеченный секретною миссией, шевалье отбыл в Голландию, что никто не должен знать о его местопребывании, а потому они скорее всего долгое время не будут получать от сына никаких известий. Надо сказать, что уже в ту эпоху власти завели милый обычай, который столь счастливо сохранился и до наших дней, а именно обычай вскрывать частные письма с совершенно невинной целью — узнать, что в них содержится. От Роже не было вестей целых пятнадцать месяцев, но благодаря письму Кретте родители шевалье полагали, что они понимают причину этого; одного только они никак не могли понять: как мог их сын, надолго уезжая из Парижа в Гаагу, не завернуть по дороге в Лош.

Выйдя на свободу, шевалье тотчас же написал в Ангилем, но, предупрежденный обо всем Кретте, он не стал выводить своих родителей из заблуждения. Легко догадаться, с какой радостью было встречено его письмо. Однако после столь долгой разлуки барону и баронессе не терпелось повидать сына. Движимая материнской нежностью, баронесса настойчиво приглашала шевалье приехать в Ангилем и пожить у них в замке хотя бы месяц; но, обремененный своими тяжкими заботами, Роже никак не мог найти для этого время и удовлетворить вполне понятное желание своих славных родителей.

Уезжая в Марсель, шевалье написал им, что он вместе с женою отправляется в поездку по Провансу, что на обратном пути он заедет в Ангилем и погостит там месяц или два.

С тех пор в замке готовились достойно принять будущего наследника, торжественно встретить блудного сына. В самом красивом из покоев работали мастеровые, из Лоша доставили новую мебель — словом, делали все, чтобы молодая жена шевалье д’Ангилема по приезде в замок ни в чем не нуждалась.

Вот почему, когда в кленовой аллее показалась почтовая карета, которая неслась с такой быстротою, какая неведома в провинции, во всех закоулках замка послышался крик: "Шевалье! Шевалье!" И каждый занял свой боевой пост.

Карета стремительно приближалась и наконец остановилась у входа. Дверца экипажа распахнулась, и Роже упал в объятия родителей, плакавших от радости; затем он перешел в объятия бывшего своего наставника, аббата Дюбюкуа.

В нескольких шагах от них стояли старые слуги, которых привела сюда привязанность, и новые слуги, которых привело сюда любопытство.

И те и другие нашли, что их молодой господин — вельможа хоть куда.

Между тем Кастор вылез из будки, он заливался лаем и метался так, что едва не порвал цепь.

После первых проявлений радости баронесса вдруг заметила отсутствие своей невестки. Она заглянула внутрь кареты, обнаружила, что там никого нет, и воскликнула:

— А где же твоя супруга? Где она?

Роже непроизвольно покраснел, и непритворная слеза выкатилась из его глаз.

Поспешим сказать, что выкатилась всего лишь одна слеза.

— Меня постигла большая беда, матушка! — сказал Роже. — Я потерял госпожу д’Ангилем… Но войдемте в дом, я вам все расскажу.

Мы не беремся поведать читателю, какими громкими возгласами и с каким горестным удивлением был встречен в гостиной рассказ шевалье о страшном происшествии, случившемся в Марселе. Баронесса едва не лишилась чувств и все время повторяла на манер Жеронта:

— Какой черт понес его на эту галеру?!

Однако Роже довольно быстро утешил ее: для того чтобы совершить сие великое чудо, он просто отвел свою почтенную родительницу в сторонку и сказал ей всего несколько слов:

— Матушка, Господь Бог, которому ведомо все, знает, что госпожа д’Ангилем не принесла мне счастья; к сожалению, в обществе знают и то, что она не всегда выказывала то уважение к нашему имени, какое должна была выказывать; так что приключившаяся с нею беда всего лишь заслуженная кара.

Шевалье приходилось за последнее время немало лгать, но, по крайней мере, на сей раз он говорил правду.

Роже больше трех лет не был в Ангилеме; однако за время своего отсутствия он ничего не забыл, в его душе еще жили приятные воспоминания, и каждое из них было связано с его любовью к мадемуазель де Безри. Более ранних воспоминаний у него не сохранилось; ему даже казалось, что он и жить-то начал лишь с того дня, когда впервые увидел Констанс.

Баронесса, как мы уже говорили, приготовила для сына самые лучшие покои в замке, но Роже попросил, чтобы ему позволили жить в его прежней спаленке. Ведь именно там, как помнит читатель, ему явилась и приказала остаться в миру юная девушка, которую он считал умершей. И теперь он снова подошел к картине, изображавшей Христа, опустился перед ней на колени, как часто делал в ту, уже давнюю, пору, и начал горячо молиться, как молился еще ребенком; но тоща он был еще совсем юн, чист, полон иллюзий и веры, а главное, не совершил еще того проступка, который, что ни говори, сильно смахивал на преступление.

Шевалье лег в постель, но долго не мог уснуть. В конце концов сон пришел, но вместе с ним пришли и сновидения: Роже мерещилось, будто картина вновь поворачивается вокруг своей оси, как тоща, в юности, но только на сей раз ему являлась не Констанс, а Сильвандир, она сходила с пьедестала, направлялась прямо к нему и, холодная, оледеневшая, ложилась рядом. Роже трижды пробуждался и трижды, засыпая, видел все тот же страшный сон.

Назавтра он поднялся с рассветом, пошел на конюшню и сам оседлал Кристофа; он испытывал потребность прогнать мысли о Сильвандир с помощью иных, более нежных воспоминаний и потому поехал по дороге к тому месту, где однажды, в пасхальный вечер, он обнаружил карету виконта де Безри, которая опрокинулась и увязла в болотистой почве; тоща, шесть лет назад, Роже с триумфом привез Констанс в свой замок, привез на том же самом Кристофе, на котором сидел и теперь.

Шевалье сразу узнал памятное для него место; ему казалось, что их встреча с Констанс произошла только накануне, а все то, что случилось с ним потом, — лишь сон.

В замок он вернулся уже в несколько более ровном и спокойном расположении духа. Воспоминания этого утра вытеснили ночные кошмары, Констанс одержала верх над Сильвандир.

Во время завтрака шевалье стал расспрашивать родителей о соседях, но, как все люди, которые упорно думают лишь об одном человеке, он так и не решился произнести вслух милое имя. Роже все время надеялся, что его отец и мать сами заговорят о мадемуазель де Безри, однако ее имя так и не слетело с их уст.

По правде говоря, Роже ждал этого не только с нетерпением, но и с тревогой. Каждую минуту он ожидал услышать от барона, подробно рассказывавшего обо всем, что произошло в их провинции, роковую фразу о том, что мадемуазель Констанс де Безри вышла замуж за графа де Круазе или за кого-нибудь другого.

Но, к великому удивлению шевалье, барон и баронесса словно дали зарок, и ни тот, ни другая не заговаривали о Констанс.

После трапезы Роже вновь оседлал Кристофа. На сей раз конь двинулся в путь весьма неохотно; вспомнив своего всадника по многим его прежним привычкам, которых тот отнюдь не утратил, Кристоф начал думать, что любовные поездки, чего доброго, опять возобновятся. Ну а ведь Кристоф состарился, как и все другие персонажи нашей повести: ему, что ни говори, стало на целых шесть лет больше.

На этот раз шевалье направился к месту, которое его конь еще хорошо помнил. Мы говорим о селении Шапель-Сент-Ипполит, куда Роже и Констанс попали, убежав из замка; именно там достопочтенный пастырь так добродетельно их предал.

Роже надеялся, что священник, узнав его, непременно заговорит с ним о Констанс.

Увы! Оказалось, что тот уже умер и заменен другим служителем церкви, присланным из Лорьяна. Новый пастырь в глаза не видел Констанс, а потому было просто невероятно, если б он вдруг заговорил о ней.

Свою служанку новый священник привез с собою из того же Лорьяна, и поэтому не приходилось надеяться, что она более осведомлена, чем ее хозяин, к тому же она изъяснялась только на нижнебретонском наречии, в котором Роже упражнялся очень мало; кстати, ученые позднее установили, что это древнекельтское наречие.

Так что шевалье возвратился в замок, зная не больше, чем знал, уезжая оттуда.

За обедом по-прежнему никто не упоминал о Констанс. Роже хранил молчание и явно был чем-то озабочен; мысленно он подбирал, отбрасывал и вновь подбирал слова, чтобы приступить, наконец, к важному для него разговору. И только после множества попыток, не встретивших никакой поддержки со стороны родителей, он отважился и, силясь улыбнуться, спросил:

— А как… как наша былая вражда с семейством де Безри? Вы мне еще ничего об этом не рассказали, отец.

— Она поутихла, тем более что мы жестоко отомщены, — ответил барон.

— Как именно?! — воскликнул Роже, вздрогнув всем телом при мысли, что Констанс, быть может, умерла или неудачно вышла замуж.

— Представь себе, — продолжал барон, не замечая, что его жена с тревогою смотрит на сына, — представь себе, Констанс так и не нашла себе мужа и до сих пор сидит в девицах.

Судорожная дрожь все еще пробегала по телу Роже. Он то краснел, то бледнел, попытался подняться с кресла и тотчас же вновь опустился в него. На глазах у шевалье выступили слезы, и он, испустив тяжкий вздох, уронил голову на грудь.

— Да, — заговорила баронесса, — вот уже год, как она уехала в монастырь в Лоше, и никто толком не знает, не подстрижется ли она в монахини вопреки уговорам родителей.

Итак, когда Роже думал, что потерял Констанс, он решил стать иезуитом. Итак, когда Констанс потеряла Роже, она решила стать монахиней.

Как видно, Господь Бог — единственное прибежище в несчастной любви.

— Она не замужем, — чуть слышно прошептал Роже, — она не замужем и, без сомнения, все еще любит меня.

— А ведь как она важничала в свое время! — воскликнул барон, не подозревая того, что творится в эти минуты в душе его сына.

— Вернее сказать, — подхватила баронесса, — как важничали в свое время ее родители, ибо сама Констанс, Бог тому свидетель, всегда была добрая девушка, просто ангел, я любила ее как родную дочь.

Шевалье быстро взглянул на баронессу, безмолвно благодаря ее.

— А что… что она сказала, услышав о моей женитьбе? — спросил Роже, немного поколебавшись.

— Право, мы ничего об этом толком не знаем, — с некоторым замешательством ответил барон. — Ведь после твоего отъезда мы ни разу не виделись с семейством Безри.

На этом разговор прекратился; однако шевалье стал еще задумчивее, чем прежде; все встали из-за стола, не прибавив больше ни единого слова.

После обеда Роже взял ружье, отвязал Кастора, который так обрадовался прогулке со старым хозяином, что, казалось, разом обрел прежнюю силу и резвость, и решил, как он это часто делал, побродить возле кроличьего заказника. Однако ведь прошло уже целых три года, прошло уже столько дней, а за это время случилось столько событий! На каждом шагу шевалье то вдруг обуревала тоска о былом, то начинали мучить укоры совести; за каждым кустом он страшился увидеть Сильвандир и горевал оттого, что там не будет Констанс.

Приезд шевалье д’Ангилема был радостно встречен во всей округе; сожаления по поводу внезапной гибели молодой баронессы длились недолго: ведь в этих местах ее почти никто не знал.

Впрочем, была еще одна веская причина, почему тягостное впечатление, оставленное несчастным случаем, о котором Роже поведал своей матери, а та — всем остальным, скоро изгладилось из памяти окружающих: сделавшись вдовцом, шевалье д’Ангилем вновь стал свободен, ему исполнилось всего лишь двадцать два года, он был еще красивее, чем прежде, в те времена, когда его называли "красавец Роже" или "красавец Танкред". И наконец, шевалье владел теперь огромным состоянием — не считая того, что должно было достаться ему после смерти родителей и что на низменном жаргоне, именуемом речью деловых людей, зовется "радужными надеждами", — шевалье, повторяем, владел самолично состоянием, приносившим ему полновесных пятьдесят тысяч ливров дохода ежегодно.

Так что едва ли не каждая мать семейства мало-помалу вновь возвращалась к заветной мечте: женить Роже на своей дочери.

Вот почему он был теперь героем охот, балов и празднеств, но героем, увы, всегда печальным! Надо сказать, что на этих веселых сборищах он иногда встречал человека еще более печального, чем он сам: то был виконт де Безри. Всякий раз шевалье спешил отойти от него подальше, ибо вид старика, чья гордыня и кичливое упрямство были первопричиной всех бед, пережитых им, Роже, причинял ему душевную боль и будил множество горестных воспоминаний.

Однажды на охоте шевалье встретил виконта возле того самого заказника для кроликов, где почти три года назад они так бурно повздорили и где несколько позднее он, полный надежд и иллюзий, прощался перед своим отъездом с Констанс.

Роже поклонился старику и проводил его теплым взглядом, ибо, хотя виконт и был виноват перед ним, он все-таки был отцом Констанс.

Виконт де Безри шел прямо через луг, засеянный люцерной, стремясь избежать встречи с шевалье д’Ангилемом, он внезапно передумал и направился прямо к молодому человеку.

— Господин д’Ангилем, — сказал он ему, — ради Бога, скажите мне сами, ибо я хочу услышать это из ваших уст: женаты вы или нет?

— Я вдовец, милостивый государь, — вздрогнув, ответил Роже.

— Тогда прошу вас, сударь, поедемте со мною, — продолжал виконт, — и вы спасете все наше семейство от отчаяния. Моя дочь удалилась в монастырь Непорочного Зачатия и теперь глуха ко всем нашим просьбам, она утверждает, будто мы обманули ее, считает, что вы по-прежнему холостой, и прибавляет, что вы не освободили ее от данного вам слова, а посему она не может принадлежать никому, кроме вас; вот она и решила посвятить себя Господу Богу… Наша милая, наша бедная девочка теперь совсем как помешанная: уже целых два года виконтесса да и я сам не понимаем ее поступков.

Шевалье выронил из рук ружье, и виконту показалось, что молодой человек вот-вот лишится чувств.

— Увы! Увы! — проговорил виконт, и сам взволнованный до слез. — Все это тяжким бременем обрушилось на нас, господин д’Ангилем, мы и впрямь глубоко несчастны.

Роже почувствовал, что у него подкашиваются ноги.

— Простите меня, виконт, и простите Констанс! — воскликнул он. — Кажется, я догадываюсь об истине. Позвольте мне, прежде чем поехать с вами, ненадолго заглянуть в Ангилем: мне надо кое о чем спросить отца. А потом я весь к вашим услугам. В котором часу прикажете быть у вас завтра в Безри?

— Лучше уж ожидайте меня в Ангилеме, — отвечал виконт. — Завтра я сам заеду за вами по пути…

— Буду вас ждать.

— Но только помните, ваше сегодняшнее обещание не должно оказаться пустыми словами, господин д’Ангилем. Стало быть, я рассчитываю на вас, не так ли? — продолжал виконт с ласковой настойчивостью, ибо он опасался, не живет ли до сих пор в душе его молодого соседа старая обида, которую он сам ему в свое время нанес.

Шевалье молча кивнул и дружески помахал рукою, потом повернулся и зашагал по дороге в Ангилем. Отойдя на сотню шагов, он оглянулся и увидел, что старик сидит прямо на траве, не шевелясь и уронив голову на грудь: виконт походил на статую Смирения.

Два часа спустя Роже возвратился в Ангилем.

— Батюшка, — сказал он барону, собиравшему абрикосы в саду, — батюшка, очевидно вы не передали мадемуазель де Безри письмо, которое я просил вас вручить ей: в нем я извещал ее о своей женитьбе…

Захваченный врасплох, барон д’Ангилем покраснел и не ответил ни слова.

Замешательство отца, которого он глубоко почитал, отозвалось горьким упреком в душе шевалье. Поэтому он бережно взял руки барона в свои и воскликнул:

— Успокойтесь, дорогой отец! Ваш поступок обернулся для меня благом.

— Признаюсь, милый Роже, — сказал барон, — я действительно не отдал Констанс твоего письма; ведь ты не сообщил мне его содержания, и я опасался, что в весьма трудных обстоятельствах, в каких мы тоща оказались, злополучное это послание принесет больше вреда, нежели пользы.

— Итак, это письмо…

— Оно лежит у меня наверху.

И барон в сопровождении Роже направился в замок, поднялся к себе в комнату, достал роковое письмо из дубового ларца, где оно, сильно пожелтевшее, но так и не распечатанное, хранилось до сих пор, и вручил его сыну.

— О, теперь я все понимаю! — вскричал шевалье. — Я ведь просил Констанс верить только моим собственным словам или тому, что написано моей рукою, вот она и не верила ничему, что не исходило прямо от меня, она терпеливо ждала, чтобы я освободил ее от данного мне слова. И она ждала бы этого до самой смерти! О, возвышенная душа! Как она меня любила!

Роже взял письмо и пошел к себе в комнату, чтобы в одиночестве, без помех поразмыслить над тем, что уже произошло, и над тем, что еще только могло произойти.