XXIII ДВОЕ ИУД

XXIII
ДВОЕ ИУД

Куртен повел своего компаньона по направлению к средней башне; по дороге он раза два останавливался, чтобы прислушаться, ибо ему все время мерещилось, что позади них скользили какие-то тени и раздавались чьи-то шаги. Но всякий раз г-н Гиацинт уверял его, что вокруг не было ни души, и в конце концов мэр Ла-Ложери вынужден был признаться, что у него чересчур разыгралось воображение. Подойдя к башне и толкнув ногой дверь, Куртен вошел первым, достал из кармана восковую свечу и фосфорную зажигалку, зажег свечу и для начала осмотрел все углы, а потом прошелся взглядом по стенам, заглянув в каждую щель, чтобы убедиться, что никого не было в бывшем хранилище фруктов.

Внимание Куртена привлекла дверь, прорубленная в правой стене и наполовину заваленная обломками перекрытия. Толкнув ее, он оказался на краю зиявшей перед ним пропасти, над которой клубился туман.

— Вы только взгляните! — воскликнул подошедший сзади г-н Гиацинт, указывая на огромную брешь в стене, откуда открывалось серебрившееся под луной озеро. — Вы теперь убедились?

— О! Теперь у меня не осталось сомнений, — ответил, рассмеявшись, Куртен, — да, молочная ферма мамаши Шомпре нуждается в большом ремонте. С того времени как я был здесь в последний раз, пробоина в стене увеличилась вдвое: сейчас сюда можно заплывать в лодке.

Подняв вверх свечу, Куртен хотел осмотреть затопленное водой подземелье, но ничего у него из этой затеи не получилось. Подняв с земли камень, он бросил его в воду. Раздался всплеск, который тут же был подхвачен эхом, показавшимся зловещим, а волны, накатывавшиеся на стены и ступени лестницы, отозвались ровным гулом.

— Да, — сказал Куртен, — похоже, что здесь, кроме озерных рыб, никто нас не услышит, а поговорка гласит: "Нем как рыба".

И тут с кровли сорвался камень и, прокатившись по внешней стороне стены, упал на мощеный двор.

— Вы слышали? — испуганно спросил г-н Гиацинт.

— Да, — ответил мэр Ла-Ложери, который, в отличие от своего спутника, после того как убедился в том, что во дворе никто не прятался, обрел в окружении величественных развалин былую самоуверенность, — такое здесь часто случается. Я не один раз видел падавшие куски стен со старых башен, после того как пролетавшая мимо ночная птица чуть задевала их крылом.

— Эх! — заметил г-н Гиацинт с гнусавым смешком, выдававшим в нем немецкого еврея. — Вот-вот, именно ночных птиц и стоит в первую очередь опасаться.

— Да, шуанов, — сказал Куртен, — но развалины находятся слишком близко от деревни, и хотя в ее окрестностях бродит один мерзавец, от которого, как я считал, мне удалось уже раз избавиться и о котором только что услышал вновь, шуаны, тем не менее, не решатся на нас здесь напасть.

— Все же погасите свечу.

— Не стоит; правда, поговорить мы сможем и в темноте, но мне кажется, что, кроме разговоров, у нас есть и другое дело.

— Неужели? — заметил г-н Гиацинт, решив пошутить.

— Безусловно. Спрячемся вот здесь, в нише, где нас не потревожат и откуда никто не увидит отблеск свечи.

И мэр Ла-Ложери увлек за собой г-на Гиацинта под арку, что вела к двери в подземелье, затем поставил зажженную свечу у подножия лежавшей плиты и присел на ступеньки лестницы.

— Вы пообещали, — начал г-н Гиацинт, присаживаясь напротив Куртена, — назвать улицу и номер дома, где скрывается Малыш Пьер.

— Или что-то близкое к тому, — подтвердил Куртен, в ушах которого зазвенело золото, зашитое в пояс г-на Гиацинта, а в глазах загорелся алчный огонек.

— Послушайте, не будем тратить время на пустые разговоры. Вы знаете, где он скрывается?

— Нет.

— Тогда зачем же вы сюда пришли? Ах! Как я жалею, что связался с таким копушей, как вы!

Вместо ответа Куртен вытащил записку, подобранную среди пепла в камине дома на Рыночной улице, и протянул г-ну Гиацинту, затем поднял свечу так, чтобы тот смог прочитать ее.

— Кто это написал? — спросил еврей.

— Девушка, о которой я уже вам рассказывал; она входит в окружение той особы, которую мы разыскиваем.

— Да, но теперь это в прошлом.

— Вы правы.

— В таком случае, я вас спрашиваю, какая нам польза от этого письма? О чем оно свидетельствует? Как оно поможет продвинуть наше расследование?

Пожав плечами, Куртен поставил свечу на прежнее место.

— По правде говоря, для городского жителя вы не слишком сообразительны.

— Не понимаю.

— Черт возьми! Разве вы не прочитали, что, если у того человека, кому адресовано письмо, возникнут неприятности, Малыш Пьер предоставит ему убежище?

— Да, ну и что дальше?

— А вот что: нам остается сделать так, чтобы эти неприятности у него появились.

— Ну, а потом?

— Обыскать дом, где он будет скрываться, и накрыть разом всю компанию.

Господин Гиацинт задумался.

— Да, это вы неплохо придумали, — произнес он, разглядывая письмо с обратной стороны перед огнем свечи, чтобы проверить, не написано ли на нем чего-либо еще.

— Я уверен, что письмо нам поможет!

— И где живет этот человек? — спросил как бы невзначай г-н Гиацинт.

— А! Что до этого, то тут особый разговор, — сказал Куртен. — У вас в руках уже кое-что есть, и вы сами в этом смогли убедиться, но я вам не сообщу ничего больше, пока не буду обеспечен залогом, как говорят судейские.

— А если этот человек не воспользуется предложенным ему убежищем? Если он не захочет укрыться в том же доме, где скрывается та особа, какую мы ищем? — спрашивал г-н Гиацинт.

— О! Я так все устрою, что у него не будет другого выхода. Дом выходит на две улицы: мы с солдатами перекроем дорогу с одной стороны, а он будет удирать через запасной выход, который мы нарочно оставим как бы без присмотра; выйдя на улицу, он убедится, что опасность ему не грозит, в то время как мы будем наблюдать с двух концов улицы и тут же устремимся за ним, куда бы он ни пошел. Вы поняли, что это беспроигрышный вариант! Ну, развязывайте ваш поясок.

— Вы пойдете со мной?

— Конечно.

— С этой минуты и до конца всей операции вы будете с нами?

— Постараюсь, поскольку вы мне дадите только половину обещанного.

— Хочу вас предупредить, что после того, как вы получите залог, — произнес г-н Гиацинт с таким решительным видом, что, несмотря на его вполне дружелюбный тон, было ясно: этот человек не намерен шутить, — если я обнаружу обман, при первом подозрительном жесте я тут же пущу вам пулю в лоб!

И с этими словами г-н Гиацинт вытащил из-за пазухи пистолет и повертел им перед носом мэра Ла-Ложери. Его лицо оставалось по-прежнему бесстрастным, в то время как в глазах появился холодный огонек, и его спутник тут же понял, что тот хладнокровно выполнит угрозу.

— Дело ваше, — ответил Куртен, — тем более что вам это не будет стоить большого труда, ибо я не вооружен.

— И напрасно, — заметил г-н Гиацинт.

— Хорошо, — сказал Куртен, — дайте мне сколько обещали и поклянитесь, что, когда дело будет завершено, я получу столько же.

— За мной не пропадет, вы можете не сомневаться во мне. Словом, либо человек честен, либо нет, третьего не дано. Скажите, если все это время мы будем вместе, зачем вам носить на себе такую тяжесть? — продолжал г-н Гиацинт; казалось, насколько Куртен горел желанием поскорее заполучить обещанное, настолько его сообщник не торопился расставаться с тем, что было спрятано в поясе.

— Как?! — воскликнул мэр Ла-Ложери. — Неужели вы не видите, что я умираю от нетерпения поскорее ощутить это золото; потрогать его, и пощупать, чтобы убедиться в том, что оно здесь; как же я этому поверю, если не дотронусь до него рукой? Однако за минуту блаженства, что мне предстоит пережить, когда я стану перебирать монеты — вы же все равно отдадите мне их, ибо в противном случае я ничего вам больше не скажу, — я столько претерпел, превзойдя даже самого себя! Из человека, который боялся собственной тени и дрожал как осиновый лист, когда ему выпадало ночью шагать в одиночестве по деревенской улице, я превратился в смельчака. Отдайте мне золото, отдайте мне это золото, сударь! Ведь впереди у нас еще немало препятствий и самые неожиданные опасности подстерегают нас, а золото придаст мне храбрости, с ним мне ничто не страшно. Если вы хотите, чтобы я был таким же невозмутимым и хладнокровным, как вы, отдайте мне золото!

— Да, — ответил г-н Гиацинт, увидев, как разгорелись и засверкали всегда тусклые глаза крестьянина и раскраснелось его обычно бледное лицо, — да, отдам, но только в обмен на адрес этого человека. Скажите адрес, и золото ваше.

Каждый добивался своего как мог.

Поднявшись на ноги, г-н Гиацинт расстегнул пояс; Куртену снова послышался круживший ему голову звон золотых монет, и он протянул руку, чтобы схватить пояс.

— Постойте! — произнес г-н Гиацинт. — Услуга за услугу!

— Да, но прежде позвольте взглянуть на золото.

Теперь уже еврею ничего не оставалось, как пожать плечами; однако, уступив просьбам крестьянина, он вытянул железную цепочку, которой был завязан кожаный кармашек, и Куртен тут же зажмурился, ослепнув от блеска золотых монет; арендатор почувствовал, как с ног до головы его охватила сладострастная дрожь; вытянув шею, не отрывая глаз от столь завораживавшего зрелища, с дрожащими губами, охваченный неизъяснимым и неописуемым блаженством, он запустил руки в груду монет, и те потекли ручьями сквозь его растопыренные пальцы.

— Он проживает, — произнес мэр Ла-Ложери, — на Рыночной улице в доме номер двадцать два, дом имеет второй выход на соседнюю улочку.

Метр Гиацинт выпустил из рук пояс, который тут же, сопя от удовольствия, подхватил Куртен.

Но он тут же с испуганным видом поднял голову.

— Что случилось? — спросил его г-н Гиацинт.

— Ах! Здесь кто-то ходит, — сказал арендатор, и его лицо исказилось от страха.

— Вам показалось, — ответил еврей, — кругом стоит тишина. Я сделал глупость, что отдал вам золото.

— Почему? — спросил Куртен, прижимая к сердцу пояс, словно боялся, что его отнимут.

— Да потому что вы стали еще трусливее.

Куртен быстрым движением схватил рукой своего напарника за локоть.

— Так что же? — спросил г-н Гиацинт, которому передалось волнение арендатора.

— Говорю вам, что кто-то ходит над нашими головами, произнес Куртен, посмотрев на темный и мрачный свод.

— Да будет вам! Вы случайно не заболели? — спросил еврей, пытаясь пошутить.

— Да, я действительно плохо себя чувствую.

— Тогда нам пора уходить. Здесь нам больше нечего делать. Надо поскорее отправляться в Нант.

— Нет, не сейчас.

— Почему?

— Давайте спрячемся и немного подождем. Если я и впрямь слышал чьи-то шаги, значит, нас выследили, а если нас выследили, то у входа нас поджидает засада… О Боже! Не успел я получить свое золото, как кто-то уже собирается у меня его отнять! — причитал арендатор, по-прежнему прижимая к себе пояс с монетами, но от страха руки у него тряслись так, что ему никак не удавалось застегнуть его на себе.

— Послушайте, вы и в самом деле совсем потеряли голову, — сказал метр Гиацинт, который сохранил хладнокровие. — Для начала давайте погасим свечу, а затем, как вы сказали, спрячемся в подземелье. А там посмотрим, ошиблись вы или нет.

— Вы правы, вы правы, — произнес, задувая свечу, Куртен и потянул на себя дверь, ведущую в затопленное подземелье, ступая на первую ступеньку лестницы.

Однако не успел он сделать второй шаг, как раздался душераздирающий крик, в котором можно было разобрать лишь несколько слов:

— Ко мне, господин Гиацинт!

Его напарник не успел даже выхватить пистолет, как его схватили сзади и чьи-то сильные руки едва не вывернули ему плечо.

От пронзившей его тело жуткой боли еврей упал на колени, на лбу его выступил пот, и он взмолился о пощаде.

— Если ты произнесешь хотя бы одно слово или сдвинешься с места, я пристрелю тебя как паршивую собаку! — послышался голос метра Жака. Затем он обратился к Жозефу Пико: — Эй, бездельник, ты держишь его?

— О, негодяй! — раздался прерывистый голос, словно человек, удерживая Куртена, задыхался. (Тот был схвачен, когда он открывал дверь в подземелье, а теперь яростно сопротивлялся, но вовсе не для того, чтобы защитить себя, а чтобы спасти свое золото.) — О! Этот негодяй укусил меня и рвет на мне одежду… А! Если бы вы не запретили мне его трогать, я бы с ним уже давно расправился!

И тут же раздался шум: два сцепившихся тела упали на землю.

Они прокатились клубком в двух шагах от г-на Гиацинта, которого метр Жак повалил на землю.

— Можешь его прикончить, если он и дальше будет так брыкаться! — сказал метр Жак. — Теперь мне известно все, что я хотел узнать, и хватит с ним церемониться.

— А! Проклятье! Метр, почему вы мне об этом не сказали раньше? Я бы уже давно его прикончил.

В самом деле, Жозеф Пико словно только ждал этих слов: изловчившись, он подмял Куртена под себя, прижав коленом к земле, и выхватил из-за пояса острый нож, лезвие которого‘сверкнуло в темноте перед глазами Куртена.

— Пощадите! Пощадите! — крикнул арендатор. — Я все вам расскажу, я во всем вам признаюсь, только не убивайте меня.

Метр Жак отвел руку Жозефа Пико, который уже замахнулся ножом.

— Нет, — сказал Жак, — еще не время. Мне кажется, что он может нам пригодиться. Свяжи-ка его, чтобы он не пошевелил ни рукой, ни ногой.

Несчастный Куртен был настолько напуган, что сам протянул руки Жозефу, чтобы тот обхватил их тонкой и крепкой веревкой, которой он запасся по совету метра Жака.

Однако арендатор не расстался со своим набитым золотом поясом, прижимая его локтем к животу.

— Ну, что ты там копаешься? — спросил хозяин братьев-кроликов.

— Вот осталось завязать еще одну руку, — ответил Жозеф.

— Ладно, а потом свяжи и второго, — продолжил Жак, указывая на г-на Гиацинта, которому он позволил приподняться и встать на одно колено и который молча застыл в столь неудобной позе.

— Дело пошло бы быстрее, если я хоть что-нибудь видел бы, — произнес Жозеф Пико, раздосадованный тем, что в темноте он завязал узел на веревке и не мог его распутать.

— В конце концов, — сказал метр Жак, — какого черта мы мучаемся? Почему бы нам не зажечь фонарь? Мне даже интересно поглядеть на рожи этих торговцев королями и принцами.

Метр Жак вытащил из кармана небольшой фонарь и зажег его с помощью фосфорной зажигалки с таким невозмутимым видом, словно находился в лесу Тувуа; затем он осветил г-на Гиацинта и Куртена.

И тут Жозеф, увидев кожаный пояс, который арендатор крепко прижимал к себе, бросился отнимать его.

Метр Жак неправильно истолковал его порыв: он подумал, будто шуан проникся такой острой ненавистью к мэру Ла-Ложери, что хочет покончить с ним, и бросился к Жозефу, чтобы остановить его.

В эту минуту откуда-то сверху из темноты раздался глухой выстрел — метр Жак повалился на Куртена, и тот почувствовал на своем лице горячую и пресную жидкость.

— Ах ты негодяй! — воскликнул метр Жак, припав на колено и обращаясь к Жозефу. — Ты заманил меня в ловушку! Я могу простить обман, но не предательство!

И, не целясь, он выстрелил из пистолета в брата Паскаля Пико.

Фонарь погас и скатился по лестнице в озеро; от дыма, еще не успевшего рассеяться после выстрелов, наступившая тьма показалась еще плотнее.

Увидев, как упал сраженный пулей метр Жак, бледный и до смерти напуганный г-н Гиацинт молча метнулся вдоль стены башни в поисках выхода; наконец, сквозь узкое окошко он увидел сверкавшие на черном небе звезды, и, нисколько не заботясь о судьбе компаньона, забрался на подоконник с проворством, возможным только в приступе страха, и, не задумываясь ни о высоте, ни о подстерегавшей его опасности, прыгнул головой вниз в озеро.

Окунувшись в холодную воду, он сразу же пришел в себя; кровь отхлынула от головы, и он снова обрел привычную ясность мысли.

Вынырнув, он поплыл.

Оглядевшись по сторонам, чтобы определить, в какую сторону нужно направиться, он увидел лодку, причаленную к проему в стене, через который вода из озера поступала в башню.

По всей видимости, на этой лодке напавшие на них люди добрались до затопленного подземелья.

Дрожа всем телом, г-н Гиацинт подплыл поближе и, стараясь не шуметь, забрался в нее, а затем, взявшись за весла, стал быстро грести.

И только когда до берега оставалось футов пятьсот, он вспомнил о своем компаньоне.

— Рыночная улица, дом двадцать два! — воскликнул г-н Гиацинт. — Нет, от страха у меня не отшибло память. Теперь все зависит от того, насколько скоро я доберусь до Нанта. Несчастный Куртен! Надеюсь, что теперь мне по праву наследника достанутся пятьдесят тысяч франков, которые я должен был вручить ему. Однако какую глупость я совершил, отдав пояс! Сейчас у меня были бы и адрес и деньги. Какой я кретин! Какой кретин!

И, словно стремясь заглушить мучавшие его угрызения совести, еврей стал грести с неистовой яростью, какую нельзя было даже предположить у такого хлипкого на вид человека, как он.

XXIV
ОКО ЗА ОКО, ЗУБ ЗА ЗУБ

Следуя за почти чудом спасшимся г-ном Гиацинтом, мы оставили со связанными руками и ногами нашего старого знакомого Куртена, когда он лежал в беспросветной тьме рядом с двумя ранеными бандитами.

Прерывистое дыхание метра Жака, стоны Жозефа наводили на него не меньший ужас, чем только что прозвучавшие угрозы; однако больше всего он опасался, что кто-нибудь из бандитов вспомнит о нем и напоследок расквитается с ним, и, чтобы этого не случилось, он лежал затаив дыхание, от страха ни живой ни мертвый.

Между тем, пожалуй, сильнее инстинкта самосохранения в нем горело желание до последнего дыхания защищать от всех возможных убийц бесценный пояс, и он по-прежнему крепко прижимал его к своему сердцу и сделал то, что никогда не посмел бы предпринять, защищая даже собственную жизнь: словно какими-то таинственными узами связанный с золотыми монетами, он, изловчившись, тихо и незаметно положил золото на землю, а затем лег сверху, прикрывая его своим телом.

И только он успел с большим трудом выполнить задуманное, как услышал скрип ржавых петель башенной двери. Скосив глаза в сторону, откуда доносился шум, он увидел, что к нему с факелом в одной руке и с тяжелым ружьем, приклад которого волочился по каменным плитам, в другой, приближалась бледная как полотно женщина во вдовьем платье, похожая скорее на призрак, чем на живого человека.

Жозеф Пико узнал ее сквозь предсмертный туман, уже начинавший заволакивать его глаза, ибо он крикнул срывавшимся от ужаса голосом:

— Вдова! Вдова!

Вдова Пико — а это и в самом деле была она — медленно приближалась; даже не взглянув ни на мэра Ла-Ложери, ни на метра Жака, зажимавшего левой рукой рану от пули, пронзившей навылет грудь, и пытавшегося приподняться, опираясь на правую руку, она остановилась напротив своего деверя и взглянула на него все еще пылавшими от ненависти глазами.

— Священника! Священника! — воскликнул умирающий, напуганный появлением этого призрака, который пробудил в нем до сей поры неведомое для него чувство: угрызения совести.

— Священника? А зачем тебе, негодяй, понадобился священник? Разве он вернет жизнь твоему брату, которого ты убил?

— Нет, нет, — крикнул Жозеф, — нет, я не убивал Паскаля, клянусь тебе на краю могилы.

— Да, ты не убивал своими руками, но ты не остановил убийц, а может быть, даже подтолкнул их на преступление. Тебе показалось мало его смерти, ты стрелял и в меня, и если бы не рука одного доброго человека, которая отвела от меня твою пулю, ты за один вечер стал бы братоубийцей вдвойне. Но знай, Каин, не я отомстила за все причиненное тобой зло: сам Господь Бог вложил в мои руки оружие!

— Как! — воскликнули в один голос Жозеф Пико и метр Жак. — Этот выстрел?..

— Да, это стреляла я, застав тебя за очередным преступлением. Вот так, Жозеф, храбрец, всегда похвалявшийся силой, само Провидение вынесло тебе приговор: ты умрешь от руки женщины.

— Мне теперь все равно, от чьей руки я приму смерть! Раз я умираю, значит, такова воля Божья. Женщина, умоляю тебя, дай мне возможность покаяться в грехах, помоги мне выпросить прощение у Бога! Прошу тебя, позови священника!

— А разве был священник около твоего брата в его последний час? Разве у твоего брата было время вручить свою душу Господу, когда те, кто был с тобой, убивали его у брода через Булонь? Нет, око за око, зуб за зуб! Умри же насильственной смертью без покаяния и отпущения грехов, так же как умер твой брат! И пусть все негодяи, — добавила она, обернувшись к метру Жаку, — пусть все бандиты, каким бы знаменем они ни прикрывались, пусть все, кто оставил после себя на нашей земле только смерть и разруху, пусть все они вместе с тобой отправятся прямо в ад!

— Женщина! — воскликнул метр Жак, которому удалось немного приподняться на локте. — Какое бы преступление он ни совершил, какое бы горе он вам ни причинил, вы не должны говорить таких слов. Простите его, чтобы простили и вас.

— Простили меня? Кто посмеет меня в чем-то обвинить?

— Тот, кого вы случайно свели в могилу, тот, кто был сражен пулей, которую вы предназначали вашему деверю, наконец, тот, кто говорит с вами сейчас. Я умираю от вашей руки, но не проклинаю вас, ибо считаю, что теперь человеку доброй воли ничего не остается, как отправиться на Небеса, чтобы посмотреть, имеет ли там трехцветная тряпка такое же значение, как на земле.

Вдова от удивления вскрикнула: от слов метра Жака ей стало не по себе.

Как догадался наш читатель, зная о намерениях двух сообщников, она дождалась Куртена; увидев, как он вошел в башню, по наружной галерее пробралась на плоскую крышу и оттуда выстрелила в деверя сквозь щель в потолке.

И мы знаем, что пуля попала в метра Жака, когда тот невольно прикрыл собой Куртена.

Как мы уже сказали, вдова сначала даже растерялась, когда поняла, что месть настигла другого.

Однако она тут же вспомнила о том, какие перед ней закоренелые бандиты.

— Ваши слова убедительны, но верится вам с трудом, — произнесла она, — когда я попала в одного, целясь в другого, разве не сразила вас пуля именно в тот миг, когда вы собирались совершить новое гнусное преступление? Разве я не спасла жизнь ни в чем не повинному человеку?

При ее словах бескровные губы метра Жака скривились в язвительной ухмылке; он повернулся в сторону Куртена, и его рука потянулась к рукоятке второго пистолета, который был засунут за пояс.

— Ах да, вы правы, — произнес он с дьявольской усмешкой. — Я о нем совсем забыл… Так вот, этот не повинный ни в чем человек, раз вы мне о нем напомнили, получит то, что ему причитается по заслугам; мне не хотелось бы умереть прежде чем я не закончу начатое дело.

— Метр Жак, не оскверняйте кровью свои последние минуты, как вы это делали всю свою жизнь! — воскликнула вдова, вставая между Куртеном и шуаном. — Я вам этого не позволю.

И она навела на метра Жака штык своего ружья.

— Хорошо, — сказал метр Жак, словно согласившись с ней, — если Господь подарит мне время и силы, я расскажу вам все, что знаю об этих двух мерзавцах, которых вы считаете невинными овечками. Пусть Куртен пока поживет, но взамен, чтобы заслужить отпущение грехов, которое я вам только что дал, вы должны простить вашего несчастного деверя… Разве вы не слышите его предсмертный хрип? Еще каких-то десять минут, и уже будет поздно.

— Нет, нет, никогда! — глухим голосом повторила вдова.

Между тем угасал не только голос Жозефа Пико, но и его предсмертный хрип. Из последних сил он по-прежнему взывал к милосердию невестки.

— Просить надо Бога, а не меня, — промолвила она.

— Нет, — ответил умирающий, покачав головой, — нет, я не могу обратиться с мольбой к Богу, пока на мне лежит ваше проклятие.

— Тогда обратись к своему брату и попроси у него прощения.

— Мой брат… — прошептал Жозеф, прикрыв глаза, словно увидел перед собой ужасный призрак, — мой брат! Я скоро увижу его, скоро я окажусь с ним лицом к лицу!

И рукой он попытался оттолкнуть от себя окровавленный призрак, который, как ему показалось, потянул его за собой.

Затем едва слышным голосом он прошептал:

— Брат… брат… почему ты отворачиваешься, когда я обращаюсь к тебе с мольбой? Паскаль, именем нашей матери, позволь мне обнять твои колени! Вспомни, как мы вместе плакали в детстве, которое те первые синие сделали таким ужасным. Прости меня за то, что я свернул на кривую дорожку, уготованную нашим отцом для нас двоих.

Увы! Я тогда не знал, что когда-нибудь мы встретимся врагами! Боже мой, ты не отвечаешь мне, Паскаль! Ты по-прежнему отворачиваешься от меня… О! Мое бедное дитя, мой бедный маленький Луи, я тебя больше никогда не увижу! — продолжал шуан. — Умоляй своего дядю, умоляй его за меня! Он любил тебя как собственного сына, попроси его от имени твоего умирающего отца, чтобы он позволил мне предстать перед Богом раскаявшимся грешником… Ах, брат, — прошептал он почти в экстазе с сиявшим от радости лицом, — ты смилостивился надо мной… ты прощаешь меня… ты протягиваешь руку ребенку… Боже, теперь ты можешь принять мою душу, мой брат простил меня!

И он повалился на землю, с которой приподнялся в предсмертной агонии, чтобы протянуть руки к призраку.

Пока Жозеф говорил, дышавшее ненавистью и жаждой мщенья лицо вдовы постепенно прояснялось. А когда Жозеф упомянул имя своего сына, которого бедный Паскаль любил как родное дитя, на ресницах Марианны блеснула слеза. И наконец, когда при свете факела она увидела, что на лице умиравшего словно отразилось какое-то неземное сияние, она упала перед ним на колени и, сжав руку раненого, произнесла:

— Я верю тебе, Жозеф. Господь открывает глаза умирающему, чтобы представить его взору бесконечные небесные просторы. Как Паскаль простил тебя, так и я прощаю. Как он забыл, так и я забыла все причиненное тобой зло, чтобы помнить только о том, что ты был его братом. Брат Паскаля, уходи с миром!

— Спасибо, — прошептал Жозеф; голос его был еле слышен, а на губах выступила красная пена. — Спасибо! Но что будет с моей женой? С детьми?

— Твоя жена — моя сестра, а твои дети — мои дети, — произнесла торжественно вдова. — Уходи с миром, Жозеф!

Рука шуана потянулась ко лбу, словно он хотел перекреститься, его губы еще шевелились, но, по-видимому, он уже обращался к тому, кто находился в потустороннем мире, ибо на земле никто не смог бы разобрать его слов.

Затем его глаза округлились, он вытянул вперед руки и глубоко вздохнул.

И это был его последний вздох.

— Аминь! — произнес метр Жак.

Стоя на коленях у тела усопшего, вдова еще некоторое время молилась, удивляясь, что можно так горько оплакивать человека, из-за которого она пролила столько слез.

Со всех сторон ее обступила тишина.

Возможно, метру Жаку показалось, что тишина слишком затянулась, ибо неожиданно он воскликнул:

— Проклятье! Никто не подумал о том, что здесь есть еще один живой христианин! Я говорю, что один, так как нельзя назвать Иуду христианином.

Вдова вздрогнула: из-за умершего она забыла об умиравшем.

— Я вернусь домой и пришлю вам помощь.

— Помощь? Ко всем чертям! Мне окажут помощь только для того, чтобы отправить на гильотину. Благодаря тебе, вдова Пико, я умру как солдат. Такая смерть мне больше по сердцу, и я вовсе не хочу менять ее на другую.

— А кто сказал, что я выдам вас?

— А разве вы не из синих и не жена синего? Черт возьми, вдова, вас только поблагодарят за то, что вы выдадите метра Жака!

— Да, мой муж был патриотом, и я придерживаюсь его взглядов. Однако я ненавижу предательство и предателей. За все золото мира я не выдам никого, даже вас.

— Вы ненавидите предательство? Эй, ты слышишь? Нет, я не сдвинусь с места.

— Жак, я пойду за подмогой, — сказала вдова.

— Нет, — ответил хозяин братьев-кроликов, — я знаю и чувствую, что пора свести счеты с жизнью. Я столько лет скрывался по норам, что уже сыт ими по горло! Часа через два или самое большее через три я навсегда затеряюсь в моем последнем прибежище — в самых прекрасных и бескрайних небесных ландах! Но вначале выслушайте меня.

— Говорите.

— Вот он, — продолжал он, пнув ногой Куртена, словно рядом с ним лежала грязная скотина, — вот он за несколько золотых монет продал человека, который был для всех святым, и не только потому, что ему Всевышним было определено носить корону, а потому, что у него благородное, доброе и великодушное сердце.

— И этому человеку, — вставила свое слово вдова, — я предоставляла кров под крышей моего дома.

(В портрете, начертанном метром Жаком, Марианна узнала Малыша. Пьера.)

— Да, вдова Пико, вы уже раз спасли его, я знаю об этом. И потому, уважая вас, решил обратиться с просьбой.

— Говорите, что нужно сделать?

— Подойдите поближе и наклоните ко мне ухо; никто, кроме вас, не должен слышать то, что я сейчас скажу.

Вдова обошла Куртена и склонилась над раненым.

— Надо, — произнес он вполголоса, — предупредить человека, что скрывается у вас.

— Кого? — спросила удивленно вдова.

— Того, кто укрывается в вашем коровнике и к кому каждую ночь вы ходите, чтобы ухаживать за ним и утешать.

— Но кто же вам сказал?..

— Вы думали, будто можно что-то скрыть от метра Жака? Вдова Пико, все, что я говорю, — правда. В противном случае я не был бы метром Жаком-шуаном, метром Жаком-поджаривателем; и, несмотря на то, как вы обращаетесь со своими родственниками, я был бы горд им быть.

— Но он еще не выздоровел. Ему едва ли хватит сил, чтобы встать на ноги, да и то он будет держаться за стены.

— Будьте спокойны: силы к нему вернутся, ведь он настоящий мужчина, один из тех, кого теперь среди нас днем с огнем не сыскать, — с дикой гордостью произнес вандеец, — если он не сможет идти, он найдет, к кому обратиться. Скорее! Скажите ему только о том, что необходимо предупредить людей в Нанте. Нельзя терять ни минуты! Надо предупредить, а кого, он знает… Пока мы здесь болтаем, второй Иуда давно уже в пути.

— Метр Жак, я сделаю все, что вы сказали.

— Эх, если бы ваш несчастный Жозеф раньше развязал язык! — продолжил метр Жак, приподняв плечи, чтобы остановить кровь, хлеставшую из раны в его груди. — Ведь я уверен, что он знал о замыслах этих негодяев. Однако он держал при себе свой секрет, ведь он и не думал умирать… Человек предполагает, а Бог располагает. Его соблазнило золото… Кстати, вдова, вы можете поискать, оно где-то здесь.

— И что же мне с ним делать?

— Разделите пополам: одну половину раздайте сиротам, чьи отцы погибли в гражданской войне, будь то белые или синие. Это моя доля, та, что я должен был получить по завершении дела. Вторую же половину, ту, что получил бы Жозеф, передайте его детям.

Куртен от расстройства даже застонал, ибо последние слова раненый произнес достаточно громко, и он их услышал.

— Нет, — сказала вдова, — это золото Иуды, оно принесет несчастье! Спасибо, но я не хочу брать такое золото даже для невинных бедных детей.

— Вы правы, раздайте золото нищим: рука, принимающая подаяние, смывает все, даже преступление.

— А как быть с ним? — спросила вдова, указывая на Куртена, но не глядя на него.

— А разве он не крепко связан?

— Да, на первый взгляд.

— Пусть тот, кто смотрит на нас с Небес, и решит его судьбу.

— Пусть.

— Кстати, вдова Пико, когда пойдете предупредить нашего друга, возьмите с собой в подарок ему мой табачок, мне он больше не пригодится. Мне кажется, что он будет польщен таким вниманием. Вот, — продолжал хозяин братьев-кроликов, — мне уже и жалко умирать… Ах! Я отдал бы все обещанные мне двадцать пять тысяч, чтобы присутствовать при встрече нашего друга с этим мерзавцем, вот будет потеха… Но, увы! Миллион ли у тебя или два су — все одно, когда за тобой приходит курносая с косой.

— Вы не останетесь здесь, — сказала Марианна, — в донжоне есть комната, куда я вас перенесу. Туда, по крайней мере, к вам сможет прийти священник.

— Как вам будет угодно, но прежде окажите мне любезность и проверьте, крепко ли связаны руки у этого красавчика, видите ли, мои последние минуты будут омрачены, если он сможет улизнуть до того, как здесь начнется суматоха.

Вдова склонилась к Куртену.

Веревки так крепко стягивали руки мэра Ла-Ложери и впивались в кожу, что они распухли и на них выступили синюшные лиловые полосы.

На лице арендатора отразились все его страхи и волнения, и потому он был едва ли не бледнее, чем сам метр Жак.

— Судите сами, он не сможет и пошевелиться, — ответила Марианна. — К тому же я запру дверь.

— Да, и надеюсь, вы уйдете совсем ненадолго. Вы же скоро вернетесь?

— Не волнуйтесь.

— Спасибо!.. О! Моя благодарность не идет ни в какое сравнение с благодарностью того, к кому вы идете. Прошу вас, поторопитесь!

— Хорошо, но сначала я вас перенесу в донжон, где вам будет предоставлено все, что положено в вашем состоянии. Не беспокойтесь, ни врач, ни священник не проболтаются.

— Поступайте как знаете… Вот будет забавно увидеть, что метр Жак умирает на кровати, когда всю жизнь не знал другой постели, кроме мха и вереска.

Вдова приподняла вандейца, перенесла в небольшую комнату, о которой мы уже упоминали, и положила его на стоявшую там убогую кровать.

Несмотря на смертельную рану и страшную боль, которую, по всей видимости, ему приходилось терпеть, метр Жак и на краю могилы остался таким же язвительным, каким его знали всегда. В отличие от многих его земляков, ему хватило силы духа до самой последней минуты.

Между тем, продолжая язвить и посмеиваться над теми, кого он защищал, равно как и над теми, против кого воевал, метр Жак по-прежнему не забывал поторапливать вдову Пико отправиться с его поручением к Жану Уллье.

Его усилия не пропали даром, ибо вдова Пико, прикрыв на засов старое хранилище фруктов, где остался лежать на земле связанный Куртен, быстро пересекла сад и вернулась на постоялый двор, где ее поджидала старенькая мать, встревоженная выстрелами, которые донеслись из башни. А так как дочь все не возвращалась, бедная женщина еще сильнее разволновалась, предположив, что та попала в ловушку, подстроенную ее деверем. Старушка уже не знала что и думать, когда в дверях появилась Марианна.

Не сказав матери ни слова о том, что произошло, она только попросила ее проследить за тем, чтобы никто не ходил в эту ночь на развалины, и, накинув на плечи шаль, направилась к двери.

В ту минуту, когда ее рука уже взялась за щеколду, кто-то тихонько постучал в дверь.

Марианна обернулась к матери.

— Матушка, — произнесла она, — если какой-нибудь незнакомец попросится переночевать на постоялом дворе, скажите, что у нас заняты все комнаты. Сегодня никто не должен сюда входить: Бог распростер свою длань над нашим домом.

В дверь снова постучали.

— Кто там? — спросила вдова и открыла дверь, загородив вход своим телом.

На пороге стояла Берта.

— Сударыня, — обратилась к ней девушка, — утром вы дали мне знать, что у вас есть для меня важная новость.

— Ах да, вы правы, — ответила вдова, — я совсем забыла.

— Святая Дева! — воскликнула Берта, заметив, что платок Марианны забрызган кровью. — Неужели что-то случилось с моими близкими? С Мари, отцом или Мишелем?

И, несмотря на всю силу ее характера, от одного лишь предположения у девушки подкосились ноги и ей пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.

— Успокойтесь, — ответила вдова, — я хотела вам сообщить не о несчастье, напротив, у меня есть для вас хорошая новость: один из ваших старых друзей, которого вы считали погибшим и оплакивали как мертвого, жив, и вы с ним увидитесь.

— Жан Уллье! — воскликнула Берта, тут же догадавшись, о ком идет речь. — Жан Уллье! Ведь правда, вы хотели мне сказать о нем? Он жив? Слава Богу! А как обрадуется отец! Сударыня, умоляю вас, отведите меня сейчас же к нему!

— Утром именно так я и думала поступить, но с тех пор многое изменилось, и сейчас вас ждет более неотложное дело.

— Дело? — спросила удивленно Берта. — Какое?

— Вам надо поскорее отправиться в Нант; боюсь, бедный Жан Уллье еще настолько слаб, что не сможет выполнить просьбу метра Жака.

— И что мне надо сделать в Нанте?

— Передать тому или той, кого вы зовете Малышом Пьером, что за секрет ее тайного убежища хорошо заплатили. Необходимо, чтобы она немедленно оттуда уходила. Для нее любой другой дом будет надежнее, чем тот, в котором она сейчас скрывается. Ее предали, о чем она должна быть немедленно предупреждена. Такова воля Божья!

— Предали! — воскликнула Берта. — Предали! Но кто?

— Тот человек, кто однажды уже прислал за ней солдат в мой дом, это арендатор в Ла-Ложери по имени Куртен.

— Куртен? Вы его видели?

— Да, — коротко ответила вдова.

— О! — воскликнула Берта, сложив в мольбе руки. — Нельзя ли мне увидеть его?

— Девушка, — произнесла вдова, уклоняясь от ответа. — Моего мужа убили приверженцы этой женщины, а я заставляю вас спешить, в то время как вы, одна из ее самых верных сторонниц, сомневаетесь, стоит ли пускаться в путь!

— Да, да, вы правы, — сказала Берта. — Я вовсе не сомневаюсь, а бегу!

И в самом деле, она повернулась, чтобы уйти.

— Вы опоздаете, если пойдете пешком. На конюшне стоят две лошади. Берите любую из них, а надеть на нее седло и накинуть уздечку поможет вам слуга на конюшне.

— О! — воскликнула Берта. — Не волнуйтесь, с седлом я как-нибудь и сама справлюсь. Но чем же бедную вдову сможет отблагодарить та, которую вы спасаете во второй раз?

— Передайте, пусть она вспомнит о том, что я ей сказала в моей лачуге у постели, где лежали двое убитых по ее вине мужчин, передайте ей, что она совершает преступление, когда несет раздор и войну в страну, где даже враги защищают ее от предательства. Поторопитесь, мадемуазель, и с Богом!

С этими словами вдова стремительно вышла из дома. Вначале она побежала к кюре Сен-Фильбера, попросив прийти в донжон, затем со всех ног помчалась напрямик через поле к своей ферме.

XXV
"КРАСНЫЕ ШТАНЫ"

За прошедшие сутки волнение Берты достигло предела; узнав о разоблачениях Жозефа Пико, девушка засомневалась не только относительно Куртена: она уже перестала доверять самому Мишелю.

Из памяти Берты никак не могло выветриться воспоминание о вечере накануне боя при Ле-Шене, когда она заметила мужскую фигуру под окошком Мари; время от времени это воспоминание искрой вспыхивало в сознании и болью отзывалось в сердце, а мысли о безучастном к ней отношении Мишеля во время выздоровления вряд ли помогали развеять все сомнения; когда же она узнала, что Куртен, действовавший, как она предполагала, не по собственной инициативе, направил корабль в открытое море, а главное после того как, охваченная тревогой за своего любимого, она вернулась в Ла-Ложери и не нашла его, ее ревнивые подозрения еще более усилились.

Однако она мгновенно забыла про все свои тревоги и печали, когда вдова напомнила о долге, ведь выполнение его было для нее самым главным в жизни, выше личных переживаний, даже выше любви.

Не теряя времени, она побежала на конюшню, выбрала самую выносливую лошадь, показавшуюся ей способной быстро преодолеть расстояние до города, насыпала ей двойную порцию овса, чтобы ноги ее не подкосила усталость, надела ей на спину нечто вроде вьючного седла и, взяв в руки уздечку, подождала, пока лошадь закончит жевать овес.

И в эту минуту ей послышался шум, который не мог быть незнаком людям в те смутные времена.

До ее слуха донеслась мерная поступь приближавшегося военного отряда.

Дверь постоялого двора сотряслась от громкого стука.

Через застекленное окно смежной с кухней пекарни девушка разглядела солдат, и с первых же их слов она догадалась, что военные ищут проводника.

И тут Берте, опасавшейся за судьбу отца, Мишеля и Малыша Пьера, больше всего на свете захотелось все разузнать. Она не хотела отправиться в путь, пока точно не выяснит намерения солдат; уверенная в том, что никто не сможет опознать ее в крестьянском платье, которое она по-прежнему не снимала, девушка пробралась из конюшни в пекарню, а из пекарни — на кухню.

Небольшим отрядом командовал лейтенант.

— Как?! — сказал он, обращаясь к мамаше Шомпре. — Неужели во всем доме нет ни одного мужчины?

— Да, сударь, — ответила старая женщина, — моя дочь вдовствует, а единственный слуга на конюшне, похоже, куда-то запропастился.

— Вообще-то я пришел за вашей дочерью, и, окажись она дома, мы взяли бы ее в проводники, как в ту памятную ночь у порога Боже, а если бы она не смогла пойти с нами, то указала бы нам подходящего человека, на которого можно было бы положиться, так как местным крестьянам, когда мы насильно берем их в проводники, никогда нельзя доверять: эти мерзавцы все до единого наполовину шуаны.

— Хозяйки Пико сейчас нет дома, но, может быть, ее сможет кто-то заменить? — произнесла Берта, решительно сделав шаг вперед. — А далеко ли вы направляетесь, господа?

— Ей-Богу, красавица! — воскликнул молоденький офицер, подходя ближе. — Клянусь, прелестное дитя, что я пойду за вами хоть на край света!

Опустив глаза, Берта стала теребить кончик передника, как простодушная деревенская девушка.

— Если это недалеко и если хозяйка позволит, я могу вас провести. Я неплохо знаю окрестности.

— Согласен! — сказал лейтенант.

— Но при одном условии, — продолжала Берта, — пусть кто-нибудь проводит меня обратно: мне будет страшно одной возвращаться назад.

— Ну, моя красавица, Боже сохрани, чтобы я доверил кому-нибудь другому столь почетную миссию! — воскликнул офицер. — Хотя такая любезность может мне стоить эполет. Итак, ты знаешь, как пройти в Ла-Банлёвр?

Услышав название принадлежавшей Мишелю фермы, где она провела несколько дней вместе с отцом и Малышом Пьером, Берта почувствовала, как по всему ее телу пробежала дрожь, холодный пот выступил на лбу, сердце заколотилось в груди; однако ей удалось справиться с волнением и не показать вида, что она испугалась.

— Ла-Банлёвр? — повторила она. — Нет, это не наши места. А что это? Замок или деревня?

— Это ферма.

— Ферма? А кому она принадлежит?

— Одному господину, по всей вероятности, он из ваших мест.

— Вы там решили остановиться на постой?

— Нет, мы направляемся туда по заданию.

— А что это значит — по заданию? — спросила Берта.

— Вот это да! — заметил лейтенант. — Такая молодая, а все хочет знать.

— А что здесь удивительного: если я поведу вас или покажу вам дорогу на Ла-Банлёвр, мне хотелось бы, по крайней мере, знать, что вы там собираетесь делать.

— Мы собираемся, — вступил в разговор младший лейтенант, желая ввернуть шутливое словцо, — пропустить одного белого через такую свинцовую стирку, что он станет синим.

— Ах! — воскликнула Берта, не в силах справиться с охватившей ее тревогой.

— Боже, что с вами? — спросил лейтенант. — Если бы мы назвали имя того, кого должны арестовать, я бы подумал, что речь идет о вашем возлюбленном.

— Что? — спросила Берта, призывая на помощь всю силу воли, чтобы скрыть тревогу, сжимавшую тисками грудь. — Этот господин — мой возлюбленный?

— Бывали случаи, когда короли женились на пастушках, — сказал младший лейтенант, явно настроенный на шутливый лад.

— Хорошо! — воскликнул лейтенант. — Однако, честное слово, перед нами пастушка, которая едва не падает в обморок, как знатная дама.

— Я? — произнесла Берта, пытаясь улыбнуться. — Чтобы я упала в обморок? Ну, вы скажете, господа! Так ведут себя девушки у вас в городе, но только не в деревне.

— Но, моя красавица, вы и в самом деле белее полотна.

— Боже, вы так просто говорите о том, что собираетесь убить человека, словно речь идет об охоте на зайца на опушке леса.

— Ну, это совсем разные вещи, — заметил младший лейтенант. — Подстреленного зайца можно зажарить на костре, а от убитого шуана какая польза?

Берта не смогла скрыть отвращения, которое вызвали в ней неудачные шутки молодого офицера.

— Ах, вот в чем дело! — воскликнул лейтенант. — Так, значит, вы вовсе не такая патриотка, как ваша хозяйка, и мы ошиблись, обращаясь к вам?

— Нет, я патриотка; однако, несмотря на ненависть к врагам, я еще не привыкла спокойно относиться к смерти.

— Ба! — произнес офицер. — К этому быстро можно привыкнуть, особенно если по ночам, вместо того чтобы спать в своей постели, вам пришлось бы шагать по дорогам. Вот и сегодня я помянул всех чертей, когда на пост в Сен-Мартене примчался этот проклятый крестьянин, из-за кого мне пришлось поднять солдат по тревоге и выйти в ночь. Однако теперь я вижу, что был не прав, ибо Небо меня вознаградило за тяготы солдатской жизни и я уже не кляну свою судьбу, а даже нахожу, что в профессии военного есть и некоторые приятные стороны.

И с этими словами, по-видимому желая немного разрядить обстановку, офицер наклонился, чтобы запечатлеть поцелуй на шее девушки.

Почувствовав на своем лице дыхание молодого человека и не ожидая от офицера такого любовного порыва, Берта выпрямилась и покраснела, как гранат; ее ноздри трепетали, а глаза пылали гневом.

— О! — продолжал лейтенант. — Моя красавица, неужели вас так разгневал какой-то несчастный поцелуй?

— А что тут удивительного? Уж не думаете ли вы, что, если перед вами бедная крестьянская девушка, вы можете безнаказанно ее оскорблять?

— "Безнаказанно оскорблять"! Э, каково сказано, — заметил младший лейтенант, — и нам еще говорят, что мы в диком краю!

— А знаете ли вы, — сказал лейтенант, — что я хочу сейчас сделать?

— Что?

— Арестовать вас по подозрению в совершении преступления и отпустить только в том случае, если вы мне заплатите выкуп.

— Какой еще выкуп?

— Тот, в котором вы мне отказали: поцелуй.

— Я не могу вам этого разрешить — ведь вы не приходитесь мне ни родственником, ни братом, ни мужем.

— Так, значит, никто, кроме них, не имеет права прикоснуться губами к вашим свежим щечкам?

— Несомненно.

— А почему?

— Потому что я не могу нарушить долг.

— Ваш долг! О! Вы шутите!

— Неужели вы считаете, что только вам дано выполнять свой долг, а другие на это неспособны?.. Вот (Берта попробовала улыбнуться) если, к примеру, я бы спросила, как зовут того человека, которого вы собираетесь арестовать, разве вы бы мне назвали его?

— Честное слово, — ответил молодой офицер, — в этом я не вижу нарушения долга, и вы можете узнать его имя.

— Ну, раз так, назовите его.

— О! Тогда… Честное слово, я так растерян! Ваши глаза сводят меня с ума, ради них я готов пойти на все. Если вы так настаиваете, если вы настолько любопытны, насколько я слабоволен, пусть будет по-вашему: я изменю родине и назову имя этого человека, но лишь при одном условии; взамен я вас поцелую!

Чувствуя сердцем, что Мишелю грозит смертельная опасность, охваченная страхом за его судьбу, забыв про всякую осторожность, со свойственной ей горячностью, даже не задумавшись о том, что ее настойчивость может показаться подозрительной лейтенанту, Берта неожиданно подставила щеку для поцелуя.

Офицер тут же запечатлел на ее бледной щеке два звонких поцелуя.

— Услуга за услугу, — сказал он, не в силах сдержать улыбку, — вот вам имя того человека, которого мы идем арестовывать: господин де Венсе.

Отступив на шаг, Берта взглянула с недоумением на офицера.

— Поспешим в дорогу! — сказал лейтенант. — Я найду у мэра то, что мне не удалось найти здесь.

Затем, обернувшись к Берте, офицер добавил:

— Ах! Какого бы проводника он мне ни предоставил, он не сможет быть для меня столь приятным, как вы, прелестное дитя!

И он галантно вздохнул.

Обратившись к солдатам, офицер приказал:

— Эй, скорее в путь!

Младший лейтенант и несколько солдат, вошедших в дом следом за офицером, вышли, чтобы занять свое место в строю.

Офицер попросил спичку, чтобы зажечь сигару. Берта принялась искать спички на каминной плите. Подождав несколько секунд, офицер вытащил из кармана клочок бумаги, зажег его над лампой; Берта, следившая за каждым жестом офицера, взглянула на бумагу, которая уже сворачивалась от огня, и отчетливо увидела на пожелтевшем изгибе имя Мишеля.

"Ах! Так я и знала, — подумала девушка, — он мне солгал! Да, они идут арестовывать Мишеля!"

Офицер небрежно бросил на пол полуобгоревший листок бумаги, и Берта тут же наступила на него ногой; ее волнение было настолько велико, что офицер не замедлил этим воспользоваться и поцеловал ее во второй раз.

Затем, в ту минуту, когда она обернулась к нему, офицер произнес, поднеся палец к губам:

— Тише! Вы не крестьянка. Раз уж вам необходимо скрываться, следите получше за собой. Вы пропадете, если так же плохо станете разыгрывать из себя простую крестьянскую девушку перед теми, кто вас разыскивает! У меня же такого задания нет.

И с этими словами он быстро выбежал из комнаты, опасаясь, по всей видимости, за себя.

Не дожидаясь, пока за ним захлопнется дверь, Берта схватила обгоревший клочок бумаги.

В ее руках был донос, направленный Куртеном в Нант с крестьянином, которому он доверился, а тот доставил его, чтобы не ехать слишком далеко, на первый попавшийся ему на пути пост, находившийся в соседней с Сен-Фильбером деревне Сен-Мартен.

На бумаге сохранились несколько строчек, написанных рукой мэра Ла-Ложери, так что у Берты не осталось сомнений в том, зачем направлялся отряд в Ла-Банлёвр.

Голова Берты пошла кругом: если приговор, вынесенный молодому человеку, солдаты приведут в исполнение, а доказательством тому служили шутки младшего лейтенанта, не пройдет и двух часов, как Мишеля не будет в живых; представив себе, как он будет лежать на земле с простреленной грудью в луже собственной крови, Берта совсем потеряла голову.

— Где Жан Уллье? — крикнула она, обращаясь к старой хозяйке постоялого двора.

— Жан Уллье? — переспросила старая женщина, с недоумением взглянув на девушку. — Я не понимаю, что вы этим хотите сказать.

— Я вас спрашиваю, где Жан Уллье?

— А разве Жан Уллье не умер? — ответила мамаша Шомпре.

— А куда же тогда отправилась ваша дочь?

— Бог мой, да я не знаю, моя дочь никогда мне не говорит, куда идет; она в таком возрасте, что может сама отвечать за свои поступки.

Берта вспомнила о доме Пико; однако если ее предположения не оправдаются, она потеряет целый час.

И этот час мог стоить Мишелю жизни.

— Когда она вернется, а это будет скоро, — продолжила Берта, — передайте ей, что я не смогла сразу поехать в известном ей направлении, но постараюсь добраться туда еще до рассвета.

Побежав на конюшню, девушка надела уздечку, вскочила в седло и стремительно выехала со двора. Ударяя по бокам лошади хлыстом, она заставила ее перейти если не на галоп, то, по крайней мере, на рысь, чтобы опередить солдат хотя бы на полчаса.

Пересекая площадь Сен-Фильбера, она услышала справа от моста шум, производимый удалявшимся воинским подразделением.

Оглянувшись по сторонам, Берта свернула в узкую улочку, выехала за пределы деревни, направила лошадь в реку, перебралась на другой берег Булони и выехала на дорогу немного выше Машкульского леса.

XXVI
РАНЕНАЯ ВОЛЧИЦА

К счастью, Берте досталось более выносливое животное, чем можно было бы предположить вначале. Когда невысокая бретонская лошадка скучала на конюшне, у нее был усталый и понурый вид, что делало ее похожей на местных жителей, однако, так же как и крестьяне во время работы, лошадка преобразилась и с каждой минутой убыстряла свой бег; раздувая ноздри, она вскоре перешла на галоп и, словно птица, летела вперед с развевающейся на ветру гривою, оставляя позади холмы и долины, рощи и леса, в то время как пригнувшейся к ее шее Берте оставалось только задавать ей направление, отпустив поводья и не переставая хлестать по бокам хлыстом.

Попадавшиеся навстречу редкие в столь поздний час крестьяне, увидев мчавшуюся во весь опор лошадь и ее всадницу, принимали их за призраки, явившиеся на мгновение и тут же исчезнувшие в темноте, и крестились им вслед.

Однако как бы быстро ни скакала лошадь, ей было далеко до той скорости, какой жаждала Берта, ведь каждая секунда была для ее сердца месяцем, а минута казалась целым годом; она отдавала себе отчет в том, какая тяжкая ответственность давила на ее хрупкие плечи, где смешалось все: кровь, смерть и бесчестье. Спасет ли она Мишеля? А если спасет, успеет ли отвести опасность от Малыша Пьера?

Ее одновременно одолевало множество противоречивых мыслей. То она начинала упрекать себя в том, что не оставила матери Марианны вразумительных указаний, как следовало поступить, то приходила в ужас от того, что после столь стремительного темпа, который она задала животному, несчастная бретонская лошадка замертво упадет по дороге из Ла-Банлёвра в Нант; сознавая, что только она одна может добраться до знатной изгнанницы, ибо никто, кроме нее, не знал пароля; она укоряла себя за то, что, спасая любимого, рисковала жизнью бесценного для дворянства Франции человека; во власти самых разноречивых чувств, не зная, что и думать, словно в каком-то состоянии бреда, она только и делала, что вонзала каблуки в бока несчастной лошаденки, чтобы ускорить ее и без того безумный бег и чуть-чуть освежить на ветру свою разгоряченную голову, которая, казалось, вот-вот расколется от осаждавших ее тревожных мыслей.

Не прошло и часа, как она добралась до леса Тувуа; здесь она была вынуждена отказаться от бешеной гонки; дорога была вся в рытвинах и ухабах, и бедная бретонская лошадка уже дважды, споткнувшись, чуть было не упала; решив, что у нее в запасе еще достаточно времени, чтобы Мишель успел скрыться, Берта дала коню передышку и позволила ему перейти на шаг.

И надежда была ей необходима, как глоток воздуха.

На какое-то время улеглись все ее страхи и волнения.

Мишель еще раз будет обязан ей жизнью!

Только тот, кто любил, кто испытал невыразимое блаженство самоотречения, кто познал счастье принести себя в жертву ради любимого существа, может понять, какой гордостью и радостью наполнялось сердце Берты в те краткие мгновения, когда она думала, что благополучие Мишеля, которого она спешила спасти, достанется ей, возможно, слишком дорогой ценой!

Она очнулась от будораживших ее душу мыслей, увидев перед собой освещенные луной белые стены фермы на фоне черных кустов орешника.

Ворота фермы были открыты.

Спрыгнув с лошади, Берта привязала ее к одному из колец с наружной стороны стены и вошла во двор.

Она почти бесшумно ступала по засыпанному навозом двору, и ни одна собака не залаяла, чтобы оповестить обитателей фермы об ее приходе.

У двери дома Берта, к своему великому удивлению, увидела привязанную лошадь под седлом и с уздечкой.

Возможно, лошадь принадлежала Мишелю, а может быть, и кому-то другому.

Прежде чем постучать, Берта решила убедиться в том, что в доме нет посторонних.

Ставни в окне комнаты, где Малыш Пьер просил у маркиза от имени Мишеля руку девушки, были слегка приоткрыты. Бесшумно подобравшись к окну, Берта заглянула в комнату.

И тут же она приглушенно вскрикнула и едва не упала в обморок.

Она увидела Мишеля, стоявшего на коленях перед Мари; одной рукой молодой человек обнимал ее за талию, в то время как Мари перебирала пальцами кудри барона; на их губах играла улыбка, а глаза сияли таким счастьем, что не оставалось никаких сомнений в чувствах молодых людей для тех, кто хоть раз был влюблен.

Совершив открытие, Берта тут же пришла в себя. Бросившись к дому, она с силой распахнула дверь и, словно статуя Мщенья, без кровинки в лице, с распущенными волосами, горящим взором, вздымавшейся от негодования грудью, предстала на пороге.

Мари вскрикнула и, прикрыв лицо руками, упала на колени.

По разгневанности Берты Мари с первого взгляда поняла все, что творилось в душе сестры.

Испугавшись пылавших гневом глаз Берты, Мишель тут же вскочил на ноги, и, словно перед ним появился враг, руки его невольно потянулись к оружию.

— Прикончите меня! — воскликнула Берта, заметившая жест молодого человека. — Несчастный, прикончите меня! И это будет лишним доказательством вашей трусости и предательства.

— Берта… — пробормотал Мишель, — позвольте сказать вам… позвольте объяснить вам…

— На колени! На колени! Вместе с вашей соучастницей! — воскликнула Берта. — Лишь на коленях можно произносить гнусную ложь, которую вы приготовили в свою защиту… О, неблагодарный! А я-то забыла про свой долг и честь и, обезумев от страха и отчаяния, как только узнала, что ему грозит смертельная опасность, помчалась спасать ему жизнь, стремясь лишь к одной цели, горя одним желанием, чтобы сказать ему: "Мишель, взгляни и ответь мне, люблю ли я тебя!" И что же я вижу? Он изменил всем клятвам, нарушил все обещания, разорвал священные узы если не любви, то хотя бы благодарности! И с кем? Ради кого? Ради той, которую после него я любила больше всех на свете, с кем прошло мое детство! С моей сестрой! Неужели не нашлось радом другой женщины, чтобы соблазнить ее? Отвечай, мерзавец! — продолжала Берта, схватив молодого человека за руку и яростно тряся ее. — Или ты хотел, чтобы в своем горе я не смогла бы искать утешения и сочувствия у самой для меня близкой души, у своего второго "я" — у моей сестры?

— Берта, выслушайте меня, — произнес Мишель, — выслушайте меня, умоляю вас! Слава Богу, мы не настолько перед вами виноваты, как вы думаете… О Берта, если бы вы только меня выслушали!

— Я не желаю ничего слышать! Мое сердце навсегда разбито. Оно разрывается от боли и отчаяния! Я прислушиваюсь лишь к тому, что подсказывает мне моя совесть, а она мне говорит, что ты трус!.. Боже мой, — воскликнула девушка, в отчаянии теребя непослушной рукой пряди черных волос, — Боже мой, неужели я заслужила такую черную неблагодарность за нежность, любовь, настолько слепую, что глаза не хотели видеть, а уши — слышать, когда мне говорили, что этот нерешительный и робкий, изнеженный и дрожащий от страха мальчишка недостоин моей любви? О! Какой же безмозглой я была дурой! Мне хотелось верить, что он проникнется благодарностью к той, которая проявила жалость к его слабости, к той, которая бросила вызов предрассудкам, общественному мнению, чтобы вытащить его из грязи, и, наконец, сделала все, чтобы его запятнанное имя произносилось без стыда!

— Ах! — воскликнул Мишель, выпрямившись во весь рост. — Хватит, довольно!

— Да, запятнанное, — повторила Берта. — Ах! Тебе это не нравится? Тем лучше! Я повторю еще и еще раз… Да, твое опозоренное имя, потому что оно запятнано самым низким, самым отвратительным, самым трусливым предательством! О! Семья предателей! Сын продолжил дело отца. Этого от него и следовало ожидать.

— Мадемуазель, — произнес Мишель, — вы пользуетесь привилегией, какую дает ваш пол, чтобы оскорблять меня, и вы унижаете не только меня, но позорите самое святое для любого человека — память об его отце.

— Мой пол? Я утратила его в ту минуту, когда ты смеялся надо мной у ног этой несчастной дурочки! Я утратила его в ту минуту, когда ты превратил мою сестру в самое презренное существо! И вот от того, что я не лью перед тобой слезы, не ползаю на коленях и не рву на себе волосы, ударяя себя кулаком в грудь, ты вдруг делаешь открытие, что я женщина и ее надо уважать как нежное и слабое существо и никогда не причинять ей душевной боли! Нет, нет, ты никогда не видел во мне женщину и никогда не увидишь. С этой минуты перед тобой некое бесполое существо, которое ты смертельно оскорбил, и оно отвечает тебе тем же!.. Барон де ла Ложери, я тебе уже сказала, что тот, кто соблазняет сестру своей невесты — а я и была невестой этого человека! — совершает трусость и предательство сто раз. Барон де ла Ложери, ты не только трус и предатель, ты сын труса и предателя. Твой отец — тот презренный негодяй, который продал и выдал Шаретта, однако он, по крайней мере, заплатил за свое гнусное преступление жизнью! Тебе рассказывали, что он случайно погиб во время охоты или же с ним произошел несчастный случай. Это ложь, и я опровергаю ее: он был убит тем, кто видел, как он совершил свое мерзкое преступление, его убил…

— Сестра! — воскликнула Мари, вскочив с колен и прикрыв ладонью рот Берты. — Сестра, вы совершите сейчас одно из тех тяжких преступлений, в которых вы обвиняете других. Вы хотите выдать чужую тайну.

— Согласна, но пусть этот человек скажет в свое оправдание хотя бы слово! И если у него осталась хотя бы капля совести и гордости, пусть поднимет голову и посмотрит мне прямо в глаза или пусть лишит меня жизни, которая с этой минуты опостылела мне и теперь станет для меня вечной мукой, пусть, по крайней мере, доведет начатое дело до конца! Боже мой! Боже мой! — продолжила Берта, и на ее ресницах наконец навернулись слезы. — За что ты позволяешь мужчинам разбивать наши слабые сердца? И кто же теперь — о Боже! — сможет меня утешить?

— Я! — ответила Мари. — О моя сестра, моя добрая сестра, моя дорогая сестра! Если только ты захочешь меня выслушать, если только ты захочешь меня простить!

— Вас простить? Вас? — воскликнула Берта, отталкивая сестру. — Нет, вы теперь заодно с этим человеком, я больше знать не желаю вас! Отныне смотрите друг за другом в оба, ибо предательство не принесет вам счастья.

— Берта, Берта! Господом Богом тебя молю не произносить столь страшных слов, не проклинать нас!

— Хорошо, — сказала Берта, — а вы не подумали, что, может быть, правы люди, окрестившие нас Волчицами? Может быть, вы хотите, чтобы теперь о нас говорили: "Девушки из замка Суде любили господина де ла Ложери. Обе влюбились в него, а он, пообещав каждой жениться только на ней, — ведь правда, он и вам обещал жениться, — сочетался браком с третьей"? Неужели вы не понимаете, как это чудовищно выглядит со стороны даже для Волчиц!

— Берта! Берта!

— И если я свысока относилась к этому прозвищу, точно так же как пренебрегала соблюдением светских правил приличия, — продолжала девушка, по-прежнему в состоянии крайнего нервного возбуждения, — если я высмеивала нравы, царящие в гостиных и в высшем обществе, то делала это только потому, что мы — вы слышите? — мы имеем право ходить с гордо поднятой головой, имея собственное понимание высокой добродетели и чести. Мы считали себя выше всех пересудов и низких наветов. Но сегодня, заявляю вам открыто, я сделаю для вас то, что никогда бы не согласилась совершить для себя: Мари, я убью этого человека, если он не женится на вас! Хватит с нас и одного позора, порочащего честное имя нашего отца.

— Клянусь тебе, Берта, я не опорочу его имени! — воскликнула Мари, снова опускаясь на колени перед сестрой, которая, почувствовав наконец, что силы изменяют ей, упала на стул, обхватив руками голову.

— Тем лучше! Одним горем меньше для той, которую вы больше никогда не увидите.

И, заломив в отчаянии руки, она воскликнула:

— О Боже! Ведь я так их любила, а теперь мне надо их ненавидеть!

— Нет, Берта, ты не станешь меня ненавидеть! Твое горе, твои слезы причиняют мне еще больше страданий, чем твой гнев. Прости меня. О, Боже! Что я такое говорю? Ты можешь подумать, что я в чем-то перед тобой виновата, поскольку обнимаю твои колени, поскольку прошу у тебя прощения! Нет, клянусь тебе, я не чувствую за собой вины… Я расскажу тебе… но я не хочу, чтобы ты страдала, я не хочу видеть твоих слез… Господин де ла Ложери, — продолжила Мари, повернув к Мишелю залитое слезами лицо, — господин де л а Ложери, все, что было между нами, приснилось, а теперь настало пробуждение: уходите! Уезжайте, забудьте обо мне, уезжайте поскорее!

— Мари, ты опять теряешь голову, — произнесла Берта, не отнимая своей руки, которую сестра покрывала поцелуями и на которую проливала слезы, — это невозможно!

— Нет, нет, Берта, это возможно, — заметила Мари, и на ее губах появилась вымученная улыбка. — Берта, мы с тобой выберем себе жениха, чьим именем заткнем рты всем сплетникам и клеветникам.

— Кого же, бедное дитя?

Мари подняла руку к небу.

— Бога! — сказала она.

Берта не смогла в ответ произнести ни слова: душевная боль мешала ей говорить, но она с силой прижала Мари к груди, в то время как расстроенный Мишель присел на табурет, стоявший в углу комнаты.

— Ну прости же нас, — шепнула Мари на ухо сестре, — не осыпай его упреками!.. Боже мой, разве он виноват в том, что воспитание сделало его таким робким и нерешительным, что ему не хватило мужества сказать правду в тот миг, когда решалась его судьба?.. Он уже давно хотел тебе во всем признаться и молчал только потому, что я запрещала ему это делать, ибо мне казалось, что я смогу когда-нибудь его забыть!.. Увы! Увы! У нас слишком слабые сердца! Но теперь все кончено, дорогая сестра, теперь мы больше не расстанемся… Подними на меня глаза, чтобы я их могла поцеловать… Никто больше не стоит между нами, и никто больше не посмеет посеять вражду между двумя сестрами! Нет, нет, мы останемся только вдвоем и будем любить друг друга, и вместе с Богом, которому посвятим жизнь… мы обретем покой и счастье там, где сможем молиться за него!

Мари произнесла последние слова таким тоном, словно у нее разрывалось сердце, и потрясенный до глубины души Мишель, не выдержав такого испытания, встал на колени рядом с Мари, в то время как Берта, чье внимание было всецело приковано к сестре, не оттолкнула его.

В это мгновение в двери, которую Берта оставила широко распахнутой, появились солдаты. И офицер, уже знакомый нам по встрече на постоялом дворе Сен-Фильбера, выйдя на середину комнаты, положил руку на плечо Мишеля.

— Вы господин Мишель де ла Ложери? — произнес он.

— Да, господин.

— Именем закона, вы арестованы.

— Боже всемилостивый! — очнувшись словно от сна, воскликнула Берта. — Боже великий! Я забыла обо всем на свете!.. Ах, я стану виновной в его смерти!.. А в городе, что же происходит в городе?

— Мишель, Мишель! — вскричала Мари, которая перед лицом опасности, угрожавшей молодому человеку, тут же забыла обо всем, что сейчас говорила сестре. — Мишель, если тебя убьют, я умру вместе с тобой!

— Нет, нет, клянусь тебе, сестра, он не умрет, и вы еще будете счастливы! Господин, дайте пройти! — продолжила Берта, обращаясь к офицеру.

— Мадемуазель, — ответил он с печальной вежливостью, — как и вы, я не умею поступаться своим долгом. Еще в Сен-Фильбере я заподозрил вас, но я не комиссар полиции и не стал вами заниматься, но здесь смог убедиться в том, что вы выступаете против властей, и я вас арестовываю.

— Вы хотите меня арестовать в такую минуту! Скорее вы меня убьете, чем арестуете!

И не успел офицер прийти в себя от удивления, как Берта, прыгнув на подоконник, выскочила в окно и бросилась к воротам.

В воротах стояли солдаты.

Оглянувшись по сторонам, Берта увидела, что лошадь Мишеля, напуганная появлением солдат, металась по двору.

Рассудив, что лейтенант не станет применять грубую силу по отношению к женщине, ибо он уверен в том, что дом по его приказу оцеплен и охраняется, она подбежала к животному и одним прыжком вскочила в седло, а затем, пролетев стрелой мимо ошеломленного офицера, направила лошадь к ограде в том месте, где стена была немного ниже и, натянув до отказа поводья и пустив в ход свои каблуки, заставила коня — а это был отличный английский скакун, — совершить высокий прыжок и преодолеть препятствие высотой футов в пять. И конь вместе со своим седоком уже мчался во весь опор по открытому полю.

— Не стреляйте! Не стреляйте в эту женщину! — крикнул офицер, словно посчитав, что раз ему не удалось заполучить ее живой, вряд ли так важно захватить ее мертвой.

Однако солдаты, охранявшие наружную стену, не услышали, а может быть, не поняли приказ командира, и град пуль просвистел над головой Берты, которую английский скакун стремительно уносил в сторону Нанта.

XXVII
КАМИННАЯ ПЛИТА

Теперь поспешим в Нант и посмотрим, что же происходило в ту ночь, которая началась, как мы видели, смертью Жозефа Пико и продолжилась арестом барона Мишеля де л а Ложери.

Часов в девять вечера в приемную префекта вошел человек в мокрой и забрызганной грязью одежде; на отказ секретаря провести его к высокому должностному лицу, он протянул визитную карточку, открывавшую, по всей видимости, перед ним любую дверь, ибо префект тут же оставил все дела, чтобы принять посетителя, который был не кем иным, как известным нам г-ном Гиацинтом.

Не прошло и десяти минут, как к двери дома, выходившей на Рыночную улицу, где жил метр Паскаль, подъехал эскадрон жандармов и несколько полицейских агентов.

Военными не было принято мер предосторожности, чтобы заглушить шум шагов на марше, так что ни у кого не оставалось сомнений относительно их намерений; метр Паскаль, еще издали увидев вооруженных людей и убедившись в том, что у двери, выходившей в переулок, не было засады, воспользовался именно этим выходом еще до того, как солдаты выбили дверь со стороны Рыночной улицы, которую им отказались открыть.

Направившись к Замковой улице, он вошел в дом № 3.

Спрятавшийся за тумбой г-н Гиацинт пошел за ним с осторожностью охотника, преследовавшего дичь.

В операции, за успех которой, по всей видимости, ручался г-н Гиацинт, власти использовали значительные силы; и сразу же, после того как еврей доложил префекту Нижней Луары о том, что ему удалось узнать от Куртена, по тревоге подняли тысячу двести солдат и они направились к дому, куда, как проследил шпион, вошел метр Паскаль.

Они разделились на три колонны.

Первая колонна спустилась по улице Кур, расставив часовых вдоль ограды сада епископа и у соседних домов, затем проследовала вдоль рва вокруг замка и остановилась напротив дома № 3, где и развернулась в цепь.

Вторая колонна пошла по улице Епископства, пересекла площадь Святого Петра, спустилась по главной улице вниз и соединилась с первой колонной в нижней части Замковой улицы.

Третья же колонна присоединилась к двум первым в верхней части Замковой улицы, оставив, как и первая, длинный кордон штыков позади себя.

Кольцо сомкнулось: все дома, среди которых находился дом № 3, были окружены.

Солдаты ворвались на первый этаж во главе с бежавшими впереди с пистолетами в руках комиссарами полиции. Отрад рассредоточился по дому, перекрыв все ходы и выходы; военные выполнили свою задачу, теперь дело оставалось за полицией.

В доме, как оказалось, проживали четыре дамы. Принадлежавшие к высшим аристократическим кругам города Нанта и известные не только своим высоким положением в обществе, но и безупречной репутацией, женщины были арестованы.

На улице перед домом уже собралась огромная толпа, образовавшая за спиной солдат второе живое кольцо. Казалось, что весь город вышел на площади и улицы. Между тем до сих пор не прозвучало ни единого роялистского лозунга: горожане пока проявляли настороженное любопытство.

В доме начался обыск, и первые находки подтвердили, что герцогиня Беррийская скрывалась именно здесь: на одном из столов было найдено вскрытое письмо, адресованное ее королевскому высочеству; исчезновение метра Паскаля, которого видели входившим в дверь, доказывало, что в доме существовал тайник. Оставалось лишь отыскать его.

Весь дом был перевернут вверх дном; если находились ключи, шкафы открывались, а если же их не было, они просто взламывались. Саперы и каменщики поднимали полы и простукивали стены молотками; строители, осмотревшие комнаты, заявили, что внешнее и внутреннее устройство дома не позволяло оборудовать тайники, где могли бы укрыться люди. В одной из стен были найдены хранившиеся здесь различные вещи, среди которых оказались печатные издания, драгоценности и серебряная утварь, принадлежавшие хозяину дома, но в ту минуту добавившие уверенность в том, что принцесса скрывалась в этом доме. Осмотрев мансарду, строители заявили, что здесь, как и в других местах, отыскать тайник невозможно.

Тогда начался обыск соседних домов в поисках тайника. Полицейские простукивали стены домов с такой силой, что от них отваливались целые куски каменной кладки, и в какую-то минуту показалось, что вот-вот рухнет все. Пока наверху копошились сыщики, арестованные знатные дамы сохраняли хладнокровие и, несмотря на то что они находились под стражей, с самым невозмутимым видом сидели за столом.

Две другие женщины — следует извлечь на свет Божий из темноты истории их имена, чтобы о них узнали потомки — две другие женщины попали под особое внимание полиции; они прислуживали в доме, одну из них звали Шарлотта Моро, а другую — Мари Буасси; сначала их привели под конвоем солдат в замок, а оттуда отправили в казарму жандармерии, где, убедившись, что угрозами от них ничего не добиться, пробовали их подкупить, обещая при каждом новом допросе все больше и больше денег, но в ответ они повторяли только одно, что не знают, где скрывалась госпожа герцогиня Беррийская.

Полиция охладила свой пыл, не добившись быстрых результатов. Префект распорядился дать на время отбой, оставив в доме на всякий случай достаточное количество жандармов, чтобы занять все комнаты, а также полицейских, расположившихся на первом этаже. Дом был окружен войсками со всех сторон, и национальные гвардейцы частично заменили солдат, которым необходимо было дать время для отдыха.

В соответствии с полученным приказом, два жандарма несли службу как часовые на только что обысканных сыщиками двух мансардах. Они так продрогли от холода, что не выдержали: один из них спустился вниз и принес охапку дров, чтобы развести огонь в камине; не прошло и десяти минут, как в очаге уже полыхали яркие языки пламени, а четверть часа спустя каминная плита раскалилась докрасна.

И почти в то же время, хотя еще не наступил рассвет, поиски возобновились; строители били по стенам железными прутами и молотками с такой силой, что они сотрясались.

Несмотря на стоявший вокруг грохот, один из жандармов ухитрился заснуть, а его быстро согревшийся напарник перестал подбрасывать поленья в огонь. Рабочие наконец покинули эту часть дома, которую, следуя инстинкту разрушителей, они едва ли не превратили в руины.

Жандарм, не смыкавший глаз, желая воспользоваться передышкой и тишиной, наступившей после стоявшего здесь только что невероятного шума, разбудил товарища, чтобы в свою очередь подремать. Его напарник сильно продрог во сне. Он прежде всего подумал о том, чтобы согреться; для этого он снова развел огонь, а так как поленья плохо разгорались, стал подбрасывать в костер пачки "Ежедневной", грудой сваленные под столом.

Принявшийся за газеты огонь заполыхал с такой силой, что они отчаянно задымили, принеся столько тепла, сколько прежде не давали даже поленья. Согревшись, довольный жандарм решил скуки ради почитать "Ежедневную", когда вдруг творение его пиротехнической мысли неожиданно рухнуло и поленья, приставленные к каминной плите, разлетелись по мансарде.

И тут из-за плиты ему послышались необычные звуки, которые навели на странную мысль: он решил, что в каминной трубе завелись крысы, и теперь из-за жара в печи они решили переселиться в другое, более прохладное место. Жандарм разбудил товарища, и вдвоем они схватились за сабли, чтобы достойно встретить противника.

И пока жандармы готовились к столь новой для них охоте, один из них заметил, что каминная плита сдвинулась. На его крик: "Кто там?" ему ответил женский голос: "Мы сдаемся и выходим — погасите огонь!"

Оба жандарма тотчас бросились тушить огонь, затаптывая его сапогами. Каминная плита повернулась, и глазам жандармов открылось огромное отверстие. Они увидели женщину. Ее лицо было бледно, голова непокрыта, а волосы спадали на лоб, как у мужчины. На ней было скромное коричневое платье из так называемой неаполитанской шерсти, местами сильно обгоревшее. Женщина вышла из этого отверстия, касаясь ногами и руками горячих плит камина.

Женщина была Малыш Пьер, ее королевское высочество, госпожа герцогиня Беррийская.

Вслед за ней из убежища вышли ее спутники. Целых шестнадцать часов они провели без еды и питья.

Служивший им убежищем тайник был устроен между трубой камина и стеной соседнего дома под самой крышей, стропила которой служили ему потолком.

В то время, когда военные окружили дом, ее королевское высочество слушала метра Паскаля, который с улыбкой рассказывал о том, как по тревоге ему пришлось бежать из дома. В окно квартиры, где скрывалась принцесса, заглядывала луна, поднимавшаяся на светлом и безмятежно спокойном небе, и на фоне его темнели силуэты неподвижных и безмолвных башен старого замка.

Бывают такие минуты, когда природа кажется нам поистине умиротворенной и даже не верится, что в столь благодатной тишине нам может угрожать опасность.

Вдруг метр Паскаль, подойдя к окну, увидел блеснувшие в темноте штыки.

И в тот же миг он отпрянул назад с криком:

— Спасайтесь, сударыня! Спасайтесь!

Мадам бросилась к лестнице, и все последовали за ней.

Добежав до тайника, она пригласила с собой всех, кто был с ней. Согласно табелю о рангах, мужчины из окружения ее королевского высочества прошли первыми, а горничной, которая отказывалась идти впереди Мадам, та сказала, рассмеявшись:

— В соответствии с требованиями стратегии, командир должен замыкать отступление.

Когда солдаты вломились во входную дверь, за беглецами уже закрылась каминная плита.

Мы видели, с какой тщательностью производился обыск, и каждый удар по стенам был слышен в тайнике, устроенном за камином, где нашли убежище герцогиня Беррийская и ее товарищи. И всякий раз, когда стены сотрясались от ударов молотков и железных ломов и над их головами осыпалась штукатурка и падали кирпичи, они рисковали оказаться заживо погребенными под обломками.

Когда жандармы развели в камине огонь, его стенка и плита так раскалились и в узком и тесном убежище стало настолько жарко, что с каждой минутой становилось все труднее и труднее дышать, и все, кто прятался, несомненно бы погибли от удушья, если бы им не удалось оторвать от кровли несколько черепиц и немного проветрить помещение.

Больше всех страдала принцесса, ибо, войдя последней, она оказалась прижатой к каминной плите, и, хотя каждый из ее спутников постоянно предлагал ей поменяться местами, она наотрез отказывалась.

Над попавшими в ловушку людьми нависла угроза не только задохнуться, но и сгореть заживо; плита раскалилась докрасна, у женщин уже обгорели подолы платьев, и вот-вот их одежда грозила вспыхнуть факелом. Уже два раза загоралось платье на Мадам, и она гасила на себе пламя голыми руками, на которых надолго сохранились следы двух ожогов.

В укрытии уже нечем было дышать, а через редкие отверстия в кровле поступало слишком мало воздуха. Узники, замуровавшие себя в стене, начали задыхаться; если бы они остались здесь еще минут на десять, жизнь герцогини была бы поставлена под угрозу. Каждый умолял ее покинуть убежище, но она все не сдавалась; от бессильного гнева из ее глаз хлынули слезы, но жар от раскаленной плиты тут же высушил их на ее щеках. Огонь снова добрался до ее платья, и, когда она поднялась, чтобы погасить его, нечаянным движением задела за крючок, придерживавший каминную плиту, и та, слегка приоткрывшись, привлекла внимание жандармов.

Подумав, что она раскрыла секрет их убежища, Мадам согласилась сдаться из сострадания к мукам своих товарищей и вышла из укрытия, как мы только что рассказали.

И она сразу же попросила позвать Дермонкура. Один из жандармов спустился на первый этаж, где находился генерал, не пожелавший уйти, чтобы немного отдохнуть.

XXVIII
ТРИ РАЗБИТЫХ СЕРДЦА

Как только объявили о приходе генерала, Мадам стремительно вышла ему навстречу.

— Генерал, — торопливо произнесла она, — я сдаюсь в надежде на вашу офицерскую честь.

— Сударыня, — ответил Дермонкур, — ваше королевское высочество находится под защитой французской армии.

Он проводил ее до кресла, и, опускаясь в него, Мадам все еще крепко держала Дермонкура за руку.

— Генерал, мне не в чем упрекать себя, я лишь выполняла свой материнский долг, желая отвоевать наследство сына.

Ее голос прозвучал отрывисто и резко.

Несмотря на бледность, Мадам находилась в таком возбужденном состоянии, словно у нее был жар. Генерал распорядился принести стакан воды, в который она опустила пальцы; почувствовав прохладу, женщина немного успокоилась.

Тем временем о происшедшем узнали префект и командир дивизии.

Первым прибыл префект.

Он вошел в комнату, где сидела Мадам, не потрудившись даже снять с головы шляпу, словно здесь не было женщины, пусть даже и арестованной; по положению, занимаемому ею в обществе, и по пережитым мукам она заслуживала больше уважения и внимания, чем префект со всеми почестями, оказанными ему за всю его жизнь. Подойдя к герцогине, он заглянул ей в лицо, молодцевато поднес руку к полям шляпы и, слегка приподняв ее со лба, произнес:

— А! Да, это она.

И он тут же вышел отдать новые распоряжения.

— Кто этот человек? — спросила принцесса.

Она задала вполне естественный вопрос, ибо высокое должностное лицо не удосужилось представиться, а по его одежде не было видно, какое положение он занимал.

— Мадам не догадывается? — ответил генерал.

Она взглянула на него и попробовала улыбнуться.

— Наверное, префект, — сказала она.

— Ответ Мадам настолько точен, словно она заглянула в его документы.

— Этот человек служил во времена Реставрации?

— Нет, сударыня.

— Я рада за Реставрацию.

В эту минуту вернулся префект; как и в первый раз, он вошел без предупреждения и так же лишь приподнял шляпу. По всей видимости, в тот день господин префект не обедал: в руке у него была тарелка с куском мясного пирога; поставив тарелку на стол, он приказал принести нож и вилку, а затем принялся за еду, повернувшись спиной к принцессе.

Мадам окинула его гневным взглядом, к которому примешивалось глубокое презрение.

— Генерал! — воскликнула она. — Знаете ли вы, о чем я больше всего сожалею из того утраченного, что мне раньше полагалось по занимаемому положению в обществе?

— Нет, сударыня.

— О двух придверниках, которые вразумили бы этого господина.

Закончив с едой, префект повернулся лицом к герцогине и потребовал документы.

Мадам сказала, чтобы их поискали в тайнике, откуда и принесли оставшуюся там белую папку.

Префект взял папку и передал герцогине.

— Сударь, — произнесла герцогиня, — содержимое этой папки не представляет большого интереса, однако я хочу сама вручить вам эти вещи и объяснить их назначение.

И она передала ему в руки все, что находилось в папке.

— Мадам известно, сколько у нее денег? — спросил префект.

— В тайнике должно быть около тридцати шести тысяч франков, из них двенадцать тысяч принадлежат лицам, которых я назову.

Подойдя к Мадам, генерал сказал, что если она чувствует себя немного лучше, то настало время покинуть дом.

— И куда же вы меня проводите? — спросила она, пристально глядя ему в глаза.

— В крепость, сударыня.

— Ах! Прекрасно! Несомненно, это Блай.

— Генерал, — произнес один из спутников Мадам, — ее королевское высочество не может отправиться пешком — это не соответствует ее положению.

— В данном случае, — ответил Дермонкур, — и карета будет выглядеть неуместной. Мадам вполне может пройти туда пешком, накинув на плечи пальто, а голову прикрыв шляпой.

Адъютант генерала и префект, на этот раз решивший проявить галантность, спустились на третий этаж и принесли три шляпы. Принцесса выбрала шляпу черного цвета, более всего подходившую, по ее словам, к событиям этого дня, а затем, опираясь на руку генерала, вышла из комнаты; когда она проходила мимо мансарды, бросив последний взгляд на каминную плиту, так и оставшуюся открытой, она произнесла с улыбкой:

— Ах! Генерал, если бы вы не вели против меня войну на манер святого Лаврентия, что исключает, между прочим, всякое снисхождение к противнику, вы бы не шли со мной сейчас под руку. Идемте, друзья! — добавила она, обращаясь к своим товарищам.

Принцесса спустилась по лестнице. И в ту минуту, когда она уже переступила порог, чтобы выйти из дома, послышался ропот собравшейся позади солдат толпы, образовавшей вокруг дома в десять раз более плотное кольцо, чем солдатское оцепление.

Мадам могла подумать, что эти крики толпы обращены к ней, но не подала признаков страха, только крепче оперлась на руку генерала.

Когда принцесса проходила через двойной коридор, образованный солдатами и национальными гвардейцами от дома до самой крепости, крики и гул толпы стали еще громче.

Генерал обернулся в сторону, откуда доносился шум, и увидел девушку в крестьянском платье, пытавшуюся прорваться сквозь ряды военных: удивленные красотой девушки и отчаянием, написанным на ее прекрасном лице, они не давали ей пройти, но все же не решались применить к ней грубую силу.

Дермонкур узнал Берту и указал на нее. Герцогиня от неожиданности вскрикнула.

— Генерал, — торопливо произнесла она, — вы обещали не разлучать меня с моими друзьями. Пусть ко мне пропустят эту девушку.

По знаку генерала рады солдат расступились, и Берта смогла подойти к августейшей пленнице:

— Простите, сударыня! Простите несчастную, которая могла вас спасти и не сделала этого! О! Я хочу умереть, проклиная свою роковую любовь — из-за нее я стала невольной соучастницей предателей, продавших ваше королевское высочество!..

— Берта, я не знаю, что вы хотите этим сказать, — прервала ее слова принцесса, поднимая с колен девушку и предложив ей свободную руку. — Несмотря на все случившееся, ваш поступок доказывает, что мне не следует сомневаться в вашей преданности, о которой я никогда не забуду. Но, дитя мое, я хотела бы с вами поговорить совсем о другом. Я должна просить у вас прощения за то, что невольно совершила ошибку; вероятно, она причинила вам немало горя, я хотела вам сказать…

— Я все уже знаю, сударыня, — сказала Берта, подняв на принцессу глаза, покрасневшие от слез.

— Бедное дитя! — произнесла принцесса, сжимая руку девушки. — Раз так случилось, идемте со мной. Мое сочувствие и время вылечат ваши душевные раны.

— Ваше высочество, я должна просить у вас прощения за то, что не могу выполнить вашу волю: я дала обет и должна его выполнить. Для меня, как велит мне долг, один только Всевышний выше вашей августейшей воли.

— Идите, дорогое дитя! — сказала Мадам, понимая намерения девушки. — Да поможет вам Бог, о котором вы мне говорите! Не забудьте упомянуть о Малыше Пьере, когда будете обращаться к нему с молитвой! Бог слышит молитвы разбитых сердец.

Они уже подошли к воротам донжона. Герцогиня подняла глаза на почерневшие стены, затем протянула руку Берте, и та, преклонив колени, прикоснулась к ней губами, снова умоляя простить ее; немного помедлив, Мадам перешагнула порог башни, в последний раз улыбнувшись на прощание Берте.

Чтобы герцогиня прошла вперед, генерал отпустил ее руку, затем обернулся к девушке.

И вполголоса спросил:

— А где ваш отец?

— Он в Нанте.

— Передайте ему, чтобы он возвращался в свой замок, и пусть не беспокоится: его никто там не тронет. Скорее я сломаю свою шпагу, чем разрешу арестовать моего старого недруга!

— Благодарю вас за него, генерал.

— Ладно! А если вы, мадемуазель, в чем-то нуждаетесь, я сделаю все, чтобы вам помочь.

— Мне бы хотелось получить пропуск для поездки в Париж.

— Когда?

— Прямо сейчас.

— И куда его доставить?

— По ту сторону моста Руссо на постоялый двор "Рассвет".

— Мадемуазель, вы получите пропуск через час.

И, кивнув девушке на прощание, генерал шагнул под темные своды.

Пройдя сквозь плотную толпу зевак, Берта дошла до первой встретившейся на ее пути церкви и долго стояла на коленях на холодных плитах паперти.

Когда она поднялась с колен, плиты вокруг были мокрыми от ее слез; она пересекла город из конца в конец и подошла к мосту Руссо.

Приблизившись к постоялому двору "Рассвет", она увидела сидевшего на пороге отца.

За несколько часов маркиз де Суде состарился лет на десять; в его глазах погасла насмешливая искорка, придававшая ему прежде столь молодцеватый вид; он сидел с понуро опущенной головой, как человек, на чьи плечи свалился непосильный груз.

Узнав о случившемся от кюре, который, выслушав последнюю исповедь метра Жака, поспешил в лес предупредить маркиза в его укрытии, старик тут же отправился в Нант.

В половине льё от моста Руссо ему повстречалась Берта, чья лошадь упала, разорвав сухожилие во время бешеной скачки.

Берта рассказала отцу обо всем, что произошло. Он ни в чем ее не упрекнул и лишь разбил о. камни мостовой палку, что была в его руках.

Когда они подошли к мосту Руссо, было уже семь часов утра; несмотря на ранний час, до них дошли слухи об аресте принцессы, чего, однако, еще не произошло.

Не смея поднять глаза на отца, Берта отправилась в город, а он как сел на скамью у ворот, так и просидел на ней четыре часа.

Впервые в жизни у него настолько заболела душа, что следа не осталось от всей его философии эгоиста и эпикурейца! Он простил бы дочери любой проступок, однако от одной только мысли, что дочь запятнала свое имя преступлением против государя, он приходил в отчаяние, считая, что отныне и навсегда имя Суде будет связано с окончательным падением монархии.

Когда к нему подошла Берта, он протянул ей, не говоря ни слова, сложенный листок, который только что принес жандарм.

— Отец, не простите ли вы меня, как простила меня она? — произнесла девушка тихим голосом и с такой просительной интонацией, нисколько не напоминавшей ее прежний самоуверенный тон.

Старый дворянин грустно покачал головой.

— Где мне теперь искать моего бедного Жана Уллье? — сказал он. — Раз Бог сохранил ему жизнь для меня, я хочу найти его, чтобы уехать с ним подальше отсюда.

— Отец, вы хотите покинуть Суде?

— Да.

— И куда же вы направитесь?

— Туда, где я смогу скрыть свое имя.

— А Мари, наша бедная Мари, она ведь ни в чем не виновата!

— Мари выйдет замуж за того, кто стал причиной этого жуткого преступления… Я не увижу больше Мари.

— Вы останетесь совсем один.

— Это не так. У меня будет Жан Уллье.

Берта опустила голову. Она вошла в дом и переоделась из крестьянской одежды в траурное платье, купленное по дороге. Выйдя на улицу, она не обнаружила отца на прежнем месте. Оглядевшись по сторонам, она увидела, как он, заложив за спину руки, шагает с понуро опущенной головой по дороге в сторону Сен-Фильбера.

Берта залилась слезами, затем в последний раз окинула взглядом зеленые луга Реца, упиравшиеся в синевшую вдали кромку Машкульского леса.

И со словами: "Прощай все, что я здесь любила!" — она направилась в Нант.

XXIX
ПАЛАЧ, ПОСЛАННЫЙ БОГОМ

Пока Куртен со связанными руками и ногами в течение трех часов лежал на земле в развалинах замка Сен-Фильбер рядом с трупом Жозефа Пико, он пережил столько мучений и волнений, сколько другому хватило бы на всю жизнь.

Он по-прежнему не расставался с драгоценным поясом, на который улегся, прикрыв на всякий случай своим телом. Однако это золото добавило новые волнения и страхи к уже обуревавшим его волнениям и страхам.

Неужели ему не достанется золото, что было для него дороже и милее собственной жизни? Кто же был тот незнакомец, о ком, как он подслушал, шептался со вдовой метр Жак? Что это за таинственный мститель, кого он должен бояться? Перед мысленным взором мэра Ла-Ложери прошли все люди, кому он причинил зло на протяжении всей своей жизни; список оказался слишком длинным, и в темноте башни ему уже начали мерещиться их грозные лица.

Порой его мрачные мысли озарялись тоненьким лучом надежды, который вначале был почти неясным и слабым, но постепенно стал набирать силу. Разве смертен тот, кто владеет столь большим богатством? Разве ему не удастся откупиться, если перед ним вдруг появится один из обиженных им людей и захочет расквитаться за причиненное ему зло? И он начинал мысленно считать и пересчитывать монеты, принадлежащие ему, и только ему, и наслаждался, чувствуя, как они будто впивались в его тело, причиняя сладкую боль, словно золото стремилось стать частью его существа; затем Куртен подумал о том, что, если ему удастся и на сей раз выкрутиться из переделки, в какую он попал, то в дополнение к пятидесяти тысячам франкам, которые уже были при нем, он получит еще столько же, и тогда он, со связанными руками и ногами, обреченный на верную смерть — над ним уже был занесен дамоклов меч, грозивший с минуты на минуту опуститься на его голову, — млел от счастья и у него от радости кружилась голова. Затем его мысли потекли по другому руслу: Куртена стали обуревать сомнения, как бы его сообщник, кому он не слишком доверял, не воспользовался его отсутствием и не завладел долей, по праву принадлежавшей ему. Куртену уже начало мерещиться, как тот убегает, сгибаясь под тяжестью присвоенного золота, отказавшись поделиться с тем, кто в своем предательстве сделал все. И на этот случай он припас молитвы, что, по его мнению, должны были пробудить совесть у еврея; он уже представлял, как будет запугивать, осыпать упреками и угрозами, однако рассудил, что г-н Гиацинт, по всей вероятности, любит золото отнюдь не меньше его самого, — он еврей, и последнее обстоятельство лишь подтверждало предположение Куртена; он оценил его в соответствии с собственными понятиями чести и должен был признать, что от сообщника нельзя было ожидать столь невероятной жертвы. И когда арендатор осознал, что ему не помогут ни слезы, ни просьбы, ни жалобы, ни упреки, он пришел в такую неописуемую ярость, что от проклятий, казалось, начали сотрясаться стены старого феодального замка. Связанный с головы до ног, он извивался всем телом, кусал путы зубами, пытаясь их перегрызть, однако тонкие крученые веревки, словно ожившие от его усилий, сопротивлялись. Ему показалось, что теперь они еще больнее врезались в его кожу, а развязанные с огромным трудом узлы тут же сами собой завязывались еще крепче прежнего и уже не простым, а двойным, тройным и четверным узлом и, как бы наказывая за тщетные попытки выпутаться из их плена, впивались в больное тело, оставляя на нем кровавые рубцы. И все его мечты о благополучии, счастье, богатстве улетучились в миг, словно облако под порывом ураганного ветра. И перед арендатором снова возникли грозные призраки тех, кого он преследовал или обманул; вокруг все камни и балки, фрагменты деревянных конструкций и куски карнизов принимали в темноте очертания человеческих фигур, и со всех сторон, точно тысячи блуждающих огоньков на черном саване, на него смотрели пылавшие гневом глаза. У несчастного Куртена закружилась голова; от страха теряя рассудок, разглядев в шагах четырех от себя окоченевшее тело, он обратился к трупу Жозефа Пико с просьбой, предлагая четверть, треть, половину своего золота, только бы тот помог ему развязать веревки; однако в ответ под мрачными сводами звучало одно только эхо его собственного голоса, показавшегося ему замогильным, и, обессилев от пережитых волнений, он погрузился в короткое забытье.

Какое-то время он лежал в оцепенении, как вдруг раздавшийся снаружи шум заставил его очнуться; кто-то шел по внутреннему двору крепости, и вскоре до его слуха донеслось, как на двери старого хранилища со скрипом отодвигался засов.

Куртен почувствовал, как от страха и тревожной неизвестности в его груди учащенно забилось сердце; от мысли, что сейчас сюда войдет мститель, о котором говорил метр Жак, у него перехватило дыхание.

Дверь отворилась.

Стены мрачного свода окрасились кровавым отблеском от пламени факела. В душе Куртена на секунду затеплилась надежда: узнав вдову, которая несла в руке факел, он решил, что она пришла одна, но, когда женщина переступила порог башни, вслед за ней, отстав на два шага, вошел мужчина.

Волосы встали дыбом на голове арендатора; ему не хватило духу рассмотреть лицо этого человека — он молча закрыл глаза.

Мужчина и вдова подошли к нему.

Передав факел своему спутнику и указав рукой в сторону метра Куртена, Марианна встала на колени перед трупом Жозефа Пико и принялась за молитву, словно отрешенная от всего, что творилось вокруг.

Что же касалось мужчины, то он сделал еще шаг по направлению к Куртену. Желая, по всей видимости, удостовериться, что перед ним был мэр Ла-Ложери, он осветил лицо арендатора факелом.

— Спит? — произнес он вполголоса. — Ах, нет! Он слишком труслив, чтобы заснуть! У спящего лицо не может быть таким бледным. Нет, он не спит…

Воткнув факел в щель стены и присев на огромный камень, упавший с крыши и откатившийся на самую середину башни, он обратился к Куртену.

— Ну, господин мэр, открывайте глаза! — сказал он. — У нас есть о чем поговорить, а я люблю смотреть в глаза тому, с кем разговариваю.

— Жан Уллье! — воскликнул Куртен, и его лицо покрыла мертвенная бледность, а тело дернулось назад в отчаянной попытке разорвать веревки и убежать. — Жан Уллье жив!

— Даже если бы это был его призрак, господин Куртен, вам и тогда можно было бы прийти в ужас, ибо и перед призраком вам пришлось бы отвечать по строгому счету!

— О, Боже мой! Боже мой! — воскликнул Куртен и застыл неподвижно на земле с удрученным видом человека, смирившегося со своей судьбой.

— Наша взаимная ненависть возникла не сегодня, не правда ли? — продолжил Жан Уллье. — И на ее счет мы никогда себя не обманывали. Эта ненависть преследовала меня повсюду, вот и теперь, хотя я только что поднялся со смертного одра, она привела меня к вам.

— Я никогда не испытывал к вам ненависти, — сказал Куртен, почувствовав, что Жан Уллье не настроен убивать его сию минуту; он снова воспрянул духом, решив, что ему, возможно, удастся уговорить не трогать его, — я никогда не испытывал к вам ненависти, напротив! И настигшая вас пуля предназначалась вовсе не вам: откуда мне было знать, что именно вы находились в зарослях.

— Нет, господин Куртен, вы успели мне навредить еще задолго до этого.

— Задолго до этого? — переспросил Куртен (к нему мало-помалу возвращалась былая изворотливость). — Клянусь вам, что до того случая, о котором я весьма сожалею, я не причинил вам ни единой неприятности.

— У вас слишком короткая память, а обиды, как известно, обиженные помнят дольше, нежели обидчики, и я ничего не забыл.

— Ничего? И что же вы не забыли, господин Жан Уллье? Разве можно выносить приговор тому, кого вы не выслушали, лишать жизни несчастного, не дав ему сказать ни слова в свое оправдание?

— А откуда вы взяли, что я собираюсь вас убивать? — спросил Жан Уллье тем же ледяным тоном, с каким он все время обращался к Куртену. — Наверное, вам это подсказывает ваша совесть?

— О, говорите! Господин Жан, говорите! Скажите, в чем, помимо этого несчастного выстрела, вы меня обвиняете, и я уверен, что смогу оправдаться в ваших глазах. Да, я вам докажу, что к достойнейшим обитателям замка Суде никто не относился с такой любовью, как я, никто не почитал их так, как я, и никто так не радовался будущей свадьбе, соединявшей семьи наших хозяев, как я.

— Господин Куртен, — произнес Жан Уллье, выслушав обрушившийся на него поток красноречия, — как вы сказали, справедливость требует, чтобы обвиняемый защищался. Так защищайтесь, если сможете. А теперь слушайте, я начинаю свою обвинительную речь.

— О! Вы можете начинать, я не боюсь ничего, — заметил Куртен.

— Сейчас увидим. Кто выдал меня жандармам на ярмарке в Монтегю, чтобы добраться до гостей моего хозяина, которых, как вы предполагали, я стал бы наверняка защищать? Кто, трусливо прячась за оградой сада на окраине Монтегю, одолжил ружье у хозяина этого сада, выстрелил в моего пса, убив моего бедного друга? Кто, если не вы? Отвечайте, господин Куртен.

— А кто посмеет утверждать, что видел, как я стрелял? — воскликнул фермер.

— Три человека были тому свидетелями, в том числе и хозяин ружья.

— Откуда мне было знать, что собака принадлежала вам! Господин Жан, клянусь вам честью, что мне это было неизвестно.

Жан Уллье с презрением махнул рукой.

— Итак, — продолжал он, по-прежнему не повышая голос, хотя в нем уже звучали обвинительные нотки, — кто проник в дом Паскаля Пико и сообщил синим о скрывавшихся в нем людях, нарушив тем самым святой закон гостеприимства?

— Я подтверждаю! — глухо прозвучал голос вдовы Паскаля, словно очнувшейся от молчаливого оцепенения.

Арендатор вздрогнул и не нашелся, что ответить.

— Кто на протяжении четырех месяцев, — продолжил Жан Уллье, — постоянно встречался на моем пути, кто вынашивал свои гнусные планы, расставлял сети и прикрывался именем своего хозяина, которому клялся в верности и преданности, а на самом деле осквернил эти святые добродетели своими преступными намерениями? Кого я услышал в ландах Буэме, когда он торговался, взвешивая в уме золотые монеты, обещанные ему за самое подлое, самое трусливое предательство? Кого я слышал, если не вас?

— Клянусь всем самым святым на свете, — произнес Куртен, по-прежнему полагавший, что Жан Уллье не мог простить ему полученное ранение, — я не знал, что вы находились в том несчастном кустарнике.

— Однако я уже говорил вам, что мое обвинение строится не на одном этом факте. Я ни словом не упрекнул вас за это: список ваших преступлений и без того весьма длинный.

— Жан Уллье, говоря о моих преступлениях, вы не вспоминаете о том, что мой молодой господин, а он скоро станет и вашим хозяином, обязан мне своей жизнью; если бы я был предателем, как вы утверждаете, я бы уже давно выдал его солдатам, которые каждый день ходят мимо моего дома; вы забываете об этом, и в то же время, пытаясь обвинять меня, используете самые ничтожные улики.

— Если ты и спас своего хозяина, — продолжил Жан Уллье все тем же ледяным тоном, — то только потому, что великодушие было тебе на руку; для твоего хозяина и для двух бедных девушек было бы намного лучше, если бы ты дал им возможность с честью и славой окончить свою жизнь, вместо того чтобы вмешивать их в свои мерзкие козни. Вот, Куртен, в чем я тебя больше всего обвиняю, вот почему я тебя ненавижу.

— Жан Уллье, — вставил свое слово Куртен, — у меня есть доказательство, что я никогда не желал вам зла. Если бы я захотел, то уже давно вас не было бы в живых.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Когда на охоте погиб господин Мишель или, точнее, когда его убили, — господин Жан, назовем вещи своими именами, — то всего в шагах десяти от него находился загонщик, и этим загонщиком был не кто иной, как Куртен.

Жан Уллье выпрямился во весь свой рост.

— Да, — продолжил арендатор, — этот загонщик видел, что предатель упал на траву от пули Жана Уллье.

— Раз загонщик может это рассказать, значит, он говорит правду. Однако это вовсе не было преступлением, а лишь возмездием, — ответил Жан Уллье, — и я горжусь тем, что именно меня выбрало Провидение, чтобы наказать за бесчестье.

— Господин Уллье, только Богу дано право выносить свой приговор, только Бог может карать виновного.

— Нет! Я не ошибся! Именно по воле Бога в моей душе поселилась глубокая ненависть к злодеянию и неизгладимая память о предательстве. Именно Бог своим перстом прикасается к моей груди всякий раз, когда я слышу имя Иуды, и мое сердце вновь трепещет ненавистью. Сделав тот выстрел, я ощутил на своем лице освежающее дыхание божественного правосудия и понял, что справедливость восторжествовала. И с той минуты тишина, мир и покой поселились в моей душе, которая не могла смириться с тем, что на моих глазах творилось беззаконие. Теперь ты видишь, что Бог не отвернулся от меня и навсегда поселился в моей душе.

— Бог не прощает убийства.

— Бог всегда на стороне палача, поднявшего меч правосудия. У людей свои законы, а у Бога другие; в тот день я стал карающим мечом самого Господа Бога, каким я стану для тебя сегодня.

— Вы хотите убить меня, как убили барона Мишеля?

— Я хочу покарать того, кто продал Малыша Пьера, так же как я покарал того, кто продал Шаретта. И покараю его без страха, сомнения и упрека.

— Поберегитесь! Вы можете об этом еще пожалеть, когда ваш будущий хозяин заставит вас ответить за смерть его отца.

— Молодой человек правдив и честен и, если он призовет меня к своему суду, я расскажу ему о том, что видел своими глазами в Шаботьерском лесу, и он оправдает меня.

— А кто сможет подтвердить, что вы скажете правду? Только один человек, и этот человек я. Жан, не убивайте меня, и, как только что поступила эта женщина, в нужную минуту я вам пригожусь, чтобы сказать: "Подтверждаю!"

— Куртен, от страха ты совсем потерял разум! Господину Мишелю не понадобится свидетель, когда Жан Уллье скажет ему: "Вот вся правда" — и, обнажив грудь, воскликнет: "Если вы хотите отомстить за отца, вот мое сердце!" И, упав на колени, он обратится к Богу с просьбой отпустить ему тот грех, и, если Бог рассудит, что ему надо ответить за прегрешение, Жан Уллье, не колеблясь, искупит его. Да, да, Куртен, напрасно ты вспомнил о смерти барона Мишеля. Ты, метр Куртен, поступил еще хуже, чем Мишель-старший, ибо твои руки обагрены более благородной кровью, чем та, которую пролил он! Раз я не пощадил Мишеля, неужели я пощажу тебя? Нет, никогда! Никогда!

— Пощадите, Жан Уллье! Не убивайте меня! — умолял негодяй, заливаясь слезами.

— Попробуй разжалобить эти камни, попроси у них защиты и сочувствия, возможно, они тебе ответят, но ничто не сможет заставить меня отказаться от принятого решения. Куртен, ты умрешь!

— А! Боже мой! Боже мой! — завопил Куртен. — Неужели никто не придет ко мне на помощь? Помогите! Вдова Пико, неужели вы позволите, чтобы меня вот так запросто прирезали? Защитите меня, умоляю вас! Если вам нужно золото, я вам отдам его. У меня много золота… Нет, нет, это бред. Нет у меня никакого золота! — воскликнул негодяй, испугавшись, что от этих признаний глаза его недруга засветятся, как ему уже мерещилось, лихорадочным огоньком убийства. — Нет, нет, у меня нет золота, но зато есть земля, я отдам ее вам, вы станете богатыми людьми. Пощадите, Жан Уллье! Вдова Пико, защитите меня!

Вдова даже не пошевелилась; с сомкнутыми губами, бледную как мрамор, неподвижную и безмолвную рядом с покойником, в траурном платье — ее можно было принять за одну из коленопреклоненных статуй у подножия старинных надгробий.

— Как! Вы хотите убить меня? — продолжил Куртен. — Не в бою, не в драке, в ту минуту, когда вам не грозит опасность, что я могу убежать или защититься? Перерезать горло человеку, связанному, словно скотине, которую привели на бойню! О Жан Уллье, такое деяние достойно лишь мясника, но никак не солдата!

— А кто тебе сказал, что тебя убьют именно здесь? Нет, нет, метр Куртен, взгляни на нанесенную тобой рану на моей груди, она до сих пор кровоточит, я еще совсем слаб, едва стою на ногах и шатаюсь, когда иду, мне надо скрываться, за мою голову назначен выкуп, и, несмотря ни на что, я уверен в том, что поступаю по справедливости, и за это отвечу перед Богом. Куртен, я тебя отпускаю на свободу.

— Вы отпускаете меня на свободу?

— Да, отпускаю… О! Только не благодари меня: я делаю это вовсе не для тебя, а для себя. Я не хочу, чтобы про Жана Уллье говорили, что он убил лежащего на земле безоружного человека. Но будь спокоен, я дарю тебе жизнь лишь поскольку рассчитываю, что очень скоро я у тебя ее заберу.

— Бог мой!

— Метр Куртен, ты выйдешь, как и вошел сюда, без веревок и пут на ногах и руках. Однако предупреждаю: будь осторожен! Как только ты окажешься за пределами этих развалин, я пойду вслед за тобой, и буду идти до тех пор, пока мне не представится случай выстрелить в тебя, и я успокоюсь лишь тогда, когда увижу твой труп. Поберегись, метр Куртен! Поберегись!

И с этими словами Жан Уллье, взяв в руки нож, разрезал веревки, которыми были связаны ноги и руки арендатора.

От радости Куртен едва не лишился рассудка. Но тотчас пришел в себя. Приподнявшись, он почувствовал, что ему мешает пояс, словно напомнивший ему о себе. Надеясь на то, что Жан Уллье даровал ему жизнь, он тут же подумал: без золота что за жизнь?

И он снова улегся с такой же поспешностью, как и приподнялся.

Несмотря на то что, не успев встать, Куртен оказался снова на земле, Жан Уллье разглядел туго набитый золотом пояс и догадался о том, что происходило в душе арендатора.

— Чего же ты ждешь? — спросил он. — Да, я понимаю, ты боишься, что, когда ты поднимешься и я увижу, какой ты здоровый и сильный, во мне с новой силой вспыхнет злоба; ты боишься, что я брошу тебе второй нож и, когда он будет у тебя в руках, крикну: "Защищайся, метр Куртен!" Нет, Жан Уллье верен своему слову — беги, спасай свою шкуру! И если Бог на твоей стороне, он убережет тебя от моей карающей руки, а если он вынес свой приговор, то какое значение имеет отсрочка, которую я тебе даю. Забирай свое проклятое золото и убирайся вон.

Метр Куртен не произнес ни слова в ответ; пошатываясь как пьяный, он поднялся на ноги; ему никак не удавалось застегнуть пояс, ибо пальцы так сильно дрожали, словно у него была лихорадка.

Прежде чем выйти, он со страхом оглянулся на Жана Уллье.

Предатель боялся предательства. Не поверив в благородство своего недруга, он опасался ловушки.

Жан Уллье пальцем указал ему на дверь; Куртен бросился наружу, однако, перед тем как перешагнуть за порог, он услышал за спиной голос вандейца, прозвучавший под сводами словно сигнал к бою:

— Поберегись, Куртен! Поберегись!

И, несмотря на то что его отпустили на все четыре стороны, метр Куртен затрясся от страха и, споткнувшись ногой о камень, поскользнулся и упал навзничь.

От страха он вскрикнул. Ему показалось, что вандеец вот-вот набросится на него, и ему уже мерещилось, как холодное лезвие кинжала вонзается в его спину.

Однако это было лишь дурным предзнаменованием; Куртен поднялся на ноги и минуту спустя, выйдя за ворота замка, тут же бросился бежать через открытое поле, которое он уже и не надеялся больше увидеть.

Когда он скрылся из виду, вдова подошла к Жану Уллье и протянула ему руку.

— Жан, — сказала она, — слушая вас, я все время думала о том, насколько был прав мой бедный Паскаль, когда говорил мне, что благородных людей можно встретить под любыми знаменами.

Жан Уллье пожал руку, протянутую достойной женщиной, которая спасла ему жизнь.

— Как вы себя сейчас чувствуете? — спросила она.

— Лучше! Борьба всегда придает силы.

— И куда же вы теперь пойдете?

— В Нант. Из слов вашей матери я понял, что Берта отправилась совсем в другую сторону, и я очень боюсь, как бы там не произошло беды.

— Хорошо! Но возьмите хотя бы лодку, все-таки вам не придется утомлять себя ходьбой половину пути.

— Ладно, — ответил Жан Уллье.

И он пошел вслед за вдовой до того места на озере, где на песок были вытащены рыбацкие лодки.

XXX
ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ СТАНОВИТСЯ ПОНЯТНО, ПОЧЕМУ ЧЕЛОВЕК, ИМЕЮЩИЙ ПРИ СЕБЕ ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ ФРАНКОВ, МОЖЕТ ЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ХУЖЕ НИЩЕГО

Не успел метр Куртен выйти за ворота замка Сен-Фильбер, как он тут же бросился бежать, словно безумный. Страх придал ему крылья; он мчался не разбирая дороги, бежал, лишь бы бежать. И если бы ему хватило сил, он добежал бы до края света, настолько ему хотелось поскорее убраться подальше от угроз вандейца, звучавших в его ушах похоронным звоном.

Пробежав с пол-льё по полю в сторону Машкуля, он скорее упал, чем присел на обочину дороги, совсем обессилев и тяжело дыша; мало-помалу приходя в себя, он задумался над тем, что ему делать дальше.

Сначала он решил немедленно вернуться домой, но тут же отказался от этой мысли, понимая, что, какие бы меры ни предприняли власти по обеспечению безопасности мэра Ла-Ложери, у Жана Уллье было слишком много своих людей в здешних краях, а при его знании местности, где ему знакома каждая тропинка в лесу и любая дорога в поле, при его авторитете среди крестьян, а также принимая во внимание ту ненависть, с какой местные жители относились к Куртену, все козыри были бы у Жана Ул-лье.

И тогда арендатор рассудил, что лучше всего ему следует искать убежища в Нанте: в городе полиция поопытнее и куда многочисленнее, чем в сельской местности, и сможет надежнее охранять его жизнь, — а может быть, полиции еще удастся арестовать Жана Уллье, на что больше всего надеялся Куртен, поскольку очень скоро он смог бы предоставить ей исчерпывающие сведения о постоянных местах пребывания мятежников и приговоренных судом бунтовщиков.

И рука беглеца невольно потянулась к поясу, чтобы его сдвинуть в сторону, ибо под грузом золотых монет, которыми тот был набит до отказа, ему было трудно дышать, и это не в малой степени добавляло ему усталости и задерживало его бег.

И этот жест решил его судьбу.

Разве не в Нанте ему надо было разыскать г-на Гиацинта? И получить от своего сообщника, если их замысел удался, в чем он нисколько не сомневался, сумму, равную той, которая уже была в его руках? От этих мыслей сердце Куртена наполнилось безудержной радостью, и он тут же забыл обо всем на свете, и только что пережитые тревоги и сомнения показались ему ничтожными по сравнению с тем счастьем, которое ожидало его впереди.

Не теряя ни секунды, твердым шагом он направился в сторону города.

Вначале метр Куртен решил идти напрямик через поле: на дороге он рисковал быть застигнутым, в поле же только случай мог помочь Жану Уллье напасть на его след; однако его воображение, разгоряченное превратностями прошедшего вечера, одержало верх над здравым смыслом.

И как бы он ни старался прятаться за живой изгородью, сколько бы ни хоронился под ее сенью, стараясь идти бесшумно и выходя на открытое место только после того, как убеждался в том, что вокруг не было ни души, — его ни на секунду не отпускал панический страх.

В каждом дереве со спиленной верхушкой, возвышавшемся над живой изгородью, ему мерещился поджидавший его убийца, а узловатые ветви, распростертые над головой, казались ему похожими на вооруженные кинжалами руки, готовые вот-вот опуститься на него. И тогда, обливаясь от страха холодным потом, он останавливался как вкопанный, его ноги становились ватными и отказывались ему повиноваться. Его зубы стучали, а руки судорожно сжимали золото. Проходило немало времени, прежде чем он мог немного успокоиться и прийти в себя.

И тогда он вышел на дорогу.

Ему казалось, что его покинет страх, как только он пойдет по ней; навстречу ему будут попадаться прохожие, которые несомненно могут оказаться его врагами, но все же, если бы он подвергся нападению, они могли бы прийти к нему на помощь; под действием охватившего его страха любое живое существо представлялось ему менее опасным, чем мрачные и грозные, выглядевшие неумолимыми неподвижные призраки, которые, как рисовало ему болезненное воображение, подстерегали его на каждом шагу в открытом поле.

Кроме того, на дороге ему может встретиться попутная телега; попросившись в нее, он наполовину сократит себе путь в Нант.

Пройдя шагов пятьсот, он вышел на ту часть дороги, что на протяжении четверти льё пролегала по берегу озера Гран-Льё, одновременно выполняя роль дамбы.

Каждую минуту Куртен останавливался, чтобы прислушаться, и вскоре до него донесся топот копыт.

Бросившись в заросли камышей, подходивших к дороге со стороны озера, он оказался во власти переживаний, которые мы только что описали.

Вдруг слева от себя со стороны озера ему послышался негромкий всплеск весел, ударявших по воде.

Продравшись сквозь заросли камышей и посмотрев в ту сторону реки, откуда раздавался шум весел, он увидел лодку, медленно проплывающую вдоль берега.

По всей видимости, мимо плыл рыбак, спешивший до наступления дня вытащить закинутые с вечера сети.

Между тем топот копыт все приближался. Удары лошадиных подков по проезжей части дороги до смерти напугали Куртена: ему и здесь почудилась опасность.

Он слегка присвистнул, чтобы привлечь внимание рыбака.

Человек в лодке опустил весла и прислушался.

— Сюда! Сюда! — крикнул Куртен.

Не успел он произнести эти слова, как после мощного взмаха весел лодка оказалась шагах в четырех от арендатора.

— Не могли бы вы перевезти меня через озеро в Пор-Сен-Мартен? — спросил Куртен. — Я дам вам за это целый франк.

Закутанный в похожий на штормовку плащ, с низко опущенным капюшоном, прикрывавшим лицо, рыбак лишь молча кивнул в ответ, но в то же время с помощью багра направил свою лодку в самую гущу камышей, и стебли их жалобно хрустнули, примятые носовой частью лодки; и в ту минуту, когда лошадь, нагнавшая столько страха на метра Куртена, приблизилась к тому месту, где стоял мэр Ла-Ложери, он в два прыжка достиг лодки и забился на самое дно.

Словно разделяя опасения арендатора, рыбак начал быстро грести к середине озера, и Куртен облегченно вздохнул.

Не прошло и десяти минут, как дорога и деревья на берегу слились в узкую темную полосу на горизонте.

Куртен не переставал радоваться удаче, после того как встретил лодку, так кстати повстречавшуюся на его пути. Когда он доберется до Пор-Сен-Мартена, ему останется пройти пешком какое-то льё по дороге, где ни днем ни ночью не прекращалось движение, до Нанта, а там наступит конец всем его страхам и волнениям.

После только что пережитого ужаса Куртен настолько был счастлив, что ему невольно хотелось с кем-то поделиться. Сидя на корме, он с радостью наблюдал, как согнувшийся в три погибели над веслами рыбак с каждой секундой увозил его все дальше и дальше от берега, где его подстерегала опасность; вслух считая каждый взмах весел, он тихо рассмеялся и, нащупав пояс с золотыми монетами, стал перебирать их пальцами. Это была не радость, а опьянение.

Между тем ему показалось, что рыбак уже достаточно отплыл от берега и теперь настало самое время взять курс на Пор-Сен-Мартен, ибо, если лодка и дальше будет идти в том же направлении, они неминуемо оставят деревушку по правую руку позади от себя.

Некоторое время Куртен выжидал, надеясь, что рыбак пытался выйти на боковое течение, которое само понесет лодку вперед.

Однако рыбак по-прежнему греб, удаляясь от берега.

— Эй, парень! — воскликнул наконец арендатор. — Вы плохо расслышали, я не просил вас довести до Пор-Сен-Пера, мой путь лежит в Пор-Сен-Мартен. И чем раньше вы повернете туда, тем скорее получите свои денежки.

Рыбак по-прежнему молчал.

— Вы что, не слышите? — продолжил Куртен, теряя терпение. — Приятель, мне надо в Пор-Сен-Мартен! Вы должны повернуть направо. Хотя я и не против, что мы плывем далеко от берега и нас не достигнут пули, если в нас начнут стрелять с берега, все же, пожалуйста, гребите туда, куда я сказал вам!

Рыбак, казалось, не слышал приказа Куртена.

— Ах, вот в чем дело! Может, вы глухой? — воскликнул арендатор, выходя из себя.

Вместо ответа, рыбак лишь больше прежнего налег на весла, и лодка проплыла по озеру еще футов десять.

Вне себя от ярости, Куртен бросился вперед и, схватившись за капюшон, бросавший тень на лицо рыбака, приблизился к нему вплотную, чтобы получше разглядеть, и тут же с приглушенным криком отпрянул назад, упав на колени посреди лодки.

Лодочник опустил весла и, не вставая с места, произнес:

— Да, метр Куртен, Бог решительно отказался встать на вашу сторону. Я вовсе не стремился найти вас — это сам Господь посылает вас ко мне. Я почти забыл про вас, но Господь напомнил мне. Метр Куртен, Бог желает вашей смерти!

— Нет, нет, Жан Уллье, вы не убьете меня! — воскликнул Куртен, снова охваченный страхом.

— Я вас убью, и это так же верно, как сияние звезд, рассыпанных по небу рукой Всевышнего! Если у вас, несмотря ни на что, есть душа, сейчас самое время подумать о ее спасении. Покайтесь в своих грехах и попросите Бога, чтобы он проявил к вам снисхождение!

— Вы не сделаете этого! Жан Уллье, вы не сделаете этого! Подумайте, вы собираетесь погубить человеческое существо, созданное самим Господом Богом, чье имя вы только что упомянули! О! Как же вы можете лишать его возможности видеть землю, столь прекрасную в лучах восходящего солнца! Вы хотите, чтобы он лежал в холодном гробу, безразличный ко всему, что раньше любил! Нет, нет, это невозможно!

— Наверно, твои мольбы и могли бы тронуть меня, если бы ты был отец семейства, если бы у тебя была жена, мать, сестра, которые ждали твоего возвращения. Однако нет, тебе никто не был нужен, ты думал только о том, как бы использовать людей, чтобы получить выгоду и за добро отплатить злом. Ты и сейчас продолжаешь богохульствовать, по-прежнему лжешь, ибо ты никого не любил на этой земле, и никто не любил тебя; мой нож пронзит только твою грудь, но не заденет твоей души. Метр Куртен, ты сейчас предстанешь перед Божьим судом, последний раз тебе советую — покайся.

— Эх! Разве мне хватит нескольких минут? Такому большому грешнику, как я, нужны годы, чтобы покаяться в совершенных грехах. Неужели столь верующий человек, как вы, Жан Уллье, не дарует мне жизнь для того, чтобы я смог провести остаток дней, замаливая грехи?

— Нет, нет! Тебе нужна жизнь, чтобы снова грешить! Только смерть может искупить твои прегрешения! Если ты боишься смерти, принеси к ногам Господним свои тревоги, Господь милосерден и освободит тебя от страха! Метр Куртен, время идет, и клянусь Господом Богом, смотрящим на нас со своего небесного трона, не пройдет и десяти минут, как ты предстанешь перед его судом.

— Десять минут? Боже мой! Всего десять минут! О! Сжалься надо мной!

— Куртен, ты напрасно теряешь время на бесполезные просьбы, подумай лучше о своей душе!

Куртен не ответил, его рука легла на весло, и в его душе забрезжил луч надежды.

Быстрым движением схватившись за весло, он неожиданно поднялся во весь рост и замахнулся, целясь в голову вандейца. Жан Уллье бросился вправо и увернулся от удара. Ударившись о борт лодки, весло разлетелось на щепки, и в руках арендатора остался лишь обломок.

Скорый на руку, Жан Уллье вцепился в горло Куртену, и тот во второй раз упал перед ним на колени.

Охваченный страхом, негодяй покатился по дну лодки и ему едва хватило сил прошептать:

— Пощадите, пощадите!

— А! Хоть под страхом смерти у тебя появилось немного мужества! — воскликнул Жан Уллье. — А! Ты нашел чем защищаться! Тем лучше! Защищайся, Куртен! А если оружие, которое ты держишь в руке, не кажется тебе надежным, возьми мое, — продолжил старый егерь, бросая к ногам арендатора свой нож.

Однако Куртен от страха не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Его губы шевелились, произнося какие-то бессвязные и непонятные слова; тело, словно в лихорадке, сотрясала дрожь; в ушах стоял неясный гул, голос уже перестал повиноваться ему, и все его существо охватила предсмертная тоска.

— Боже мой! — воскликнул Жан Уллье, пнув ногой безжизненное тело, распростертое перед ним. — Боже мой, я же не могу поднять руку на этот труп!

И, словно в поисках какого-то решения, вандеец огляделся по сторонам.

Ночь была тихой; слабый бриз, едва касаясь поверхности озера, поднимал легкую волну, почти неслышно бившуюся о борт лодки; тишину природы нарушил крик вспорхнувшей перед носом лодки утки, чьи темные крылья особенно выделялись на фоне яркой полоски зари, которая заалела на востоке.

Неожиданно Жан Уллье повернулся к Куртену и, потянув его за руку, сильно встряхнул.

— Метр Куртен, я не могу тебя убить, если моя жизнь не подвергнется смертельной опасности, — произнес он, — метр Куртен, я заставлю тебя бороться, если не со мной, то со смертью. Вот, она уже приближается, защищайся!

В ответ арендатор еле слышно простонал; его блуждавший по сторонам взгляд не различал ни одного из предметов, которые его окружали: казалось, что угроза страшной и мучительной смерти стерла их из его сознания.

И тут Жан Уллье мощным ударом выбил ногой наполовину прогнившие доски днища, и вода, пенясь, стала заполнять лодку.

Почувствовав холод воды, подобравшейся к его ногам, Куртен очнулся и завопил таким страшным голосом, словно в нем не осталось ничего человеческого.

— Я пропал! — крикнул он.

— Пусть нас рассудит Бог! — воскликнул Жан Уллье, простирая руки к небу. — Первый раз я не тронул тебя потому, что ты был связан; на этот раз, метр Куртен, я не подниму на тебя руку. Если от тебя не отвернулся твой ангел-хранитель, он спасет тебя. А я не хочу пачкать себе руки твоей кровью.

Пока Жан Уллье произносил эти слова, Куртен вскочил на ноги и, брызгая водой во все стороны, сделал несколько шагов по дну лодки.

На носу, стоя на коленях, молился спокойный и невозмутимый Жан Уллье.

Вода по-прежнему прибывала.

— О! Кто же спасет меня? Кто меня спасет? — кричал смертельно побледневший Куртен, с ужасом наблюдая, как над поверхностью воды лодка выступала бортом всего на шесть дюймов.

— Тебя может спасти один Бог, если только он этого захочет! Сейчас твоя жизнь, равно как и моя, в его руках. Пусть Господь сам выбирает, кого из нас двоих лишить жизни, а кого оставить в живых. Возможно, Бог призовет к себе нас двоих. Мы находимся на пути к нему; говорю тебе еще раз, метр Куртен, смирись с приговором Всевышнего.

И не успел Жан Уллье договорить, как лодка треснула по швам и вода поднялась до самого края борта. Сделав один полный круг, как бы помедлив одну секунду, лодка ушла из-под ног двух мужчин и, сопровождаемая тихим журчанием волны, погрузилась в озеро.

Куртена подхватил водоворот, но он тут же появился на поверхности воды, вцепившись пальцами во второе весло, плававшее рядом с ним; сухой и легкий кусок дерева удерживал его на плаву еще некоторое время, достаточное, чтобы он снова обратился с мольбой к Жану Уллье. Но вандеец, не слыша его, неторопливо плыл навстречу зарождавшемуся дню.

— Ко мне! Ко мне! — кричал несчастный Куртен. — Жан Уллье, помоги мне добраться до берега, и я отдам тебе все золото, что у меня есть с собой.

— Вот мой последний совет: расстанься с этим грязным золотом, брось его в воду, — ответил вандеец, обернувшись к арендатору, который вцепился в деревянный обломок, — это твоя последняя возможность сохранить себе жизнь.

Куртен потянулся было к поясу, и ему показалось, что, если бы он не отвел вовремя руку, пояс обжег бы ему пальцы; и, словно вандеец приказал ему вспороть себе живот или разрезать себя на куски, он прошептал:

— Нет, нет, я спасу золото и спасусь вместе с ним!

И он попробовал плыть.

Однако ему не хватало ни сил, ни навыков Жана Уллье; к тому же слишком тяжелый груз тянул его на дно, и с каждым движением рук он все больше и больше погружался в воду и уже стал захлебываться.

Он еще раз позвал на помощь Жана Уллье, но тот уже был далеко от него.

Погрузившись с головой в воду и почувствовав, что у него закружилась голова, он резким и быстрым движением расстегнул пояс, однако, прежде чем бросить в пучину свое драгоценное золото, ему захотелось еще раз взглянуть и полюбоваться им. Прижав к себе пояс, он стал его ощупывать скрюченными пальцами.

Столь неуемное преклонение перед металлом, который значил для него больше, чем собственная жизнь, решило судьбу Куртена; ему так и не хватило духу расстаться с золотом; прижав его крепко к груди, он попытался, помогая себе ногами, вынырнуть на поверхность озера, однако верхняя часть его тела оказалась настолько перегруженной, что, не удержав равновесия, он снова нырнул под воду; через несколько секунд наполовину задохнувшийся Куртен еще раз появился над поверхностью озера и, взглянув в последний раз на небеса и послав им проклятие, он пошел камнем ко дну, словно не золото его тащило туда, а сам дьявол.

Обернувшись, Жан Уллье увидел, как над поверхностью воды расходились круги: то были последние признаки жизни, которые подавал мэр Ла-Ложери перед тем, как уйти в мир иной, то было последнее движение, которое совершилось вокруг него и над ним в мире живых.

Подняв глаза к небу, вандеец воздал хвалу Господу за его справедливое решение.

Несмотря на то что Жан Уллье был хорошим пловцом, незажившая рана, усталость и переживания прошедшей жуткой ночи сказались на нем. Когда до берега оставалось не больше сотни футов, он почувствовал, что силы изменяют ему; однако, не теряя присутствия духа, как с ним всегда происходило в самые ответственные минуты, он решил бороться до конца.

И он плыл, не останавливаясь.

Вскоре он понял, что теряет сознание; его ноги и руки словно налились свинцом; ему показалось, что в тело впились тысячи острых иголок; мышцы одеревенели и причиняли нестерпимую боль, а к голове прилила кровь с такой силой, что в ушах стоял шум, похожий на рокот морской волны, разбивавшейся о скалы; перед его глазами поплыли черные круги вместе с облаками, состоявшими из множества сверкавших огоньков; чувствуя, как близка смерть, он огромным усилием воли все же заставлял свое ослабевшее тело двигаться вперед.

И он продолжал плыть.

Глаза его невольно закрылись; ноги и руки совсем закоченели, и его последняя мысль была о тех, с кем его свела жизнь: о детях, о жене, о старике, украсившем его молодость, о двух девушках, заменивших ему близких; ему хотелось помолиться за них прежде чем уйти из жизни.

Но в этот миг перед ним возникло как наяву видение: Мишель-старший, лежащий на лесном мху в луже собственной крови; и тогда, подняв руку из воды к небу, Жан Уллье воскликнул:

— Боже! Если я ошибся, если я совершил преступление, прости меня — пусть не на земле, а хотя бы на том свете!

Затем, словно на эту мольбу ушли его последние силы, в ту самую минуту, когда поднявшееся на горизонте из-за гор солнце позолотило своими первыми лучами темную гладь озера, в ту самую минуту, когда Куртен, зарывшийся с головой в ил на дне озера, отдавал Богу душу, в ту самую минуту, когда арестовывали Малыша Пьера, — в ту самую минуту душа его, казалось, навсегда покинула все еще державшееся на поверхности воды безжизненное тело…

Тем временем Мишель под конвоем солдат шел по дороге в Нант.

Спустя полчаса командовавший небольшим отрядом лейтенант подошел к молодому барону.

— Сударь, — обратился он к Мишелю, — у вас вид благородного человека, а так как я тоже дворянин, то мне тяжело смотреть, как вы страдаете от наручников: если хотите, я могу вас от них освободить, если вы мне дадите слово, что не попытаетесь бежать.

— Охотно, — ответил Мишель, — благодарю вас и клянусь, что, кто бы ни пришел мне на помощь, я не покину вас без разрешения на то.

И молодые люди продолжили свой путь едва ли не в обнимку, так что путник, случайно встретившийся им на дороге, не сразу бы мог разобраться, кто же из двоих был пленником, а кто конвоиром.

Если ночь была прекрасной, то и наступившая заря предстала во всем своем ослепительном великолепии: цветы, еще влажные от росы, искрились и сверкали на солнце, словно осыпанные бриллиантами, воздух был напоен самыми нежными и тонкими ароматами, на деревьях на все голоса распевали птицы, и Мишелю дорога показалась настоящей прогулкой.

Выйдя к берегу озера Гран-Льё, лейтенант остановил своего пленника, с которым они опередили колонну на добрую половину льё и, указав на некий темный предмет, плававший на поверхности озера метрах в пятидесяти от берега, спросил:

— Что это такое?

— Вроде бы похоже на человеческое тело? — ответил Мишель.

— Вы умеете плавать?

— Немного.

— Ах, если бы я умел плавать, то уже давно бы прыгнул в воду, — произнес со вздохом офицер, оглянувшись в надежде позвать на помощь своих людей.

Мишель не стал ждать; он спустился по откосу к воде, быстро разделся и бросился в озеро.

Через несколько секунд он уже вытаскивал из воды казавшееся бездыханным тело, в котором он узнал Жана Ул-лье.

Тем временем подоспели солдаты и окружили утопленника.

Один солдат, сняв свою флягу и разжав зубы вандейца, влил ему в рот несколько капель водки.

Первым человеком, которого, раскрыв глаза, увидел Жан Уллье, был Мишель, поддерживавший ему голову, и в глазах вандейца мелькнула такая тревога, что офицер посчитал необходимым успокоить его, указав на Мишеля:

— Друг мой, вот ваш спаситель!

— Мой спаситель!.. Его сын! — воскликнул Жан Ул-лье. — Ах! Благодарю тебя, Боже! Твоя милость так же велика, как страшна твоя кара!

Назад: XV РЫБАК РЫБАКУ РОЗНЬ

Дальше: Эпилог

XXIV ОКО ЗА ОКО, ЗУБ ЗА ЗУБ

XXV "КРАСНЫЕ ШТАНЫ"

XXVI РАНЕНАЯ ВОЛЧИЦА

XXVII КАМИННАЯ ПЛИТА

XXVIII ТРИ РАЗБИТЫХ СЕРДЦА

XXIX ПАЛАЧ, ПОСЛАННЫЙ БОГОМ

XXX ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ СТАНОВИТСЯ ПОНЯТНО, ПОЧЕМУ ЧЕЛОВЕК, ИМЕЮЩИЙ ПРИ СЕБЕ ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ ФРАНКОВ, МОЖЕТ ЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ХУЖЕ НИЩЕГО