V ГЛАВА, В КОТОРОЙ, ПОСЛЕ ТОГО КОГДА С ПОБЕЖДЕННЫМ ОБРАЩАЛИСЬ КАК С ПОБЕДИТЕЛЕМ, С ПОБЕДИТЕЛЕМ ОБРАЩАЮТСЯ КАК С ПОБЕЖДЕННЫМ

Книга: Дюма. Том 47. Паж герцога Савойского

V
ГЛАВА, В КОТОРОЙ, ПОСЛЕ ТОГО КОГДА С ПОБЕЖДЕННЫМ ОБРАЩАЛИСЬ КАК С ПОБЕДИТЕЛЕМ, С ПОБЕДИТЕЛЕМ ОБРАЩАЮТСЯ КАК С ПОБЕЖДЕННЫМ

Все три находившиеся в комнате лица стояли в разных позах, отражавших их душевное состояние.

Королева Екатерина все еще стояла у потайной двери рядом с портьерой и держала за спиной руку с ключом; она была немного бледна и вздрагивала всем телом — честолюбие может вызывать чувства, очень похожие на те, что вызывает любовь.

Кардинал, в малом епископском облачении, полусвященническом, полувоенном, опирался сжатой в кулак рукой на стол, заваленный бумагами и женскими безделушками.

Герцог Франсуа стоял один напротив двери; он казался борцом, готовым к схватке на ристалище с любым и принимающим на себя все удары; одет он был по-военному, не хватало только шлема и панциря; высокие сапоги были покрыты грязью, длинная шпага тесно прижималась к бедру, как твердый и преданный друг, — такой вид был у него на поле битвы, когда ряды неприятеля разбивались о грудь его коня, подобно бурным волнам моря, дробящимся об утес. Он стоял перед королем с непокрытой головой, держа в руке фетровую шляпу с пером вишневого цвета, но от этого его высокая фигура, твердая и прямая, словно из дуба, ничуть не потеряла в своем величии.

Генрих как бы натолкнулся на всепобеждающее чувство внутреннего достоинства, по поводу которого одна знатная дама того времени — уж не помню кто — сказала, что рядом с герцогом де Гизом все остальные дворяне кажутся простолюдинами.

И король остановился, как останавливается камень, который ударился о стену, или пуля, которая отскочила от железа.

— Ах, это вы, кузен! — сказал он. — Удивлен тем, что вижу вас здесь: я думал, вы командуете в лагере в Компьене.

— Совсем как я, государь, — ответил герцог де Гиз, — был чрезвычайно удивлен, встретив коннетабля в воротах Лувра: я думал, он в плену в Антверпене.

При этом резком ответе Генрих прикусил губу.

— Это так, сударь, — сказал он, — я заплатил за него выкуп и за двести тысяч экю теперь имею удовольствие видеть верного друга и старого слугу.

— Ваше величество оценивает всего в двести тысяч экю города, которые вы возвращаете, как уверяют, Испании, Англии и Пьемонту? Поскольку этих городов как раз почти двести, то каждый город идет за тысячу экю!

— Я возвращаю эти города, — ответил Генрих, — не для того, чтобы выкупить Монморанси, а чтобы купить мир.

— Я до сих пор полагал, что — во Франции, по крайней мере, — мир покупают победами.

— Поскольку вы лотарингский принц, сударь, вам плохо известна история Франции… Разве вы забыли о Бретиньиском договоре или, скажем, Мадридском?

— Нет, государь, но мне кажется, что обстоятельства не только не одинаковые, но и не схожие. После битвы при Пуатье король Иоанн был пленником в Лондоне; после битвы при Павии король Франциск Первый был пленником в Толедо; король же Генрих Второй находится в Лувре, у него прекрасная армия, и он здесь всемогущ! Зачем же среди полного благополучия поступать как в роковые для Франции времена?

— Господин де Гиз, — высокомерно произнес король, — вы хорошо уяснили себе, какие права я вам дал, назначив вас главным наместником королевства?

— Да, государь! После сокрушительного поражения в Сен-Лоранской битве, после героической защиты Сен-Кантена, когда враг был уже в Нуайоне, когда у господина де Невера было всего две-три сотни дворян, когда парижане в панике покидали город, сокрушая заставы, когда король, стоя на самой высокой башне Компьенской крепости, всматривался в пикардийскую дорогу, чтобы последним отступить перед врагом — не как король, который не должен подставлять себя под удар, а как генерал, как военачальник, как солдат, прикрывающий отступление, — вы меня призвали, государь, и назначили главным наместником королевства. И с этой минуты моим правом стало спасти Францию, которую погубил господин Монморанси. Что же я сделал, государь? Я вернул во Францию армию из Италии, освободил Бурк и вырвал ключи от вашего королевства, висевшие на поясе у королевы Марии Тюдор, отобрав у нее Кале; я вернул Франции Гин, Ам и Тьонвиль, захватил Арлон, искупил поражение под Гравелином и, после года ожесточенных военных действий, собрал в лагере в Компьене армию в два раза более сильную, чем она была на момент моего назначения. Это входило в мои права, государь?

— Безусловно, безусловно, — в замешательстве пробормотал Генрих.

— Тогда, ваше величество, позвольте вам сказать, что я не понимаю вашего вопроса "Вы хорошо уяснили себе, какие права я вам дал, назначив вас главным наместником королевства?"

— Я хотел сказать, господин герцог, что, наделяя своих подданных теми или иными правами, государь редко включает в их число право делать ему выговоры.

— Прежде всего, — ответил герцог Франсуа, кланяясь королю с такой преувеличенной учтивостью, что это граничило с дерзостью, — осмелюсь заметить вашему величеству, что, если быть точным, я не имею чести быть вашим подданным: после смерти герцога Альберта император Генрих Третий отдал Верхнюю Лотарингию Герхарду Эльзасскому, первому наследственному герцогу и основателю нашего дома; я получил герцогство от своего отца, а он — от своего… И, даст Бог, как я сам получил его от отца, так и я завещаю его сыну. Точно так же, как от отца к сыну вы, государь, передаете французское королевство.

— А знаете ли, кузен, — сказал Генрих, стараясь придать спору иронический характер, — что ваши слова внушают мне некие опасения?

— Какие именно, государь?

— Не придется ли Франции в один прекрасный день воевать с Лотарингией?

Герцог прикусил губу.

— Государь, — ответил он, — это невероятно, но, если бы подобное все же произошло и мне бы пришлось в качестве суверенного герцога защищать мои земли от вашего величества, то клянусь вам, что только на разрушенных стенах своей последней крепости я бы подписал столь губительный мир, на какой согласились вы.

— Господин герцог! — воскликнул король на повышенном тоне, поднимая голову.

— Государь, — промолвил герцог, — позвольте мне сказать вам, что думаю я и что думаем все мы, знатные дворяне. Власть коннетабля такова, что, как утверждают, при крайней необходимости он может заложить треть королевства. Так вот, не имея в том никакой необходимости, кроме как выйти из тюрьмы, где он скучал, господин коннетабль стоит вам более трети вашего королевства, государь!.. Да, вашего королевства, государь, так как я считаю принадлежащими вашему королевству завоеванные земли Пьемонта, стоившие короне сорок миллионов золотом, а Франции — более ста тысяч ее сыновей. И я считаю принадлежащими вашему королевству Турин и Шамбери, где покойный король, ваш отец и государь, равно как и во многих других землях, приказал учредить парламенты, как это принято во Франции. И я считаю принадлежащими вашему королевству все те прекрасные города по ту сторону Альп, где обосновалось и дало потомство такое количество ваших подданных, что мало-помалу местные жители перестали там говорить на испорченном итальянском и начали говорить на том же хорошем французском, на каком говорят в Лионе и Туре!

— Ну хорошо, — сказал Генрих, не зная, что возразить на эти доводы, — кому я все это отдаю? Дочери моего отца, своей сестре Маргарите!

— Нет, государь, вы отдаете все это герцогу Эммануилу Филиберту, ее мужу, то есть вашему злейшему врагу, самому яростному вашему противнику! Вышедшая замуж, ваша сестра Маргарита уже не дочь вашего отца-короля, принцесса Маргарита уже не ваша сестра, принцесса Маргарита — герцогиня Савойская. Хотите, государь, я скажу вам, что из всего этого выйдет? Едва воцарившись на своей земле, герцог Савойский вырвет с корнем все, что посадили ваш отец и вы, и вся слава, завоеванная Францией в Италии на протяжении двадцати шести — тридцати лет, погибнет, и вы окончательно потеряете надежду когда-либо отвоевать Миланское герцогство. Но даже не это смущает мой ум и разрывает мне душу: ведь все это вы отдаете главному наместнику короля Филиппа, представителю Испанского дома, нашего рокового врага! Ведь все перевалы через Альпы окажутся в руках герцога Пьемонтского, подумайте об этом, государь! И Испания будет уже у ворот Лиона! Лион, до этого мира центр вашего королевства, сегодня окажется приграничным городом!

— О, по этому поводу, кузен, вы беспокоитесь напрасно! — возразил Генрих. — Между герцогом Савойским и мною заключено соглашение; согласно нему он переходит со службы Испании на нашу. В случае смерти коннетабля его меч обещан герцогу Эммануилу Филиберту.

— Потому, наверное, он и поспешил его взять под Сен-Кантеном! — заметил с горечью герцог де Гиз.

И увидев, что король сделал нетерпеливое движение, он продолжал:

— Прошу прощения, государь, я виноват: подобные вопросы должны решаться более серьезно… Значит, герцог Эммануил Филиберт унаследует должность господина де Монморанси? Значит герцог Савойский будет держать в руках меч с королевскими лилиями? Хорошо, государь, но только в день, когда вы вручите ему этот меч, поберегитесь, чтобы он не воспользовался им, как граф де Сен-Поль, который тоже был иностранцем, поскольку принадлежал к Люксембургскому дому. Король Людовик Одиннадцатый и герцог Бургундский тоже однажды заключили мир, как вы хотите заключить или уже заключили мир с королем Испании; одним из условий этого мира было то, что граф де Сен-Поль станет коннетаблем Франции, и он им стал; но едва став им, он начал тайно играть на руку герцогу Бургундскому, своему первому хозяину, и с тех пор, как это видно из "Мемуаров Филиппа де Коммина", шел от предательства к предательству.

— Хорошо, — сказал король, — раз вы меня отсылаете к "Мемуарам Филиппа де Коммина", я вам и отвечу "Мемуарами Филиппа де Коммина". Каков был результат предательств графа де Сен-Поля? Ему отрубили голову, ведь так? Так вот, послушайте, кузен: при первом же предательстве герцога Эммануила, клянусь вам — это я вам говорю, — я поступлю с ним так же, как поступил с графом де Сен-Полем мой предшественник Людовик Одиннадцатый… Но даст Бог, так не случится! Герцог Эммануил Филиберт не забудет, чем он нам обязан, у него всегда будет перед глазами сокровище, какое мы ему отдаем; кроме того, на его землях мы сохраняем маркизат Салуццо как дань чести французской короне и напоминание герцогу Савойскому, его детям и потомкам о том, что некогда наши короли завоевали весь Пьемонт и всю Савойю и владели ими, но ради французской принцессы, выданной замуж в их дом, вернули им, а точнее, отдали даром все, чем они владели по ту и по эту сторону гор, дабы они, благодаря этой непомерной щедрости, были преданы и покорны французской короне.

А затем, увидев, что герцог де Гиз не оценил по достоинству значение маркизата Салуццо, который оставляла за собой Франция, король добавил:

— А впрочем, поразмыслив обо всем этом, господин герцог, вы бы, как и я, признали, что поступок покойного короля, моего отца и господина, по отношению к несчастному герцогу, отцу теперешнего, был тиранией и узурпаторством, поскольку у короля не было на это никакого права, и не по-христиански вот так изгонять сына из владений отца и лишать его всего, и потому, не имея даже никаких других причин вернуть Эммануилу Филиберту принадлежащие ему земли, кроме желания снять грех с души моего покойного отца-короля, я бы хотел это сделать.

Герцог поклонился.

— Вы ничего мне не ответите на это, сударь? — спросил король.

— Отвечу, государь… Но, поскольку под влиянием сиюминутных страстей ваше величество обвиняет короля, своего отца, в тирании, то я, считая Франциска Первого великим королем, а не тираном, обязан дать отчет королю Франциску Первому, а не Генриху Второму. Как вы судите своего отца, государь, так и он будет судить меня. Я верю, что суд мертвых непогрешимее, чем суд живых, а потому, осужденный живым, взываю к мертвому.

Герцог подошел к прекрасному портрету Франциска I кисти Тициана — теперь он служит одним из главных украшений Луврского музея, а тогда был главным украшением комнаты, где происходила сцена, описанная нами как доказательство того, что не испанский меч, а прекрасные женские глаза заставили Францию подписать роковой Като-Камбрезийский мир.

— О король Франциск Первый, — сказал герцог, — ты, кого в рыцари посвятил Баярд и кого называли королем-рыцарем, желая дать тебе титул, вобравший в себя все почетные звания твоих предшественников-королей, ты слишком любил при жизни битвы и осады и был слишком привязан к своему прекрасному Французскому королевству, чтобы не следить с Небес за тем, что происходит у нас на земле! Ты знаешь, что я сделал и что собирался еще сделать; но меня останавливают на полдороге, о мой король, и подписывают мир, который будет стоить дороже, чем стоили бы нам тридцать лет невзгод! Значит, шпага главного наместника королевства бесполезна, и, поскольку я не хочу, чтоб кто-нибудь сказал, что подобный мир был подписан, пока у герцога Гиза была его шпага, я, Франсуа Лотарингский, никогда никому не отдавший шпаги, отдаю ее тебе, мой король. Ты был первым, ради кого я ее обнажил, и ты знаешь, чего она стоит!

И с этими словами, отстегнув шпагу вместе с поясным ремнем, герцог повесил их на раму портрета как трофей, поклонился и вышел, оставив короля Франции в ярости, кардинала — в полном расстройстве, а Екатерину — на вершине торжества.

Во всем этом мстительная флорентийка увидела только одно: герцог де Гиз нанес оскорбление ее сопернице Диане де Валантинуа и ее врагу коннетаблю.

VI
БРОДЯЧИЕ ТОРГОВЦЫ

Между двумя группировками, противопоставившими друг другу свои честолюбивые интересы (из них одна прикрывалась необходимостью блюсти королевское достоинство, а другая — желанием способствовать величию Франции, и обе старались возвысить свой дом и погубить дом соперников), была и третья, очень поэтическая, проникнутая артистизмом, устремленная к красоте, добру и справедливости, — это были: юная принцесса Елизавета, дочь Генриха II; вдова Орацио Фарнезе Диана Ангулемская, герцогиня де Кастро; молодожены, которых мы только что видели у г-жи де Валантинуа, и во главе их всех — изящная и светлая мадам Маргарита Французская, дочь Франциска I, только что согласно мирному договору ставшая невестой Эммануила Филиберта.

Вокруг этих очаровательных лиц, как бабочки вокруг цветника, роились все поэты того времени: Ронсар, дю Белле, Жодель, Дора, Реми Белло, и не менее образованные, чем они, но более серьезные — добрейший Амьо, переводчик Плутарха и воспитатель принца Карла, и канцлер л’Опиталь, личный секретарь мадам Маргариты.

Это были завсегдатаи; они имели право на то, что позже, при Людовике XIV, получило название "большой и малый прием": в любой час дня они могли попросить доложить о себе своей покровительнице мадам Маргарите, но обычно она их принимала у себя после обеда, то есть с часа до двух пополудни.

Весть о мире становилась все более определенной; говорили даже, что предварительный договор уже подписан, и эта весть, летевшая на больших белых крыльях, навевала на одних из представленных выше читателю лиц улыбки, а на других — слезы.

Только Мария Стюарт и Франциск II, как догадывается читатель, ничего не ждали от этой раздачи радостей и печалей; судьба уже оделила их, причем так, что ни один из них, как мы видели, на свою долю не жаловался.

Прекрасная вдова Орацио Фарнезе тоже не жаловалась; ей предстояло выйти замуж за красивого и благородного дворянина тридцати — тридцати двух лет, богатого и носящего знатное имя; в будущем для нее оставалось загадкой только то, насколько счастлива она будет в браке, что обычно определяется сходством или несходством вкусов и характеров супругов.

Из рога изобилия прекрасной богини, которую именуют Мир, самые прекрасные дары, дары надежды, достались принцессе Маргарите. Читатель знает, какие воспоминания сохранила она о юном принце двенадцати — четырнадцати лет, который был представлен ей во время ее путешествия в Ниццу. И вот, после шестнадцати лет разочарований, препятствий и полной безнадежности, ее самая заветная мечта начинала сбываться, призрак обрел форму, обещая счастье.

Одним из условий мира, о котором говорили, что он уже подписан или почти подписан, был ее брак с этим принцем, ставшим под именем Эммануила Филиберта одним из самых знаменитых полководцев своего времени.

Итак, повторяем, мадам Маргарита была очень счастлива.

Увы, с бедной Елизаветой все вышло иначе! Помолвленная с юным принцем доном Карлосом, обменявшимся с ней портретами, она полагала, что ее счастью ничто не угрожает, но смерть Марии Тюдор разрушила все ее надежды. Оставшийся вдовцом и отвергнутый Елизаветой Английской, Филипп II решил удовольствоваться Елизаветой Французской. Для этого в мирном договоре пришлось изменить всего два слова, и эти два слова составили несчастье двух, а скорее, трех человек.

Вместо слов: "Принц Карлос берет в жены принцессу Елизавету Французскую", написали: "Король Филипп берет в жены принцессу Елизавету Французскую".

Понятно, какой страшный удар нанесли эти два слова сердцу бедной невесты, которой вот так, не спросив ее мнения, дали другого жениха. В пятнадцать лет, вместо того чтобы выйти замуж за юного принца шестнадцати лет — красивого, рыцарственного и влюбленного, она была приговорена стать супругой короля — пусть еще молодого, но состарившегося раньше времени — мрачного, подозрительного, фанатичного; он закует ее в цепи испанского этикета, самого строгого из всех существовавших, и, вместо состязаний, праздников, балов, спектаклей, турниров, будет предлагать ей время от времени в качестве развлечения ужасное зрелище — аутодафе!

Действующие лица, которых мы только что перечислили, собрались, по обыкновению, после обеда, то есть между часом и двумя пополудни, у мадам Маргариты, причем каждый был погружен в свои горести и радости. Мадам Маргарита сидела у приоткрытого окна, и бледный луч солнца будто согревался от золота ее волос; Елизавета лежала у ее ног, положив голову ей на колени; Диана де Кастро, полулежа в большом кресле, читала стихи метра Ронсара, а Мария Стюарт наигрывала на эпинете — достопочтенном дедушке клавесина и предке фортепьяно — итальянскую мелодию, к которой она сама сочинила слова.

Вдруг мадам Маргарита, чьи голубые глаза, казалось, искали на небе уголок лазури, который напомнил бы им, откуда они родом, очнулась от неясных мечтаний, в которые она была погружена, соблаговолила опустить свой взор богини к земле, словно готовая обратить внимание на сцену, происходившую во внутреннем дворе; двор этот калиткой или, скорее, потерной, соединялся в то время с косой, отлого спускавшейся к Сене, — мы назовем ее набережной, не зная, как назвать ее иначе.

— Что там происходит? — спросила мадам Маргарита своим очаровательным голосом, воспетым всеми поэтами того времени; голос этот становился еще мягче, когда она говорила с подчиненными, а не с равными себе.

Снизу ей ответили, и она расслышала, потому что высунулась из окна; другие же четверо находившиеся в комнате, занятые своими делами или чем-то озабоченные, не уловили ни слова.

Только Мария Стюарт, пропев последнюю ноту, обернулась к принцессе Маргарите, как бы спрашивая у нее, с кем и о чем она говорит, потому что сама Мария слышала только последние слова — те, что произнесла принцесса.

— Моя милая маленькая королева, — ответила Маргарита на немой вопрос, — попросите за меня прощения у моего любимого племянника дофина за мой неподобающий поступок.

— О прекрасная тетушка, — сказал Франциск, не дав Марии Стюарт время вставить хоть слово, — мы знаем, что все ваши неподобающие поступки — просто очаровательные фантазии, а потому заранее извиняем их, хотя, находясь у вас в гостях, мы вряд ли имеем право прощать или порицать.

— Что же вы такое сделали, мадам? — спросила Диана де Кастро, поднимая от книги глаза, затуманенные мечтами, что были навеяны в равной степени как воспоминаниями и надеждами, так и чтением.

— Я позволила впустить к нам двух итальянских бродячих торговцев; они говорят, что не хотят показывать сокровища из своих коробов никому, кроме нас. Кажется, один продает драгоценности, а другой — ткани.

— О милая тетушка, вы хорошо поступили! — воскликнула юная королева Мария Стюарт, хлопая в ладоши, как ребенок. — Из Флоренции привозят такие красивые драгоценности, а из Венеции — такие прекрасные ткани!

— Не послать ли за госпожой де Валантинуа? — спросила, вставая, Диана де Кастро.

Принцесса Маргарита остановила ее.

— Не лучше ли будет, прекрасная Диана, — сказала она, — сделать сюрприз нашей дорогой герцогине? Выберем сначала две-три вещи ей в подарок, если выбор у этих торговцев так богат, как они говорят, а потом и самих торговцев к ней пошлем.

— Вы, как всегда, правы, мадам, — ответила Диана де Кастро, целуя принцессе руку.

Маргарита повернулась к Елизавете.

— Может быть, и ты хоть чуть-чуть улыбнешься, милое мое дитя? — сказала она.

— Чему же мне улыбаться? — спросила Елизавета, поднимая на Маргариту полные слез глаза.

— Улыбаться людям, что любят тебя, дитя мое, — чему же еще?

— Я улыбаюсь, видя, что я пока еще среди людей, что любят меня. Но плачу при мысли, что мне придется с ними расстаться…

— Ну же, мужайся, сестра! — сказал дофин Франциск. — Какого черта! Может быть, король Филипп Второй не так страшен, как о нем говорят; потом, когда ты думаешь о нем, ты представляешь себе старика; но подумай-ка хорошенько, он же совсем молод, ему всего тридцать два года, как раз столько, сколько Франсуа Монморанси, который женится на сестрице Диане… и ты же видишь, сестрица Диана вовсе не жалуется!

Елизавета вздохнула:

— Я бы без жалоб пошла замуж за одного из бродячих торговцев, что сейчас придут, но с жалобами иду замуж за короля Филиппа Второго.

— Хорошо, — сказала юная королева Мария, — нам покажут сейчас прекрасные ткани, и ты порадуешься. Только вытри глаза, а то ты ничего не увидишь.

Она подошла к Елизавете, отерла ей глаза платком, а потом попыталась осушить их поцелуями.

— Ну вот, — сказала она, — я слышу шаги торговцев.

Елизавета постаралась улыбнуться.

— О, — сказала она, — если среди их тканей есть черная парча, затканная серебром, для моего подвенечного платья, вы мне ее оставите, хорошо, сестрицы?

В эту минуту дверь отворилась и все увидели, что в передней стоят двое мужчин, одетых как разносчики, и на спине у каждого большой ящик — в них обычно ярмарочные торговцы носят товар, называя их коробами.

— Простите, ваше высочество, — сказал придверник, обращаясь к принцессе, — но, может быть, там, внизу, плохо расслышали?

— Плохо расслышали? А в чем дело? — спросила принцесса.

— Они говорят, что вы позволили этим двум людям к вам подняться.

— Они говорят правду, — ответила Маргарита.

— Значит, эти люди могут войти?

— Конечно.

— Входите, люди добрые, — сказал придверник, поворачиваясь к торговцам, — и постарайтесь не забывать, где вы находитесь!

— О, будьте шпокойны, дружище, — ответил тот, кто показался младшим — красивый розовощекий блондин, рыжебородый и рыжеусый, — не в первый раж нам приходится бывать у приншев и приншеш.

— Вот и прекрасно, — воскликнул дофин Франциск, — и спрашивать не надо, откуда они!

А потом, смеясь, вполголоса сказал:

— Тетушка Маргарита, может быть, это переодетые послы, явившиеся посмотреть, не обманули ли их герцога, утверждая, что вы самая очаровательная принцесса в мире?

— Во всяком случае, — ответила Маргарита, — они мои будущие подданные, и вы не сочтете неуместным, чтобы я к ним так и отнеслась.

И, повернувшись к торговцам, она добавила:

— Входите же, друзья мои!

— Ну, проходи же! Ражве ты не слышишь, что эта прекрашная дама, да благошловит ее Бог, приглашает наш войти?

И, чтобы подать пример товарищу, первый торговец — розовощекий, белокурый и рыжебородый — вошел в комнату.

За ним вошел его товарищ.

Это был человек лет тридцати — тридцати двух, крепкого сложения, черноглазый, чернобородый; несмотря на грубое платье темного цвета, вид у него был исключительно незаурядный.

Увидя его, принцесса Маргарита едва сдержала восклицание, уже готовое сорваться с губ, и сделала столь заметное движение, что оно не ускользнуло от взгляда белокурого торговца.

— Что ш вами, прекрашная дама? — спросил он, ставя короб на пол, — не подшкольжнулишь ли вы, чашом?

— Нет, — улыбаясь, ответила Маргарита, — просто увидев, как ваш друг с трудом снимает с себя короб, я невольно сделала движение, чтобы ему помочь.

— Наверное, это был бы первый раж, когда руки прекрашной приншешы кошнулишь бы короба бродячего торговца! — сказал первый разносчик, казалось решившийся один поддерживать разговор, — правда, надо вам шкажать, парень этим делом жанимается вшего нешколько дней, так что он еще неловок… так, Беппо?

— Вы итальянец, мой друг? — спросила Маргарита.

— Si, signora — ответил по-итальянски чернобородый разносчик.

— И откуда вы?..

— Из Венеции; мы приехали через Флоренцию, Милан и Турин. Прибыв в Париж, мы узнали, что в столице будут большие празднества в честь заключения мира и свадьбы двух знаменитых принцесс, и мы решили — я и мой товарищ, — что, если сумеем попасть к их высочествам, то наше дело сделано.

— Вот видите, когда он может говорить на яжыке швоей штраны, то он шправляется почти так же хорошо, как я!

— А мне на самом деле сказали, — снова заговорил черноволосый торговец, — что здесь две или три принцессы владеют итальянским языком как родным.

Маргарита улыбнулась; ей, казалось, очень нравилась речь этого человека, говорившего на пьемонтском наречии, то есть на языке крестьян, с каким-то неизъяснимым изяществом.

— Да, — ответила она, — вот моя любимая племянница Мария, — она говорит на всех языках и, конечно, на языке Данте, Петрарки и Ариосто… Подойди, Мария, подойди и попроси этого доброго человека рассказать тебе, что нового в пленительной стране, где, как говорит поэт "Ада", раздается "si".

— А не найдется ли ждешь прекрашной приншешы, которая говорила бы по-шавойшки? — спросил белокурый разносчик.

— Найдется! — сказала Маргарита.

— Вы говорите по-шавойски?.. Не может быть!

— Я не говорю по-савойски, — ответила Маргарита, — но хотела бы выучить этот язык.

— И вы правы, это прекрашный язык!

— Но вы нам обещали чудеса, — сказала юная королева Мария на самом чистом тосканском наречии, которое когда-либо звучало от Пизы до Ареццо, — и хотя мы принцессы, мы еще и женщины… Не заставляйте же нас так долго ждать!

— Видно, ты еще плохо знакома с болтунами, которые являются к нам из-за гор! — сказал дофин Франциск. — Послушать их, так в их коробах — семь чудес света! А когда они их открывают, там оказываются кольца с горным хрусталем, филигранные диадемы и римский жемчуг! Поспеши, друг, а то тебе же хуже будет: чем дольше ты нас заставишь ждать, тем мы станем разборчивее.

— Что говорит синьор принц? — спросил темноволосый торговец, будто ничего не расслышав.

Принцесса Маргарита повторила по-итальянски слова юного дофина, смягчив те выражения, что могли задеть темноволосого торговца, — она, видимо, взяла его под свое покровительство, как пьемонтца.

— Я жду, — ответил торговец, — чтобы прекрасная и печальная юная дама, что сидит на балконе, тоже подошла к нам. Я много раз замечал, что драгоценные камни обладают волшебным свойством осушать с прекрасных глаз слезы, пусть даже самые горькие.

— Слышите, милая Елизавета? — промолвила принцесса Маргарита. — Встаньте же, подойдите! И возьмите пример со своей сестры Дианы: она, кажется, старается рассмотреть драгоценности сквозь крышку короба!

Елизавета нехотя встала, подошла к своему брату Франциску и устало прижалась бледным личиком к его плечу.

— А теперь, — сказал насмешливо Франциск, — закройте глаза, чтобы не ослепнуть при виде этих сокровищ!

Темнобородый торговец как будто ждал этого приглашения — он открыл свой короб, и женщины, как они ни привыкли к виду самоцветов и драгоценностей, вскрикнули от восторга и, ослепленные, как и говорил дофин, отпрянули.

VII
УКРАШЕНИЯ И СВАДЕБНЫЕ ПЛАТЬЯ

Можно было сказать, что принцессы каким-то волшебством перенеслись в копи Голконды или Вишапура: во всех четырех отделениях короба огнем горели алмазы, синими, зелеными и красными всполохами блестели сапфиры, изумруды и рубины, а среди них ослепительно сияли необычайной матовой белизны жемчужины всех форм и размеров.

Принцессы удивленно переглянулись, как бы спрашивая друг друга, в состоянии ли они будут заплатить за украшения, предложенные им простым бродячим торговцем из Италии.

— Ну, что ты на это скажешь, Франциск? — спросила Мария Стюарт у дофина.

— Я? — переспросил восхищенный принц. — Ничего не скажу — я просто любуюсь.

Темноволосый торговец сделал вид, что он ничего не слышит, и, как будто догадавшись, о чем шла речь перед самым его приходом и какое влияние имеет Диана де Пуатье на весь этот мирок королевских отпрысков, сказал:

— Сначала подумаем об отсутствующих; те, кто близко, на это не обидятся, а те, кто далеко, будут за это признательны.

С этими словами торговец погрузил руку в своей волшебный сундук и извлек оттуда сказочную диадему; при виде ее зрители восхищенно ахнули.

— Вот, — продолжал торговец, — совсем простая диадема, но, благодаря тому, что делал ее великий мастер, она, мне кажется, вполне достойна той, кому предназначается. Это, как видите, три переплетенных в любовный узел полумесяца; в их обрамлении изображен прекрасный пастух Эндимион, он спит; а вот богиня Диана в перламутровой колеснице с бриллиантовыми колесами — она приехала навестить его спящего… Скажите, — продолжал торговец, — разве одну из знаменитых принцесс, которых я вижу здесь, не зовут Диана де Кастро?

Диана, забыв, что перед ней просто бродячий торговец, поспешно подошла и, поскольку предмет искусства или редкая драгоценность бросает царственный отблеск на ее владельца, ответила вежливо, как принцу:

— Это я, мой друг.

— Так вот, благороднейшая принцесса, — поклонился ей торговец, — это украшение было сделано Бенвенуто Челлини по заказу герцога Козимо Первого Флорентийского. Я проезжал через Флоренцию; этот убор продавался, и я купил его, надеясь выгодно перепродать при французском дворе, где, как я знаю, есть две Дианы, а не одна. Скажите, разве он не пойдет мраморному лбу госпожи герцогини де Валантинуа?

Диана де Кастро вскрикнула от радости:

— Ах, матушка, дорогая матушка! Как она будет довольна!

— Диана, — воскликнул дофин, — ты скажешь ей, что ей это дарят ее дети Франциск и Мария!

— Раз уж монсеньер произнес эти два прославленных имени, — сказал торговец, — пусть он соблаговолит разрешить мне показать вещи, приготовленные мною для тех, кто носит эти имена, в желании по мере слабых своих сил угодить им. Посмотрите, монсеньер, это ковчежец из чистого золота, принадлежавший папе Льву Десятому, и в нем не обыкновенные реликвии, а частица честного креста Господня; он сделан по рисунку Микеланджело мастером Николо Браски из Феррары; рубин, вправленный над углублением, которое предназначено для святого причастия, был привезен из Индии знаменитым путешественником Марко Поло. Эта драгоценная вещь — вы извините меня, монсеньер, если я заблуждаюсь, — предназначалась мной юной, прекрасной и прославленной королеве Марии Стюарт; она должна неустанно напоминать ей в стране еретиков, где ей придется царствовать, что нет другой веры, кроме католической, и лучше умереть за эту веру, как Иисус Христос, частица драгоценного креста которого хранится в этом ковчежце, чем отречься от нее, ради того чтобы возложить на голову тройную корону Шотландии, Ирландии и Англии.

Мария Стюарт уже протянула руки, чтобы принять это драгоценное наследие пап, как вдруг Франциск в сомнении остановил ее.

— Мария, — сказал он, — остережемся, ведь, наверное, этот ковчежец стоит больше, чем выкуп за пленного короля!

По губам торговца скользнула усмешка; должно быть, он хотел сказать: "Не так уж дорог выкуп короля, если его вообще не платить, как это сделал ваш дед Франциск Первый", но он сдержался и ответил:

— Я купил его в кредит, монсеньер, и, поскольку полностью доверяю покупателю, готов продать его в кредит.

И ковчежец перешел из рук бродячего торговца в руки королевы Марии Стюарт; она поставила его на стол и опустилась на колени, но не для того чтобы помолиться, а для того чтобы вдоволь полюбоваться им.

Франциск, тень этого прелестного существа, пошел было за ней, но торговец остановил его.

— Простите, монсеньер, — сказал он, — но я кое-что приобрел и исключительно для вас. Не соблаговолите ли взглянуть на этот клинок?

— Какой прекрасный кинжал! — воскликнул Франциск, вырывая его из рук торговца, как Ахилл — меч из рук Улисса.

— Прекрасное оружие, не правда ли, монсеньер? — Этот кинжал предназначался Лоренцо Медичи — миролюбивому правителю: его покушались убить много раз, но он никого никогда не убил. Сделал кинжал мастер Гирландайо, чья лавка стоит на Понте-Веккьо во Флоренции. Говорят, вот эта часть, — тут торговец указал на чашку эфеса, — была исполнена Микеланджело, которому тогда было пятнадцать лет. Лоренцо умер, прежде чем кинжал был полностью закончен; шестьдесят семь лет он находился в собственности потомков Гирландайо, и как раз в то время, когда я проезжал через Флоренцию, им нужны были деньги; я купил его за гроши, монсеньер, и заработаю на нем ровно столько, сколько потратил на дорогу. Берите и не сомневайтесь: такие пустяки не разорят дофина Франции.

Юный принц вскрикнул от радости, вытащил кинжал из ножен; чтобы убедиться, что клинок не уступает рукояти, он положил золотую монету на стол резного дуба, перед которым стояла на коленях Мария, и ударом, неожиданно сильным для такой слабой руки, пронзил монету насквозь.

— Ну, как?! — радостно воскликнул он, показывая золотой с торчащим из него кончиком кинжала. — А вы так смогли бы?

— Монсеньер, — смиренно отвечал разносчик, — ведь я всего лишь бродячий торговец и не искусен в забавах принцев и военачальников: я продаю оружие, но не владею им.

— По вашему виду мне кажется, мой друг, — ответил Франциск, — что такой молодец, как вы, при случае управился бы со шпагой и дагой не хуже любого дворянина! Попробуйте повторить то, что сделал я, и, если по неловкости вы сломаете клинок, убыток пойдет за мой счет.

Торговец улыбнулся.

— Если вы настаиваете, монсеньер, — промолвил он, — я попробую.

— Хорошо, — сказал Франциск, роясь в своих карманах в поисках второго золотого.

Но торговец уже вытащил из маленького кожаного кошелька, висевшего у него на поясе, испанский золотой квадрупль, в три раза более толстый, чем нобль с розой, который проткнул дофин, и положил его на стол.

Затем без видимого усилия, как будто просто подняв и опустив руку, он сделал то же, что юный принц, но результат получился несколько иной: клинок проткнул монету, как картон, и на два-три пальца вошел в дубовую столешницу, пронзив ее насквозь, как юный принц пронзил золотой.

Удар был нанесен к тому же так точно, что пришелся ровно на середину квадрупля, как будто она была намечена заранее циркулем.

Торговец предоставил юному принцу возможность самому вытаскивать кинжал из столешницы и вернулся к коробу с драгоценностями.

— А для меня, мой друг, — спросила вдова Орацио Фарнезе, — для меня у вас ничего нет?

— Простите, мадам, — ответил торговец. — Вот великолепный арабский браслет; в высшей степени необыкновенный; он был взят в Тунисе в сокровищнице гарема, когда славной памяти император Карл Пятый в тысяча пятьсот тридцать пятом году победоносно вошел в этот город. Я купил его у одного старого кондотьера, проделавшего вместе с императором эту кампанию, и отложил его именно для вас. Но, если он вам не подойдет, вы могли бы выбрать что-нибудь другое: слава Богу, это не последняя драгоценность в моем коробе.

И правда, молодая вдова, как завороженная, не отводила глаз от блистающей бездны сундучка.

Но сколь ни были причудливы желания Дианы де Кастро, браслет, как и сказал торговец, был слишком необычен и слишком великолепен, чтобы их не удовлетворить. Поэтому она его взяла, и стала размышлять лишь о том, как бы ей заплатить за такую чудесную покупку.

Остались только принцессы Елизавета и Маргарита. Елизавета ждала своей очереди печально и равнодушно, а Маргарита спокойно и уверенно.

— Мадам, — обратился торговец к нареченной Филиппа II, — хотя я и приготовил кое-что для вашего высочества, может быть, вам угодно будет выбрать самой? Мне кажется, что душа ваша мало жаждет этих роскошных безделушек, и потому мой выбор не придется вам по вкусу: я предпочел бы, чтобы вы выбрали сами.

Елизавета словно очнулась от глубокого сна.

— Что? — спросила она. — О чем вы меня просите? Что вам угодно?

Тогда Маргарита взяла из рук торговца прекрасное ожерелье из пяти нитей жемчуга с застежкой — крупным, как орех, бриллиантом, стоившим миллион, и сказала:

— От тебя хотят, милая племянница, чтобы ты примерила это ожерелье, а мы посмотрим, пойдет ли оно твоей шейке или, точнее, подойдет ли к нему твоя шейка.

И, застегнув ожерелье на шее Елизаветы, она подтолкнула ее к маленькому венецианскому зеркалу, чтобы та посмотрела, как сверкает на ней жемчуг и не затмевает ли его своей белизной ее кожа.

Но Елизавета, целиком погруженная в свою печаль, рассеянно прошла мимо зеркала, даже не остановившись, и снова села на прежнее место у окна, где сидела, когда вошел торговец.

Маргарита печально поглядела на нее и вдруг, обернувшись, заметила, что торговец смотрит на Елизавету с не менее искренней грустью.

— Увы, — прошептала она, — все жемчуга Востока не прояснят этого чела!

Потом она обернулась к торговцу и, как бы отряхнув с себя остатки печали, сказала:

— Вы забыли одну меня!

— Мадам, — ответил торговец, — по счастливой случайности я в своих странствиях повстречался с герцогом Эммануилом Филибертом. Поскольку сам я из Пьемонта и, следовательно, являюсь его подданным, я рассказал ему о цели своего путешествия и о том, что надеюсь удостоиться чести увидеть ваше высочество… Тогда, на тот случай, если мне это удастся, он вручил мне пояс, который его отец Карл Третий подарил его матери Беатрисе Португальской в день их свадьбы, чтобы я положил его к вашим ногам. Это, как видите, золотая, отделанная синей эмалью змея: в пасти она держит цепь, и к ней подвешены пять золотых ключей; это ключи от Турина, Шамбери, Ниццы, Верчелли и Виллановы-д’Асти, и на каждом ключе — герб соответствующего города; это пять украшений вашей короны, каждый из пяти ключей отпирает один из пяти шкафов в Туринском дворце, и вы отопрете их все сами в день, когда войдете туда как полноправная герцогиня Пьемонта. Что я еще могу предложить достойного вас, мадам, после этого пояса? Ничего, разве что богатые ткани — их мой товарищ будет иметь честь показать вам.

Тут второй торговец открыл свой короб, и зачарованным глазам принцесс предстал ослепительный выбор великолепных шарфов из Туниса, Алжира и Смирны, будто расшитых лучами солнца Африки или Турции; удивительные, затканные золотыми и серебряными цветами ткани: такими Паоло Веронезе облекает аристократические плечи дожей и герцогинь на своих картинах, заставляя ниспадать роскошными волнами вдоль тела и волочиться по ступеням дворцов и папертям церквей; длинные полотнища шелка, которые шли в те времена с Востока на Запад с короткой остановкой в Венеции, как в огромных караван-сараях задерживались в Антверпене, Брюсселе и Генте, пленяя взоры прекрасных дам, а оттуда уже поступали в Англию, Испанию и Францию, являя собой чудесные образцы терпения индийских и китайских мастеров, под иглой которых с помощью красок более ярких, чем у самой природы, возникал целый мир фантастических птиц, невиданных цветов и сказочных чудовищ.

Принцессы разобрали эти сокровища с лихорадочной поспешностью, какую проявляют женщины всех слоев общества, когда видят прелестные вещи, призванные, по их мнению, помочь им в кокетстве и усилить очарование, данное им от природы. Через четверть часа белокурый и рыжебородый торговец освободил свой короб от тканей, как до того темноволосый и чернобородый торговец освободил свой от драгоценностей.

Осталось только расплатиться. Чтобы рассчитаться с бродячими торговцами, каждый надеялся на чью-то помощь: Диана де Кастро — на герцогиню де Валантинуа, Мария Стюарт — на своих дядей Гизов; дофин — на своего отца Генриха II, мадам Маргарита — сама на себя. Ну а принцесса Елизавета, остававшаяся как бы в стороне от происходящего, столь же мало заботилась об оплате, как раньше — о покупке.

Но в ту минуту как прекрасные покупательницы готовились развязать свои кошельки или запустить руку в чужие, более полные, чем их собственные, продавцы заявили, что сейчас они не могут назвать цену ни драгоценностей, ни тканей и что им надо для этого свериться со своими торговыми книгами.

И потому они попросили у благородных покупателей разрешения вернуться на следующий день в тот же час, что давало возможность им все подсчитать, а покупателям — достать денег.

И с этим предложением, которое всех устраивало, торговцы довольно неловко водрузили короба себе на плечи и с поклонами — один по-савойски, другой по-пьемонтски — простились с августейшим собранием.

Но пока они прощались, Маргарита куда-то исчезла, и пьемонтец напрасно искал ее глазами в ту минуту, когда дверь в гостиную, где происходила описанная выше странная сцена, затворилась за ним.

Однако в прихожей к нему подошел паж и, прикоснувшись пальцем к его плечу, жестом предложил ему поставить короб около одной из деревянных резных скамей, стоявших вдоль стен, и следовать за ним.

Торговец повиновался, поставил короб на указанное место и прошел вслед за пажом в коридор, куда выходило множество дверей.

При звуке его шагов одна из дверей отворилась; он обернулся и очутился лицом к лицу с принцессой Маргаритой.

В ту же минуту паж исчез за драпировкой.

Торговец застыл в изумлении.

— Прекрасный торговец драгоценностями, — обратилась к нему принцесса с очаровательной улыбкой, — не удивляйтесь, что я приказала провести вас к себе: я не хотела откладывать на завтра, боясь, что не увижу вас, единственную оплату, достойную вас и меня.

И движением, исполненным изящества, которое было присуще ей во всем, она протянула ему руку.

Торговец с учтивостью дворянина опустился на одно колено, взял кончиками пальцев эту прекрасную руку и со вздохом прижался к ней губами. Маргарита приписала этот вздох взволнованным чувствам, но истинной причиной его скорее всего было сожаление.

Потом, помолчав немного, торговец обратился к ней, изъясняясь на этот раз на чистейшем французском языке:

— Мадам, ваше высочество оказало мне большую честь, но знаете ли вы, кому вы ее оказали?

— Монсеньер, — ответила Маргарита, — семнадцать лет тому назад я побывала в замке Ниццы; герцог Карл Савойский представил мне тогда своего сына как моего будущего супруга, с этого дня я считала себя нареченной Эммануила Филиберта; я ждала, вручив свою судьбу Господу, когда Провидению будет угодно нас соединить. Господь вознаградил меня за веру в него, и сегодня я по его милости — самая счастливая и самая гордая принцесса на земле!

Тут Маргарита, видимо, сочла, что она и так уже сказала достаточно; одной рукой она быстрым движением сняла со своей шеи золотую цепь, украшенную драгоценными камнями, и набросила ее на шею Эммануила Филиберта, а другой рукой опустила драпировку, отделившую ее от того, с кем она только что обменялась свадебными подарками.

Напрасно этих торговцев ждали в Лувре на следующий день и позже. А так как принцесса Маргарита никого не посвятила в то, что произошло после их ухода из гостиной, то самые догадливые из тех, кто там присутствовал, приняли этих щедрых дарителей драгоценностей и тканей за посланцев Эммануила Филиберта, которым было поручено сделать свадебные подарки, но никому и в голову не пришло, что это был сам герцог и его неразлучный и верный Шанка-Ферро.

VIII
ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТУРНЕЛЬСКОМ ЗАМКЕ И НА УЛИЦАХ ПАРИЖА В ПЕРВЫЕ ДНИ ИЮНЯ 1559 ГОДА

Пятого июня 1559 года великолепная кавалькада, состоящая из десяти трубачей, герольдмейстера, четырех герольдов, двадцати дворцовых пажей, конюших, ловчих, сокольничих и из тридцати или сорока оруженосцев, замыкавших процессию, выехала из королевского дворца Турнель, расположенного рядом с Бастилией, в сопровождении огромной толпы народа, пораженной невиданной роскошью, проследовала по улице Сент-Антуан и остановилась на Ратушной площади.

Там трубачи протрубили трижды, чтобы в домах успели открыть окна, а отставшие подошли поближе; потом, когда собралась большая толпа и все раскрыли пошире глаза и навострили уши, герольдмейстер развернул пергамент с королевской печатью и, после того как герольды трижды прокричали: "Тихо!.. Слушайте, что будет сказано!", начал читать следующий картель:

"Именем короля.

После долгой, жестокой и яростной войны, когда в различных местах оружие использовалось для пролития крови человеческой и прочих злых деяний, которые война за собой влечет, Господь в своей святой благодати, милости и доброте пожелал даровать прочный и надежный мир всем христианским народам, угнетенным до того столькими горестями; а потому справедливо будет, чтобы каждый счел своим долгом со всеми проявлениями удовольствия, радости и ликования прославить и отпраздновать столь великое благо, обратившее вражду и досаду в радость и дружбу благодаря тесным родственным связям, каковые образуются путем заключения браков, оговоренных помянутым мирным договором, а именно:

Величайший, могущественнейший и благороднейший государь Филипп_у католический король Испаний, берет в жены величайшую и благороднейшую принцессу мадам Елизавету у старшую дочь величайшего, могущественнейшего и благороднейшего государя Генриха, второго носителя этого имени, нашего господина и повелителя.

А также величайший и могущественнейший государь Эммануил Филиберт_у герцог Савойский, берет в жены величайшую и благороднейшую принцессу мадам Маргариту Французскую, герцогиню Беррийскую, единственную сестру означенного христианнейшего короля, нашего господина и повелителя.

Каковой полагает, что эти события дают повод, предоставляют счастливую возможность и вменяют в обязанность всем, кто желает показать и испытать себя в похвальных и доблестных деяниях, использовать оружие не для жестокости и насилия, а для пользы и радости.

А потому дано знать всем принцам, сеньорам, дворянам, рыцарям и оруженосцам, рвущимся к подвигам и желающим проявить свою личную доблесть в пример молодым и ради похвалы испытанных бойцов, что в столичном городе Париже будет учинен турнир Его Христианнейшим Величеством, а также принцем Альфонсом, герцогом Феррарским, Франсуа Лотарингским, герцогом де Гизом, пэром и великим камергером Франции, и Жаком Савойским, герцогом Немурским, каковые все являются рыцарями Ордена; они готовы сражаться против любого, вызвавшего их, если таковой имеет на это надлежащее право, начиная с шестнадцатого числа июня сего года и до тех пор, пока не будут выполнены все условия, перечисленные в следующих статьях.

Первая схватка на ристалище — верхом, в полном доспехе; будет состоять из обмена четырьмя ударами копий и одним в честь дамы.

Вторая схватка — на мечах, верхом, один на один или двое на двое по усмотрению распорядителей турнира.

Третья схватка — пешими; обмен тремя ударами пик и шестью ударами мечом.

И когда во время конной схватки кто-либо нанесет удар коню, вместо того чтобы нанести удар всаднику, он будет лишен права дальнейшего участия в турнире, если король не решит иначе.

Дабы следить за всем происходящим на ристалище во время вышеперечисленных схваток, будут назначены четыре распорядителя турнира.

Тот из нападающих, кто будет наиболее умелым и удачливым, получит приз, ценность коего оставляется на усмотрение судей.

Точно так же, кто будет лучше сражаться на мечах и пиках, тоже получит приз по усмотрению помянутых судей.

Нападающим, равно как из этого королевства, так и иноземцам, предлагается дотронуться до одного из щитов, что будут вывешены на возвышении в конце ристалища, сообразно тому, с кем они хотят сразиться: они могут дотронуться до любого из щитов по своему выбору или до всех, если им это угодно, и там же они найдут распорядителя, а тот запишет их на поединок, согласно тем щитам, до каких они дотронулись.

Нападающие также обязаны принести сами или послать дворянина принести распорядителю турнира свой щит с гербом, чтобы этот щит висел на возвышении в течение трех дней до начала помянутого турнира.

А если в означенное время они не принесут или не пришлют свой щит, то к турниру допущены не будут, разве только иначе не решат его зачинщики.

В знак истинности сказанного мы, Генрих, Божьей милостью король Франции, подписали изложенное своей собственной рукой.

Подписано: Генрих".

Когда картель был прочитан, четыре герольда трижды прокричали:

— Да здравствует король Генрих и да дарует ему Господь долгую и славную жизнь!

Герольдмейстер, герольды, пажи и оруженосцы повторили тот же клич, и вся толпа отозвалась как один человек.

Затем кавалькада под звуки труб тронулась с места, переехала через реку, по Сите достигла паперти собора Парижской Богоматери, остановилась там и с теми же церемониями вторично зачитала картель, который и тут был принят с великой радостью и криками восторга.

Потом кавалькада по тому же мосту вернулась в город, доехала до улицы Сент-Оноре, затем остановилась на площади Лувра, где картель снова был зачитан и встречен все теми же криками и рукоплесканиями толпы, казалось понимавшей, что ей суждено видеть последнее зрелище такого рода.

Оттуда по внешним бульварам кавалькада вернулась во дворец Турнель, куда король перевел свой двор.

Дело в том, что за неделю до описанных событий короля известили о том, что герцог Альба, который должен был представлять короля Испании на церемонии бракосочетания и последующих праздниках, прибывает в Париж в сопровождении отряда из трехсот испанских дворян.

Король тут же переехал из Лувра в дворец Турнель, где рассчитывал оставаться со всем двором, пока длятся праздники, представив свой дворец герцогу Альбе и именитым гостям, что прибудут с ним.

Как только стало известно, что герцог Альба выступил, король выслал навстречу испанскому отряду коннетабля, приказав ему двигаться вперед, пока он не встретит герцога.

Коннетабль встретил представителя короля Филиппа II в Нуайоне и продолжал путь к Парижу вместе с ним.

В Сен-Дени коннетабля и герцога Альбу ждал маршал Вьейвиль, генеральный суперинтендант, посланный королем проследить, чтобы испанцев принимали с подобающей щедростью.

Через два часа, прекрасным утром последнего воскресенья мая, испанский отряд, отдохнув и приведя себя в порядок, въехал в Париж. Это было великолепное зрелище — ведь в отряде, считая принцев, сеньоров, дворян, а также пажей и оруженосцев, было более пятисот всадников.

Господин де Вьейвиль проехал с испанцами через весь Париж — от заставы Сен-Дени до заставы Сержантов; затем, как и было приказано, он разместил герцога и самых знатных испанских сеньоров в Лувре, а простых дворян — на улице Сент-Оноре.

Поэтому, когда читался картель, на площади Лувра в толпе было почти столько же испанцев, сколько французов, и, едва чтение было кончено, приветственные крики прозвучали на обоих языках.

Если читатель, следивший за перемещением процессии с королевским воззванием от замка Турнель до Ратушной площади, оттуда к паперти собора Парижской Богоматери и далее к площади Лувра, соблаговолит вернуться с ней в замок Турнель, откуда она вышла два часа назад, то он сможет вместе с нами осмотреть место грандиозных работ, развернутых по приказу короля для подготовки состязаний, объявленных картелем, который мы сочли нужным привести целиком, сколь бы он ни был длинен, во-первых, как подлинный и весьма любопытный документ и образчик нравов той эпохи, когда французское рыцарство испускало свой последний вздох, а во-вторых, поскольку законы этих состязаний помогут нам лучше понять события, что развернутся перед нашими глазами.

Все ристалище — поле и окружающие его строения — занимало пустырь, простиравшийся от дворца Турнель до Бастилии; в длину оно имело двести шагов и в ширину — сто пятьдесят.

Наружная стена ристалища была построена из досок и обтянута тканью из тех, что идут на навесы, но в яркую полосу, белую и лазурную, — цветов герба Франции.

По длинным сторонам ристалища были воздвигнуты подмостки для зрителей — дворян и придворных дам.

Со стороны замка были расположены трое ворот, по форме схожие с тремя воротами триумфальной арки, причем средние были выше других.

Средние ворота выступали на двенадцать — пятнадцать футов на поле и служили входом и выходом из бастиона, где в течение всего турнира должны были оставаться четверо его зачинщиков, готовые ответить на любой вызов. Перед бастионом была установлена подвижная перекладина, которую оруженосцы открывали при крике: "Съезжайтесь!"

Имена четырех зачинщиков нам уже известны — это были:

король Франции Генрих II;

герцог Феррары Альфонс д’Эсте;

Франсуа Лотарингский, герцог де Гиз;

Жак Савойский, герцог Немурский.

На четырех мачтах с вымпелами были вывешены щиты с гербами четырех именитых бойцов; нападающие подъезжали с другой стороны поля, где для них была устроена большая зала, чтобы там они могли облачаться в доспехи и снимать их, и должны были дотронуться древком копья до щита того из зачинщиков, с кем они желали сразиться; этим обозначалось, что они просят простого поединка турнирным оружием в честь дам.

С этой стороны, так же как и со стороны замка, находилась подвижная перекладина: открывая ее, пропускали коня и всадника.

Иногда, несмотря на все эти предосторожности, происходило то, что часто бывает в подобных случаях: проявлялась внезапно застарелая ненависть, когда какой-либо неизвестный рыцарь просил у короля разрешения не на поединок турнирным оружием, а на настоящий бой — не на жизнь, а на смерть; в этом случае, получив разрешение Генриха II, у которого недостало бы сил отказать ему в этом, он должен был дотронуться до щита своего противника не древком копья, а его острием.

Тогда вместо некоего подобия битвы завязывалось уже настоящее сражение; это была не игра — здесь противники рисковали жизнью.

Собственно ристалище, где и велись поединки, имело в ширину пятнадцать шагов, или сорок пять футов, что позволяло зачинщикам турнира и нападающим сражаться один на один, двое на двое и даже четверым против четверых.

Ристалище со всех сторон было окружено деревянной балюстрадой, высотой в три фута, обтянутой той же тканью, что и навес. На каждом конце ристалища открывалось по два барьера, что позволяло судьям выехать на поле, а нападающим — если кто-либо из них получит разрешение короля сразиться с судьей, а не с одним из названных зачинщиков — попасть с ристалища на просторную четырехугольную площадку, оставленную слева и справа для судей, чтобы дотронуться до щита того, кого он хотел вызвать, древком или острием копья.

Судей было столько же, сколько зачинщиков, то есть четверо.

Это были:

принц Савойский, Эммануил Филиберт;

коннетабль де Монморанси;

г-н де Буасси, главный конюший, обычно именовавшийся "господин Главный";

и, наконец, г-н де Вьейвиль, великий камергер и маршал Франции.

Для каждого из них в одном из углов четырехугольной площадки был построен маленький бастион с водруженным на нем гербом.

Два из этих бастионов — герцога Савойского и коннетабля — примыкали к фасаду дворца Турнель.

Два других — г-на де Буасси и г-на Вьейвиля — находились у самой залы, возведенной для нападающих.

На верху бастиона для зачинщиков находился балкон для королевы, принцев и принцесс; он сплошь был затянут парчой, и на нем были поставлены подобие трона для королевы, кресла для принцев и принцесс и табуреты для придворных дам.

Все это было еще пусто, но король посещал ристалище каждый день, считая мгновения в ожидании, когда оно заполнится зачинщиками и нападающими, судьями и зрителями.

IX
НОВОСТИ ИЗ ШОТЛАНДИИ

Двадцатого июня в Париж въехала не менее роскошная кавалькада, чем кортеж герцога Альбы; она также прибыла из Брюсселя по той же дороге и через те же ворота.

Возглавлял ее герцог Эммануил Филиберт, будущий супруг мадам Маргариты Французской, герцогини Беррийской.

В Экуане всадники сделали остановку. Герцог и его паж вошли в какой-то дом, где их, по-видимому, ждали, потому что дверь перед ними отворилась.

Дом стоял за чертой города, шагах в ста от проезжей дороги, и весь был укрыт зеленью.

Сопровождающие ничуть не обеспокоились отсутствием принца; они расположились по другую сторону дороги и стали ждать.

Через два часа принц появился один; по его грустной улыбке было видно, что он сейчас принес большую жертву.

Кто-то из сопровождающих тихо заметил, что пажа, с которым он никогда не расставался, при нем не было.

— Итак, господа, — промолвил Эммануил, — нас ждут в Париже. Вперед!

Потом он обернулся назад, будто просил у того, кого он оставил, последней поддержки, чтобы выполнить мучительный долг, и, пустив лошадь в галоп, занял свое место во главе эскорта, растянувшегося по парижской дороге.

В Сен-Дени Эммануил Филиберт встретил своего бывшего пленника — коннетабля, явившегося к нему от имени короля, как до того он явился к герцогу Альбе, чтобы оказать жениху честь и принести ему поздравления.

Эммануил Филиберт принял поздравления учтиво, но лицо его было печально и серьезно. Чувствовалось, что он едет в Париж, оставив свое сердце где-то в пути.

Между Парижем и Сен-Дени Эммануил Филиберт увидел, что им навстречу движется многочисленный отряд: очевидно, это был предназначенный ему кортеж, и герцог выслал вперед капитана своей гвардии Робера де Ровера.

Отряд состоял из двухсот савойских и пьемонтских дворян, одетых в черный бархат с золотыми цепями на груди; вел его граф де Ракони.

Этот отряд занял место позади эскорта Эммануила Филиберта.

Когда кортеж подъехал к заставе, можно было увидеть, как оруженосец, несомненно ожидавший его, пришпорил коня и ускакал в сторону предместья Сент-Антуан. Это был гонец, посланный королем, чтобы предупредить его о приезде принца.

У бульвара кортеж повернул налево и направился в сторону Бастилии.

Король ожидал принца у крыльца Турнельского дворца, держа за руку свою сестру мадам Маргариту; за ними, на первой ступени, стояла королева Екатерина со своими пятью детьми, а еще выше амфитеатром располагались принцессы и состоявшие на королевской службе дворяне и дамы.

Эммануил Филиберт остановил коня в десяти шагах от крыльца и спешился; приблизившись к королю, он хотел приложиться к его руке, но тот раскрыл ему объятия со словами:

— Поцелуйте меня, дражайший брат!

Затем он представил ему мадам Маргариту.

Мадам Маргарита была одета в платье из пунцового бархата с белыми прорезями на рукавах; на ней было единственное украшение — великолепный, отделанный эмалью пояс с пятью золотыми ключами, который ей передал в Лувре торговец от имени ее будущего мужа.

Когда Эммануил Филиберт подошел к ней, щеки ее стали такими же пунцовыми, как платье.

Она протянула ему руку, и, так же как торговец в Лувре, принц в Турнеле опустился на одно колено и поцеловал эту прекрасную царственную руку.

Потом король представил его по очереди королеве, принцам и принцессам.

Каждый, чтобы оказать ему честь, надел драгоценность из короба пьемонтского торговца: поскольку за оплатой никто не явился, эти украшения были сочтены подарками жениха.

Госпожа де Валантинуа украсила себя диадемой из трех бриллиантовых полумесяцев; г-жа Диана де Кастро надела арабский браслет; мадам Елизавета — жемчужное ожерелье, белее которого была ее шея, а дофин Франциск прицепил к поясу свой великолепный флорентийский кинжал, который ему удалось вытащить из дубового стола, куда он был всажен могучим торговцем.

Только Мария Стюарт не могла похвастаться своим драгоценным ковчежцем и оставила его в молельне, лучшим украшением которой он стал; через тридцать лет в ночь перед ее смертью в замке Фотерингей он примет святую облатку, привезенную из Рима, и ею она причастится в день своей казни.

Эммануил Филиберт в свою очередь представил королю сеньоров и дворян, сопровождавших его.

Это были графы Горн и Эгмонт, отличившиеся: один в Сен-Лоранской битве, другой — при Гравелине; оба они умрут спустя девять лет как мученики реформатской веры на одном эшафоте по приговору герцога Альбы, который сейчас им улыбается и ждет, когда, вслед за королем Франции, придет его очередь пожать им руки.

Это был Вильгельм Нассауский, красивый молодой человек двадцати шести лет, с лицом, окрашенным печалью (из-за нее он позднее получил кличку "Молчаливый"); его называли иначе принц Оранский, потому что в 1545 году он унаследовал Оранжское княжество от своего дяди Рене Нассауского.

Наконец, это были герцоги Брауншвейгские и графы Шварцбург и Мансфельд, которые оказались счастливее, чем другие упомянутые нами исторические персонажи: их смерть не принесла мрачной известности ни эшафоту, ни убийце.

И вдруг, словно в этом собрании мужчин и женщин, заранее отмеченных судьбой, кого-то еще не хватало, на бульваре показался всадник, скакавший во весь опор; увидев великолепное сборище перед Турнельским дворцом, он остановил коня, соскочил на землю, бросил поводья своему оруженосцу и молча стал ждать, когда к нему обратится король.

Всадник мог быть спокоен: он ехал таким бешеным аллюром, он так умело остановил коня на полном скаку, так красиво спешился, что Генрих, сам очень хороший наездник, не мог этого не оценить.

Поэтому, вытянув голову над окружающей его блестящей толпой, король воскликнул:

— А вот и Лорж, капитан нашей шотландской гвардии, кого мы с тремя тысячами человек послали на помощь вашей матушке, дорогая Мария, и, чтобы этому дню достало всех радостей, он привез нам новости из вашего Шотландского королевства! Ну, подойди же сюда, Монтгомери, — продолжал король, — подойди! И хотя у нас сегодня большие празднества и увеселения, осторожнее с головешками! Пословица гласит, что не следует играть с огнем.

Стоит ли объяснять, что король Генрих намекал на случай, произошедший с Жаком де Монтгомери, отцом Габриеля: во время потешной осады особняка Сен-Поль, который Монтгомери оборонял от короля Франциска I, он попал горящей головней в подбородок короля, и нанесенная им рана на сто последующих лет ввела моду на короткие волосы и длинные бороды.

Монтгомери подошел к Генриху II; в эту минуту он и не подозревал, что гораздо более серьезное происшествие, чем то, что случилось из-за его отца с королем-отцом, случится из-за него самого с королем-сыном во время турнира, которого король Генрих ждал с такой радостью.

Монгомери привез из Шотландии хорошие политические новости и плохие — религиозные. Елизавета Английская не предпринимала ничего против своей соседки, границы оставались спокойными; но внутри вся Шотландия была объята пламенем.

Этим пламенем была реформа, а поджигателем был Джон Нокс.

В минуту, когда Габриель де Лорж, граф де Монтгомери, произнес это имя, во Франции оно мало что говорило. Действительно, что за дело было до этой маленькой страны элегантному двору Валуа, кочующему из Лувра в Турнель, а из Турнеля в Фонтенбло; что за дело было до нее Франциску I с его герцогиней д’Этамп, Леонардо да Винчи, Андреа дель Сарто, Бенвенуто Челлини, Россо, Приматиччо, с его Рабле, Бюде, Ласкари и Маро; что значила она для Генриха II с его герцогиней де Валантинуа, Ронсаром, Филибером Делормом, Монтенем, де Безом, дю Белле, Амьо, канцлером л’Опиталем, Жаном Гужоном, Серлио, Жерменом Пилоном, Екатериной Медичи и ее фрейлинами; что за дело было до нее всему этому блестящему, легкомысленному, храброму и безбожному миру — людям, в чьих жилах струилась, словно из двух источников, итальянская и французская кровь, людям, без конца смешивавшим историю с романом, а рыцарство — с политикой, людям, претендовавшим на то, чтобы сделать из Парижа Рим, Афины и Кордову одновременно; что за дело было до нее всем этим королям, принцам, принцессам, дворянам, скульпторам, художникам, писателям, архитекторам, над которыми блистала радуга славы, искусства и поэзии; что за дело было им до того, что происходило в том уголке света, который они считали краем цивилизованной земли, у бедного, невежественного, грубого народа, расцениваемого ими как придаток к французской короне, как безделушка, ценная не работой, а металлом, подвешенная к застежке цепи, которую королева носит на поясе?

Эта земля может однажды взбунтоваться против своего юного короля Франциска или против своей юной королевы Марии Стюарт? Ну и что же! Тогда французы погрузятся на золоченые ладьи, как Вильгельм, когда он отправился завоевывать Англию, или как Рожер, когда он поплыл завоевывать Сицилию! Шотландия будет покорена, ей вместо цепи наденут на ногу золотой браслет и поставят ее на колени перед внучкой Эдуарда и дочерью Якова V!

Итак, Габриель де Лорж несколько исправил мнение французского двора о Шотландии: он поведал удивленной Марии Стюарт, что главным ее врагом была не прославленная королева Англии Елизавета, а бедный священник-отступник, порвавший с папством, по имени Джон Нокс.

Монтгомери видел этого Джона Нокса во время народного мятежа; сохранив ужасные впечатления об этом человеке, он попытался возвести священника, в глазах будущей королевы Шотландии, на ту высоту, на которой тот остался в его памяти.

Он следовал за ним во время этого мятежа, о котором сам Нокс рассказывал так:

"Я видел, как идол Дагона был повержен на землю и как священники и монахи бежали со всех ног, побросав посохи, митры, стихари, разорвав облачения в лохмотья; серые монахи открывали рты, черные монахи вопили, ризничие, прихрамывая, взлетали, как вороны, и счастливы были те, кто сумел добраться до своего логова, потому что никогда еще подобная паника не охватывала это антихристово племя!.."

Человек, раздувший ветер, который поднял подобную бурю, должен был быть, да и был, титаном.

И в самом деле, Джон Нокс был одной из тех стихий в облике человеческом, которые появляются во время великих религиозных или политических потрясений.

Если они родились в Шотландии или Англии во время пресвитерианской реформы, их зовут Джон Нокс или Кромвель.

Если они родились во Франции во время политической реформы, их зовут Мирабо или Дантон.

Джон Нокс родился в Восточном Лотиане в 1505 году, следовательно, в то время ему было пятьдесят четыре года. Он уже собирался принять сан, когда от Вормса до Эдинбурга прозвучали слова Лютера; Джон Нокс со всей неистовой силой своего темперамента тут же начал проповедовать против папы и обедни. В 1552 году он был назначен капелланом короля Англии Эдуарда VI, но с воцарением Марии Кровавой был вынужден покинуть Великобританию и укрыться в Женеве, у Кальвина. Когда Мария умерла и к власти пришла Елизавета, он счел, что настала благоприятная минута, и вернулся в Шотландию, привезя с собой тысячи экземпляров памфлета, отпечатанного еще в Женеве и направленного одновременно против регентства Марии Лотарингской и грядущего воцарения Марии Стюарт.

В его отсутствие древо реформы, посаженное им, разрослось и его тень покрывала три четверти Шотландии.

Когда он уезжал, его родина была католической, теперь она была протестантской.

Этого человека Марии следовало бояться.

Но разве Мария могла чего-нибудь бояться?

Шотландия была от нее далеко не только в пространстве, но и во времени.

Что ей было за дело до Шотландии, ей, жене дофина Франции; ей, снохе короля, которому едва ли исполнился сорок один год, могучего, крепкого и горячего, как юноша; ей, супруге молодого человека девятнадцати лет?

Каково было наихудшее предсказание, которое можно было ей сделать? Двадцать лет царствования ее свекра, сорок лет жизни ее мужа-короля. Тогда никто еще не знал, что Валуа умирают молодыми!

Зачем ей была нужна эта дикая роза, взросшая на скалах, — корона Шотландии, — если впереди у нее была корона Франции, которую, по словам императора Максимилиана, Бог дал бы своему второму сыну, если бы он у него был?

Да, конечно, существовал гороскоп, который был составлен одним прорицателем в день рождения короля Генриха II, гороскоп, над которым так насмехался коннетабль и который король отдал на хранение г-ну д’Обеспину; этот гороскоп гласил, что король Генрих II умрет на дуэли или на поединке. И существовал роковой знак на лбу Габриеля де Лоржа, сильно беспокоивший императора Карла V до того момента, как его астролог не сказал ему, что этот знак угрожает только принцу, у которого в гербе есть цветок лилии.

Но какова была вероятность того, что один из самых могущественных государей христианского мира будет когда-либо сражаться на дуэли? И какова была вероятность того, что Габриель де Лорж, граф де Монтгомери, один из самых преданных королю дворян, капитан шотландской гвардии его величества, практически спасший ему жизнь во время охоты на кабана в Сен-Жерменском лесу, о чем мы рассказали читателю, поднимет когда-либо отце-убийственную руку на короля, чья смерть разбивала все его надежды?

И ни действительность, ни предсказания, ни настоящее, ни будущее не могли даже невольно омрачить очаровательных лиц этого радостного двора, когда большой колокол собора Парижской Богоматери возвестил, что все, даже сам Господь, готово к первому венчанию из двух, которые должны были проводиться; это было венчание короля Филиппа II, представленного герцогом Альбой, с Елизаветой Французской, которую называли Елизаветой Мира, потому что эта свадьба должна была принести мир воевавшим странам.

X
СОСТЯЗАНИЯ НА УЛИЦЕ СЕНТ-АНТУАН

Итак, 27 июня 1559 года большой колокол собора Парижской Богоматери, сотрясая старые башни времен Филиппа Августа, торжественно возвестил о венчании короля Испании с дочерью короля Франции.

Герцог Альба, в сопровождении принца Оранского и графа Эгмонта, представлял, как мы уже сказали, короля Филиппа II.

Когда бедная Елизавета дошла до паперти кафедрального собора, ноги у нее подкосились и, чтобы ввести ее в собор, пришлось подхватить ее под руки и почти нести до нефа. Вели ее граф Эгмонт и Вильгельм Оранский — два человека, отмеченные судьбой: один погиб на эшафоте по приговору герцога Альбы, другой — от пули Балтазара Жерара, оказавших року такую страшную услугу.

Эммануил смотрел на нее с сочувственной улыбкой, смысл которой понимал только Шанка-Ферро, единственный, кто знал, что герцог оставил в Экуане.

После церемонии все вернулись в Турнельский замок, где их ждал большой обед. После был дан концерт, а вечером Эммануил Филиберт открыл бал с молодой королевой Испании, единственным утешением которой было то, что она не увидит своего царственного супруга еще несколько дней; Жак де Немур танцевал с принцессой Маргаритой, Франсуа де Монморанси — с Дианой де Кастро, а дофин, которого следовало бы назвать первым, — с Марией Стюарт.

Здесь на время объединились друзья и враги; самая яростная вражда если и не угасла, то утихла на время.

Но, тем не менее, друзья и враги составляли две разные группы.

Первую — коннетабль со всеми своими сыновьями; Колиньи и Дандело со своими дворянами.

Вторую — Франсуа де Гиз со всеми своими братьями: кардиналом Лотарингским, герцогом Омальским, герцогом д’Эльбёфом… Имена остальных из шести сыновей одного отца забыты.

Первые чувствовали себя победителями, выглядели весело и радостно.

Вторые были мрачны, серьезны, и вид у них был угрожающий.

В толпе вполголоса говорили, что если на следующий день кто-нибудь из Монморанси столкнется на ристалище с кем-нибудь из Гизов, то это будет уже не состязание, а настоящее сражение.

Но Генрих принял меры предосторожности.

Он запретил Колиньи и Дандело дотрагиваться до других щитов, кроме своего собственного, и щитов Жака де Немура и Альфонса д’Эсте.

Такой же приказ был отдан Данвилю и Франсуа де Монморанси.

Гизы хотели сначала уклониться от участия в этих празднествах, герцог Франсуа ссылался на необходимость посетить свои владения, но Екатерина Медичи и кардинал Лотарингский отговорили его от этого решения, опасного, как всякое решение, принятое под влиянием досады и гордости.

Итак, герцог де Гиз остался, и дальнейшие события показали, что он поступил правильно.

Разошлись в полночь. Герцог Альба проводил Елизавету до ее спальни, положил свою правую ногу на кровать, прикрыв ее простыней, через несколько мгновений вытащил ее из постели, поклонился и вышел. Брак был заключен.

На следующий день весь двор, кроме короля, был разбужен фанфарами; только король Генрих не спал — так он хотел наконец открыть турнир, который обещал ему столько радости и о котором он столь долго мечтал.

Поэтому, хотя турнир открывался лишь после завтрака, с самого рассвета король Генрих II бродил от ристалища к конюшне, чтобы полюбоваться своими прекрасными лошадьми, к которым Эммануил Филиберт добавил великолепный подарок — девятнадцать лошадей под седлами и в полных боевых доспехах.

Когда настал час трапезы, зачинщики и судьи позавтракали отдельно от других за круглым столом: он должен был напоминать стол короля Артура, и им прислуживали дамы.

Четыре дамы, прислуживавшие именитым сотрапезникам, были: королева Екатерина, принцесса Маргарита, юная королева Мария и герцогиня де Валантинуа.

После завтрака мужчины прошли в свои покои, чтобы надеть доспехи.

На короле были превосходные латы миланской работы с золотыми и серебряными узорами, шлем, увенчанный королевской короной и изображающий саламандру с распростертыми крыльями; на щите его, так же как на том, что висел на бастионе, был изображен полумесяц, блистающий на чистом небе, с девизом:

"Donee totum impleat orbem!"

Цветами его были белый и черный — между прочим, это были цвета, принятые Дианой де Пуатье после смерти своего мужа г-на де Брезе.

На г-не де Гизе были боевые латы — те же, что и при осаде Меца. На латах были видны вмятины от пяти пуль — их можно видеть и сегодня в Парижском артиллерийском музее, где эти латы хранятся; эти пять пуль герцог получил при осаде Меца, но все они расплющились о спасительную сталь.

На щите его, так же как на щите короля Генриха, было изображено небо, но не такое чистое: белое облачко затуманивало золотую звезду.

Его девизом было:

"Сияет, но сокрыта".

Его цвета были белый и алый. "Это были цвета одной дамы, которой он служил и которую я мог бы назвать, — говорит Брантом, — она была фрейлиной".

К несчастью, Брантом эту даму так и не назвал, и мы, в силу неведения, в каком он нас оставил, вынуждены быть такими же скромными, как он.

На г-не де Немуре были латы миланской работы, — подарок Генриха II, — а на его щите был изображен не то ангел, не то амур — кто именно, различить было трудно — с букетом цветов и следующий девиз:

"Ангел или амур, он прилетает с неба!"

Этот девиз намекал на одно происшествие, случившееся с красавцем-герцогом в Неаполе в день праздника Святых Даров.

Он ехал по улице вместе с другими французскими сеньорами, как вдруг по проволоке, натянутой, чтобы вызвать нужный эффект, из окна спустился ангел и подарил ему роскошный букет от имени одной дамы.

Отсюда и девиз: "Ангел или амур, он прилетает с неба!"

Его цвета были желтый и черный, что, по словам того же Брантома, означает "Наслаждение и стойкость", или "Стойкость в наслаждении", "так как в ту пору, как рассказывали, он наслаждался любовью с одной из самых красивых на свете дам, а в силу этого должен был по справедливости проявлять по отношению к ней стойкость и верность, ибо нигде нельзя было встретить и обладать женщиной прекраснее ее".

И наконец, герцог Феррарский, молодой принц, в то время еще малоизвестный, а позже печально прославившийся тем, что засадил на семь лет в сумасшедший дом Торквато Тассо. Он был одет в великолепные венецианские латы. На его щите был изображен Геракл, повергающий Немейского льва, со следующим девизом:

"Кто силен, тот бог".

Его цвета были желтый и красный.

В полдень ворота отворились. В одно мгновение все места на подмостках были заняты дамами, сеньорами и дворянами, имена которых давали им право присутствовать на празднестве.

Потом заполнилась и королевская ложа.

В первый день победителя должна была награждать г-жа де Валантинуа.

Призом служила великолепная цепь, украшенная рубинами, сапфирами и изумрудами, которые разделяли три золотые полумесяцы.

Полумесяц, как известно, был гербом прекрасной г-жи де Валантинуа.

На второй день победитель получал приз из рук мадам Маргариты.

Призом служил боевой турецкий топор великолепной работы, подаренный Франциску I Сулейманом.

Третий день — самый почетный — был отдан Екатерине Медичи.

Призом служила шпага с рукоятью и гардой работы Бенвенуто Челлини.

В полдень с находящегося напротив королевской ложи балкона, на котором расположились музыканты, зазвучали фанфары.

Наступило время состязаний.

Первыми на ристалище, как стайка птиц, выпорхнули пажи.

Каждый зачинщик имел двенадцать пажей, одетых в шелк и бархат цветов своего хозяина; всего их было сорок восемь.

Затем появились оруженосцы, по четверо на каждого зачинщика; они должны были подбирать сломанные копья и помогать сражающимся, если в том появится нужда.

И наконец, выехали четверо судей, в доспехах с ног до головы, с опущенным забралом, на лошадях, тоже в доспехах, с попонами, волочившимися до земли.

Каждый из них держал в руках жезл. Они остановились перед боковыми барьерами и застыли неподвижно, как конные статуи.

Над четырьмя воротами бастиона зачинщиков появились трубачи и протрубили вызов на все четыре стороны света.

Одна труба ответила, и из ворот залы нападающих выехал рыцарь в полных доспехах, с опущенным забралом, с копьем у стремени.

На его шее блистала цепь ордена Золотого Руна, и по этой награде, полученной им в 1546 году от Карла V вместе с императором Максимилианом, Козимо Медичи, великим герцогом Флорентийским, Альбертом, герцогом Баварским, Эммануилом Филибертом, герцогом Савойским, Оттавио Фарнезе, герцогом Пармским, и Фердинандом Альваресом, герцогом Альбой, можно было сразу узнать Ламораля, графа Эгмонта.

Перья на его шлеме были белые и зеленые: это были цвета Сабины, графини Палатинской, герцогини Баварской, с которой он обвенчался пять лет тому назад в Шпейере в присутствии императора Карла V и Филиппа И, короля Неаполитанского, и которую любил нежно и преданно до самой смерти.

Он продвигался вперед, управляя лошадью с тем изяществом, что создало ему славу первого наездника испанской армии, причем эта слава была столь громкой, что король Генрих II, в этом отношении не имевший себе равных, как говорили, ей несколько завидовал.

Проехав три четверти ристалища, он приветствовал ложу королевы и принцесс — копье склонилось до земли, а корона на шлеме коснулась шеи лошади — и дотронулся древком копья до щита короля Генриха II.

Затем, под громкие звуки фанфар, он заставил коня, пятясь, пройти всю длину ристалища и, оказавшись с другой стороны барьера, направил копье горизонтально.

Поскольку это был куртуазный поединок, противники должны были, согласно обычаю, целиться только в торс, или, как тогда говорили, "между четырьмя членами".

Как только Эгмонт направил копье, король в полном вооружении выехал верхом.

Даже если бы Генрих не был королем, ему хлопали бы не менее дружно. Трудно было себе представить всадника, лучше сидевшего на коне и державшегося в стременах, более крепкого и в то же время более изящного, чем король Франции.

Как и граф Эгмонт, он держал в руке копье наизготове. Заставив лошадь сделать пируэт, чтобы приветствовать королеву и принцесс, он повернулся к сопернику и зацепил копье за нагрудный крюк.

В ту же минуту оруженосцы подняли барьеры, и судьи, видя, что противники готовы, в один голос воскликнули:

— Съезжайтесь!

Всадники только и ждали этого мгновения, чтобы ринуться друг на друга.

Оба одновременно ударили копьем прямо в грудь противника.

И король и граф Эгмонт были столь умелыми наездниками, что ни один не вылетел из седла, но удар был так силен, что граф потерял стремя, а копье сотряслось, выскользнуло у него из рук и упало в нескольких шагах от него. Копье же короля разлетелось на три или четыре куска, оставив у него в руках совершенно бесполезный обломок.

Кони, испуганные ударом и грохотом, дрожа, остановились и присели на задних ногах.

Генрих далеко отбросил обломок копья.

Ристалище гремело аплодисментами зрителей, а в это время два оруженосца перескочили через барьер: один поднял копье графа Эгмонта, другой подал новое копье королю.

Противники заняли свои места и снова направили копья.

Опять прозвучали трубы, барьеры отворились, и судьи второй раз крикнули:

— Съезжайтесь!

На этот раз сломались оба копья. Генрих, словно дерево под порывом ветра, откинулся на круп коня; Эгмонт потерял оба стремени и вынужден был ухватиться за луку седла.

Король выпрямился, граф выпустил луку, и оба всадника, оправившись от страшного удара, снова твердо сидели в седлах.

Вокруг них валялись обломки копий.

Оруженосцы подобрали эти обломки, а противники вернулись каждый за свой барьер.

Им дали новые копья, более крепкие, чем прежние.

И кони и рыцари проявляли нетерпение; кони были все в мыле и ржали — очевидно, бег и фанфары возбудили благородных животных больше, чем шпоры, и они ощущали себя участниками сражения.

Затрубили фанфары. Все зрители кричали от радости и хлопали в ладоши, как тогда, когда веком позже Людовик XIV появился в балете "Четыре времени года" в роли Солнца.

Генрих в виде средневекового воина, а Людовик XIV в виде комедианта одинаково выражали наиболее полно Францию своего времени: первый — Францию рыцарственную, другой — Францию галантную.

Приветственные крики почти заглушили возглас "Съезжайтесь!".

Удар был еще сокрушительнее, чем первые два: Генрих II потерял одно стремя, копье графа Эгмонта разлетелось на куски, но копье короля осталось целым.

Удар был так силен, что лошадь графа встала на дыбы, подпруга лопнула, седло скользнуло по наклоненной спине коня, и — странное дело! — граф оказался на земле.

Поскольку он остался на ногах, то это падение, избежать которого было невозможно, еще более выявило искусство и ловкость замечательного всадника.

Тем не менее граф, поклонившись Генриху II и признав себя побежденным, учтиво отдал себя на милость победителя.

— Граф, — сказал ему в ответ король, — вы пленник герцогини де Валантинуа. Сдавайтесь на ее милость, вашу судьбу будет решать она, а не я.

— Государь, — промолвил граф, — если бы я знал, что мне уготовано столь сладостное рабство, я бы сдался в плен в первый же раз, когда сражался с вашим величеством.

— И вы сберегли бы мне немало людей и денег, господин граф, — ответил король, решившийся не уступать в этом обмене любезностями, — поскольку избавили бы меня от Сен-Лорана и Гравелина!

Граф удалился, а через несколько минут поднялся на балкон и опустился на колени перед герцогиней де Валантинуа, и она связала ему руки великолепным жемчужным ожерельем.

В это время король, уже трижды обменявшийся ударами, отдыхал, уступив место герцогу де Гизу, второму зачинщику.

Герцог де Гиз вышел на поединок с графом Горном, и, хотя герцог слыл одним из лучших бойцов своего времени, во всех трех заездах его преимущества над фламандским генералом были не слишком велики.

При обмене третьим ударом Горн, с той же учтивостью, что и граф Эгмонт, признал себя побежденным.

Потом наступила очередь Жака де Немура. Он сражался против испанца по имени дон Франсиско Ригоннес; при первом ударе копья испанец потерял стремя, при втором опрокинулся на круп лошади, на третьем был вышиблен из седла и упал на землю.

Впрочем, это был единственный испанец, участвовавший в турнире; наши запиренейские соседи знали, что они слабее нас в этом виде борьбы, и не хотели рисковать своей репутацией, уже подорванной поражением дона Франсиско Ригоннеса.

Оставался герцог Феррарский. Он съехался с Дандело. Шансы их были приблизительно равны, но суровый защитник Сен-Кантена, уезжая с поля, признался, что предпочитает настоящую битву на шпагах с врагом Франции всем этим играм, ибо ему, человеку, уже год назад примкнувшему к реформатской религии, они кажутся чем-то языческим.

Поэтому он заявил, что не будет больше сражаться и что вместо него выступит его брат Колиньи, если тот на это согласен.

И, так как Дандело был человек твердый, он сдержал данное себе слово.

Первый день закончился сражением четырех зачинщиков против четверых нападающих; этими четырьмя нападающими были: Данвиль против короля, Монтгомери против герцога де Гиза, герцог Брауншвейгский против Жака де Немура и граф Мансфельд против Альфонса д’Эсте.

Если не считать короля, чье преимущество — то ли из учтивости противника, то ли на самом деле — было очевидным, остальные соперники были приблизительно равны.

Генрих был вне себя от радости!

Правда, он не слышал, что вполголоса говорили люди вокруг него, и в этом нет ничего удивительного: короли часто не слышат и того, что говорится во всеуслышание.

А вполголоса говорили о том, что коннетабль — слишком хороший придворный, чтобы не научить своего старшего сына, как нужно обращаться с королем, даже когда ты держишь в руке копье!

Назад: Часть третья

Дальше: XI КАРТЕЛЬ

VI БРОДЯЧИЕ ТОРГОВЦЫ

VII УКРАШЕНИЯ И СВАДЕБНЫЕ ПЛАТЬЯ

VIII ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТУРНЕЛЬСКОМ ЗАМКЕ И НА УЛИЦАХ ПАРИЖА В ПЕРВЫЕ ДНИ ИЮНЯ 1559 ГОДА

IX НОВОСТИ ИЗ ШОТЛАНДИИ

X СОСТЯЗАНИЯ НА УЛИЦЕ СЕНТ-АНТУАН