XI КАРТЕЛЬ

Книга: Дюма. Том 47. Паж герцога Савойского

Назад: V ГЛАВА, В КОТОРОЙ, ПОСЛЕ ТОГО КОГДА С ПОБЕЖДЕННЫМ ОБРАЩАЛИСЬ КАК С ПОБЕДИТЕЛЕМ, С ПОБЕДИТЕЛЕМ ОБРАЩАЮТСЯ КАК С ПОБЕЖДЕННЫМ

Дальше: XVII ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВЫПОЛНЯЮТСЯ УСЛОВИЯ ДОГОВОРА

XI
КАРТЕЛЬ

На следующий день король Генрих так спешил продолжить турнир, что передвинул обед на час вперед, чтобы выйти на ристалище ровно в полдень.

Как раз в тот момент, когда фанфары возвестили выход пажей, оруженосцев и судей (мы попытались описать этот выход в предыдущей главе), из конюшен Турнельского замка выехал всадник; широкополая шляпа прикрывала его лицо; несмотря на обычную июньскую жару он был укутан в широкий черный плащ и, когда ему удалось прорваться через толпу простонародья, тройным кольцом окружавшую ристалище, стало видно, насколько горяча его берберская лошадь.

И в самом деле, на углу монастыря минимов он пустил коня рысью, а около канатных мастерских Красных Ребят перешел на галоп, позволивший ему за час проделать путь от Парижа до Экуана.

Приехав в Экуан, он не замедлил аллюра и остановился только у дверей маленького, отдельно стоящего и скрытого большими деревьями дома, где мы останавливались вместе с Эммануилом Филибертом на его пути в Париж.

Во дворе била копытом оседланная лошадь, стояли нагруженные мулы — все говорило о приготовлениях к отъезду.

Эммануил Филиберт окинул все быстрым взглядом и понял, что отъезд вот-вот состоится, если еще не состоялся, привязал лошадь к кольцу, поднялся по лестнице на второй этаж и бросился в спальню; там сидела молодая женщина и рассеянно закрепляла застежки темного и крайне простого дорожного платья.

В ту минуту, когда принц вошел в комнату, она подняла голову, вскрикнула и в сердечном смятении бросилась к нему.

Эммануил обнял ее.

— Леона, — с упреком сказал он ей, — разве ты мне это обещала?

Но молодая женщина, вся дрожа и закрыв глаза, только и могла, что прошептать его имя.

Не выпуская ее из объятий, принц попятился, сел на канапе, усадил молодую женщину, не переставая, однако, ее поддерживать, и она, таким образом, оказалась полулежащей на его коленях с запрокинутой головой.

— Эммануил! Эммануил! — продолжала она шепотом повторять имя возлюбленного: на большее у нее не было сил.

Эммануил Филиберт в молчании долго смотрел на нее с невыразимой нежностью.

Когда она наконец открыла глаза, он произнес:

— Как хорошо, что некоторые слова твоего вчерашнего письма выдали мне твои намерения, и к тому же я видел тягостный сон — ты была одета в платье монахини и плакала… Ты бы уехала, и я увидел бы тебя только в Пьемонте.

— Или скорее всего, Эммануил, — еле слышно прошептала Леона, — не увидел бы вовсе!..

Эммануил побледнел и вздрогнул. Леона не видела, как он побледнел, но почувствовала, как он вздрогнул.

— Нет, нет, Эммануил, я была не права! — воскликнула она. — Прости меня, прости!

— Вспомни, что ты мне обещала, Леона, — сказал Эммануил так серьезно, как будто напоминал не любовнице о ее обещании, а другу о его клятве чести. — Вспомни, в ратуше, в Брюсселе, когда твой брат, которому мы спасли жизнь и который, сам того не зная, сделал несчастными нас обоих, ждал у дверей положительного ответа — а это ведь ты, в своей ангельской преданности, просила, чтобы я его дал, — вспомни, Леона, ты, протянув руку к святому образу, обещала мне, ты поклялась мне, Леона, что ты вечно будешь моей и покинешь меня только накануне свадьбы, а потом, пока смерть одного из нас не освободит нас от нашей клятвы, будешь видеться со мной каждый год семнадцатого ноября в домике в Оледжо, куда я перевез тебя, умирающего ребенка, и твою мертвую мать… Как часто ты говорила мне: "Ты спас мне жизнь, Эммануил, и она принадлежит тебе. Делай с ней что хочешь!" Ну, так раз твоя жизнь принадлежит мне и ты повторила это перед ликом Христа, не отделяй свою жизнь от моей, пока это возможно… И, чтобы свято сдержать это обещание, Леона — а без него, Леона, ты это знаешь, я бы от всего отказался и готов отказаться еще и сейчас, — доведи до крайней степени свою преданность, высшую добродетель любящей женщины, добродетель, ставящую ее выше ангелов, потому что ангелам, чтобы быть преданными, не нужно жертвовать земными страстями, — это наша доля, доля несчастных смертных.

— О Эммануил, Эммануил, — прошептала Леона, она, казалось, постепенно возвращалась к жизни и счастью, видя и слыша своего любимого, — мне не преданности не хватает…

Эммануил пристально и вопросительно посмотрел на нее.

— Так что же? — спросил он.

— Увы, — воскликнула Леона, — меня преследует ревность!.. Я тебя люблю, я так тебе люблю, Эммануил!

И губы любовников слились в поцелуе.

— Ревность? — спросил Эммануил. — Ты ревнуешь!.. Но к кому?

— О нет, я больше не ревную, — прошептала молодая женщина, — ведь наша любовь вечна!.. Когда ты меня поцеловал, я почувствовала, что даже смерть не убьет моей любви и она будет моей небесной наградой. Ведь и твоя любовь не умрет на земле?!

— Ты права, Леона, — сказал принц убедительно и нежно, как он умел говорить. — Господь сделал для меня исключение: послав мне корону, столь для меня тяжелую, он послал мне и ангела, чтобы невидимой рукой поддерживать ее на моей голове. Послушай, Леона, то, что будет существовать между нами, не будет ничем похоже на то, что существует между другими любовниками. Мы будем жить один для другого, всегда вместе в нерушимом союзе сердец, преодолевая время и даже разлуку; если не считать разлуки, если не считать того, что мы не сможем видеться ежечасно и ежеминутно, наша жизнь будет прежней… Я знаю, что это жизнь зимой, без цветов, без солнца, без плодов, но это все же жизнь! Ведь земля зимой чувствует, что она не умерла, а мы будем чувствовать, что мы любим друг друга.

— Эммануил, Эммануил, — промолвила молодая женщина, — о, теперь ты меня поддерживаешь, ты меня утешаешь, ты возвращаешь мне жизнь!..

— А сейчас вернемся на землю, дорогая Леона, — сказал принц, — и расскажи мне, что заставило тебя ревновать?

— О! С тех пор как мы расстались, Эммануил, нас разделяют всего четыре льё, а я видела тебя всего два раза!

— Спасибо, Леона, — сказал Эммануил, — но ты знаешь, что в Турнельском замке, где я живу, все заняты праздником. Для двух сердец, впрочем, это грустный праздник — для бедной Елизаветы и для меня, но и мне и ей все равно приходится играть свою роль в этом представлении; мы должны там появляться, и король каждую минуту зовет меня к себе.

— Но тогда, — спросила Леона, — как же посреди турнира, когда ты должен присутствовать на нем в качестве судьи, как же ты сумел приехать повидать меня?

Эммануил улыбнулся:

— Вот именно поэтому я и свободен! Я должен присутствовать на турнире, но могу присутствовать с опущенным забралом… Представь, что человек моего роста наденет мои латы, сядет на моего коня и будет исполнять мои судейские обязанности…

— А! Шанка-Ферро, — воскликнула молодая женщина, — милый Шанка-Ферро! Дорогой Эммануил!

— Поскольку я был очень обеспокоен твоим письмом и меня мучил мой странный сон, я и приехал повидать свою Леону, чтобы она повторила мне клятву, которую она чуть не забыла… Мое сердце обретет силу в твоем, моя душа — в твоей, и мы расстаемся сильными, как тот великан, что обретал свою мощь, коснувшись земли.

И молодой человек снова наклонился к Леоне, коснулся губами ее губ, и обоих их окутало облако пламени, скрывавшее Марса и Венеру от взора других богов…

Оставим их черпать из золотой чаши последние часы радости и посмотрим, что происходило в это время на ристалище в Турнельском дворце.

В ту минуту, когда герцог на полном скаку удалялся от дворца, оставив одеваться в его доспехи и исполнять его обязанности Шанка-Ферро, в двери дворца постучал оруженосец и спросил принца Эммануила Филиберта.

Принцем Эммануилом Филибертом в тот момент был Шанка-Ферро.

Молодому человеку доложили, что неизвестный оруженосец, не желающий иметь дела ни с кем, кроме принца, добивается возможности с ним поговорить.

Шанка-Ферро представлял принца; кроме того, у Эммануила Филиберта не было от него секретов.

Единственное, что ему оставалось надеть из доспехов, был шлем. Он надел его, отошел в самый темный угол комнаты и сказал:

— Пусть войдет.

Оруженосец появился на пороге. Он был одет в темное, и на нем не было ни гербов, ни девиза, по которым его можно было бы опознать.

— Я имею честь говорить с его высочеством принцем Эммануилом Филибертом?

— Как видите, — ответил Шанка-Ферро, избегая прямого ответа.

— Вот письмо от моего хозяина. Он ждет согласия или отказа.

Шанка-Ферро взял письмо, распечатал его и прочел следующие строчки:

"Человек, который поклялся убить принца Эммануила Филиберта, предлагает ему на сегодняшнем турнире смертельный бой на копьях, на менах, на топорах, на булавах,на кинжалах, заранее отказываясь от всякой пощады, если он будет побежден, так же как принц должен отказаться от всякой пощады со стороны этого человека, если победит этот человек.

Говорят, что принц Эммануил Филиберт — храбрый военачальник; если он достоин своей славы, он согласится на этот бой и возьмет на себя обязанность добиться для победителя ручательства от короля Генриха II.

Смертельный враг".

Шанка-Ферро прочел письмо, не проявив ни малейшего волнения, а затем повернулся к оруженосцу и ответил:

— Скажите вашему хозяину, что все будет исполнено по его желанию и ему нужно лишь, как только король закончит поединки, выехать на ристалище и дотронуться острием копья до щита принца Эммануила. Он висит справа от бастиона, на четырехугольной площадке, на одной стороне со щитом коннетабля и напротив щита господина де Вьейвиля. Я заранее даю слово, что король даст ему свое ручательство.

— Мой хозяин прислал письменный картель: он желает письменных гарантий, — произнес оруженосец.

В эту минуту на пороге, в свою очередь, появился г-н де Вьейвиль — он хотел узнать, готов ли Эммануил Филиберт.

Шанка-Ферро опустил забрало и, подойдя к великому камергеру, сказал:

— Господин де Вьейвиль, соблаговолите попросить от моего имени его величество написать внизу этого письма слово "Согласен". Я умоляю короля оказать мне эту милость: если он откажет, это запятнает мою честь.

Шанка-Ферро был полностью одет в доспехи принца, из-за опущенного забрала не было видно ни его светлых волос, ни голубых глаз, ни рыжей бороды; г-н де Вьейвиль поклонился тому, кого он принимал за принца, и поспешил выполнить поручение, потому что приближался час турнира.

Через пять минут он вернулся с письмом.

Внизу письма было написано "Согласен" и стояла королевская подпись.

Шанка-Ферро, не говоря ни слова, протянул письмо оруженосцу; тот поклонился и вышел.

Мнимый принц не заставил себя ждать: он только зашел к себе за мечом и боевой булавой и, проходя мимо оружейника, приказал ему наточить три копья.

Потом он вышел и занял то место у барьера, которое принц занимал накануне.

Трубачи проиграли сигнал; герольды прокричали, что ристалище открыто, и начались состязания.

Первым на ристалище вышел король; он преломил три копья: первое с герцогом Брауншвейгским, второе с графом Горном, третье — с графом Мансфельдом.

Потом пришла очередь герцога де Гиза, потом — герцога Жака де Немура, потом — герцога Феррарского.

Все эти поединки были верхом ловкости и силы; но видно было, что мысли именитого собрания всецело заняты ожиданием какого-то большого события.

Этим большим событием был поединок, на который дал разрешение король. У Генриха не хватило стойкости скрыть все целиком: он умолчал имя того, кого вызвали, но о самом поединке рассказал.

Поэтому каждый знал, что прежде чем кончится день эту праздничную арену обагрит кровь.

Женщины вздрагивали при одной мысли о поединке на боевом оружии; но, вздрагивая, они, может быть, нетерпеливее, чем мужчины, ожидали, когда же наступит момент острых ощущений.

Любопытство обострялось еще и тем, что никто не знал, кто именно из четырех зачинщиков или четырех судей получил вызов.

Король также не сообщил, будет ли этот поединок на второй день турнира или на третий, то есть в этот день или на следующий.

Итак, когда выступили король, герцог де Гиз, герцог Немурский и наконец герцог Феррарский и ничего за этим необычного не последовало, среди публики распространился слух, что или известие было ложным, или поединок переносится на следующий день.

После выступления герцога Феррарского, как всегда, должна была следовать общая схватка.

Трубы дали сигнал к схватке, но, вместо обычного ответа четырех труб нападающих, раздался звук только одной, исполнявшей иноземную мелодию, пронзительную и угрожающую.

Зрители заволновались; с подмостков, ставших похожими на поле хлеба под порывом ветра, донеслись возгласы удовлетворения и страха.

Только два человека во всем этом огромном собрании знали, для кого пропела труба; эти два человека были король и Шанка-Ферро, остававшийся для короля, как и для всех, не кем иным, как Эммануилом Филибертом.

Король высунул голову из бастиона, чтобы посмотреть, на месте ли герцог.

Шанка-Ферро, прекрасно понявший мысль короля, чуть склонился к шее своего коня.

— Удачи и мужества тебе, милый зять! — сказал король.

Шанка-Ферро улыбнулся под забралом, как будто его могли видеть, и поднял голову, тряхнув перьями на гребне шлема.

В эту минуту все глаза повернулись к бастиону нападающих. Рыцарь в полном доспехе появился на пороге и выехал на ристалище.

XII
ПОЕДИНОК БОЕВЫМ ОРУЖИЕМ

У этого рыцаря на стремени стояло копье с отточенным наконечником, на одном ленчике седла был подвешен меч, на другом — топор.

За ним шел оруженосец и нес еще два копья с заточенными наконечниками.

Доспехи рыцаря были черного цвета, перья на шлеме тоже были черные, лошадь была черная, и ее покрывала черная попона.

Лишь лезвие его топора и тонкое острие его копья блестели, излучая зловещее сияние.

По его большому щиту без какого бы то ни было девиза и по его малому щиту без какого бы то ни было герба невозможно было догадаться, ни к какому народу, ни к какому разряду общества он принадлежит.

Однако золотая цепь у него на шее, а также золотые шпоры указывали на то, что это был рыцарь.

При виде этой мрачной фигуры, казавшейся посланницей самой смерти, все, кроме, может быть, одного человека, почувствовали, что у них кровь леденеет в жилах.

Черный всадник проехал две трети ристалища, приветствовал обеих королев и принцесс и, заставив лошадь пятиться, очутился опять за барьером, который за ним закрылся.

Тут он позвал своего оруженосца; тот подошел, положил на землю два копья, которые он держал на тот случай, если первое сломается, взял первое копье из рук хозяина, потребовал, чтобы ему отперли барьер, прикрывавший вход на четырехугольную площадку, направился прямо к бастиону герцога Эммануила Филиберта и острым концом копья дотронулся до щита с гербом Савойи и личным девизом герцога: "Spoliatis arma supersunt!"

Послышался заунывный скрежет железа.

— Эммануил Филиберт, герцог Савойский, перед королем Франции, перед принцами и высокородными сеньорами, перед дворянами и баронами, перед королевами, принцессами и благородными дамами, присутствующими здесь, слушающими нас и смотрящими на нас, мой хозяин вызывает тебя на смертный бой без пощады и милосердия и призывает Бога в свидетели справедливости своего дела, а всех присутствующих в судьи того, как он будет этот бой вести. И пусть Бог дарует победу правому делу.

При этих словах послышался слабый крик — это вскрикнула, побледнев, мадам Маргарита, готовая упасть в обморок.

Наступило полное молчание. Потом тот, кого все принимали за Эммануила Филиберта, произнес:

— Хорошо. Скажи своему хозяину, что я принимаю бой на всех его условиях, беру Господа нашего в судьи, а короля, сеньоров, дворян, баронов, королев, принцесс и благородных дам, здесь присутствующих, в свидетели и что я отказываюсь от его пощады, так же как и он от моей. А теперь пусть Господь решает, на чьей стороне правда!

И так же спокойно, будто попросил свой жезл командующего, он произнес как судья:

— Мое копье!

Подошел оруженосец с тремя копьями; острия их были заточены и блестели. Шанка-Ферро, не выбирая, взял первое попавшееся, рукой и шпорами заставил лошадь перепрыгнуть боковой барьер и оказался на ристалище.

В ту же минуту всадник в полном вооружении занял место, покинутое им.

Это был сам король, оказавший противникам честь судить их поединок.

Со времени появления на ристалище черного рыцаря на подмостках установилась полная тишина — и когда звучал его вызов, и когда послышался ответ на него.

Негромкие рукоплескания раздались только тогда, когда его конь, несмотря на тяжесть собственных доспехов и доспехов всадника, с легкостью перепрыгнул барьер, но тут же стихли, как в церкви или склепе стихает неуместно громкий голос человека, понявшего, что это место слишком свято или обстоятельства слишком торжественны.

Тем временем противники сквозь прорези в опущенных забралах измерили друг друга взглядом и изготовили копья к бою.

Оруженосцы подняли барьеры, и король крикнул: "Съезжайтесь!"

Остальные трое судей, по-видимому, уступили ему это право, как будто только король может подать сигнал к бою, где на карту была поставлена жизнь человека.

Не успел раздаться крик "Съезжайтесь!", как противники кинулись друг на друга.

Они встретились посредине ристалища и целились по-разному: черный рыцарь в забрало, а его противник — в грудь.

Не прошло и несколько секунд после обмена ударами, как зрители смогли увидеть, каков был результат.

Черный рыцарь сбил герцогскую корону со шлема Эммануила Филиберта; тот же, кто сражался под шлемом герцога и в его доспехах, сломал свое копье на три части о стальной панцирь своего соперника.

Удар был так силен, что черный рыцарь опрокинулся на крупе лошади и потерял одно стремя.

Но он тут же вдел ногу в стремя и выпрямился.

Каждый из противников сделал полный поворот и принял свое первоначальное положение.

Оруженосец Шанка-Ферро принес ему новое копье взамен сломанного.

Черный рыцарь тоже взял новое копье, потому что первое затупилось о гребень герцогского шлема.

Во время схватки не было слышно ни хлопков, ни вскриков: чувствовалось, что всеми собравшимися владел настоящий ужас.

Действительно, по ярости противников было видно, что это настоящий бой — смертный бой без пощады и милосердия, как выразился черный рыцарь.

Копья были выбраны и приготовлены к бою, лошади били копытом от нетерпения, и король второй раз крикнул: "Съезжайтесь!"

Во второй раз послышался грохот, подобный раскатам грома, а затем будто ударила молния. Лошади присели на задних ногах, оба противника сломали копья; однако на панцире герцога остался лишь след от удара, а в панцире черного рыцаря торчал обломок копья Шанка-Ферро.

Мгновение казалось, что грудь черного рыцаря тоже пробита, но копье, пронзив панцирь, застряло в кольцах латного ошейника.

Черный рыцарь схватился за обломок обеими руками и попытался его вытащить, но после третьей попытки ему пришлось прибегнуть к помощи своего оруженосца, которому только со второго раза удалось вынуть обломок.

Еще ничего решающего не произошло, но чувствовалось, что преимущество, если оно и было, — на стороне герцога Савойского.

Королевы начали успокаиваться; ужасная игра увлекла их помимо воли; одна мадам Маргарита отворачивалась при каждой схватке и только тогда переводила взгляд на ристалище, когда дофин или кто-нибудь из юных принцесс шептал ей на ухо:

— Ну посмотри… да посмотри же!

Король был вне себя от радости: он присутствовал при настоящем бое! Едва ли он понимал, что судьба переменчива и что его сестра может стать вдовой прежде чем станет герцогиней; по тому как он кричал: "Смелее, зять, смелее! Победа красному щиту с серебряным крестом!" — можно было сказать, что в победе герцога он не сомневается.

Между тем, соперники взяли по третьему копью и приготовились к третьей схватке.

Не успели противники изготовить копья, как король в третий раз крикнул:

— Съезжайтесь!

На этот раз черный рыцарь упал вместе с лошадью, а Шанка-Ферро, потеряв оба стремени, был вынужден ухватиться за луку седла; но с невероятной ловкостью он одной рукой успел отцепить от ленчика булаву, а другой — обнажить меч, так что можно было подумать, будто он просто решил переменить оружие, поскольку старое сломалось.

Едва черный рыцарь успел коснуться земли, как он тут же выбрался из-под упавшей лошади, прыжком вскочил на ноги и, так же ловко как Шанка-Ферро, обнажил меч и отцепил от ленчика боевой топор.

Тут соперники отступили на шаг, давая себе время прикрепить к поясу топор, чтобы это оружие было в крайнем случае под рукой, и, предоставив оруженосцам уводить лошадей и подбирать обломки копий, кинулись друг на друга с такой яростью и пылом, будто бой только начался.

И если за первыми тремя схватками зрители следили в полной тишине и с величайшим вниманием, то во время поединка на мечах они вели себя иначе. Все знали, насколько великолепно владеет мечом Эммануил Филиберт, а потому никто не удивился, что на черного рыцаря один за одним посыпались мощные удары; но скорость, с которой он успевал их отражать, и ловкость защиты удивили зрителей; сколь бы быстро ни следовало нападение, защита не медлила — точнее, это не были нападение и защита, это был обмен ударами на равных, и обмен страшный. Глаза зрителей не успевали заметить, как ударял меч, и только искры, высеченные из щита, панциря или шлема, показывали, куда был нанесен удар.

Наконец Шанка-Ферро нанес такой удар по голове противника, что рассек бы шлем, какой бы хорошей закалки он ни был, если бы черный рыцарь не успел парировать его щитом; но грозное лезвие рассекло щит, как если бы он был из кожи, и разрубило наручи. Отбросив разрубленный надвое щит подальше, черный рыцарь отступил на шаг и двумя руками с такой яростью ударил по щиту герцога, что его меч рассыпался, оставив у него в руках только рукоять. Из-под опущенного забрала Шанка-Ферро раздалось радостное рычание: чем короче и массивнее использовалось оружие, тем больше он чувствовал свое преимущество над противником. Черный рыцарь отбросил рукоять меча и отстегнул от пояса боевой топор; Шанка-Ферро в свою очередь отбросил копье и меч, и зрители увидели, что в его руках, как золотой вихрь, кружится его верная булава, из-за которой его и прозвали Шанка-Ферро.

С этой минуты по всему ристалищу слышались только крики восторга — и на подмостках, и на балконах. Скорость и ярость ударов невозможно описать. У соперников больше не было щитов, и дело решала уже не ловкость, а только сила. Шанка-Ферро наносил удары, словно молотом о наковальню, и черный рыцарь своей недвижимостью и едва ли не бесчувственностью уже сам походил на наковальню, но удары становились все сильнее, и он начал отступать. Тогда и его соперник отступил, страшная булава в его руке стала вращаться, как праща, со свистом описала дугу и попала черному рыцарю прямо в забрало! Тот развел руки, зашатался, как дерево, перед тем как упасть, но упасть он не успел: Шанка-Ферро бросился на него одним прыжком, как тигр; в руках в него был длинный кинжал; зрители услышали скрежет соприкоснувшихся доспехов, потом все присутствующие женщины закричали: "Пощады, герцог Савойский!" Но Шанка-Ферро тряс головой и отвечал: "Нет пощады предателю! Нет прощения убийце!" и искал просветы в забрале, зазоры в панцире или отверстия в латном воротнике, куда бы он мог всадить кинжал, но тут вдруг раздался крик: "Остановись, Богом живым заклинаю, остановись!" — и все увидели, что на ристалище на полном скаку влетел всадник, соскочил с коня, обхватил победителя, с нечеловеческой силой поднял его и отбросил на десять шагов от побежденного.

Тут крики ужаса сменились возгласами изумления: этот прискакавший во весь опор всадник был не кто иной, как герцог Савойский, Эммануил Филиберт!

— Шанка-Ферро, Шанка-Ферро, — охрипнув от гнева, воскликнул герцог, — что ты наделал? Ты же знаешь, что жизнь этого человека священна для меня и я не хочу, чтобы он умирал!

— Священна или нет, — ответил Шанка-Ферро, — но клянусь душой моей матери, я клянусь, Эммануил, что он умрет от моей руки!

— К счастью, — ответил Эммануил, снимая с поверженного шлем, — это будет не в этот раз!

И действительно, хотя у черного рыцаря все лицо было залито кровью, на нем не было серьезных ран, он просто был в обмороке и, скорее всего, после первой помощи врача должен был прийти в себя.

— Господа, — обратился герцог к Вьейвилю и Буасси, — вы судьи турнира; я прошу вас поручиться мне честью за жизнь этого человека. Когда он придет в себя, он волен удалиться, не называя имени и не открывая причины своей ненависти. Это мое желание, моя просьба, и, если нужно, я буду просить этой милости у его величества, чтобы это был также его приказ.

Оруженосцы подняли раненого и унесли на руках.

В это время Шанка-Ферро отстегнул шлем, с которого во время поединка были сбиты корона и гребень, и с досадой отбросил его.

Тут только, кажется, король понял все окончательно.

— Как, зять, так это были не вы?

— Нет, государь, — ответил Эммануил Филиберт, — но вы видите, что этот человек был достоин доспехов, которые были на нем.

И он раскрыл объятия Шанка-Ферро; тот же, ворча, как бульдог, которого заставили выпустить добычу, все же подошел и нехотя поцеловал своего молочного брата.

И тут грянул гром аплодисментов — до этого момента их сдерживали ужас и удивление, — и от них дрогнуло все вокруг; дамы махали платками, принцессы — шарфами, а Маргарита показывала рукой на прекрасный боевой топор, предназначенный в награду победителю.

Но это не утешало Шанка-Ферро: второй раз бастард Вальдек ушел живым из его рук.

Поэтому, поднимаясь с королем и Эммануилом Филибертом, чтобы получить боевой топор из рук Маргариты, он недовольно ворчал:

— Если эта змея третий раз попадется мне в руки, брат Эммануил, клянусь тебе, живой она не уйдет!

XIII
ПРЕДСКАЗАНИЕ

То, что произошло на турнире 29 июня, осталось тайной не только для большинства зрителей, но и для тех близких к герцогу по положению людей, выше или ниже его стоявших, которые, казалось бы, должны были быть посвящены в его тайны.

Как случилось, что герцог Савойский, обязанный находиться на ристалище, отсутствовал? Каким образом случилось, что именно тогда молочный брат надел его доспехи, и к тому же именно в ту минуту, когда его вызвали на смертный бой?

Но все расспросы были напрасны, и, поскольку король, по-видимому, тоже хотел проникнуть в эту тайну, Эммануил с улыбкой попросил его не пытаться приподнять завесу над этим уголком его жизни.

Одна мадам Маргарита могла бы проявить обеспокоенность и простительное истинной любви любопытство и обратиться к герцогу с вопросом, но она была так потрясена этим поединком и так счастлива обрести дорогого ей герцога живым и невредимым, что ей больше ничего и не нужно было, и единственным последствием этих происшествий для нее стало усиление сестринской привязанности к Шанка-Ферро.

Трижды Эммануил Филиберт посылал осведомляться о здоровье раненого.

Первый раз тот был еще без сознания; второй раз уже приходил в себя; в третий раз садился на коня.

На все вопросы о здоровье бастард с угрозой проворчал:

— Скажите герцогу Эммануилу, что мы еще встретимся!

И, никому не известный, он исчез со своим никому не известным оруженосцем.

Очевидно, он не знал, что сражался с Шанка-Ферро, а не с герцогом.

Этот взволновавший всех эпизод только прибавил веселья вечерним развлечениям, и Генрих говорил дамам, со свойственным им восторгом перебиравшим подробности событий:

— Что же я вам предложу завтра и какое зрелище будет достойным ваших прелестных глаз после сегодняшнего?

Бедный король! Он не знал, что на завтрашний день судьба приготовила столь страшное зрелище, что о предыдущем забудут все, даже историки.

Впрочем предзнаменований было много.

Часов в восемь утра к Генриху II явилась одна из прислужниц Екатерины Медичи и сказала, что королева умоляет ее принять.

— То есть как это ее принять? — промолвил Генрих. — Я немедленно пройду к ней: ведь она моя дама и королева.

Екатерине передали этот ответ, и она печально покачала головой, ибо была в малой степени королевой и еще в меньшей — дамой сердца короля.

Королевой и дамой сердца была герцогиня де Валантинуа.

Войдя к Екатерине, король ужаснулся ее бледности.

— Боже мой, что с вами? — спросил король. — Вы больны и провели тяжелую ночь?

— Да, мой дорогой повелитель, я больна, — ответила Екатерина, — больна от страха.

— О Господи! — воскликнул король. — И чего же вы боитесь?

— Меня взволновали вчерашние события и пробудили в моей душе старые опасения… Помните ли вы, государь, что было вам предсказано, когда вы родились?

— Да, да, — сказал король, — подождите… Это мой гороскоп?

— Правильно, государь.

— Который предсказывает, что я умру на дуэли или на поединке?

— Так что же, государь?

— Но вы же видите, что гороскоп ошибался, и это угрожало не мне, а моему зятю Эммануилу. Но, благодарение Богу, ему удалось этого избежать… Правда, я не очень понимаю, каким образом его оруженосец, этот дьявол, кого совершенно правильно прозвали "Ломай-Железо", оказался в нужном месте, да еще в доспехах герцога, чтобы заменить его и выдержать этот страшный поединок с черным рыцарем…

— Монсеньер, — заметила королева, — гороскоп угрожал не вашему зятю, а вам… ему, Эммануилу, звезды обещали долгую и счастливую жизнь, вам же, напротив…

Екатерина, дрожа, замолчала.

— Милая дама, — ответил Генрих, — я мало верю в предсказания, натальные карты и гороскопы, но зато не раз слышал, что начиная с пророчества, сделанного древнему царю Эдипу при его рождении, до предсказания, полученного добрым королем Людовиком Двенадцатым в день его свадьбы с Анной Бретонской, все они сбывались, какие бы предосторожности ни были приняты, и случалось то, что должно было случиться… Положимся же на милость Господа и на нашего ангела-хранителя, и пусть все идет своим чередом.

— Государь, — сказал Екатерина, — но неужели вы не можете не сражаться сегодня?

— Как это не сражаться сегодня, сударыня? — воскликнул Генрих. — Но разве вы не знаете, что сегодня я, наоборот, решил сражаться против остальных зачинщиков: господ де Гиза, де Немура и де Феррара? Я нашел весьма хитроумный способ не покидать ристалища, и, поскольку, вероятно, это последний наш турнир, я, по крайней мере, получу полное удовольствие.

— Государь, — ответила Екатерина, — вы хозяин, но идти против предостережений звезд — это значит искушать Бога, потому что звезды — буквы небесного алфавита.

— Сударыня, — сказал Генрих, — я в высшей степени признателен вам за ваше беспокойство, но, если нет никаких более точных сведений о грозящей мне опасности, я ничего не изменю в программе дня.

— Государь, — сказала Екатерина, — к сожалению, ничего более существенного, чем свои опасения и беспокойство, я вам представить не могу, и много бы дала за то, чтобы кто-нибудь, имеющий на вас больше влияния, попросил вас о том, в чем вы отказали мне.

— Никто не имеет на меня больше влияния, чем вы, сударыня, — с достоинством ответил Генрих, — и можете мне поверить: если я не дал на что-то согласие матери своих детей, я не дам на это согласие никому.

Потом, галантно поцеловав ей руку — а руки у нее были необычайно красивые, — он добавил:

— И не забудьте, сударыня, прошу вас, что сегодня вы королева турнира, и я сделаю все от меня зависящее, чтобы получить приз из ваших рук.

Екатерина вздохнула; потом, видимо сочтя, что выполнила свой долг и во всем остальном следует положиться на Бога, она сказала:

— Хорошо, государь, не будем больше об этом говорить… И в самом деле, в конце концов, может быть, эти пророчества угрожают не вам, а другому государю; но я меньше беспокоилась бы, если бы это была настоящая дуэль, а не некое ее подобие, потому что в этом отношении предсказание совершенно точно утверждает, что опасность существует на турнире: "Quern Mars non rapuit, Martis imago rapit!" To есть: "Кого пощадил Марс, погубит подобие Марса!"

Но Генрих был уже далеко и не расслышал последних слов, сказанных королевой вполголоса.

То ли из-за расстройства, то ли по другим причинам Екатерина на обеде не присутствовала, но на королевском балконе она появилась одной из первых.

Потом вспомнили, что она была одета в платье из фиолетового бархата с белыми атласными прорезями на рукавах — такое при дворе было траурным.

Когда пришла пора надевать доспехи, король позвал себе в помощь великого камергера г-на де Вьейвиля.

Удивительнейшим образом главного оруженосца, г-на де Буасси, на месте не оказалось.

Господин де Вьейвиль сообщил королю об отсутствии г-на де Буасси.

— Но вы же здесь, Вьейвиль, — ответил король, — так что большого зла нет: вы и поможете мне надеть доспехи.

Господин де Вьейвиль повиновался, но когда оставалось только надеть на голову короля шлем, мужество изменило главному камергеру — глубоко вздохнув, он положил шлем на стол, вместо того чтобы водрузить на голову короля, и сказал:

— Бог мне свидетель, государь, что никогда я не делал чего-либо с таким нежеланием, как сейчас!

— Почему же, мой старый друг? — спросил король.

— Вот уже три ночи, государь, — промолвил г-н де Вьейвиль, — как я думаю, что сегодня с вами должно случиться несчастье и что последний день месяца июня станет для вас роковым!

— Хорошо, — ответил король, — слышал я эту историю и знаю, откуда ветер дует!

— Не понимаю вас, государь.

— Ты, наверное, видел сегодня утром королеву Екатерину?

— Я имел честь видеть королеву, государь, но не сегодня утром, а вчера.

— И она рассказала тебе о своих страхах, да?

— Государь, королева Екатерина уже три дня не оказывала мне чести говорить со мной, а то, что она мне сказала вчера, не имеет никакого отношения к моим опасениям. Впрочем, — продолжал великий камергер, по-видимому обиженный суждением короля, что он повторяет чужое мнение, — король хозяин, и он поступит как ему будет угодно.

— А хочешь, — усмехнулся король, — я скажу тебе, почему ты беспокоишься? Ты маршал только под мое слово, патент еще не подписан… Но успокойся, Вьейвиль, если только меня не убьют на месте, патент ты получишь; если я не смогу подписать его своим полным именем, я подпишу инициалами, а это одно и то же.

— Раз ваше величество так понимает это, — ответил Вьейвиль, — мне остается только просить у него прощения за то, что я осмелился сказать… И если все же с королем случится несчастье, он может быть убежден, что я буду сожалеть о самом несчастье, а не о патенте.

И он надел ему на голову легкий шишак.

В эту минуту вошел адмирал Колиньи.

Он был в доспехах, только без шлема: его нес за ним паж.

— Соблаговолите извинить меня, государь, — сказал он, — но я хотел бы знать, не изменилось ли что-нибудь в расписании этого последнего дня: говорят, что турнир кончится общей схваткой. Я хотел бы знать, правда ли это, потому что если схватка состоится, то я хотел бы сказать по этому поводу вашему величеству нечто важное.

— Нет, — ответил король, — схватки не будет, но все же скажите мне то, что сказали бы в том случае, если бы она была.

— Государь, — сказал Колиньи, — простите мне вопрос, отнюдь не вызванный простым любопытством… С кем вы собираетесь преломить копья?

— Дорогой адмирал, — ответил король, — тут нет никакого секрета; должно быть, вы очень глубоко погрузились в богословские споры, раз вы этого не знаете: сначала с герцогом де Гизом, потом с герцогом Немурским и, наконец, с герцогом Феррарским.

— И больше ни с кем, ваше величество?

— Думаю, что нет.

Адмирал поклонился.

— Тогда, ваше величество, я счастлив и доволен тем, что узнал, и прошу у вас разрешения удалиться.

— Да, дорогой адмирал, — сказал, смеясь, король, — немного же вам надо для счастья и довольства!

И, обращаясь к Вьейвилю, он добавил:

— Вьейвиль, велите трубачам трубить, боюсь, что мы опаздываем.

Протрубили трубы, и начались состязания.

Сначала, как и сказал король, состоялся поединок между ним и герцогом де Гизом; он был великолепен. Соперники проявили всю свою ловкость, но при третьей схватке удар короля был так силен, что г-н де Гиз потерял оба стремени и был вынужден схватиться за луку седла, чтобы не упасть.

Победа досталась королю, хотя многие утверждали, что виной тому не герцог де Гиз, а его норовистая лошадь.

Потом пришла очередь Жака Савойского. Король приказал подтянуть у своей лошади подпруги и сам выбрал с большой тщательностью копье.

Мы уже говорили, что в этих рыцарских играх герцог Немурский проявлял большую силу и ловкость и пользовался лестной известностью.

И он ее подтвердил, но и король оказался достоин своей репутации. При третьей схватке конь Жака Савойского рухнул, а так как и соперник и конь под ним стояли твердо, судьи объявили короля победителем.

Наконец трубы дали сигнал к последнему поединку. Он должен был состояться между королем и герцогом Феррарским.

Альфонс д’Эсте был опытен в этих играх (позже он разорит свое герцогство праздниками, турнирами и конными состязаниями), но это был не тот противник, кто мог беспокоить Генриха II. Королева Екатерина, смотревшая на все поединки с подлинной тревогой, начала понемногу успокаиваться.

Звезды сказали ей, что если 30 июня пройдет благополучно и в этот последний день никакого несчастного случая не произойдет, то за ее мужа можно больше не опасаться, и он будет править Францией долго и счастливо.

Протрубили трубы; король и герцог Феррарский трижды съезжались и обменивались ударами. В третий раз Альфонс потерял оба стремени, а король остался недвижим.

Таким образом, король победил.

Но его это не устраивало. Не было еще и четырех часов дня, аплодисменты опьяняли его, и ему не хотелось покидать ристалище.

— Ах, черт побери! — воскликнул он, услышав, как судьи кричат, что все кончено. — Уж очень легко и просто я стал победителем.

И тут он увидел Монтгомери, стоявшего в полном вооружении, только без шлема, в бастионе нападающих.

— Эй, Монтгомери, — крикнул он, — господин де Гиз мне сказал, что во время вчерашнего поединка вы едва не вышибли его из седла и что он не видел более сильного соперника, чем вы. Так вот, я пойду выпью стакан вина, чтобы освежиться, а вы живо надевайте шлем, и мы преломим копья в честь наших дам.

— Государь, — ответил Монтгомери, — я с величайшей радостью принял бы честь, которую король соизволил мне оказать, но здесь больше нет копий, все израсходованы!

— Если с вашей стороны нет копий, Монтгомери, — ответил король, — то с моей еще есть; я сейчас вам пришлю три штуки, чтобы вы могли выбрать.

И, повернувшись к конюшему, он сказал:

— Эй, Франц, три копья, да покрепче, для господина Монтгомери!

Потом он спешился, вернулся в свой бастион, приказал снять с себя шлем и попросил пить.

В ту минуту, когда он уже держал чашу в руке, вошел герцог Савойский.

— Чашу герцогу Савойскому! — сказал король. — Я хочу, чтоб он выпил со мной: он — за мадам Маргариту, а я — за свою даму.

— Государь, — ответил Эммануил, — с радостью сделаю это, но сначала я должен выполнить поручение.

— Говорите, — ответил король, сияя от удовольствия, — я слушаю.

— Я пришел от имени королевы Екатерины просить вас больше не выходить сегодня на поединок. Все прошло благополучно, и она страстно желает, чтобы ваше величество этим и ограничились.

— Ба, — воскликнул король, — разве вы не слышали, зять, что я вызвал господина де Монтгомери и послал ему копья на выбор? Скажите королеве, что я выйду на этот поединок ради любви к ней, а потом, после него, все будет кончено.

— Государь… — попробовал настоять герцог.

— Чашу! Чашу герцогу Савойскому! И за то, что он выпьет за здоровье моей сестры, я верну ему маркизат Салуццо!.. Но ради Бога, пусть мне не мешают последний раз преломить копье!

— Нет, вы его не преломите, государь! — сказал какой-то голос позади Генриха.

Король повернулся и узнал коннетабля.

— А, это ты, старый медведь? Что ты здесь делаешь? Тебя тоже мучает жажда? Твое место — на ристалище.

— Король ошибается, — ответил Монморанси, — мое место на ристалище, когда оно открыто; но оно закрыто, и я больше не судья.

— Закрыто? — переспросил король. — Еще нет! Я должен преломить еще одно копье.

— Государь, королева Екатерина…

— Ах, ты тоже от нее?

— Государь, она умоляет вас…

— Чашу! Чашу коннетаблю! — прервал его король.

Коннетабль, ворча, взял чашу.

— Государь, — сказал он, — после мира, о котором я договорился, я считал себя неплохим послом, но ваше величество мне доказывает, что мое мнение о себе было преувеличено и мне еще надо поучиться.

— Послушайте, герцог! Послушайте, коннетабль! — сказал король. — Давайте выпьем каждый за свою даму: вы, зять, за Маргариту, жемчужину из жемчужин; вы, коннетабль, за госпожу де Валантинуа, красавицу из красавиц; я — за королеву Екатерину… Герцог и вы, коннетабль, вы скажите ей, что я выпил эту чашу за ее здоровье и что это последнее копье я преломлю в ее честь.

С таким упрямством бороться было бесполезно. Оба посланных поклонились и вышли.

— Скорее, Вьейвиль, мой шлем! — воскликнул король.

Но вместо Вьейвиля вошел Колиньи.

— Государь, — сказал он, — это опять я… Да соблаговолит ваше величество извинить меня!

— С удовольствием извиняю вас, адмирал… Но раз уж вы здесь, окажите мне услугу: застегните мне шлем.

— Государь, только одно слово сначала…

— Нет, пожалуйста, дорогой адмирал, потом…

— После будет слишком поздно, государь.

— Тогда говорите и, пожалуйста, поскорее.

— Государь, вы не выйдете на поединок с господином де Монтгомери.

— Ах, и вы туда же! — воскликнул король. — Но вы же гугенот и не должны быть суеверны; это хорошо для королевы — она католичка и к тому же флорентийка.

— Государь, — сказал Колиньи, — то, что я собираюсь сказать вам, очень серьезно: это предупреждение великого императора, ныне к сожалению, покойного.

— Ах, так это предупреждение императора Карла Пятого, которое вы забыли передать мне по приезде из Брюсселя?

— Король ошибается: я передал предупреждение, но косвенно, посоветовав ему послать господина де Монтгомери в Шотландию.

— Да, верно, это был ваш совет… Ну, и что же? Он туда поехал и хорошо там служил мне.

— Я знаю это, государь. Но вы, наверное, не знаете, почему я посоветовал вам его туда послать?

— Да, в самом деле, не знаю.

— Потому что астролог императора Карла Пятого сообщил ему о знаке, находящемся меж бровей господина де Монтгомери и возвещающем, что рано или поздно господин де Монтгомери убьет принца французского королевского дома.

— Ба!

— Августейший император Карл Пятый поручил мне предупредить ваше величество об этом предсказании, но, поскольку я считал господина де Монтгомери одним из самых верных ваших слуг и понимал, что если он и убьет принцу французского королевского дома, то невольно, а также боялся повредить ему во мнении вашего величества, сообщив вам это предсказание, я ограничился советом вашему величеству послать капитана шотландской гвардии на помощь регентше Шотландии. Еще сегодня, государь, пока я думал, что будет общая схватка, я пришел узнать об этом у вашего величества, чтобы, если схватка все-таки будет, убрать из нее господина де Монтгомери или проследить за тем, чтобы он не встретил ваше величество. Общей схватки не было, и, следовательно, мне ничего не пришлось ни делать, ни говорить. Но сейчас, когда турнир окончен и какой-то злой рок заставил короля вызвать на поединок господина де Монтгомери, я обращаюсь к вам, ваше величество, в надежде остановить вас и говорю вам: государь, то, что я изложил вашему величеству по поводу графа де Лоржа, Карл Пятый сказал мне лично! Государь, во имя Неба, умоляю вас, не выходите против господина де Монтгомери! Господин де Монтгомери должен убить принца французского королевского дома, а король — самый великий из них!

Генрих на минуту задумался, потом, положив руку на плечо Колиньи, сказал:

— Адмирал, если бы вы сказали мне это сегодня утром, возможно, я бы и не вызвал господина де Монтгомери, но теперь, когда вызов сделан, получается, что я отступил из страха. Так вот, Бог мне свидетель, что я ничего на свете не боюсь! И все же я благодарю вас, господин адмирал, но даже если со мной должно случиться несчастье, я преломлю это копье.

— Государь, — сказал один из оруженосцев, вошедший как раз при этих словах, — господин де Монтгомери вооружился по вашему приказанию и ждет, что вам будет угодно приказать.

— Хорошо, друг мой, королю угодно приказать, чтобы ты застегнул мне шлем и чтобы затрубили трубы.

Однако исполнена была только половина приказа: оруженосец застегнул на нем шлем, но трубачи уже ушли со своего балкона, полагая, что турнир окончен.

Королю доложили об этом, сказав, что они еще недалеко ушли, и их можно вернуть, но займет это четверть часа.

— Не надо, — ответил король, — это будет слишком долго… мы сразимся без фанфар, вот и все.

Потом он сел на лошадь и, выехав из бастиона, крикнул:

— Эй! Господин де Монтгомери! Вы готовы?

— Да, государь, — ответил граф, выезжая из противоположного бастиона.

— Господа, — обратился к судьям король, — мы ждем вашего сигнала.

— Съезжайтесь! — крикнули одновременно герцог Савойский и коннетабль.

При полной и зловещей тишине соперники поскакали и встретились посреди поля, преломив копья одно о другое.

Вдруг, к величайшему удивлению зрителей, король потерял оба стремени и припал к шее лошади, выронив из рук поводья; конь остановился, а Монтгомери, потрясенный ужасом, далеко отбросил обломок копья, оставшийся у него в руке.

В ту же минуту Вьейвиль и де Буасси, понявшие по поведению короля, что произошло нечто чрезвычайное, перепрыгнули через ограждение и схватили удила лошади, крича:

— Ради Господа, что случилось, государь?

— А то, что вы были правы, — еле слышно прошептал король, — когда противились этому проклятому поединку, дорогой Вьейвиль!..

— Так вы ранены, государь? — с тревогой спросил великий камергер.

— Думаю, убит! — прошептал король таким слабым голосом, что даже стоявшие рядом едва услышали его.

Действительно, обломок копья Монтгомери, скользнув вдоль шлема короля, приподнял забрало, и кусок дерева, войдя в глаз, проник в череп.

Собрав последние силы, король сказал:

— Пусть не трогают господина де Монтгомери, тут нет его вины…

Вопль ужаса поднялся в рядах зрителей, и все кинулись врассыпную, как будто в них ударила молния, крича:

— Король убит!.. Король убит!..

XIV
НА СМЕРТНОМ ОДРЕ

Тем временем Вьейвиль и де Буасси отнесли короля в его спальню и в доспехах положили на кровать.

С него даже не смогли снять шлем, поскольку обломок древка остался в ране и торчал на два-три пальца.

Сбежались хирурги, присутствовавшие на турнире. Их было пятеро, но никто из них не решился вытащить обломок копья из раны, и, хотя королева Екатерина, дофин и принцессы — только они были допущены в спальню короля — умоляли их хоть чем-нибудь помочь раненому, они только переглядывались, качали головами и говорили:

— Нужно как можно скорее послать за метром Амбруазом Паре — без него мы ничего не можем предпринять.

— Найти немедленно метра Амбруаза Паре, где бы он ни был! — приказала королева.

И в ту же минуту пажи, слуги и оруженосцы бросились во все стороны, спрашивая везде, где можно найти знаменитого хирурга.

Метр Амбруаз Паре в те годы был в зените своей славы. Он сопровождал в Италию Рене де Монтежана, полковника пехоты, а вернувшись во Францию и получив степень в коллеже Святого Эдма, стал прево корпорации хирургов и уже семь лет в качестве главного хирурга состоял при короле.

Его нашли на чердаке у бедного кровельщика, который сломал себе ногу, упав с крыши.

О его приходе возвестили крики: "Вот метр Амбруаз Паре! Вот он! Вот он!"

Потом на пороге появился человек лет сорока пяти-сорока шести; он шел с достоинством, чуть наклонив голову и как бы погрузив в себя свой взгляд.

Увидев его, все расступились, давая ему проход к постели раненого.

— Посмотрите, метр, — сказали врачи.

И все взоры обратились на того, кого считали единственным человеком во Франции, способным спасти короля, если это было еще возможно.

Мы сказали "во Франции", потому что за ее пределами существовал человек, слава которого превосходила славу Амбруаза Паре и которого сам Паре любил называть своим учителем.

Этим человеком был Андреас Везалий, хирург Филиппа II.

Взгляды, устремленные на Паре, красноречивее слов вопрошали, чего следует опасаться и на что надеяться.

Но по лицу знаменитого врача ничего нельзя было прочесть, однако все заметили, что, увидев рану, он немного побледнел.

— О метр Амбруаз Паре, — воскликнула Екатерина Медичи, — не забудьте, что я вручаю вам жизнь короля Франции!

Метр Амбруаз Паре, уже протянувший к королю руку, тут же опустил ее.

— Ваше величество, — сказал он, — ваш августейший супруг находится в таком состоянии, что настоящим королем Франции является сейчас не он, а его наследник; я прошу у вас разрешения обращаться с ним так же, как я обращался бы с последним солдатом, — это единственный шанс на спасение.

— Значит, этот шанс есть? — спросила королева.

— Я не сказал этого, сударыня, — ответил хирург.

— Тогда делайте как считаете нужным, метр, — сказала Екатерина, — всем известно, что вы лучший врач королевства.

Амбруаз Паре, ничего не ответив на похвалу, уперся левой рукой в верхнюю часть шлема, схватил правой торчавший из раны обломок и уверенно, как если бы он, по его собственным словам, имел дело с последним солдатом, вырвал этот обломок из раны.

Генрих вздрогнул всем телом и из груди его вырвался стон.

— Теперь, — сказал Амбруаз Паре, — снимите с короля шлем и латы, и как можно осторожнее.

Вьейвиль протянул руку к шлему, но она так дрожала, что Амбруаз Паре остановил его.

— Позвольте мне, — сказал он, — я единственный, у кого рука не имеет право дрожать.

И, положив голову короля на свою левую руку, он медленно, но уверенно, без малейшего толчка, отстегнул шлем.

Когда шлем был снят, с остальными доспехами справились без всякого труда.

Пока короля раздевали, он даже не пошевелился: он был — по крайней мере, в эту минуту — полностью парализован.

Короля уложили, и Амбруаз Паре приступил к перевязке.

Сначала он обследовал обломок, который до того с величайшими предосторожностями положил на стол около королевской кровати, и понял, что это чужеродное тело вошло в череп на три пальца и, судя по остаткам тканей на дереве, проникло до мозговых оболочек.

Амбруаз Паре надрезал края раны, осторожно раздвинул их и серебряным стилетом прозондировал ее.

Как он и понял по вытащенному обломку, рана была ужасна!

Он присыпал рану толченым углем, которым в те времена пользовались вместо корпии, и положил на глаз холодную примочку, приказав менять ее каждые четверть часа.

Когда положили примочку, лицо раненого судорожно дернулось — чувствительность у него не была целиком потеряна.

Кажется, хирург остался этим доволен; он повернулся к заплаканной семье короля и, обращаясь к королеве, сказал:

— Сударыня, я не могу сейчас судить, наступит ли улучшение или ухудшение, но зато я могу ручаться вашему величеству, что непосредственной угрозы смерти сейчас нет. Следовательно, я советую вам удалиться, отдохнуть и дать на время утихнуть вашему горю. Я же с этой минуты не отойду от изголовья постели, пока король не умрет или не поправится.

Екатерина подошла к раненому и наклонилась, чтобы поцеловать ему руку; но, целуя руку, она сняла у него с пальца то знаменитое кольцо, которое уже один раз попыталась забрать г-жа де Немур; в этом кольце, как говорили, и крылась тайна столь долгой любви Генриха к Диане.

Как бы ощутив, что из его сердца грубо вырвали какое-то чувство, король вздрогнул, как тогда, когда у него из раны вырвали обломок копья.

Амбруаз Паре мгновенно подошел к постели.

— Простите, сударыня, — спросил он, — что вы сделали королю?

— Ничего, сударь, — ответила королева, зажав кольцо в руке, — просто, может быть, король узнал меня сквозь беспамятство?

За Екатериной из комнаты вышел дофин, потом другие принцы и принцессы.

Выйдя из спальни, Екатерина встретила г-на де Вьейвиля, сменившего платье, потому что то, которое было на нем, оказалось залитым кровью короля.

— Куда вы идете, господин де Вьейвиль? — спросила королева.

— Я великий камергер, сударыня, — ответил он, — и мой долг — ни на минуту не покидать его величество.

— Ваш долг полностью отвечает моим желаниям, господин де Вьейвиль… Вы знаете, что я вас всегда считала своим добрым другом?

Господин де Вьейвиль поклонился. Хотя в то время Екатерина не так плохо обращалась со своими "добрыми друзьями", как позже, те, к кому она так обращалась, принимали эту милость с некоторым беспокойством.

— Сударыня, — ответил он, — покорнейше благодарю ваше величество за высокую честь и постараюсь сделать все, чтобы оправдать ваше доверие!

— Для этого вам нужно сделать только одно, господин граф, и это очень просто: не допускать к королю госпожу де Валантинуа и никого из людей коннетабля.

— Однако, сударыня, — ответил Вьейвиль, кого это поручение поставило в сложное положение, потому что оно укрепляло его позиции в случае смерти короля, но сильно повредило бы ему в случае, если тот останется жив, — а если госпожа де Валантинуа будет настаивать?..

— Вы скажете ей, дорогой граф, что, поскольку король Генрих Валуа без сознания, царствует королева Екатерина Медичи, и королева Екатерина Медичи не желает, чтобы куртизанка Диана де Пуатье входила в спальню умирающего короля.

— Черт возьми, — пробурчал Вьейвиль, почесывая ухо, — но ведь говорят, существует некое кольцо…

— Вы ошибаетесь, господин де Вьейвиль, — прервала его королева, — это кольцо не существует более, или, по крайней мере, вот оно… Мы сняли с пальца нашего возлюбленного супруга это кольцо, чтобы, если его величество скончается — да не допустит этого Господь! — скрепить его печатью ваш маршальский патент — ведь он еще не подписан, вы знаете?

— Сударыня, — ответил Вьейвиль, успокоенный и видом кольца, и обещанием Екатерины, — вы сами сказали: вы королева, и в силу этого ваш приказ будет исполнен.

— Ах! — вздохнула Екатерина. — Я же знала, что вы мой друг, дорогой Вьейвиль.

И она удалилась, унося, по всей вероятности, в своем сердце все большее презрение к роду человеческому, которое позже переполнило его.

Четыре дня король оставался недвижим и был без сознания; за эти дни г-жа де Валантинуа приходила много раз, но ее ни разу не впустили.

Некоторые из ее друзей советовали ей покинуть Турнельский дворец и переехать в свои апартаменты в Лувре или даже уехать в свой замок Ане и там ждать событий, давая ей понять, что, если она останется, с ней может случиться несчастье.

Но она на все это отвечала, что ее место там, где король, и пока в нем теплится хоть искра жизни, она спокойна: самые яростные ее враги не посмеют покуситься ни на ее жизнь, ни на ее свободу.

На третий день к вечеру — то есть примерно через семьдесят два часа после несчастья — у ворот Турнельского дворца появился запыленный всадник на взмыленной лошади; он объявил, что прибыл от короля Филиппа, и попросил, чтобы его провели к королю Генриху, если тот еще жив.

Читатель знает, какой приказ отдала королева, и насколько трудно было попасть в спальню короля.

— Как доложить о вас ее величеству королеве? — спросил дежурный лакей, головой отвечавший Вьейвилю за каждого, кто переступал порог.

— Обо мне следует доложить не королеве, а моему ученому собрату Амбруазу Паре… Меня зовут Андреас Везалий.

Лакей вошел в комнату короля, лежавшего по-прежнему без сознания и, по-видимому, совершенно бесчувственного, и, подойдя к Амбруазу Паре, который держал в руке недавно отрубленную голову и пытался, исследуя мозг, решить и поныне оставшуюся тайной загадку человеческой жизни и мысли, повторил ему имя прибывшего.

Амбруаз Паре заставил лакея повторить это имя второй раз и, уверившись, что ему не послышалось, вскрикнул от радости.

— Ах, господа, хорошая новость! Если человеческая наука может спасти короля, то это чудо способен сотворить только один человек… Возблагодарите Бога, господа: этот человек здесь!

И, поспешно отворив дверь, он сказал:

— Входите, входите, теперь вы здесь единственный и настоящий король!

Потом, обращаясь к г-ну де Вьейвилю, он добавил:

— Господин граф, будьте добры, предупредите королеву, что прославленный Андреас Везалий находится около ложа ее августейшего супруга.

Господин де Вьейвиль, счастливый тем, что может сообщить королеве хоть некое подобие хорошей новости, бросился из спальни; в ту же минуту на пороге появился человек лет сорока пяти-сорока шести, среднего роста, с живыми и умными глазами, смуглый, с вьющимися волосами и курчавой бородой.

Это действительно был Андреас Везалий, которого Филипп II, узнав от гонца герцога Савойского о несчастье, постигшем его тестя, послал на помощь раненому.

Гонец застал испанского короля в Камбре; его врач в эту минуту был при нем, а потому знаменитый анатом и смог к концу третьего дня оказаться у изголовья умирающего.

Известно, какой огромной славой пользовался в то время Андреас Везалий, и не удивительно поэтому, что он так был принят своим собратом Амбруазом Паре. Последний, будучи человеком скромным и ученым, безусловно превосходил Везалия как практик и гораздо лучше него умел извлечь пулю или отнять поврежденный член, но уступал ему намного в теории и особенно во всем том, что относилось к области анатомии.

Страстному изучению анатомии брабантский ученый посвятил всю свою жизнь. В то время, когда религия считала священным мертвое тело и противилась тому, чтобы ученые и в смерти пытались найти секреты жизни, он добровольно сделался жертвой ненависти фанатиков с единственной целью — чтобы наука, ощупью пробирающаяся в потемках невежества, сделала несколько шагов вперед.

Сначала Везалий учился в Монпелье. Еще в 1376 году доктора этого университета получили от Людовика Анжуйского разрешение, позже подтвержденное Карлом Злым, королем Наварры, и Карлом VI, королем Франции, ежегодно брать для вскрытия один труп казненного преступника.

Везалий учился в 1532 году: ему тогда было восемнадцать лет; затем он приехал в Париж.

Там он стал известен как самый смелый похититель трупов. Каждую ночь он рыскал по кладбищам или шарил под виселицами в поисках трупов, часто полуистлевших, оспаривая у собак и воронов их добычу.

Проведя три года за этой зловещей работой, Везалий получил кафедру в Лёвене и разрешение проводить там уроки анатомии, в чем ему очень помог полный человеческий скелет, находившийся в его владении.

Этот скелет возбудил подозрительность членов магистратуры. Везалия вызвали в городской совет, чтобы допросить, каким образом скелет попал ему в руки.

— Я привез его из Парижа, — ответил Андреас Везалий.

Знаменитый анатом лгал; но он не считал большим грехом ложь во имя спасения человечества.

Каким же образом достал Везалий этот скелет?

А вот каким.

Однажды он вместе со своим другом по имени Жемма проходил по площадке, где совершались казни, расположенной примерно в четверти льё от Лёвена, и увидел труп, до такой степени расклеванный птицами, что от него остался почти один скелет. Белые блестящие кости привлекли внимание ученого святотатца, и он решил завладеть этим человеческим остовом. Нижние конечности отделились довольно легко; но, поскольку в те времена, как известно, палач прыгал с виселицы на плечи повешенного, то шейные позвонки были сломаны и не могли выдержать тяжести тела; поэтому тело было обмотано цепью, закрепленной на виселице.

Пришлось отложить похищение до темноты. Кости ног и бедер Везалий забрал с собой и спрятал; с наступлением же ночи, когда только совы летают и колдуны бродят вокруг виселиц, Везалий вернулся один, потому что друг не осмелился его сопровождать, и голыми руками сумел вынуть скелет из цепей.

За три ночи Везалий перенес по частям в город то, что осталось от человека, который когда-то жил, мыслил, любил, страдал, совсем так же как и он сам; еще три ночи ушли на то, чтобы вычистить кости, сложить как надо и скрепить железной проволокой.

Вот так Андреас Везалий добыл себе скелет, наделавший столько шума в городском совете и якобы привезенный им из Парижа.

Потом началась Итальянская война между Карлом V и Франциском I. Везалий последовал за испанской армией так же, как его собрат Амбруаз Паре последовал за французской. Только два раза до этого — один в Париже и другой в Монпелье — удалось ему присутствовать на вскрытии неистлевшего трупа, и он с каким-то исступлением занялся на полях сражений, где это можно было сделать свободнее, хотя все равно тайно, теми анатомическими исследованиями, которые обессмертила кисть Рембрандта.

Только после многочисленных вскрытий, проведенных частью публично, а частью в своем кабинете, Везалий решился исправить Галена, допустившего многочисленные ошибки, поскольку он практиковал только вскрытия животных.

Он сделал больше: опубликовал и преподнес инфанту дону Филиппу "Учебник анатомии", представлявший собой краткое изложение большого труда, который он намеревался издать позднее.

Но с этой минуты профессора — его соперники и, следовательно, враги — нашли за что ухватиться, объявили книгу святотатственной и подняли такой шум от Венеции до Толедо, что сам Карл V, ужаснувшись этому скандалу, отдал ее на заключение богословам Саламанкского университета, чтобы они решили, позволено ли католикам вскрывать человеческие тела.

По счастью, монахи вынесли следующее заключение, куда более просвещенное, чем обычно выносят религиозные ордена: "Это полезно, а следовательно, дозволено".

Тогда, поскольку фактов оказалось недостаточно, чтобы осудить Везалия, его враги прибегли к клевете.

Распространился слух, что Везалий, слишком спешивший изучить болезнь, от которой умер один испанский дворянин, вскрыл его тело до того, как тот испустил последний вздох. Говорили, что наследники покойного выломали дверь спальни, где Везалий заперся с трупом, и подоспели вовремя, чтобы видеть, как сокращается обнаженное сердце.

Правда, имя дворянина не называлось; правда и то, что наследники, заинтересованные в судебном разбирательстве, оставались в тени и были немы, но, лишенное каких-либо доказательств, обвинение именно поэтому было принято без расследования и враги Везалия смогли утверждать, что он вскрыл живого человека.

На этот раз шум поднялся такой, что потребовалось все упрямство — и это не преувеличение — Филиппа II, чтобы спасти Везалия не от публичного суда, а от какой-нибудь засады, где бы он пал жертвой гнева народа, посчитавшего его проклятым Богом святотатцем.

Увы! Позже Филиппу надоело поддерживать этого мученика науки. Везалий, вынужденный покинуть пределы Франции, Италии и Испании, совершил паломничество ко Гробу Господню и, возвращаясь из Святой земли, был выброшен бурей на пустынные берега острова Закинф, где и погиб от голода и лишений.

Но в описываемое нами время могущественная рука еще не устала поддерживать его, и, убежденный в гениальности своего врача, король Испании послал его, как мы уже говорили, на помощь своему тестю Генриху II.

XV
ФЛОРЕНТИЙСКАЯ ПОЛИТИКА

Андреас Везалий подошел к раненому, осмотрел его, выслушал отчет Амбруаза Паре о проделанном лечении, все одобрил и, получив эти разъяснения, попросил показать ему обломок копья, извлеченный из глаза опытным хирургом.

Амбруаз Паре еще до этого отметил на обломке, до какого места он вошел в череп.

Везалий спросил, в каком направлении он вошел — горизонтально, по диагонали или наискось.

Амбруаз Паре ответил, что наискось, и, взяв отрубленную голову, которую он изучал до прихода Везалия, воткнул в глаз обломок в том самом направлении, в каком он вошел в голову Генриха II.

— Посмотрите, — сказал Амбруаз Паре, — вот голова… Я хотел ее вскрыть, чтобы увидеть еще раз, какие повреждения в мозгу вызвала эта рана.

Уже четыре приговоренных к смерти были обезглавлены, чтобы хирурги произвели на их головах опыт, который Амбруаз Паре предлагал Везалию повторить вместе с ним.

Но Везалий прервал собрата:

— Это не нужно, — сказал он, — по длине обломка и по направлению, в каком он вошел, я могу сказать, что он повредил… Сломана правая надбровная дуга и верхний свод глазной впадины… повреждены твердая, мягкая и паутинные оболочки мозга, а также нижняя часть правой передней доли; дальше обломок проник в верхнюю часть той же доли… а отсюда воспаление, а затем кровоизлияние, по всей вероятности, в обеих передних долях.

— Все так и есть! — воскликнул восхищенный Амбруаз Паре. — Именно это я и установил при вскрытии голов казненных!

— Да, — улыбаясь, ответил Везалий, — только без кровоизлияния, его просто не могло быть, потому что головы были мертвы…

— Ну хорошо, — сказал Амбруаз Паре, — а что вы думаете о ране?

— Я утверждаю, — ответил Везалий, — что она смертельна.

Позади анатома раздался слабый крик.

Врачи, поглощенные своими научными изысканиями, не заметили, как во время анатомических разъяснений Везалия в спальню вошла Екатерина Медичи (ее привел граф де Вьейвиль) и услышала последние слова — они-то и заставили ее вскрикнуть.

— Смертельна! — прошептала Екатерина. — Вы говорите, сударь, что рана смертельна?

— Я считаю своим долгом, сударыня, повторить вашему величеству то, что я сказал моему ученому собрату Амбруазу Паре, — ответил Везалий. — Смерть короля не обычное событие, и те, кто унаследует власть, должны знать точный час, когда она выскользнет из рук умершего, чтобы перейти к ним… Сколь бы ни было горестным это заключение, я повторяю, сударыня: по сути рана короля смертельна.

Королева отерла платком пот со лба.

— Но скажите, — спросила она, — король умрет, не приходя в сознание?

Везалий подошел к раненому, взял его руку и сосчитал пульс.

Немного погодя, он сказал Амбруазу Паре:

— Девяносто ударов.

— Значит, лихорадка уменьшилась, — ответил тот. — Первые два дня пульс доходил до ста десяти.

— Сударыня, — сказал Везалий, — если пульс и дальше будет успокаиваться и произойдет кратковременное рассасывание кровоизлияния, возможно, что перед кончиной король один или два раза обретет дар речи.

— А когда? — с беспокойством спросила Екатерина.

— Ах, сударыня, — сказал Везалий, — вы слишком многого требуете от человеческой науки! Но с некоторой долей вероятности я скажу, что, если королю суждено выйти из бессознательного состояния, это произойдет к середине завтрашнего дня.

— Вы слышите, Вьейвиль? — спросила королева. — Предупредите меня при первых признаках возвращения короля к жизни. Я должна быть здесь, именно я, и никто другой, должна слышать, что скажет король.

На следующий день около двух часов пополудни пульс упал до семидесяти двух ударов; раненый чуть-чуть пошевелился и слабо вздохнул.

— Господин де Вьейвиль, — сказал Везалий, — предупредите ее величество королеву-мать: король, по всей видимости, сейчас придет в себя и сможет что-то сказать.

Великий камергер выбежал из спальни, а когда через несколько минут он возвратился с королевой, Генрих начал приходить в себя и едва слышно прошептал:

— Королева… Пошлите за королевой!

— Я здесь, монсеньер! — воскликнула Екатерина, падая на колени перед постелью Генриха II.

Амбруаз Паре с восторгом смотрел на Везалия: если этот человек и не мог распоряжаться жизнью и смертью, то, по-видимому, был посвящен во все их тайны.

— Сударыня, — обратился Везалий к королеве, — ваше величество прикажет нам остаться в спальне или удалиться?

Королева вопросительно посмотрела на раненого.

— Путь останутся, — прошептал Генрих, — я так слаб, что боюсь в любую минуту потерять сознание…

Тогда Везалий вытащил из кармана маленькую склянку с красной как кровь жидкостью, отсчитал несколько капель в ложечку из позолоченного серебра и влил в рот короля.

Генрих облегченно вздохнул, и его щеки чуть порозовели.

— Ах, — сказал он, — мне лучше!

Потом он огляделся.

— А, это ты, Вьейвиль, — сказал он, — ты меня не покинул?

— Нет, что вы, государь, — ответил, рыдая, граф, — ни на минуту!

— Ты же говорил мне… ты же говорил мне, — прошептал Генрих, — а я не хотел тебе верить! Я был не прав… И вас, сударыня, я тоже не послушал… Не забудьте, что господин де Колиньи — мой самый настоящий друг, он сказал мне больше, чем любой из вас: он сказал, что Монтгомери — человек, который должен меня убить.

— Он вам назвал Монтгомери?! — воскликнула Екатерина. — Но откуда он знал?

— Из одного предсказания, сделанного императору Карлу Пятому. Кстати, я надеюсь, что господин Монтгомери свободен?

Екатерина не ответила.

— Я надеюсь, что он свободен? — повторил Генрих. — Я прошу и, если угодно, требую, чтобы ему не причиняли никакого зла!

— Да, государь, — ответил Вьейвиль, — господин де Монтгомери свободен; он ежечасно, и днем и ночью, присылает справиться о здоровье вашего величества… Он в отчаянии!

— Пусть он утешится… Бедный де Лорж… он всегда мне верно служил, и последний раз тоже, когда я его послал к регентше Шотландии.

— Увы, — прошептала Екатерина, — отчего он там не остался?

— Сударыня, он вернулся из Шотландии не по своей воле, а по моему приказу… Он отказывался выйти на поединок со мной, это я его заставил… Во всем виновата моя злая судьба, а не он; не будем же роптать на Господа и воспользуемся той минутой жизни, что он чудесным образом подарил мне, чтобы уладить самые неотложные дела.

— О монсеньер! — прошептала Екатерина.

— И прежде всего, — продолжал Генрих, — подумаем об обещаниях, которые мы дали нашим друзьям, потом займемся договорами, которые мы подписали с нашими врагами… Вы знаете, что я обещал Вьейвилю, сударыня?

— Да, государь.

— Я как раз собирался подписать его маршальский патент, когда со мной случилось это несчастье: он должен быть готов.

— Да, государь, — ответил Вьейвиль. — Ваше величество приказали мне взять его у господина канцлера, чтобы я дал вам его подписать при первом удобном случае… и вот он… В тот роковой день, тридцатого июня он был при мне, и поскольку с тех пор я ни разу не переодевался и не покидал ваше величество, то он при мне и сейчас.

И с этими словами Вьейвиль подал патент Генриху.

— Я не могу пошевелиться, мне очень больно: сударыня, — обратился раненый к Екатерине, — будьте добры подписать патент вместо меня, поставить сегодняшнее число, обозначить причину, по которой вы его подписываете вместо меня, и отдать его моему старому другу…

Граф де Вьейвиль, рыдая, упал на колени у постели короля и приложился к его руке, лежавшей неподвижно на простынях и по цвету не отличавшейся от них.

В это время Екатерина написала внизу маршальского патента:

"За раненого короля, по его приказу, у его постели.

Екатерина, королева.

4 июля 1559 года".

Она прочла и показала королю то, что написала.

— Так, государь? — спросила она.

— Да, сударыня, — ответил Генрих, — а теперь отдайте патент Вьейвилю.

Екатерина отдала патент Вьейвилю и тихо сказала:

— Теперь патент у вас, но все же сдержите обещание, мой добрый друг, потому что всегда остается возможность его отобрать.

— Будьте спокойны, ваше величество, — ответил Вьейвиль, — я дал слово и обратно его не возьму.

Заботливо сложив патент, он положил его в карман.

— А теперь, — сказал король, — обвенчались ли герцог Савойский и моя сестра?

— Нет, государь, — ответила Екатерина, — время для свадьбы было выбрано неудачно.

— Напротив, напротив, — возразил король, — я желаю, чтобы они обвенчались как можно скорее… Вьейвиль, позовите ко мне герцога Савойского и мою сестру.

Екатерина улыбнулась королю в знак согласия и, провожая Вьейвиля до двери, сказала:

— Граф, не ходите за герцогом Савойским и мадам Маргаритой до тех пор, пока я снова не отворю дверь и не прикажу вам это сама. Подождите здесь, в прихожей, и заклинаю вас вашей свободой, вашей жизнью и вашей душой — никому ни слова о том, что король пришел в себя, особенно госпоже де Валантинуа!

— Не беспокойтесь, сударыня, — ответил Вьейвиль.

Он действительно остался в соседней комнате, и Екатерина услышала, как новоиспеченный маршал начал от волнения большими шагами ходить взад и вперед.

— Где вы, сударыня, и что вы делаете? — спросил король. — Я не хотел бы терять время.

— Я здесь, сударь. Я просто сказала господину де Вьейвилю, где найти герцога Савойского, если он не у себя.

— То есть как это не у себя?

— Он у себя… Герцог Савойский покидает замок только вечером, но к утру всегда возвращается.

— Ах, — вздохнул король с завистью, — было время, когда и я на добром коне в ясную ночь скакал по дорогам… Per arnica silentia lunae, как говорит моя дочь Мария Стюарт… Ах, как это было хорошо! Меня обдувал свежий ветерок, и листва дрожала в бледном свете луны… Да, тогда меня не сжигала лихорадка, как сейчас! Боже мой, Боже мой, сжалься надо мною, я страдаю ужасно!

За это время Екатерина подошла к постели и сделала знак врачам удалиться на некоторое расстояние.

Амбруаз Паре и Андреас Везалий почтительно наклонили головы и, понимая, что этим двум земным властителям в минуту, когда один должен покинуть другого, есть о чем поговорить, отошли на такое расстояние, чтобы не слышать их, и встали у окна.

Екатерина заняла свое место у постели Генриха.

— Так они придут? — спросил король.

— Да, государь, но прежде не позволит ли мне ваше величество сказать ему несколько слов о государственных делах?

— Говорите, сударыня, — ответил король, — хотя я очень устал, и все земные дела видятся мне сквозь какой-то туман.

— Это не важно! Бог рассеет этот туман и позволит вам судить о них, может быть, вернее, чем тогда, когда вы были в добром здравии.

Генрих с трудом повернул голову к Екатерине и проницательно посмотрел на нее здоровым глазом, блестевшим от лихорадки.

Видно было, что он собрал последние силы, чтобы встать вровень с этим флорентийским умом, извилистые глубины которого он не раз имел случай оценить.

— Говорите, сударыня, — сказал он.

— Простите меня, государь, — продолжала Екатерина, — но ведь это ваше собственное мнение, что ваша жизнь в большой опасности, а не мое, и не врачей, ведь они по-прежнему надеются на хороший исход?

— Я ранен смертельно, сударыня, — сказал король, — и это чудо, что Господь позволил мне в последний раз побеседовать с вами.

— Хорошо, государь, — сказала королева, — это чудо мы должны использовать, чтобы не вышло так, что Бог сотворил его напрасно.

— Я слушаю вас, сударыня, — сказал Генрих.

— Государь, вы помните, что господин де Гиз говорил вам у меня в ту минуту, когда вы собирались подписать этот злосчастный Като-Камбрезийский договор?

— Да, сударыня.

— Господин де Гиз — большой друг Франции…

— Он лотарингец, — прошептал король.

— Но я, государь, не лотарингка!

— Нет, — сказал Генрих, — но вы…

И он замолчал.

— Кончайте, сударь, — сказала королева, — я флорентийка и поэтому истинная союзница французского дома… Я должна вам сказать, государь, что в этом случае лотарингец и флорентийка оказались более французами, чем некоторые французы.

— Я этого не отрицаю, — прошептал Генрих.

— Лотарингец и флорентийка говорили вам: "Государь! На такой мир, который вам предложили, а вернее, который предложили вы, можно было бы с большим трудом согласиться сразу после Сен-Лоранской битвы или падения Сен-Кантена; но сегодня, когда господин де Гиз вернулся из Италии, когда мы отобрали у англичан Кале, когда наша армия насчитывает пятьдесят тысяч хорошо вооруженных человек в лагерях и тридцать тысяч в горнизонах крепостей, подобный договор — насмешка!" Вот что вам говорили лотарингец и флорентийка, а вы не захотели слушать.

— Это так, — сказал Генрих, словно очнувшись от сновидения, — и я был не прав…

— Значит, вы это признаете? — спросила Екатерина, и глаза ее заблестели.

— Да, признаю… но сейчас уже слишком поздно!

— Никогда не бывает слишком поздно, государь! — возразила флорентийка.

— Я вас не понимаю, — сказал король.

— Позвольте мне, я все сделаю, — продолжала Екатерина, — положитесь на меня, и я верну вам все французские города, верну Пьемонт, Ниццу, Брее, открою дорогу в Миланское герцогство.

— И что для этого нужно сделать, скажите, сударыня?

— Нужно, несмотря на совершеннолетие дофина, сказать, что, ввиду его слабого здоровья и незнания дел, вы назначаете регентский совет сроком на один год, а если потребуется, то и дольше; в него войдут господин де Гиз, кардинал Лотарингский и я, и только этот совет будет весь этот год решать политические, гражданские, религиозные и другие дела.

— А что скажет Франциск?

— Он будет совершенно счастлив! Он так счастлив быть мужем своей шотландочки, что ничто другое его не интересует!

— Да, — сказал Генрих, — это в самом деле большое счастье — быть молодым и быть мужем любимой женщины!..

И он вздохнул.

— Есть только одно обстоятельство, которое этому мешает, — продолжал он, — он король Франции, а король прежде должен думать о Франции, и лишь потом о своей любви.

Екатерина искоса взглянула на Генриха; ей очень хотелось сказать ему: "О король, дающий такие хорошие советы, почему же ты им не следовал?"

Но она побоялась воскресить в памяти короля г-жу де Валантинуа и промолчала или, точнее, вернула разговор в прежнее русло.

— И тогда, если я буду регентшей, герцог де Гиз — главным наместником, а кардинал Лотарингский — первым министром королевства, мы берем все на себя.

— Все?.. Что вы хотите сказать этим: "Мы берем все на себя"?

— Разорвать договор, государь, и взять обратно сто девяносто восемь городов, Пьемонт, Брее, Ниццу, Савойю и Миланское герцогство.

— Да, — сказал король, — а я тем временем предстану перед Господом клятвопреступником, не сдержавшим обещания под тем предлогом, что он умирает… Это слишком большой грех, сударыня, и я на это не пойду… Если бы я остался жить, тогда другое дело… У меня было бы время раскаяться.

Потом, повысив голос, он крикнул:

— Господин де Вьейвиль!

— Что вы делаете? — спросила Екатерина.

— Я зову господина де Вьейвиля, ведь он, конечно, не пошел за герцогом Савойским.

— А зачем?

— Чтобы он за ним пошел.

Действительно, Вьейвиль услышал, что его зовут и вошел в комнату.

— Господин де Вьейвиль, — сказал король, — вы хорошо сделали, дождавшись второго приказа найти герцога Савойского, поскольку королева просила вас подождать. Так вот, я даю этот второй приказ… Ступайте немедленно, и чтобы через пять минут герцог Савойский и мадам Маргарита были здесь!

Он почувствовал, что слабеет, поискал глазами и увидел врачей: услышав, как он повысил голос, они подошли опять к постели.

— Вы только что дали мне несколько капель какой-то жидкости, вернувшей мне силы… Мне необходимо прожить еще час: пусть мне дадут еще несколько капель.

Везалий взял позолоченную ложку и накапал в нее из склянки пять-шесть капель алой жидкости, а Амбруаз Паре приподнял голову умирающего, просунув руки под подушки, и дал ему возможность проглотить их.

Тем временем г-н де Вьейвиль, не осмеливаясь ослушаться короля, пошел за герцогом Савойским и мадам Маргаритой.

Екатерина осталась стоять около постели; она улыбалась королю, но в сердце ее кипела ярость.

XVI
У КОРОЛЯ ФРАНЦИИ ТОЛЬКО одно слово

Через пять минут герцог Савойский вошел в одну дверь, а мадам Маргарита — в другую.

Лица молодых людей вспыхнули от радости, когда они увидели, что раненый пришел в себя. И действительно, благодаря почти волшебной жидкости, которую Генриху дали выпить, состояние его, по сравнению с прежним летаргическим оцепенением, в котором они его оставили, заметно улучшилось.

Екатерина отступила на шаг, чтобы освободить Эммануилу и Маргарите место около постели раненого.

Они опустились на колени перед умирающим королем.

— Как хорошо, — сказал Генрих, глядя на них с нежной и грустной улыбкой, — вы так хороши, дети мои… Побудьте здесь.

— О государь, — прошептал Эммануил, — какая надежда!..

— О брат мой, — сказала Маргарита, — какое счастье!

— Да, — сказал Генрих, — счастье уже и то, что сознание ко мне вернулось, и я благодарю за это Господа… Но надежды нет, так не будем рассчитывать на несбыточное и будем действовать со всей возможной поспешностью… Эммануил, возьмите мою сестру за руку.

Эммануил повиновался; правда, рука Маргариты сама потянулась ему навстречу.

— Герцог, — продолжал Генрих, — я желал, чтобы вы женились на Маргарите, еще когда я был здоров… Сегодня, умирая, я не просто желаю этого, я этого требую.

— Государь… — повторил герцог Савойский.

— Добрый мой брат! — воскликнула Маргарита и поцеловала королю руку.

— Послушайте, — продолжал Генрих, придавая своему голосу величайшую торжественность, — послушайте, Эммануил: вы не только владетельный принц благодаря тому, что я вернул вам ваши провинции; не только благородный дворянин благодаря вашим предкам; но вы еще и честный человек благодаря вашему прямому духу и великодушному сердцу… Эммануил, я обращаюсь к честному человеку.

Эммануил Филиберт поднял свою благородную голову, и в его глазах отразилась вся прямота его души; потом, твердо и нежно, как он это умел, сказал:

— Говорите, государь.

— Эммануил, — продолжал король, — только что подписан мир, для Франции этот мир невыгоден…

Герцог сделал какое-то движение, но король заговорил снова:

— Но это не важно, поскольку он подписан. Этот мир сделал вас союзником и Франции и Испании одновременно; вы двоюродный брат короля Филиппа, но вы становитесь дядей короля Франциска; ваша шпага теперь много тянет на весах, на которых Бог взвешивает судьбу держав; эта шпага разметала мои войска в Сен-Лоранской битве и опрокинула крепостные стены Сен-Кантена. Так вот, заклинаю вас: пусть эта шпага будет столь же справедливой, сколь ее владелец верен, и столь же грозной, сколь он мужествен. Если мир, который подписали король Филипп и я, нарушит Франция, пусть эта шпага обратится против Франции; если этот мир нарушит Испания, то пусть она обратится против Испании… Если бы место коннетабля было свободно, то, Бог мне свидетель, я отдал бы его вам как принцу, женившемуся на моей сестре, как рыцарю, защищающему подступы к моему королевству; к несчастью, это место занято человеком, у которого, может быть, я должен был бы его отобрать, но этот человек, в конце концов, верно мне служил или полагал, что верно служит. Но дело не в этом, вы и так сочтете себя связанным справедливостью и правом; так вот, если справедливость и право будут на стороне Франции, пусть ваши рука и шпага будут за Францию; если справедливость и право будут на стороне Испании, пусть ваши рука и шпага будут против Франции!.. Вы клянетесь мне в этом, герцог Савойский?

Эммануил Филиберт простер к Генриху руку.

— Верным сердцем, взывающим к моей верности, — произнес он, — я клянусь в этом!

Генрих облегченно вздохнул.

— Спасибо, — сказал он.

Спустя минуту, в которую он, кажется, мысленно возблагодарил Бога, он спросил:

— Когда будут выполнены отложенные до сих пор формальности, необходимые для вашего бракосочетания?

— Девятого июля, государь.

— Хорошо, тогда поклянитесь еще и в том, что буду ли я жив или мертв, около моей постели или на моей могиле ваша свадьба будет отпразднована девятого июля.

Маргарита бросила на Эммануила быстрый взгляд, в котором сквозили остатки тревоги.

Но он, наклонив голову к ней и поцеловав ее в лоб как сестру, сказал:

— Государь, примите же вторую клятву, как вы приняли первую… Я с равной торжественностью приношу вам их обе, и пусть Бог накажет меня в равной степени, если я нарушу одну или другую.

Маргарита побледнела и, кажется, была готова упасть в обморок.

В это мгновение кто-то робко и нерешительно приотворил дверь и в щель просунулась голова дофина.

— Кто там? — спросил король, чьи чувства, как это часто бывает у больных, обострились до крайности.

— О! Мой отец говорит! — воскликнул дофин; с него сразу слетела робость, и он бросился в спальню.

Лицо Генриха просветлело.

— Да, сын мой, — ответил он, — и я рад тебе, потому что мне надо тебе сказать нечто важное.

Потом он обратился к герцогу Савойскому:

— Эммануил, ты поцеловал мою сестру, которая будет твоей женой, а теперь поцелуй моего сына, который будет твоим племянником.

Герцог обнял мальчика, нежно прижал к груди и поцеловал в обе щеки.

— Ты помнишь обе клятвы, брат? — спросил король.

— Да, государь, одинаково хорошо и одну и другую, клянусь вам!

— Хорошо… теперь пусть меня оставят вдвоем с дофином.

Эммануил и Маргарита вышли из комнаты.

Но Екатерина осталась стоять на прежнем месте.

— Так что же? — сказал король, обращаясь к ней.

— Что, и я тоже, государь? — спросила Екатерина.

— Да, и вы тоже, сударыня, — ответил король.

— Когда король захочет меня видеть, он позовет меня, — сказала флорентийка.

— Когда наша беседа окончится, вы можете вернуться, позову я вас или нет… Но, — добавил он с грустной улыбкой, — вероятно, не позову, я чувствую огромную слабость… Но вы все равно возвращайтесь.

Екатерина хотела выйти сразу, но потом, видимо, передумала и, обогнув постель, наклонилась и поцеловала руку короля.

Потом она вышла, еще раз обведя комнату умирающего долгим обеспокоенным взглядом.

Хотя король слышал, как за Екатериной затворилась дверь, он выждал мгновение, а потом спросил у дофина:

— Ваша мать вышла, Франциск?

— Да, государь, — ответил дофин.

— Закройте дверь на засов и быстро возвращайтесь, поскольку я чувствую, что последние силы покидают меня.

Франциск поспешно повиновался; он задвинул засов и вернулся к постели короля:

— О государь, Боже мой, вы очень бледны!.. Что я могу для вас сделать?

— Прежде всего позовите врача, — сказал Генрих.

— Господа, быстрее, — крикнул дофин, обращаясь к врачам, — король зовет вас!

Везалий и Амбруаз Паре подошли к постели.

— Вот видите! — сказал Везалий своему собрату, которого он, видимо, предупредил, что королю вот-вот станет хуже.

— Господа, — сказал Генрих, — сил мне! Дайте мне сил!

— Государь… — сказал Везалий, колеблясь.

— У вас нет больше этого эликсира? — спросил умирающий.

— Есть, государь.

— Так в чем же дело?

— Государь, эта жидкость дает вашему величеству только кажущиеся силы.

— Не все ли равно, лишь бы это были силы!

— И злоупотребление ей может сократить жизнь вашего величества.

— Сударь, — прервал его король, — речь уже не идет о продлении моей жизни… Я хочу сказать дофину то, что должен ему сказать, и если с последним словом я умру, — это все, что я прошу.

— Тогда мне нужен приказ вашего величества: я уже сомневался, давая вам этот эликсир во второй раз.

— Дайте мне его третий раз, сударь, я так хочу! — сказал король.

Голова его ушла в подушки, глаз закрылся, по лицу разлилась смертельная бледность: можно было подумать, что он испускает дух.

— Но мой отец умирает, мой отец умирает! — воскликнул дофин.

— Поспешите, Андреас, — сказал Амбруаз, — король очень плох!

— Не бойтесь, король проживет еще три или четыре дня, — ответил Везалий.

И, не пользуясь на этот раз позолоченной ложечкой, он прямо из склянки налил несколько капель в рот короля.

Подействовал эликсир на этот раз медленнее, чем прежде, но не менее разительно.

Не прошло и несколько секунд, как у короля дрогнули лицевые мышцы, кровь, казалось, снова побежала по жилам, зубы разжались и открылся глаз, вначале мутный, но постепенно прояснившийся.

Король вдохнул воздух, или, скорее, вздохнул.

— О, — сказал он, — благодарение Богу…

И он поискал взглядом дофина.

— Я здесь, отец мой, — сказал юный принц, на коленях подвигаясь к изголовью постели.

— Паре, — сказал король, — поднимите меня на подушках и положите мою руку ему на шею, чтоб я мог опереться на него, сходя в могилу.

Врачи все еще стояли около постели. Андреас Везалий с ловкостью, которую дает знание строения человеческого тела, подсунул под подушки валики с дивана и поднял Генриха так, чтобы Паре смог уложить вокруг шеи дофина его парализованную руку, уже холодную и безжизненную.

Потом врачи скромно отошли.

Король сделал усилие и его губы коснулись губ сына.

— Отец, — прошептал мальчик, и из глаз его потекли слезы.

— Сын мой, — сказал ему король, — тебе шестнадцать лет, ты мужчина, и я буду говорить с тобой как с мужчиной.

— Государь!..

— Скажу больше: ты король, потому что вряд ли я могу еще на что-нибудь рассчитывать, и я буду говорить с тобой как с королем.

— Говорите, отец! — сказал юноша.

— Сын мой, — продолжал Генрих, — я совершил в своей жизни много ошибок, иногда по слабости, но никогда — из злости или ненависти!

Франциск сделал попытку что-то сказать.

— Дай мне договорить… Мне следует исповедоваться тебе, моему преемнику, чтобы ты их не совершал.

— Если эти ошибки, мой отец, и существуют, — ответил дофин, — то их совершили не вы.

— Нет, дитя мое, я отвечаю за них перед Богом и людьми. Одна из последних и самых больших, — продолжал король, — была совершена по наущению коннетабля и госпожи де Валантинуа. Я был ослеплен, я ничего не понимал… Я прошу у тебя за это прощения, сын мой.

— О государь, государь! — воскликнул дофин.

— И эта ошибка — то, что подписан мир с Испанией… то, что я отдал Пьемонт, Савойю, Брее, Миланское герцогство и сто девяносто восемь крепостей; взамен же Франция получила только Сен-Кантен, Ам и Ле-Катле. Ты слушаешь?

— Да, отец.

— Только что здесь была твоя мать… она меня упрекала за эту ошибку и предлагала свои услуги, чтобы ее исправить…

— Как это, государь, — сказал дофин, встрепенувшись, — ведь вы уже дали слово…

— Правильно, Франциск, правильно, — сказал Генрих, — ошибка велика, но слово дано!.. Франциск, что бы тебе ни говорили, как бы ни настаивали, чем бы ни соблазняли — женщина ли будет умолять тебя в алькове, священник ли просить в исповедальне, прибегнут ли к волшебству и вызовут мой призрак, чтобы заставить тебя поверить, что приказ исходит от меня, — ради чести моего имени, а это слава и твоего имени, заклинаю тебя, ничего не меняй в Като-Камбрезийском договоре, сколь бы неудачен он ни был, не меняй в нем ничего именно потому, что он неудачен, и храни всегда на устах и в сердце изречение короля Иоанна: "У короля Франции только одно слово!"

— Отец, — сказал дофин, — честью вашего имени клянусь: я сделаю так, как вы хотите.

— А если твоя мать будет настаивать?..

— Я скажу ей, государь, что я столько же ваш сын, сколько ее.

— А если она прикажет?

— Я отвечу ей, что я король и что мне следует отдавать приказы, а не получать их.

И при этих словах юный принц выпрямился с величием, какое было свойственно всем Валуа.

— Хорошо, сын мой, хорошо! — сказал Генрих. — Вот что я хотел тебе сказать… А теперь — прощай! Я чувствую, что голос мой едва звучит, глаз закрывается, я слабею… Сын мой, над моим недвижным телом повтори клятву, которую ты только что принес, и пусть она свяжет тебя и с живым и с мертвым… Когда принесешь клятву, а я потеряю сознание, то есть умру, ты можешь отпереть двери твоей матери. Прощай, Франциск, прощай, мой сын… поцелуй меня в последний раз… Государь, вы король Франции!

И Генрих, уронив голову на подушку, остался недвижим.

Франциск, поворотливый, гибкий, как молодой тростник, наклонился вместе с ним, потом выпрямился, торжественно простер руку над неподвижным телом — с этого мгновения его можно было считать мертвым — и сказал:

— Отец! Я торжественно повторяю вам клятву блюсти мир, который вы подписали, сколь бы губителен он ни был для Франции! И ничего не добавлять, и ничего не отнимать от Като-Камбрезийского договора, кто бы и как бы на этом ни настаивал. И да примет Господь мою клятву, как ее приняли вы!.. У короля Франции только одно слово!

И, в последний раз поцеловав бледные и холодные губы отца (на них едва чувствовалось слабое дыхание), он пошел и отпер дверь королеве Екатерине; она неподвижно и прямо стояла на пороге и с нетерпением ожидала конца разговора, на котором ей не разрешено было присутствовать.

Девятого июля, около постели короля, в ком все еще теплилась жизнь, хотя это можно было определить только по слабому дыханию, едва туманившему зеркало, Эммануил Филиберт Савойский торжественно взял в жены Маргариту Французскую, герцогиню Беррийскую; венчал их кардинал Лотарингский, и весь двор присутствовал при церемонии. Закончилось это венчание при свете факелов немного после полуночи в церкви святого Павла.

На следующий день, 10 июля, около четырех часов пополудни — то есть в тот же час, в какой за десять дней до этого он был так злосчастно ранен графом Монтгомери — король испустил последний вздох: совершенно незаметно, как это и предсказывал Андреас Везалий.

Ему было сорок лет, три месяца и десять дней, и он процарствовал двенадцать лет и три месяца.

Он превзошел своего отца в том, что, мертвый, сдержал данное им Филиппу II слово, тогда как его отец, живой, не сдержал слово, данное им Карлу V.

В тот же день г-жа де Валантинуа, остававшаяся до последнего вздоха короля в Турнельском дворце, покинула его и уехала в свой замок Ане.

В тот же вечер весь двор переехал обратно в Лувр. Около тела короля остались оба врача и четыре священника: врачи, чтобы его набальзамировать, священники, чтобы читать над ним молитвы.

У наружных дверей встретились Екатерина Медичи и Мария Стюарт.

Екатерина, привыкшая за двенадцать лет, что ей все уступают дорогу, хотела пройти первой, но вдруг остановилась, потом сделала шаг назад и со вздохом сказала Марии Стюарт:

— Проходите, сударыня, вы — королева!

Дальше: XVII ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВЫПОЛНЯЮТСЯ УСЛОВИЯ ДОГОВОРА

XII ПОЕДИНОК БОЕВЫМ ОРУЖИЕМ

XIII ПРЕДСКАЗАНИЕ

XIV НА СМЕРТНОМ ОДРЕ

XV ФЛОРЕНТИЙСКАЯ ПОЛИТИКА

XVI У КОРОЛЯ ФРАНЦИИ ТОЛЬКО одно слово