XV РЫБАК РЫБАКУ РОЗНЬ

XV
РЫБАК РЫБАКУ РОЗНЬ

В тот несчастный для него день, когда баронесса де да Ложери задержала его у себя на целый вечер, метр Куртен весь измучился от переживаний.

Прижавшись ухом к двери, он подслушал разговор матери с сыном от начала до конца и, следовательно, узнал о шхуне.

С отъездом Мишеля рушились все вынашиваемые им с такой любовью планы; несмотря на высокую честь, которую ему оказала баронесса, Куртен только и думал о том, как бы отделаться от нее и вернуться на ферму, так как рассчитывал, что воспоминаниями о Мари, он, по крайней мере, задержит молодого хозяина; не следует забывать, что с отъездом молодого хозяина он терял ниточку, которая, по его расчетам, должна была привести его в таинственный лабиринт, где скрывался Малыш Пьер. Но, на его беду, баронесса де ла Ложери вернулась в замок совсем в другом настроении. Взяв с собой в замок Куртена, баронесса рассчитывала таким образом скрыть от него отъезд сына, избавив Мишеля от лишних вопросов и слежки арендатора; однако, обнаружив, что дом, в котором уже несколько недель квартировали солдаты, был в чудовищном беспорядке и почти полностью разорен, а это в ее глазах граничило с катастрофой, она почти забыла о том, что мэр Ла-Ложери не внушал ей большого доверия, и не отпускала его от себя, чтобы было кому послушать ее жалобы.

И если бы не отчаянный и вполне праведный гнев баронессы, который она выражала с присущей ей эмоциональностью, Куртен нашел бы какой-нибудь благовидный предлог, чтобы распрощаться с хозяйкой Ла-Ложери и поскорее вернуться на ферму.

Он был достаточно хитер, чтобы догадаться о том, что баронесса взяла его с собой в замок, дабы подальше увезти от сына; однако ее горе при виде разбитых тарелок, испорченных зеркал, выпачканных маслом ковров и разрисованных примитивными, но захватывающими своей выразительностью рисунками стен гостиной, которая была превращена в караульную, было настолько искренним, что Куртен уже начал сомневаться в своем первоначальном мнении и уже подумывал о том, что, раз его молодого хозяина не настроили против него, ему не составит особого труда с ним переговорить до того, как тот отправится на корабль.

Было уже девять часов вечера, когда баронесса, уронив последнюю слезу по поводу разорения усадьбы Ла-Ложери, села в карету, и тут же метр Куртен, едва успев приказать вознице ехать в Париж и не слушая последних указаний своей хозяйки, которые она отдавала через окно в дверце, бросился со всех ног в сторону фермы.

Там он уже никого не застал и от служанки узнал, что господин Мишель и мадемуазель Берта вот уже два часа, как отправились в Нант.

Арендатор, решив прежде всего их нагнать, бросился на конюшню седлать свою лошаденку, но ее и след простыл! В спешке он не расспросил служанку, на чем уехал молодой господин.

Вспомнив, как медленно плелась его кляча, метр Куртен немного успокоился; тем не менее он зашел в дом на несколько минут, чтобы взять деньги и на всякий случай знаки мэрского достоинства; затем он отважно пустился пешком по следам человека, которого считал не просто беглецом, а почти разбойником, обобравшим его на добрую сотню тысяч франков, которые он, рассчитывая заработать на возлюбленном Волчиц, уже давно мысленно положил себе в карман.

Итак, метр Куртен бежал, словно человек, увидевший, что его банкноты уносит порыв ветра, то есть он мчался почти со скоростью ветра; однако это не мешало ему расспрашивать по дороге всех, кто попадался ему навстречу.

Во все времена основным занятием мэра Ла-Ложери было вести расспросы, и понятно, что он никогда не лишал себя этого удовольствия.

В Сен-Фильбер-де-Гран-Льё ему рассказали, что около половины восьмого вечера видели его лошаденку. Он спросил, кто был седоком; но его любопытство не было удовлетворено, поскольку все внимание трактирщика, к которому обратился метр Куртен, было обращено на лошадь, не желавшую подчиняться всаднику и упрямо отказывавшуюся пройти мимо ветки остролиста и связки яблок, которыми метр Куртен по дороге в Нант имел привычку расплачиваться с ней.

Немного позже арендатору улыбнулась удача: ему обрисовали точный портрет всадника, и теперь у него не оставалось сомнений в том, что речь шла о молодом бароне, хотя — как его уверяли — всадника никто не сопровождал.

Мэр Ла-Ложери, будучи человеком осторожным, рассудил, что молодые люди поехали по отдельности, чтобы не привлекать к себе внимания, но потом обязательно встретятся вновь. И раз дороги молодых людей разошлись, это означало, что фортуна повернулась к нему лицом, а если ему удастся напасть на след Мишеля в Нанте, его усилия будут вознаграждены.

Уверенный в том, что молодой человек не свернул с дороги и уже добрался или скоро доберется до Нанта, Куртен, дойдя до "Рассвета", даже не стал наводить справки у хозяина постоялого двора, ибо не думал, что тот сообщит ему что-то новое; перекусив наспех куском хлеба, он направился не в город, где ему было бы невозможно отыскать Мишеля, а к мосту Руссо, перешел через него и свернул направо к деревне Ле-Пельрен.

У метра Куртена был свой план действий.

Мы уже упоминали о том, что все его надежды были связаны с Мишелем.

Молодой человек, влюбленный в Мари, рано или поздно должен был обратиться за помощью к Куртену, и тот узнал бы, где находилась возлюбленная барона, а так как она сопровождала Малыша Пьера, то Мишель, выдав секрет Мари, выдал бы Куртену и секрет герцогини.

Итак, если Мишель уедет, с ним улетучатся все надежды Куртена.

Поэтому необходимо было любой ценой задержать молодого человека.

Если Мишель не найдет в условленном месте шхуну "Молодой Карл", он вынужден будет остаться.

Что до баронессы де л а Ложери, то в этот момент она была на пути в Париж, и пройдет еще какое-то время, пока она узнает, что побег сына не состоялся, а когда ей станет об этом известно, она найдет другой способ вывезти его из Вандеи. И тогда, рассудил хитрый арендатор, у выздоровевшего Мишеля будет достаточно времени, чтобы привести его к вожделенной цели.

Между тем метр Куртен еще не придумал, какой сможет добраться до капитана "Молодого Карла", чье имя он подслушал, когда баронесса говорила с сыном. Однако — и это делало его похожим на одного великого деятеля древности — метр Куртен полагался на судьбу.

И не напрасно.

Подойдя к Куерону, он разглядел мачты шхуны среди верхушек тополей, которыми порос остров.

На стеньге трепетал на ветру брамсель.

Он не ошибся: перед ним было именно то судно, которое он искал.

В ночных сумерках, когда предметы уже начали терять свои очертания, метр Куртен, обратив взор на берег, заметил шагах в десяти от себя длинную камышовую удочку, наклоненную к воде, к корме которой была привязана крученая шелковая нитка с подпрыгивавшей на волнах пробкой.

Складывалось впечатление, что удочка росла прямо из крутого берега; хотя никого не было видно вокруг, ее не могла не держать чья-то невидимая рука, несомненно принадлежавшая рыбаку.

Метр Куртен был не из тех людей, кто не проверял своих предположений.

Обойдя пригорок, он наткнулся на человека, который устроился под береговым откосом и, не отрываясь, смотрел на то, что выделывало с поплавком течение реки.

На мужчине были матросские штаны из сурового полотна и красная куртка, а на голове — нечто похожее на шотландскую шапочку.

В двух шагах от него течение реки плавно покачивало корму лодки, наполовину вытащенной на прибрежный песок.

Рыбак даже не поднял головы на шаги Куртена, хотя тот кашлянул, чтобы предупредить о своем приближении и дать понять, что не прочь поговорить.

Рыбак не только хранил упорное молчание, но даже не обернулся.

— Уже поздно рыбачить, — решился наконец заговорить мэр Ла-Ложери.

— Видно, что вы ничего не смыслите в рыбалке, — ответил незнакомец, скорчив презрительную гримасу. — Напротив, я нахожу, что сейчас еще слишком рано: самая хорошая рыба клюет по ночам, именно ночью можно поймать что-нибудь стоящее, а не мелюзгу.

— Согласен, но скоро стемнеет настолько, что вы уже не увидите поплавок.

— Неважно! — ответил рыбак, пожимая плечами. — Ночью вот где у меня глаза, — продолжал он, показывая свою ладонь.

— Если я правильно вас понял, вы на ощупь определяете, клюнула рыба на вашу приманку или нет, — сказал Куртен, присаживаясь рядом, — я люблю удить рыбу, и что бы вы обо мне ни думали, я кое-что понимаю в рыбной ловле.

— Вы? И ловите на удочку? — спросил с недоверчивым видом любитель рыбалки.

— Нет, в речках, которые протекают в Ла-Ложери, я извожу рыбу накидной сетью и сачком.

Куртен уточнил название местности, откуда он прибыл, в надежде, что человек с удочкой, который был, по его предположению, моряком, посланным капитаном, чтобы препроводить Мишеля на борт шхуны, сразу все поймет.

Но рыбак в ответ на это и бровью не повел.

Откликнулся он совсем иначе.

— Ладно, — сказал он, — сколько бы вы ни хвалились своими талантами рыбака, я никогда этому не поверю.

— И почему же, скажите на милость? Уж не считаете ли вы, что, кроме вас, никто не умеет ловить рыбу?

— Мне кажется, что вам неизвестен основной закон рыбака.

— Основной закон? А в чем он состоит? — спросил Куртен.

— А вот в чем: если вы хотите, чтобы рыба ловилась на крючок, то должны избегать четырех вещей.

— Каких?

— Ветра, собак, женщин и болтунов. Впрочем, — добавил философским тоном человек в красной куртке, — можно считать, что трех, ибо женщина и болтун — это одно и то же.

— Ба! Вы не посчитаете мою болтовню неуместной, если я предложу вам заработать экю.

— Если я вытащу полдюжины окуней, то заработаю не только экю, но еще получу огромное удовольствие.

— Тогда я предложу вам четыре, нет, пять франков, — продолжал Куртен, — и при этом вы еще окажете услугу ближнему; разве плохо?

— Посмотрим, — сказал рыбак, — а вы не обманываете? Что же вы от меня хотите? Выкладывайте!

— Я хочу, чтобы вы отвезли меня на вашей лодке до шхуны "Молодой Карл", мачты которой проглядывают сквозь деревья.

— "Молодой Карл", — произнес с самым невинным видом матрос, — что такое "Молодой Карл"?

— А вот что, — ответил метр Куртен, показывая рыбаку полотняную шапочку, которую он поднял на берегу, и на которой золотыми буквами было вытеснено: "Молодой Карл".

— Хорошо, друг, я согласен признать вас за рыбака, — сказал моряк, — ибо чтобы прочитать это в темноте, надо, как у меня, иметь глаза на пальцах. Так что вам надо на "Молодом Карле"?

— А разве я не произнес только что слово, которое вас удивило?

— Любезный, — ответил рыбак, — я похож на породистого пса; никогда не огрызаюсь, когда на меня нападают. Выкладывайте все, что вы хотите сказать, и не обращайте внимания на то, что у меня под килем.

— Ладно, я арендатор баронессы де ла Ложери.

— И что же?

— Я прибыл по ее поручению, — произнес Куртен, чувствуя, что все больше обретает уверенность, по мере того как продолжает говорить неправду.

— И что же? — спросил моряк тем же тоном, но уже с заметным нетерпением. — Вы прибыли от баронессы де ла Ложери; что же вы хотите передать от ее имени?

— Я хочу вам передать, что дело, которое она задумала, раскрыто и провалилось и вам нужно как можно поскорее отсюда убраться.

— Sufficit — ответил рыбак. — Только ко мне это не имеет никакого отношения. Я всего лишь помощник капитана "Молодого Карла"; однако я узнал достаточно, чтобы выполнить вашу просьбу, и мы вместе поплывем к капитану, которому вы расскажете вашу историю.

И с этими словами помощник капитана шхуны "Молодой Карл" смотал, не торопясь, удочку и оттолкнул лодку от берега.

Затем, жестом предложив метру Куртену сесть на заднее сиденье, одним ударом весла отошел от берега на двадцать футов.

Не прошло и пяти минут, как они поравнялись с бортом шхуны, которая не несла груза и выступала на дюжину футов над водой.

На шум весел с корабля кто-то необычным образом свистнул; рыбак ответил таким же свистом; с носа свесилась чья-то голова, лодка причалила к правому борту, и прибывшим выбросили канат.

Человек в красной куртке забрался на палубу с кошачьей ловкостью; затем на борт подняли Куртена, который оказался менее привычным к подобным корабельным лестницам.

XVI
ДОПРОС И ОЧНАЯ СТАВКА

Когда мэр Ла-Ложери, к своей огромной радости, почувствовал под ногами палубу, перед ним тут же выросла человеческая фигура, лицо которой он не мог разглядеть из-за толстого шерстяного шарфа, завязанного под воротником брезентовой куртки; однако, увидев, с каким почтением перед ним стоял навытяжку юнга, сообщивший о прибытии помощника и незнакомца, он решил, что это и был капитан.

— Кто это? — спросил он у рыбака, бесцеремонно осветив лицо арендатора сигнальным фонарем, который передал ему юнга.

— Он прибыл по поручению того, кого вы знаете, — ответил помощник капитана.

— Ну и ну! — продолжал капитан. — У тебя, верно, что-то с клюзами неладно, если ты решил, что молодой двадцатилетний юноша может иметь габариты этого типа?

— Я и в самом деле не барон де ла Ложери, — ответил Куртен, поняв смысл морского жаргона, — я лишь его арендатор и доверенное лицо.

— В добрый час! Это уже больше похоже на правду, но еще не совсем.

— Мне поручили…

— Тысяча чертей! Я не спрашиваю тебя, тюлень несчастный, что тебе поручили, — заметил капитан, сплевывая на палубу черноватую слюну, чтобы выругаться вволю, — я сказал, что это похоже на правду, но еще не совсем.

Куртен с удивлением взглянул на него.

— Ты понял, да или нет? — спросил капитан. — Если нет, то выкладывай поскорее, и тебя тут же доставят на берег со всеми почестями, которые ты заслуживаешь, — получишь пару ударов плетьми пониже спины.

Куртен понял, что баронесса де ла Ложери, по всей вероятности, условилась с капитаном "Молодого Карла" о пароле, и он был ему неизвестен. Он почувствовал, что пропал и его планам не суждено было сбыться, если не считать того, что, попав в ловушку, словно лиса, польстившаяся на приманку, он теперь предстанет перед молодым бароном в своем истинном обличье.

Мэр Ла-Ложери попробовал выкрутиться из переделки, в которую он попал, и придал своему лицу идиотское выражение, пытаясь прикинуться этаким простачком-крестьянином, чья наивность доходит порой до глупости.

— Боже, мой дорогой господин, — сказал он, — да я ничего больше и не знаю! Моя добрая хозяйка сказала мне: "Друг мой, Куртен, ты знаешь, что молодой хозяин приговорен к смертной казни. Я договорилась с одним храбрым моряком вывезти его из Франции. Но нас, по-видимому, выдал предатель. Беги скорее и передай это капитану шхуны "Молодой Карл", которая стоит напротив Куерона за островами". Я и помчался со всех ног и больше ничего не знаю.

Раздавшееся в это мгновение впереди корабля громкое "Эй!" не дало капитану ответить Куртену так энергично, как он хотел. Он обернулся к стоявшему рядом с фонарем в руках юнге, слушавшему, разинув рот, разговор своего хозяина с Куртеном.

— Шельма, негодяй, что ты здесь делаешь? — разразился бранью капитан, сопровождая свои слова ударом, который пришелся юнге благодаря проворству, с каким сей юный кандидат в адмиралы успел увернуться, по мягкому месту, и тот покатился до люка. — Вот как ты несешь вахту.

Затем, обернувшись к помощнику, он приказал:

— Без пароля не берите на борт.

Однако не успел он закончить фразу, как только что окликнувший моряков человек, воспользовавшись веревкой, с помощью которой поднимали на борт Куртена, ибо она по-прежнему свешивалась за борт, неожиданно появился на палубе.

Взяв фонарь, который юнга поставил на палубу и который, благодаря Провидению, не погас, капитан направился к незнакомцу.

— По какому такому праву без разрешения вы посмели подняться на борт моего корабля? — воскликнул он, схватив незнакомца за воротник.

— Я поднялся на борт потому, что у меня здесь есть дело, — ответил мужчина с апломбом человека, уверенного в правомерности своих действий.

— Что тебе здесь надо? Выкладывай побыстрее!

— Вначале отпустите меня. Можете быть уверены, что не сбегу, так как я сам к вам пришел.

— Тысяча чертей! — закричал капитан. — Если тебя держат за воротник, это еще не значит, что тебе заткнули рот.

— Я не могу говорить, когда меня держат за воротник, — ответил незнакомец, нисколько не робея перед моряком.

— Капитан, — сказал помощник, подключаясь к их разговору, — мне кажется, черт возьми, что вы несправедливы. У того, кто хочет лавировать, вы требуете поднять флаг, а тому, кто готов это сделать, вы вяжете узлы на фале.

— Ты прав, — ответил капитан, выпуская из рук незнакомца, в котором наши читатели уже, вероятно, узнали настоящего посланца Мишеля, то есть Жозефа Пико.

Порывшись в кармане, Жозеф достал платок, который ему вручил молодой барон, и передал капитану "Молодого Карла"; развернув платок, моряк стал считать количество завязанных концов с таким усердием, словно перед ним были деньги.

Куртена пока оставили в покое, и он внимательно следил за происходящим, стараясь ничего не упустить.

— Ладно, — произнес капитан, — у тебя все в порядке, и мы сейчас с тобой поговорим. Но прежде мне надо разобраться с субъектом, который прибыл первым и находится на корме. — Эй, Антуан, — обратился капитан к своему помощнику, — отведи-ка этого парня на камбуз и налей ему чарку водки.

Когда капитан пришел на корму, он увидел, что Куртен устроился на связке канатов. Мэр Ла-Ложери сидел, обхватив голову руками, будто не замечая того, что происходило на носу корабля; у него был самый что ни есть удрученный вид, хотя, как мы уже сказали, он не пропустил ни одного слова из разговора капитана с Жозефом Пико.

— О, господин капитан, отпустите меня на берег! — воскликнул он, лишь только увидев моряка. — Не знаю, что со мной, но вот уже несколько минут, как я чувствую, что заболел и, наверное, вот-вот умру.

— Ладно! Если ты в чем-то замешан, ты у меня попляшешь, прежде чем я тебя отпущу!

— Прежде чем отпустите? О, Боже милостивый!

— Да, приятель. Разговор с тобой доставляет мне большое удовольствие, и потому я решил оставить тебя на борту моего корабля на время нашего небольшого путешествия к дальним берегам, в какое я собираюсь отправиться.

— Остаться здесь! — воскликнул Куртен, делая вид, что он испугался еще больше, чем это было на самом деле. — А моя ферма? А моя добрая госпожа?

— Что до твоей фермы, то обещаю, что ты увидишь страны, где сможешь познакомиться с образцовыми фермами, а что до твоей доброй хозяйки, то я возьму на себя заботу достойно заменить ее.

— Но, мой добрый господин, к чему все это? Чем вызвано столь неожиданное решение взять меня с собой? Да у меня только от морского прилива голова пошла кругом!

— Это послужит тебе, мерзкий стручок, хорошим уроком за то, что ты хотел провести капитана "Молодого Карла".

— Скажите мне, достопочтенный капитан, чем же я вас оскорбил?

— Послушай, — произнес моряк, решивший прекратить их диалог, — ответь мне честно, и это будет твоим единственным шансом, что тебя не выбросят за борт на съедение акулам за тысячу льё отсюда. Кто послал тебя ко мне?

— Но я же сказал, — воскликнул Куртен, — баронесса де ла Ложери. И если я говорю, что являюсь ее арендатором, то это так же верно, как и то, что Бог един на небесах!

— В конце концов, — продолжал капитан, — если бы тебя послала баронесса де ла Ложери, она бы дала тебе что-то в качестве пароля: записку, письмо, клочок бумаги; если у тебя ничего такого нет, это означает, что тебя послал кто-то другой, а не она, и ты шпион, — в таком случае берегись! Если я прав, то поступлю с тобой как со шпионом.

— Ах! Бог мой! — вскричал Куртен, мрачнея на глазах. — Между тем я не заслуживаю подобных обвинений. Вот, держите письма, посланные на мой адрес, которые случайно оказались у меня в кармане, подтверждающие, что я действительно Куртен, вот моя перевязь мэра… Господи! Что же вам еще нужно, чтобы вы поверили моим словам?

— У тебя с собой перевязь мэра? — воскликнул капитан. — Ну, скажи-ка, чудак, как случилось, что, присягнув правительству, ты оказался сообщником человека, выступившего с оружием против законных властей и приговоренного к смертной казни?

— Эх! Мой дорогой господин, все потому, что я слишком предан своим хозяевам и ради них не выполнил своего долга. Надо вам сказать, что именно как мэру мне стало известно о том, что планируется нападение на вас этой ночью, и я предупредил баронессу де ла Ложери об опасности, которая вам угрожает. И тогда она мне сказала: "Возьми этот платок и отправляйся к капитану "Молодого Карла"".

— Она тебе сказала: "Возьми этот платок"?

— Да, клянусь честью, именно так она и сказала.

— Но где же платок, который она тебе дала?

— Он у меня в кармане.

— Эй, дубина, идиот, дурак, давай скорее сюда твой платок!

— Я должен вам его отдать?

— Да.

— О! Только и всего? Вот он!

И Куртен достал из кармана носовой платок.

— Ну, давай же скорее, сукин ты сын! — громогласно воскликнул капитан, вырывая из рук мэра платок и торопливым жестом проверяя, что три конца завязаны узелком.

— Но ты и скотина, — продолжил капитан, — разве баронесса де ла Ложери не сказала тебе отдать этот платок мне?

— Да, — ответил Куртен с самым простодушным видом.

— Так почему же ты мне его сразу не отдал?

— Господи, — отвечал Куртен, — потому что, когда я вступил на палубу и увидел, как вы сморкались с помощью пальцев, я подумал: "Слава Богу, раз капитан обходится пальцами, значит, ему не нужен носовой платок".

— А, — хмыкнул капитан, в раздумье почесывая затылок, — ты или очень большой ловкач, или непроходимый дурень. Во всяком случае, ты больше похож на дурака, и потому я буду к тебе относиться именно как к таковому. Ну, выкладывай теперь поподробнее, что тебя сюда привело и что тебе было велено мне передать.

— Вот, господин, слово в слово все, что сказала моя добрая госпожа…

— Говори же.

— "О! Куртен, — обратилась ко мне госпожа, — я могу тебе доверять, не правда ли?" — "И еще как!" — ответил я. "Мой сын, которого ты подобрал, выходил и с риском для жизни прятал в своем доме, должен был этой ночью бежать на борту шхуны "Молодой Карл". Однако до меня дошли сведения, да и ты сейчас об этом говорил, что нас предали. И теперь у тебя времени хватит только на то, чтобы предупредить достопочтенного капитана и велеть ему не ждать моего сына, а поскорее сниматься с якоря, ибо этой ночью его должны арестовать за помощь в побеге политического преступника и еще за многие другие грешки".

Он сознательно закончил подготовленную заранее фразу такими словами, ибо, судя по внешности капитана "Молодого Карла", за ним, как предполагал метр Куртен, водилось немало темных дел.

Возможно, его предположения были верны, ибо моряк на какое-то время задумался.

— Иди за мной, — сказал он наконец Куртену.

Арендатор и не думал сопротивляться; капитан отвел его в свою каюту и запер дверь на два оборота ключа.

Несколько минут спустя сидевший в темной каюте Куртен — надо признать, весьма встревоженный тем, какой оборот принимали события, — услышал шум, доносившийся с палубы. Кто-то направлялся к каюте капитана.

Дверь распахнулась — капитан вошел первым, за ним следовал Жозеф Пико, последним вошел помощник капитана с фонарем в руках.

— Вот! — произнес хозяин "Молодого Карла". — Договоримся раз и навсегда. Попробуем разобраться в этом, как мне кажется, запутанном дела; если нам это не удастся, вас вышвырнут за борт! А для начала так попотчуют ремнями по спине, что самому черту станет тошно.

— Но, капитан, — заметил Куртен, — мне больше нечего вам добавить.

Пико вздрогнул, услышав голос арендатора; он еще не знал, что тот был на борту корабля.

Он шагнул вперед, чтобы убедиться, что перед ним находился его заклятый враг.

— Куртен! — воскликнул он. — Мэр Ла-Ложери! Все потеряно, капитан, если этот человек знает наш секрет!

— Кто же он такой? — спросил капитан.

— Предатель, шпион, негодяй!

— Черт возьми! — воскликнул капитан. — Не надо мне повторять сотню раз то, чему я и так бы поверил. У этого типа такой хитрый взгляд, что он не внушает мне доверия.

— Ах! — продолжал Жозеф Пико. — И вы не ошиблись! Во всем Реце вы не отыщете более отъявленного недоумка и обманщика, чем он!

— Что ты можешь на это ответить? — спросил капитан. — Ну, тысяча чертей, говори!

— Да ему нечего сказать, — продолжил Пико, — спорю, что он будет нем как рыба.

Куртен по-прежнему хранил молчание.

— Ну хорошо, — сказал капитан, — я вижу, что надо прибегнуть к более надежному средству, чтобы он разговорился!

И с этими словами хозяин "Молодого Карла" вытащил из-за пазухи маленький серебряный свисток на цепочке из того же металла и протяжно свистнул.

На сигнал капитана в каюту вбежали два матроса.

И тут на губах Куртена промелькнула дьявольская улыбка.

— Ну, что ж! — сказал он. — Вот этого как раз я ждал, чтобы с вами поговорить.

И, взяв за рукав капитана, он отвел его в угол каюты и что-то шепнул на ухо.

— Это правда, что ты мне сказал? — спросил хозяин "Молодого Карла".

— Черт возьми, — заметил Куртен, — в этом нетрудно убедиться.

— Ты прав, — сказал капитан.

И по его знаку помощник и два матроса набросились на Жозефа Пико, сорвали куртку и разорвали на нем рубаху.

Подойдя, капитан ударил Пико по плечу, и на его белой коже отчетливо проступили две буквы, которыми шуана заклеймили на каторге.

Захваченный врасплох, Пико даже не успел пикнуть от неожиданности; не сразу сообразив, что с ним произошло, он предпринимал нечеловеческие усилия, чтобы высвободиться из рук моряков, которые крепко держали его; однако ему было не по силам справиться с тремя сильными мужчинами, и ему оставалось только выкрикивать проклятия.

— Свяжите ему руки и ноги! — воскликнул капитан, убедившись по росписи на плече в запятнанном прошлом Пико. — Спустите его в трюм и надежно привяжите к двум бочкам.

Затем, повернувшись к вздохнувшему с облегчением Куртену, капитан сказал:

— Прошу прощения, мой достойный служитель законности, за то, что я спутал вас с подобным типом. Будьте уверены — и я отвечаю за свои слова, — что, если в ближайшие три года у вас сгорит сарай, то поджог совершит не он, а кто-нибудь другой.

Не теряя времени, капитан поднялся на мостик, и Куртен с радостью услышал, как он велел свистать всех наверх и отдал приказ поднять якорь.

Уверенный в том, что ему грозила опасность, моряк торопился поскорее оказаться как можно дальше от представителей закона и, извинившись перед мэром Ла-Ложери за то, что не налил ему на прощание стаканчик водки, приказал спустить метра Куртена в лодку: пусть себе высаживается на берег там, где ему заблагорассудится.

Метр Куртен изо всех сил налегал на весла, борясь с течением реки; в ту минуту, когда его лодка уткнулась в прибрежный песок, он смог увидеть, как "Молодой Карл" медленно поплыл под раскрывавшимися один за другим парусами.

И тогда Куртен спрятался под тем же береговым откосом, под которым заметил рыбака, и стал ждать.

Не прошло и четверти часа, как он увидел Мишеля, но, к своему удивлению, среди двух сопровождавших его он не заметил Берты.

Вместо нее рядом с молодым человеком находились Мари и Малыш Пьер.

Теперь он мог поздравить себя вдвойне за хитрость и за подарок судьбы в лице Жозефа Пико, что позволило ему так удачно обмануть капитана.

Пока Мишель, Мари и Малыш Пьер оставались на берегу, он ни на секунду не спускал с них глаз; когда же они втроем сели в лодку и отправились на поиски корабля, он, не отрываясь, следил за ними; наконец, когда они отправились обратно в Нант, он с такой осторожностью шел за тремя беглецами, что на протяжении всего пути никто из них так и не заметил слежки.

Однако, несмотря на все меры предосторожности, Мишель увидел его на углу площади Буффе, именно он шел за беглецами до самого дома, в который они вошли.

Когда за ними затворилась дверь, у Куртена не оставалось больше сомнений в том, что на этот раз ему удалось узнать, где скрывался Малыш Пьер; проходя мимо двери, он достал из кармана кусочек мела и нарисовал крестик на стене. Уверенный в том, что наконец-то рыбка попалась в его сети, он подумал, что теперь ему осталось лишь вытащить сети и протянуть руку, и в его ладонь посыплются сто тысяч франков!

XVII
ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЫ СНОВА ВСТРЕТИМСЯ С ГЕНЕРАЛОМ И УБЕДИМСЯ, ЧТО ОН НИСКОЛЬКО НЕ ИЗМЕНИЛСЯ

Метр Куртен был сильно взволнован, и не успела за троицей, за которой он следовал по пятам от самого Куерона, захлопнуться узкая дверь, а перед ним, как в свое время в ландах по дороге из Эгрефёя, предстала самая прекрасная картина из всех, что он когда-либо видел: пирамида из монет, распространявшая далеко вокруг восхитительное сияние золота.

Однако пирамида увеличилась вдвое по сравнению с той, которую он увидел в первый раз; посчитав, что мышеловка захлопнулась, метр Куртен подумал прежде всего о том, что с его стороны было бы непростительной глупостью допустить, чтобы человек из Эгрефёя разделил с ним пополам обещанное щедрое вознаграждение, и он посчитал бы себя растяпой, если бы не обошелся при дележе без него.

Вопреки тому, что было условлено между ними, Куртен решил ничего не сообщать ему, а обратиться непосредственно к властям с заявлением о том, что ему стало известно.

Но следует отдать ему должное: метр Куртен, несмотря на мерещившиеся ему наяву золотые горы, все же изредка вспоминал о молодом хозяине, который потеряет свободу, а может быть, и жизнь; только он тут же подавлял в себе столь неуместно пробудившиеся угрызения совести и, чтобы окончательно заглушить их, бросился к префектуре.

Не успел он сделать и двадцати шагов, как, сворачивая на Рыночную улицу, столкнулся лицом к лицу с человеком, бежавшим ему навстречу и оттолкнувшим его к стене.

Метр Куртен вскрикнул, но не от боли, а от удивления, ибо узнал Мишеля де ла Ложери, в то время как он считал, что тот остался за узкой зеленой дверью, той, которую мэр так старательно пометил белым крестиком.

У метра Куртена был такой изумленный вид, что Мишель обязательно почувствовал бы неладное, не будь он занят своими мыслями; однако эти мысли не помешали молодому барону обрадоваться встрече с арендатором, ибо он считал его своим другом, и подумать, что тот послан самим Небом ему на помощь.

— Скажи, Куртен, — воскликнул он, — ведь это ты шел по Рыночной улице, не так ли?

— Да, господин барон.

— Тогда ты должен был видеть убегавшего человека.

— Да нет, господин барон.

— Нет, ты должен был его видеть! Ты не мог не встретить его… он похож на сыщика.

Метр Куртен покраснел до корней волос, но тут же поборол смущение.

— Подождите, подождите, — продолжил он, решив не упустить столь неожиданно представившейся ему возможности отвести от себя какое бы то ни было подозрение, — впереди меня действительно шел какой-то человек, и я видел, как он остановился напротив той зеленой двери, которую вы можете отсюда видеть.

— Точно, это он! — воскликнул молодой барон, решивший найти того, кто за ними следил, чего бы это ему ни стоило. — Куртен, тебе представился отличный случай доказать мне свою преданность. Нам необходимо найти этого человека. В какую сторону он направился?

— Кажется, в эту, — сказал Куртен, махнув рукой в сторону первой же улицы, которая была у него перед глазами.

— Пошли со мной.

И Мишель устремился бегом по улице, на которую ему указал Куртен.

Однако, следуя за бароном, Куртен не переставал размышлять на ходу.

В какую-то минуту он даже решил оставить молодого хозяина носиться по улицам, а самому пойти туда, куда направлялся с самого начала; однако подобная мысль долго не задержалась в его голове, и он тут же порадовался, что не успел претворить ее в жизнь.

Теперь Куртену было ясно, что в доме было два выхода, а когда он узнал, что Мишель заметил слежку, то сразу понял, что этот дом был использован лишь для того, чтобы запутать следы. Так же, как и Мишель, Малыш Пьер должен был выйти на Рыночную улицу, на углу которой арендатор столкнулся с молодым бароном.

Метр Куртен снова встретился с Мишелем, а тот уж непременно знал, где находилось пристанище его возлюбленной; с помощью Мишеля мэр Ла-Ложери непременно достигнет желанной для него цели, стоит только подождать, ибо излишней торопливостью он лишь может все испортить, и он смирился с тем, что придется отказаться от мысли одним неводом выловить всю рыбку, и решил вооружиться терпением.

Ускорив шаг, он пошел рядом с молодым человеком.

— Господин барон, — произнес он, — я должен призвать вас к осторожности: настал день, улицы заполняются народом, и все прохожие оборачиваются, увидев, как вы бежите по улице в испачканной грязью и мокрой от росы одежде; если нам навстречу попадется какой-нибудь правительственный агент, у него тут же возникнут подозрения, и вас могут арестовать, а что тогда скажет ваша матушка, ведь я должен был привезти ее сюда, чтобы она дала последние указания?

— Матушка? Да она считает, что в этот час я нахожусь в открытом море на пути в Лондон.

— Так вы собирались уехать? — воскликнул с самым невинным видом Куртен.

— Несомненно. А разве матушка тебе не сказала?

— Нет, господин барон, — ответил арендатор, постаравшись выглядеть глубоко и горько обиженным, — теперь я вижу, что, несмотря на все сделанное мною для вас, баронесса все же мне не доверяет, и это разрывает мне сердце, как лемех плуга разрывает землю.

— Ну, хватит, мой добрый Куртен, не печалься; однако ты так быстро изменился, что не сразу можно этому поверить, и даже я, когда вспоминаю о том вечере, когда ты подрезал подпругу у моей лошади, не могу понять, почему ты вдруг стал таким предупредительным, добрым и преданным.

— Черт возьми, неужели непонятно: тогда я действовал по политическим соображениям, а теперь, когда победа осталась за нами и есть уверенность в том, что правительству ничего не грозит, я вижу в шуанах и Волчицах только друзей моего хозяина, и мне очень грустно, что никто этого до сих пор не понял.

— Что ж, — ответил Мишель, — я докажу тебе, что должным образом оценил твои благородные порывы, и доверю тебе тайну, о которой ты уже раньше догадывался. Куртен, возможно, молодой хозяйкой Ла-Ложери станет не та девушка, которая до сих пор считалась моей невестой.

— Вы не женитесь на мадемуазель де Суде?

— Напротив! Только она будет зваться Мари, а не Берта.

— О! Как я за вас рад! Ибо вы знаете, какое участие я принимал в этом деле, и, если бы вы захотели, я бы сделал еще больше. Так вы виделись с мадемуазель Мари?

— Да, я с ней встречался. И те несколько минут, что я провел с ней наедине, решили, как я надеюсь, мою судьбу! — воскликнул Мишель в состоянии опьянявшей его радости.

Затем он спросил Куртена:

— Ты должен сегодня вернуться в Ла-Ложери?

— Господин барон имеет все основания считать, что я всегда буду находиться в его распоряжении, — ответил арендатор.

— Хорошо, ты сам скоро ее увидишь, Куртен, потому что сегодня вечером я обязательно встречусь с ней снова.

— Где же?

— Там, где мы столкнулись.

— А! Тем лучше, — сказал Куртен, чье лицо светилось от удовольствия так же, как и лицо его хозяина, — тем лучше! Вы даже не представляете, как я буду рад, если вы, наконец, женитесь по вашему вкусу и по любви. Честное слово, раз ваша матушка дала согласие, вы должны это сделать как можно скорее. Вот видите, я вам давал хорошие советы!

И арендатор стал потирать руки, делая вид, что он самый счастливый человек на свете.

— Мой славный Куртен! — воскликнул Мишель, тронутый до глубины души благородством арендатора. — Где я смогу тебя найти вечером?

— Да где скажете.

— А разве ты не остановился, так же как и я, на постоялом дворе "Рассвет"?

— Да, господин барон.

— Хорошо, мы там скоротаем день, а вечером ты подождешь, пока я схожу повидаться с Мари, затем я вернусь, и мы вместе отправимся домой.

— Однако, — возразил Куртен, в чьи планы не входило ничего из того, что сказал ему хозяин, — мне надо выполнить в городе много поручений.

— Я буду тебя сопровождать; так быстрее пройдет для меня время до вечера.

— Об этом не может быть и речи! Выполняя обязанности мэра, я должен заглянуть в префектуру, в то время как вы не можете там появиться. Нет, возвращайтесь на постоялый двор и отдохните, а вечером, часов в десять, мы поедем домой; возможно, вы будете в хорошем настроении, а я, может быть, буду просто счастлив.

Теперь Куртену хотелось хотя бы ненадолго избавиться от Мишеля; с самого утра он только и думал о том, как бы получить деньги за выдачу Малыша Пьера и ни с кем при этом не поделиться, и он решил не уезжать из Нанта, пока не узнает точной суммы вознаграждения и не придумает, как поступить, чтобы оно досталось ему целиком.

Мишель согласился наконец с доводами Куртена и, взглянув на запачканную грязью и мокрую от росы одежду, решил вернуться на постоялый двор.

Как только молодой хозяин скрылся из виду, Куртен тотчас направился к дому генерала Дермонкура; после того как он сообщил свое имя человеку, через несколько минут его провели к тому, кого он желал видеть.

Генерал был весьма недоволен развитием событий; послав в Париж план восстановления мира, образцом которого послужил план, столь успешно осуществленный в свое время генералом Гошем, он никак не ожидал, что проект не найдет одобрения; усматривая во всем происки гражданских властей, ущемлявших права военных, несмотря на осадное положение, генерал чувствовал себя уязвленным и, как старый солдат и истинный патриот, пребывал в самом отвратительном настроении.

— Что тебе надо? — обратился он на "ты" к Куртену.

Куртен поклонился так низко, как только смог.

— Мой генерал, — ответил арендатор, — помните ли вы о ярмарке в Монтегю?

— Черт возьми! Как будто она была вчера, но еще больше помню ночь, последовавшую за ней! Мы чуть было не одержали победу, и, если бы не помешал один негодяй, я бы задушил восстание в самом зародыше. Кстати, как ты называл того человека?

— Жан Уллье, — ответил Куртен.

— И что с ним стало потом?

Куртен невольно побледнел.

— Он умер, — сказал он.

— Это самое лучшее, что этот несчастный мог сделать; однако мне его жаль: он был храбрым малым!

— Если вы помните человека, по вине которого вы не достигли успеха, то как же вы, генерал, могли забыть того, кто сообщил вам необходимые сведения?

Генерал взглянул на Куртена.

— Потому что Жан Уллье был солдат — иными словами, товарищ, и о таких помнят всегда; о других же — иными словами, о шпионах и предателях, стараются забыть как можно быстрее.

— Хорошо, — сказал Куртен, — так вот, мой генерал, позвольте мне напомнить, что я как раз и являюсь тем человеком, кто указал вам, где скрывался Малыш Пьер.

— А!.. Ладно. Что тебе сегодня надо? Говори, только будь краток.

— Я хочу оказать вам такую же услугу, что и раньше.

— Ах, да, но, мой дорогой, времена изменились! Мы уже не в Реце, на овражистой дороге, на которой четко отпечатывается маленькая ступня и бросаются в глаза белая кожа и нежный голос — столь редкое явление в тех краях. Здесь все местные барышни похожи на дворянок. Ты знаешь, за месяц, пока мы тут квартируем, к нам наведывалось не меньше двадцати пройдох вроде тебя и пытались продать шкуру неубитого медведя… Солдаты уже изнемогают от усталости; мы прочесали пять или шесть кварталов, а медведь все так же гуляет на свободе.

— Генерал, я заслужил, чтобы вы с доверием отнеслись к моим словам, поскольку один раз уже доказал, что мне можно верить.

— Хорошо, — произнес вполголоса генерал, — вот будет забавно, если я один схвачу того, кого этот парижский господин со всей своей сворой осведомителей и шпионов разных мастей и с помощью всей явной и тайной полиции до сих пор не нашел. Ты уверен в достоверности полученных тобой сведений?

— Я уверен — не пройдет и суток, как я узнаю все, что вы хотите знать, вплоть до улицы и номера дома.

— Вот тогда и приходи.

— Генерал, но прежде я бы хотел знать…

Куртен замолчал.

— Что? — спросил генерал.

— Я слышал о вознаграждении и хотел бы знать…

— Ах, да, — произнес, обернувшись к Куртену, генерал, смерив его презрительным взглядом, — я ведь совсем забыл о том, что, помимо государственных забот, ты не забываешь и о собственной выгоде.

— Генерал, а разве не вы мне сейчас сказали, что о таких, как я, быстро забывают?

— А деньги заменяют тебе общественное признание. В конце концов в твоих словах есть какая-то логика. Мой достойный арендатор, ты не просто выдаешь властям преступников, ты продаешь людей, стараясь заработать как можно больше на живом товаре! И сегодня в базарный день ты пришел на рынок, как и все другие?

— Вы уже говорили… О генерал, не стесняйтесь, дело есть дело, и мне вовсе не стыдно заниматься им.

— Тем лучше! Но ты пришел не по адресу. К нам из Парижа прислали одного господина, имеющего определенные полномочия, чтобы заключать подобные сделки. Когда ты заполучишь свою жертву — тут же беги к нему, чтобы он расплатился.

— Да, мой генерал, именно так я и поступлю. Однако, — продолжил Куртен, — за то, что в первый раз я сообщил вам достоверные сведения, не будете ли вы так любезны отплатить мне тем же?

— Приятель, за мной не станет, если я тебе в чем-то обязан. Давай, выкладывай: я тебя слушаю.

— Вам будет легко выполнить мою просьбу, ибо я прошу совсем немного.

— Не тяни.

— Скажите, какую сумму получит тот, кто поможет схватить Малыша Пьера.

— Возможно, тысяч пятьдесят франков. Я не интересовался.

— Пятьдесят тысяч франков, — воскликнул Куртен, отступая на шаг, словно удар пришелся ему в самое сердце, — пятьдесят тысяч франков — это же почти ничего! -

— Ты прав, на мой взгляд, не стоит продавать свою честь за такую ничтожную сумму! Но ты скажи это тем, кто этим занимается. Что до меня, то мы с тобой теперь квиты, не правда ли? И убирайся вон с моих глаз! Прощай!

И генерал, снова углубившись в бумаги, от которых его отвлек приход Куртена, не обратил внимания на поклоны мэра Ла-Ложери, когда тот уходил.

От приподнятого настроения, с каким Куртен пришел к генералу, осталась половина.

Он нисколько не сомневался в том, что генералу не была известна точная сумма вознаграждения за предательство, и никак не мог согласовать это с тем, что ему сказал человек из Эгрефёя, тот, кого он считал именно тем чиновником, которого прислало правительство из Парижа. Теперь он уже не хотел действовать в одиночку и решил поскорее сообщить этому господину обо всем, что произошло, не забывая при этом принять все меры предосторожности.

До сих пор этот господин сам находил Куртена, и арендатору никогда самому не приходилось разыскивать его. Однако у Куртена был адрес, по которому он должен был написать ему, в случае если произойдет что-то важное.

Куртен не стал тратить время на переписку: он пошел сам. Ему не без труда удалось отыскать в самом бедном квартале города в глубине грязного и сырого тупика, застроенного жалкими лачугами, среди которых попадались лавчонки старьевщиков и торговцев подержанными вещами, крохотный магазин, где в соответствии с полученными указаниями он спросил г-на Гиацинта; по шаткой лестнице его провели в тесную квартирку, довольно чисто прибранную для такой жуткой трущобы.

Метр Куртен нашел там своего человека из Эгрефёя. Здесь его ожидал более теплый прием, чем у генерала, и они долго совещались.

XVIII
О ТОМ, КАК КУРТЕН УЖЕ В КОТОРЫЙ РАЗ ИСПЫТЫВАЕТ РАЗОЧАРОВАНИЕ

Если Мишелю день показался слишком долгим, то Куртен никак не мог дождаться наступления вечера; время тянулось нестерпимо медленно, а долгожданная ночь все не приходила; хотя он и старался избегать Рыночную улицу и близлежавшие переулки, ноги сами несли его в эту сторону.

С наступлением сумерек Куртен, не забывший о свидании Мишеля с Мари, вернулся на постоялый двор "Рассвет".

Там уже его ожидал, сгорая от нетерпения, Мишель. И как только арендатор переступил порог, молодой человек обратился к нему:

— Куртен, как я рад тебя видеть! Я нашел того человека, что шел за нами прошлой ночью.

— Хм!.. Что вы говорите?.. — спросил Куртен, невольно отступив на шаг.

— Говорю тебе, я нашел его! — повторил молодой человек.

— И кто же он? — спросил арендатор.

— Человек, которому, как я считал, можно доверять, и ты, если бы был на моем месте, думал бы точно так же, как и я, — это Жозеф Пико.

— Жозеф Пико! — повторил Куртен, сделав удивленное лицо.

— Да.

— И где же вы встретили его?

— Да здесь, на постоялом дворе, где он работает на конюшне… то есть прикрывается этой работой, чтобы заниматься другими делами.

— Хорошо! Но как же он мог за вами проследить? Неужели вы доверили ему свою тайну? Ах! Молодой человек, молодой человек, — произнес Куртен таким тоном, каким говорят "молодо-зелено!" — Вы доверились бывшему каторжнику!

— Вот именно поэтому я ему и доверился! Ты знаешь, за что он был сослан на галеры?

— Черт возьми, конечно: за вооруженный грабеж на большой дороге.

— Да, но во времена, когда происходили волнения… В конце концов не это главное. Я дал ему поручение, вот в чем вопрос.

— Если я спрошу вас о том, какое поручение вы дали ему, — сказал Куртен, — то можете мне поверить не из праздного любопытства, хотя не хочу от вас скрывать: у меня есть свой интерес.

— О! У меня нет никаких оснований скрывать от тебя поручение, данное мною Пико. Я попросил его предупредить капитана "Молодого Карла" о том, что в три часа ночи я прибуду на корабль. И вот, ни человека, ни лошади! Кстати, — добавил, рассмеявшись, молодой барон, — мой бедный Куртен, ведь у него была твоя лошадь, которую я взял на ферме, чтобы добраться до Нанта!

— Ай! — воскликнул Куртен. — Так, значит, моя Красотка…

— Ты теперь, возможно, больше не увидишь своей Красотки!

— Если только она сама не вернулась в конюшню, — произнес Куртен, который, несмотря на мерещившиеся ему золотые горы, не мог не оплакивать двадцать или двадцать пять пистолей (столько стоила его кляча).

— Так вот что я хотел тебе сказать: если за нами следил Жозеф Пико, он должен находиться где-то поблизости и подстерегать нас.

—. Зачем? — спросил Куртен. — Если бы он хотел вас выдать, то давно бы это уже сделал, предупредив солдат.

Мишель покачал головой.

— Что? Не так?

— Я говорю, что дело вовсе не во мне и выслеживал он не меня.

— А кого же?

— Моя голова стоит не так уж много, чтобы идти на предательство.

— А за кем же тогда охотился этот шпион? — произнес арендатор, стараясь придать своему голосу и лицу как можно больше простодушия.

— За одним из предводителей восстания Вандеи, которого я хотел попутно спасти, — ответил Мишель, заметив, куда клонил его собеседник, и в то же время посчитав нужным приоткрыть Куртену половину правды, чтобы при случае воспользоваться услугами арендатора.

— А-а! — протянул Куртен. — Ему теперь известно, где он скрывается? Господин Мишель, это было бы большим несчастьем!

— Нет, к счастью, он мало что узнал! Однако пусть пеняет на себя, если он еще раз посмеет сунуться в наши дела: на сей раз ему это так просто не сойдет с рук!

— А как же он сможет удовлетворить свое любопытство?

— Черт возьми, последовав за нами сегодня, он увидит, что у меня свидание с Мари.

— Ах! Вы правы.

— Вот почему я немного волнуюсь, — сказал Мишель.

— Вы должны кое-что предпринять.

— Что же?

— Возьмите меня с собой; если увижу, что за вами следят, я подам вам сигнал, и вы скроетесь.

— А как же ты?

Куртен рассмеялся.

— О! Я ничем не рискую: ведь ни для кого не секрет мои взгляды. Слава Богу, благодаря своему положению я, как мэр, могу встречаться с любым, с кем мне только заблагорассудится.

— Нет худа без добра! — заметил Мишель, в свою очередь улыбнувшись. — Но чего мы ждем? Который час?

— На Буффе часы как раз отбивают девять.

— В таком случае, Куртен, вперед!

— Так вы берете меня с собой?

— Несомненно.

Куртен схватился за шапку, Мишель взял свою, и они вышли вдвоем на улицу и вскоре оказались на том углу, где Мишель столкнулся с Куртеном.

По правую руку от арендатора находилась Рыночная улица, а по левую — узкая улочка, на которую выходила отмеченная крестиком дверь.

— Куртен, постой здесь, — сказал Мишель, — я пойду на другой конец улицы; ведь мне неизвестно до сих пор, откуда придет Мари; если ты увидишь ее первым, проводи ее тут же ко мне; если же увижу ее я, подойди поближе, чтобы в случае необходимости прийти нам на помощь.

— Будьте спокойны! — заверил его Куртен.

И он остался на своем посту.

Куртен был вне себя от радости: задуманный им план удался как нельзя лучше; так или иначе, он увидит Мари; Мари, как ему известно, доверенное лицо Малыша Пьера; как только девушка попрощается с Мишелем, он отправится за ней, и Мари, ни о чем не подозревая, сама приведет его к дому, где скрывается принцесса.

Размышления Куртена были прерваны боем колоколов, отбивавших на башнях Нанта половину десятого.

Едва звуки затихли в вечерней тишине, как до слуха Куртена донеслись чьи-то легкие шаги; выйдя навстречу, он узнал Мари в молодой крестьянке: она была закутана в шаль и держала в руках небольшой пакет, завернутый в платок.

Увидев мужчину, казалось сторожившего что-то на улице, она замедлила шаг.

Куртен подошел к девушке на правах старого знакомого.

— Все хорошо, все хорошо, мадемуазель Мари, — произнес он, отвечая на радостное приветствие девушки, — вы ведь спешите на свидание вовсе не ко мне? А к господину барону. Так вот он ждет вас там.

И он показал рукой на другой конец улицы.

Поблагодарив Куртена кивком, девушка поспешила в указанном им направлении.

Куртен же, по-философски рассудив, что беседа молодых людей непременно затянется, устроился преспокойно на уличной тумбе.

Отсюда, предаваясь мечтам о богатстве, ожидавшем его, как ему казалось, в недалеком будущем, он мог обозревать всю улицу и видеть молодых людей.

В самом деле, Мари давала ему в руки ниточку от клубка, которая проведет его по всему запутанному лабиринту к цели, и он надеялся, что ниточка окажется крепкой и на этот раз не оборвется.

Однако ему не хватило времени, чтобы воображение нарисовало воздушные замки на золотых облаках: обменявшись несколькими словами, молодые люди направились в его сторону.

Они прошли мимо; сияя от счастья, молодой человек вел под руку свою невесту, а другой рукой прижимал к себе небольшой сверток, который раньше арендатор заметил в руках Мари.

Мишель кивнул ему.

"О! — произнес про себя арендатор. — По правде говоря, дело идет к развязке скорее, чем я предполагал".

Однако такой скорый ход событий вполне устраивал его, и Мишелю не пришлось просить дважды, чтобы он отправился вслед за влюбленными.

Некоторое время спустя достойного арендатора охватило волнение.

Вместо того чтобы подняться к старому городу, где должно было, как подсказывало Куртену чутье, располагаться тайное убежище, молодые люди свернули к реке.

Арендатор следил за молодыми людьми со все возраставшим беспокойством; он стал убеждать себя в том, что Мари должна была зайти к кому-то поблизости по делу, а Мишель просто-напросто сопровождал ее.

Его волнение возросло еще больше, когда он увидел, что, выйдя на набережную, молодые люди направились к постоялому двору "Рассвет" и отворили дверь.

Теряясь в догадках, он не мог больше себя сдерживать и бросился вперед, чтобы нагнать молодого человека.

— А! Это ты… Весьма кстати! — произнес Мишель, увидев его.

— Что случилось? — спросил арендатор.

— Друг мой, Куртен! — ответил молодой человек. — Я самый счастливый человек на свете!

— Почему?

— Помоги мне поскорее приготовить двух лошадей!

— Двух лошадей?

— Да.

— А разве вы не проводите обратно мадемуазель?

— Нет, Куртен, я увожу ее с собой.

— Куда?

— В Ла-Банлёвр, где мы решим, что нам делать дальше, чтобы бежать вместе.

— И мадемуазель Мари оставит…

И тут Куртен прикусил язык, так как понял, что едва не выдал себя с головой.

Однако Мишель был переполнен счастьем и ничего не заметил.

— Нет, мой дорогой Куртен, мадемуазель Мари никого не оставит: ее заменит Берта. Понимаешь, я не могу признаться Берте, что не люблю ее!

— И кто же ей об этом скажет?

— Не беспокойся, Куртен: найдем кого-нибудь. Поскорее седлай лошадей!

— Так у вас есть лошади?

— Нет, своих лошадей у нас здесь нет. Но, видишь ли, тут есть лошади для тех, кого, подобно нам, нужда заставляет отправляться по делам.

И Мишель подтолкнул Куртена к конюшне.

Действительно, на конюшне стояли и спокойно жевали овес две лошади, словно специально приготовленные для молодых людей.

В то время, когда Мишель седлал одну из них, в конюшню спустился хозяин "Рассвета" в сопровождении Мари.

— Я прибыл с юга и направляюсь в Рони, — сказал ему Мишель, в то время как рядом с ним Куртен не спеша готовил другую лошадь.

Куртен услышал слова молодого человека, но не понял, что это был пароль.

— Хорошо, — коротко ответил хозяин и кивнул.

И он стал помогать Куртену, седлавшему лошадь не так быстро, как барон.

— Сударь, — обратился Куртен к Мишелю, делая последнюю попытку узнать, в чем дело, — почему вы решили поехать в Ла-Банлёвр, а не в Ла-Ложери? Разве вам там было плохо?

Мишель вопросительно взглянул на Мари.

— О нет, нет, — возразила она. — Подумайте, мой друг, как раз туда и должна направиться Берта, чтобы узнать что-нибудь о нас и выяснить, почему шхуна не ждала нас в условленном месте; и потом, я хочу увидеть ее, прежде чем с ней будет говорить известное вам лицо; мне кажется, что я умру от горя и стыда, когда увижу ее.

Услышав во второй раз имя Берты, Куртен тут же встрепенулся, словно лошадь на звук походной трубы.

— Да, мадемуазель права, — согласился он, — не стоит ехать в Ла-Ложери.

— Только видите ли, Мари… — начал Мишель.

— Что? — спросила девушка.

— Кто передаст вашей сестре письмо с просьбой приехать в Нант?

— Ну что ж, — сказал Куртен, — почтальона найти не так уж и трудно, и если, господин Мишель, вас смущает только это, я берусь доставить письмо.

Мишель задумался в нерешительности: как и Мари, он боялся присутствовать при первой вспышке гнева Берты.

Он снова вопросительно взглянул на девушку.

Она утвердительно кивнула.

— Тогда в путь! В Ла-Банлёвр! — произнес Мишель, вручая письмо Куртену. — Если тебе понадобится нам что-то передать, ты знаешь, где нас найти.

— Ах! Бедная Берта! Бедная Берта! — воскликнула Мари, направляясь к лошади. — Я никогда не буду до конца счастлива!

Мишель вскочил в седло. Махнув на прощание рукой хозяину постоялого двора, он еще раз повторил Куртену наставления относительно письма, и молодые люди выехали за ворота.

Проезжая через мост Руссо, они едва не сбили с ног человека, не по сезону закутанного по самые глаза в похожий на накидку плащ.

Внезапно появившаяся перед ним зловещая фигура незнакомца напутала Мишеля, и он пришпорил лошадь, крикнув Мари последовать его примеру.

Через сотню шагов Мишель оглянулся: несмотря на сгустившуюся темноту, он увидел, что человек в плаще смотрел им вслед.

— Он следит за нами! Он следит за нами! — воскликнул Мишель, невольно почувствовав опасность.

Потеряв их из виду, незнакомец направился в сторону Нанта.

Он остановился у двери постоялого двора "Рассвет", оглядевшись по сторонам, увидел на конюшне человека, читавшего при свете фонаря письмо, и направился к нему.

Услышав шаги, тот поднял голову.

— Ах! Это вы! — воскликнул Куртен. — Честное слово, если бы вы прибыли чуть раньше, то застали бы здесь людей, которым не следовало бы показываться вам на глаза.

— Уж не тех ли двоих молодых людей, которые едва не сбили меня с ног на мосту?

— Да, я как раз только что с ними расстался.

— Что нового?

— Есть плохие новости, есть и хорошие, но должен вам признаться, что добрых вестей все же больше.

— Они имеют отношение к сегодняшнему вечеру?

— Нет, дело еще терпит.

— Вы хотите сказать, что опять все сорвалось. Какой же вы растяпа!

Куртен улыбнулся.

— Вы правы, — сказал он, — со вчерашнего дня меня преследуют одни неудачи! Ну да ладно! Вместо потуг на бег удовольствуемся ходьбой. Пусть прошедший день и не принес нам ничего существенного, но он мне все же дороже двадцати тысячи ливров.

— О! Вы в этом уверены?

— Да, у меня в руках уже кое-что есть.

— Что же?

— А вот что, — сказал Куртен, показывая письмо, которое он вскрыл и прочитал.

— Эта записка?

— Да.

— И что же в ней такое написано? — произнес человек в плаще, протягивая руку.

— Подождите! Мы прочтем ее вместе… И только из моих рук: ведь мне поручено доставить ее.

— Хорошо, — согласился человек в плаще.

Они подошли к фонарю и прочитали:

"Как можно скорее приезжайте ко мне. Пароль вам известен.

С уважением,

Ваш Малыш Пьер".

— Кому адресовано это письмо?

— Мадемуазель Берте де Суде.

— Ее имя не указано ни на конверте, ни внизу письма.

— Потому что письмо можно потерять.

— И вам поручили доставить его?

— Да.

Человек в плаще снова взглянул на письмо.

— Да, это ее почерк, — сказал он. — Ах! Если бы вы меня послушались и взяли с собой, она уже была бы в наших руках.

— Какая вам разница, если все равно вы ее получите.

— Да, вы правы. Когда мы увидимся?

— Послезавтра.

— Здесь или за городом?

— В Сен-Фильбер-де-Гран-Льё; это как раз на полпути от Нанта к моему дому.

— Надеюсь, что в следующий раз я не потрачу напрасно время?

— Обещаю.

— Постарайтесь сдержать слово! Я, не в пример вам, выполняю то, что обещаю: вот денежки, и они ждут вас.

И с этими словами человек в плаще открыл бумажник и показал арендатору толстую пачку банкнот, в которой на вид было около сотни тысяч франков.

— А! — произнес Куртен. — Бумажные?

— Конечно, бумажные, но они подписаны Тара; его подпись дорого стоит.

— Не имеет значения! — сказал Куртен. — Я бы предпочел золото.

— Хорошо, вам заплатят золотом, — пообещал человек в плаще, убирая в карман бумажник и снова заворачиваясь в плащ.

Если бы собеседники не были столь увлечены разговором, они бы несомненно заметили крестьянина, который вот уже две или три минуты подслушивал их, забравшись с улицы сначала на телегу, а с нее на забор; отсюда он смотрел на банкноты с таким видом, будто хотел сказать, что на месте Куртена не проявил бы столько щепетильности и его бы вполне устроила подпись Тара.

— В таком случае до послезавтра в Сен-Фильбере, — сказал человек в плаще.

— До послезавтра.

— В котором часу?

— Черт возьми, да ближе к вечеру.

— Допустим, часов в семь. Кто придет первым, тот и подождет.

— А денежки будут при вас?

— Да, и не банкноты, а золото.

— Вы правы.

— Вы считаете, что послезавтра мы закончим?

— Черт возьми, надеяться может каждый — это не стоит денег.

"Послезавтра в семь часов в Сен-Фильбере, — повторил про себя крестьянин, слезая с забора на улицу, — там будет видно".

И добавил сквозь зубы с усмешкой:

— Раз носишь клеймо, надо его оправдывать.

XIX
ГЛАВА, В КОТОРОЙ МАРКИЗ ДЕ СУДЕ ЛОВИТ СЕТКОЙ УСТРИЦ И ВЫТАСКИВАЕТ ИЗ ВОДЫ ПИКО

Не прошло и двух часов после того, как Берта, расставшись с Мишелем в Ла-Ложери, увиделась с отцом.

Она нашла маркиза в плохом настроении, ибо ему надоел затворнический образ жизни, который он вел в землянке, по распоряжению метра Жака предоставленной ему и оборудованной специально для него.

Как и Мишель, но исключительно из благородных побуждений маркиз де Суде даже и не думал уезжать из Вандеи, пока Малышу Пьеру грозила опасность. И когда Берта сообщила ему о вероятном побеге главы их партии, старый дворянин с большой неохотой согласился последовать совету, который ему однажды дал генерал, и в третий раз в жизни отправиться на чужбину.

Они выехали из леса Тувуа. Метр Жак, уже оправившийся от ранения, но недосчитывавшийся теперь на руке двух пальцев, вызвался проводить их до самого берега и помочь сесть на корабль.

Было около двенадцати ночи, когда трое путешественников вышли по машкульской дороге к долине Суде.

Увидев четыре флюгера на башнях своего старинного замка, отливавших в лунном свете серебром на фоне темной зелени окружавшего его парка, маркиз невольно горько вздохнул.

Услышав вздох, Берта подошла к отцу.

— Что с вами? — спросила девушка. — О чем вы подумали?

— О многом, мое бедное дитя! — произнес маркиз, покачав головой.

— Отец, не надо поддаваться мрачным мыслям! Вы вовсе не старик, у вас еще крепкое здоровье, и вы обязательно вернетесь в свой дом.

— Да, — вздохнул маркиз, — но…

И он замолчал не в силах говорить.

— Но что же?

— Но я никогда больше не увижу моего бедного Жана Уллье.

— Увы! — заметила девушка.

— О! Мой бедный дом! — воскликнул маркиз. — Без него ты совсем опустел!

И хотя вздохи маркиза больше свидетельствовали об его эгоизме, чем о привязанности к старому слуге, несомненно было одно: если бы бедняга мог слышать, как горевал его хозяин по нему, он был бы тронут до глубины души.

Берта продолжала:

— Мой бедный отец, не знаю почему, но мне кажется, что наш бедный друг жив, и, хотя, вспоминая о нем, я порой и смахиваю слезинку с глаз, тем не менее чувствую, что проливала бы больше слез, если бы он действительно умер. В моем сердце живет тайная надежда, которая не дает мне оплакивать его как покойника.

— Странное дело, — вмешался в разговор метр Жак, — но и у меня такое же чувство; нет, Жан Уллье не умер, и это не простое предположение: хотя я видел труп, принадлежавший якобы ему, но мне так и не удалось опознать его. о

— Но что же в таком случае произошло с ним.-’ — спросил маркиз де Суде.

_ Честное слово, не знаю, ответил метр Жак, но каждый день я жду от него вестей.

И маркиз во второй раз вздохнул.

Они уже подходили к опушке леса. И маркиз, возможно, вспомнил о гекатомбах дичи, которую он добывал, охотясь под густой кроной деревьев, и горевал, что больше такого не увидит- а может, несколько оброненных метром Жаком слов заронили в его сердце надежду когда-нибудь встретиться со своим верным слугой. Именно последнее предположение было, по всей видимости, самым вероятным, ибо маркиз в который уж раз попросил хозяина братьев-кроликов справиться в округе о судьбе Жана Уллье и сообщить ему результаты.

Выйдя на морской берег, маркиз не стал следовать плану разработанному дочерью вместе с Мишелем. Он опасался что шхуна, подойдя, как было условлено, к берегу бухты Бурнёф, чтобы принять их на свой борт, привлечет к себе внимание береговой охраны, бороздившей на катерах прибрежные воды. Маркиз никогда бы не простил себе если бы по его вине пострадал Малыш Пьер, и он решил поступить вопреки плану: выехать вместе с дочерью навстречу "Молодому Карлу".

Метр Жак, у которого по всему побережью были свои люди тут же нашел рыбака, который за несколько луидоров согласился на своем паруснике доставить маркиза с дочерью на шхуну.

Это судно находилось у берега на мели; с помощью метра Жака маркиз вместе с дочерью поднялся на его борт незаметно от таможенников из Порника, следивших за всеми подходами к морю. Не прошло и часа, как начался прилив, и лодка была на плаву. Поднявшись на борт, рыбак и двое его сыновей, составлявшие весь экипаж парусника, взяли курс в открытое море.

До рассвета оставалось еще целых полчаса, и маркиз, не ожидая, пока судно удалится от берега на достаточно большое расстояние, вышел из своего укрытия под палубой, где ему показалось теснее, чем в землянке метра Жака

Увидев его, рыбак спросил:

— Сударь, вы сказали, что корабль, который вы ждете, должен выйти из устья реки?

— Да, — ответил маркиз.

— В котором часу он должен был выйти из Нанта?

— Между тремя и пятью часами утра, — ответила Берта.

Рыбак проверил, откуда дул ветер.

— С таким ветром он доплывет до нас часа за четыре.

Затем, немного подумав, он добавил:

— Дует юго-западный ветер, наивысший уровень прилива пришелся на три часа утра — все это позволяет сделать вывод, что мы увидим корабль около восьми или девяти часов. А пока, чтобы не вызывать подозрений у береговой охраны и оставаться неподалеку от устья реки, сделаем вид, что ловим рыбу тралом.

— Зачем делать вид? — воскликнул маркиз. — Надеюсь, что нам удастся порыбачить по-настоящему. Я об этом мечтал всю жизнь, и, честное слово, раз мне не придется в этом году охотиться в Машкульском лесу, само Небо посылает мне отличное вознаграждение, и я не прощу себе, если упущу такую возможность.

Не обращая внимания на протесты Берты, опасавшейся, что маркиза издалека опознают по высокому росту, старый дворянин стал помогать рыбакам.

Они забросили трал и некоторое время водили его в глубине, после чего маркиз, не жалея ладоней, налег на трос, чтобы помочь рыбакам втащить улов на борт парусника. При виде морских угрей, тюрбо, камбалы, скатов и устриц из морских глубин маркиз радовался как дитя.

Глядя на гладкие или покрытые чешуей дары моря после каждого подъема трала, он тут же забывал горечь несбывшихся надежд, воспоминания и сожаления о прошлом, свой замок, Машкульский лес, болота Сен-Фильбера, высокие ланды и вместе с ними охоту на дикого кабана, косуль, лисиц и зайцев, бекасов и куропаток.

Наступил рассвет.

Берта, до сих пор сидевшая на носу и предававшаяся мечтам, наблюдая, как их утлое суденышко разрезало носом волну, оставляя позади две фосфоресцирующие борозды, поднялась на лежавшие на палубе скрученные канаты и стала вглядываться вдаль.

Сквозь утренний туман, более густой в устье реки, чем в открытом море, она разглядела высокие корабельные мачты и флагштоки, но ни на одном из них не было голубого вымпела, по которому можно было бы опознать шхуну "Молодой Карл". Она поделилась своими наблюдениями с рыбаком, но тот клятвенно заверил ее, что ни одно судно, вышедшее ночью из Нанта, не могло за это время спуститься к устью реки и выйти в открытое море.

Однако маркиз помешал достойному рыбаку дать Берте более подробные объяснения, ибо ему настолько пришелся по душе лов рыбы, что он использовал время между подъемами трала, чтобы выпытывать у старого моряка азы морской науки.

И вот во время одной из таких бесед рыбак пояснил ему, что, если они будут и дальше забрасывать сеть как трал, паруса их судна будут все время ловить боковой ветер, и они рискуют отойти далеко от берега и не смогут наблюдать за устьем реки. Однако маркиз с привычным ему эгоизмом не внял доводам моряка и продолжал с азартом наполнять рыбой небольшой трюм парусника.

Солнце тем временем поднялось достаточно высоко: по-видимому, было уже часов десять, а шхуны все не было. Берта начала беспокоиться и несколько раз подходила к отцу; наконец она заставила маркиза уступить ей и добилась согласия подойти ближе к устью реки.

Он тут же воспользовался случаем, чтобы старый моряк показал ему, как управлять судном, то есть как поставить паруса под самым малым углом к килю, насколько позволяла оснастка; в тот миг, когда они должны были совершать самый сложный маневр, послышался крик Берты.

Она только что заметила, как их нагонял идущий под всеми парусами большой корабль, на который она раньше не обращала внимания, поскольку на мачте не было условного знака, но паруса которого заметно приближались.

— Осторожно! Осторожно! — крикнула девушка. — Прямо на нас движется корабль.

Обернувшись, рыбак мгновенно оценил грозившую им опасность; оттолкнув маркиза, который, не удержавшись на ногах, упал на палубу, он встал вместо него за штурвал и повернул парусник так, чтобы оказаться с наветренной от корабля стороны и уйти от столкновения с ним.

Однако, несмотря на мгновенную реакцию моряка, он не смог избежать столкновения с кораблем. Его суденышко со страшным скрежетом царапнуло борт шхуны; нок гафеля на мгновение зацепился за утлегарь бушприта. Парусник накренился, зачерпнул воду, и если бы не умелые действия рыбака, позволившие удержать его под ветром и удалиться благодаря этому подальше от места столкновения, судно не сумело бы так быстро выпрямиться, а может быть, и вовсе перевернулось бы.

— Куда же черт несет этого каботажника! — воскликнул старый рыбак. — Еще секунда, и мы бы отправились на дно заменить там рыб, которых только что выловили.

— Поворачивай, поворачивай! — крикнул маркиз, раздосадованный падением. — Следуй за ним, и черта с два, если я не проучу наглеца-капитана!

— Как же мы сможем с двумя нашими плохонькими кливерами и убогой бизанью догнать такую чайку? — возразил старый рыбак. — У этого негодяя паруса не чета нашим. Подняты все лиселя и фок. Какой же у него ход! Какой ход!

— Но нам надо его нагнать, — воскликнула Берта и подбежала к корме, — это же "Молодой Карл"!

И она указала отцу на широкую белую полосу на корме судна, на которой сияла золотом надпись "Молодой Карл".

— Честное слово, Берта, ты права! — воскликнул маркиз. — Поворачивай, дружище, поворачивай! Но почему я не вижу знака, о котором было условлено с господином де ла Ложери? И как случилось, что, вместо того чтобы плыть в бухту Бурнёф, где мы должны были его ждать, шхуна держит курс на запад?

— Возможно, что-то случилось, — сказала Берта, бледная как полотно.

— Лишь бы ничего не произошло с Малышом Пьером! — прошептал маркиз.

Отдавая должное мужеству, с каким ее отец сносил удары судьбы, Берта все же едва слышно произнесла:

— Лишь бы ничего не случилось с Мишелем!

— Что бы там ни было, — заявил маркиз, — нам надо узнать, в чем дело.

Как раз в это время парусник, повернувшись через фордевинд, поймал ветер в парусах, и тут же его скорость заметно увеличилась. Быстрый маневр легкого суденышка не позволил шхуне, несмотря на преимущество в парусах, уйти слишком далеко.

Рыбак смог докричаться до шхуны.

На мостик вышел капитан.

— Ваша шхуна "Молодой Карл" идет из Нанта? — крикнул хозяин парусника, сложив ладони рупором.

— Какое тебе до этого дело? — ответил капитан шхуны, пребывавший в дурном расположении духа, несмотря на то что ускользнул, как он считал, от руки правосудия.

— У меня на борту для вас люди! — крикнул рыбак.

— Тысяча линьков! Опять порученцы! Если они такие же, как и ночные, то, старый чистильщик устриц, я отправлю тебя на дно до того, как ты попытаешься подняться на мой борт!

— Нет, это пассажиры. Разве вы не ждете их?

— Я не жду ничего, кроме попутного ветра, чтобы обогнуть мыс Финистер.

— Разрешите мне пристать к вашему судну, — сказал рыбак по просьбе Берты.

Убедившись в том, что ни со стороны берега, ни со стороны моря ему ничего не грозит, и в то же время желая узнать, не являлись ли эти пассажиры именно теми людьми, ради которых и было предпринято это путешествие, чтобы взять их на борт, капитан решил не отказывать рыбаку и, приказав свернуть верхние паруса, замедлил ход шхуны.

Вскоре рыбацкий парусник подошел так близко к "Молодому Карлу", что с того был сброшен трос, с помощью которого судно было подтянуто к гакаборту шхуны.

— Ну теперь посмотрим, что там у тебя, — сказал капитан, свесившись к паруснику.

— Попросите господина де ла Ложери выйти к нам, — крикнула Берта.

— Господина де ла Ложери на борту нет, — ответил капитан.

— Но тогда, — продолжала взволнованным голосом Берта, — если у вас на борту нет господина де ла Ложери, то у вас, по крайней мере, должны находиться две дамы.

— Что касается дам, — ответил капитан, — то у меня есть только один негодяй, закованный в кандалы, который ругается и богохульствует в трюме, грозясь срубить мачту и оставить от бочек, к которым привязан, одни щепки.

— О, Боже! — воскликнула дрогнувшим голосом Берта. — Не знаете ли вы, что случилось с теми людьми, которых вы должны были взять на борт?

— Честное слово, моя красавица, — сказал капитан, — я был бы вам бесконечно признателен, если бы вы могли мне объяснить, что все это значит. Ибо сам черт не разберет, в чем тут дело! Вчера вечером ко мне прибыли два человека, и оба заявили, что их послал господин де ла Ложери, но с двумя противоположными поручениями: один потребовал, чтобы я тут же снялся с якоря, а другой сказал, чтобы я не двигался с места и ждал. Один из них был, как мне показалось, честным арендатором и к тому же мэром: он мне показал ленту, похожую на трехцветную перевязь. Как раз он и передал мне приказ поскорее сниматься с якоря и уплывать подальше от этого берега на всех парусах. А другой, который уговаривал меня остаться, оказался бывшим каторжником. И конечно, я поверил тому, кто был, на мой взгляд, более почтенным из этих двух субъектов или, скорее, у кого была не такая запятнанная репутация. И я снялся с якоря.

— О Боже! — воскликнула Берта. — Это был Куртен; значит, с господином де ла Ложери что-то случилось.

— Не хотите ли вы взглянуть на того человека? — спросил капитан.

— На какого? — спросил маркиз.

— На того, кто находится в трюме и закован в кандалы. Возможно, вы его опознаете; может быть, мы докопаемся до истины, хотя теперь уже слишком поздно, чтобы она нам пригодилась.

— Да, теперь мы уже никуда не уедем, — сказал маркиз, — но, возможно, это поможет нам спасти наших друзей. Покажите нам этого человека.

Капитан отдал приказ, и не прошло минуты, как на палубу вывели Жозефа Пико. У него по-прежнему были связаны веревкой руки, а на ногах звенели кандалы; однако это не помешало ему при виде берега родной Вандеи, которую он уже и не мечтал увидеть, рвануться из рук конвоиров, чтобы броситься в море, не подумав при этом, что вряд ли ему удалось бы доплыть до земли.

Все это происходило на правом борту, так что пассажиры парусника, привязанного к корме шхуны, не могли ничего видеть, и только по крику Пико и шуму, доносившемуся с палубы, они поняли, что на борту "Молодого Карла" началась драка.

Оттолкнув парусник от шхуны, рыбак повел его вдоль борта "Молодого Карла" и увидел, как Пико отбивался от четырех матросов.

— Пустите меня! — кричал он. — Мне лучше сразу умереть, чем продолжать гнить в трюме!

И он в самом деле бросился бы в море, если бы в это мгновение не узнал маркиза де Суде и Берту, с изумлением наблюдавших за потасовкой.

— Эй! Господин маркиз! Эй! Мадемуазель Берта! — крикнул Жозеф Пико. — Вы должны меня спасти, ибо я выполнял поручение господина де ла Ложери, когда попал сюда, а этот скотина-капитан надо мной измывался после того, как меня оболгал мерзавец Куртен.

— Как же разобраться, где тут правда, а где ложь? — спросил капитан. — Признаюсь, я был бы вам весьма признателен, если бы вы помогли мне избавиться от этого типа. Мое судно не зафрахтовано идти в Кайенну или Ботани-Бей.

— Увы! — сказала Берта. — Вы правы. Я не знаю мотивов, побудивших мэра Ла-Ложери уговорить вас выйти в море, но уверена в одном, что человек в оковах не солгал.

— В таком случае освободите его! Тысяча линьков, пусть катится на все четыре стороны! А что теперь сделаете вы? Вы из наших или нет? Мне ничего не стоит взять вас на борт, так как мне заплатили вперед, и для успокоения совести я мог бы прихватить вас с собой.

— Капитан, — спросила Берта, — а могли бы вы вернуться назад и сделать то, что сорвалось, и сегодня ночью взять пассажиров на борт?

— Невозможно, — ответил, пожав плечами, капитан. — А таможня? А служба безопасности? Нет, перенос срока равносилен проигрышу. Повторяю, если вы хотите воспользоваться предоставившейся возможностью и отправиться в Англию, я к вашим услугам и вам это ничего не будет стоить.

Маркиз вопросительно взглянул на дочь, но Берта в ответ лишь отрицательно покачала головой.

— Спасибо, капитан, — ответил маркиз, — это невозможно.

— Тогда прощайте, — сказал капитан, — но прежде чем расстаться, мне бы хотелось попросить вас об одной услуге.

— О какой?

— О погашении небольшого счета, который вы представите к оплате вместе со своим.

— Капитан, я сделаю все, что вы скажете, — ответил маркиз де Суде.

— Хорошо, я попрошу вас от моего имени расквитаться сотней линьков с негодяем, осмелившимся посмеяться надо мной прошлой ночью.

— Будет сделано, — ответил маркиз.

— Если у него еще останутся силы их выдержать после того, как я предъявлю ему свой счет, — произнес чей-то голос.

И они тут же услышали всплеск, словно за борт упал тяжелый предмет; несколько секунд спустя в нескольких футах от шхуны они увидели над водой голову Жозефа Пико, быстро плывшего к паруснику.

Как только с него сняли кандалы, шуан бросился за борт вниз головой, не желая, чтобы какое-нибудь непредвиденное обстоятельство задержало его на шхуне.

Хозяин парусника и маркиз помогли ему подняться на борт.

Почувствовав под ногами палубу, он сказал:

— Теперь, господин маркиз, объясните этому старому кашалоту, что я ношу отметину на плече как награду.

— В самом деле, капитан, — заметил маркиз, — этот крестьянин был приговорен к унизительным каторжным работам лишь за то, что выполнял свой долг во времена Империи, а это не является, на мой взгляд, преступлением, и, хотя я и не одобряю его методы, хочу вам сказать, что он все же не заслужил, чтобы к нему относились так, как вы.

— Ну что ж, — сказал капитан, — все к лучшему. Спрашиваю вас в третий раз: вы подниметесь на борт или нет?

— Нет, капитан, благодарю вас.

— Тогда счастливо оставаться!

И с этими словами капитан велел отдать концы, и шхуна, расправив паруса, набрала ход, оставив позади маленький парусник.

Пока старый рыбак вел свое судно к берегу, маркиз с Бертой держали совет.

Несмотря на все объяснения Пико, — нельзя сказать, что они были исчерпывающими, так как шуан увидел Куртенэ лишь в те минуты, когда его связывали, — они никак не могли понять, что заставило мэра Ла-Ложери поступить таким образом; однако его поведение показалось им подозрительным, и, хотя Берта напомнила отцу о том, с какой предупредительностью относился Куртен к Мишелю, как он был ему предан, маркиз склонялся к мысли, что странное поведение Куртена чревато опасностью не только для Мишеля, но и для его друзей.

Что же касалось Пико, то он поклялся отомстить и заявил, что если маркиз де Суде распорядится дать ему одежду матроса как для того, чтобы сойти за моряка, так и для того, чтобы сменить порвавшуюся в драке куртку, он отправится в Нант, едва ступит ногой на твердую землю.

Предполагая, что вероломный Куртен избрал своей будущей жертвой Малыша Пьера, маркиз тоже хотел поспешить в город; однако Берта, не сомневаясь, что после неудачного побега Мишель возвратится в Ла-Ложери, и думая, что она может там ждать его, убедила отца повременить, пока у них не будет более полных сведений о том, что произошло.

Рыбак высадил пассажиров у мыса Порник. Получив одежду от одного из сыновей рыбака, решившего ради такого случая расстаться с курткой и просмоленной шапочкой, Пико тут же сориентировался на местности и почти что на крыльях полетел в сторону Нанта, проклиная Куртена на все лады.

Однако прежде чем попрощаться с маркизом, он попросил его рассказать предводителю братьев-кроликов обо всем, что с ним приключилось, не сомневаясь, что метр Жак не откажет ему в братской помощи и поможет отомстить.

Поскольку ему были хорошо знакомы здешние места, Пико смог добраться до Нанта часам к девяти вечера, и, естественно, он снова предложил свои услуги помощника конюха хозяину постоялого двора "Рассвет", и тот сейчас же принял его обратно; Пико смог, приняв меры предосторожности, подсмотреть встречу Куртена с человеком из Эгрефёя и подслушать часть их разговора и даже увидел банкноты, которые Куртен признавал за деньги только в том случае, если они будут переведены в золото.

Что же касалось маркиза и его дочери, то они, несмотря на все нетерпение Берты, смогли только к вечеру тронуться в путь; по дороге в лес Тувуа старый дворянин с искренней грустью думал о том, что такое радостное утро, как сегодня, ему уже вряд ли доведется пережить в обозримом будущем и никто не знал, сколько времени ему еще придется скрываться, словно крысе в норе.

XX
О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЗАБРОШЕННОМ ДОМЕ

Предчувствие не обмануло метра Жака: Жан Уллье был жив.

Куртен выстрелил в кусты, не целясь, наугад, и ранил старого шуана в грудь, так что, когда на выстрел прибежала вдова Пико, шум телеги которой услышали арендатор и его единомышленник, она подумала, что Жан Уллье мертв.

Из чисто христианского сострадания, столь естественного для крестьянки, она не захотела оставлять тело человека, которого, несмотря на различие их политических взглядов, всегда уважал ее муж, на съедение хищным птицам и зверям; решив предать тело вандейца земле, она втащила его на телегу, чтобы отвезти к себе в дом.

Однако, вместо того чтобы накрыть тело подстилкой, которую она взяла с собой, она уложила шуана на нее, и многие крестьяне, которые встретились ей по дороге, могли видеть и даже прикоснуться к безжизненному и окровавленному телу старого слуги маркиза де Суде.

Вот как слух о смерти Жана Уллье разнесся по кантону, вот как он долетел до маркиза де Суде и его дочерей, вот как Куртен, пожелавший на следующее утро еще раз убедиться в том, что ему больше не придется избегать встречи с самым опасным для него врагом, был введен в заблуждение так же, как и все остальные.

Вдова Пико отвезла тело Жана Уллье в дом, в котором она жила при жизни мужа и из которого переехала после смерти бедного Паскаля в Сен-Фильбер-де-Гран-Льё, где у ее матери был постоялый двор.

Этот дом был ближе как к Машкулю, приходу Жана Уллье, так и к ландам Буэме, где она его нашла, чем постоялый двор, в котором, будь он жив, она собиралась его спрятать.

Когда ее телега проезжала известную нам развилку по дороге к дому братьев Пико, траурный кортеж поравнялся с всадником, ехавшим по машкульской дороге.

Это был не кто иной, как наш старый знакомый врач из Леже, г-н Роже; он обратился с вопросом к одному из мальчишек, назойливых и любопытных, как все мальчуганы в их возрасте, которые увязались за телегой, и, узнав, что везут тело Жана Уллье, сопроводил его до самого дома братьев Пико.

Вдова поместила Жана Уллье на траурное ложе, на котором раньше покоились бок о бок Паскаль Пико и несчастный граф де Бонвиль.

Когда Марианна совершала последний обряд над усопшим и обмывала запачканное кровью и пылью лицо, в комнату вошел врач.

— Увы! Дорогой господин Роже, — сказала она, — как жаль, что бедняге уже не понадобится ваша помощь! Сколько на свете ничтожных людишек, которых непонятно как земля-то носит, а в это время других приходится оплакивать вдвойне, поскольку уходят они от нас раньше срока.

Врач выслушал все, что знала вдова о смерти Жана Ул-лье. В присутствии невестки, малышей и женщин, сопровождавших траурный кортеж, Марианна не горела желанием рассказывать о том, что всего несколько часов назад она разговаривала с Жаном Уллье, вовсе не собиравшимся умирать, и, возвращаясь за ним на телеге, услышала сначала выстрел, а затем топот убегавших людей, — потому она и предположила, что Жана Уллье убили; вдова, напротив, лишь сказала, что, возвращаясь из ланд, нашла старого шуана на дороге.

— Бедняга был храбрец! — произнес доктор. — Может, и к лучшему, что он погиб как солдат, избежав уготованной ему участи. Против него было столько улик! Если бы его схватили, то наверняка отправили бы, как и других, в одиночку тюрьмы на горе Сен-Мишель.

И с этими словами доктор машинально подошел к Жану Уллье, чтобы взять безжизненно свисавшую руку и положить ему на грудь.

Однако, едва прикоснувшись к покойнику, доктор вздрогнул.

— Что случилось? — спросила вдова.

— Ничего, — ответил спокойно доктор, — этот человек действительно мертв, и от нас не требуется ничего больше, кроме как отдать ему последний долг.

— Зачем вы, — возмущенно спросила жена Жозефа, — привезли покойника? Ведь сюда в любую минуту могут нагрянуть синие! Они уже однажды побывали у нас, и вы можете себе представить, как они поведут себя во второй раз!

— Что вам до этого? — воскликнула вдова Пико. — Ведь ни вы, ни ваш муж больше не живете под крышей этого дома?

— Да мы отсюда и переехали, — ответила жена Жозефа, — потому как боимся, что они не обойдут этот дом стороной и отнимут то немногое, что у нас осталось.

— Прежде чем предавать тело земле, вам следовало бы провести опознание, — прервал перепалку женщин врач, — и если это для вас представляет какие-то неудобства, то я готов взять на себя печальную обязанность и перевезти покойника в дом маркиза де Суде, чьим лечащим врачом я являюсь.

Улучив минуту, когда вдова Пико проходила мимо, доктор шепнул:

— Отправьте побыстрее всех по домам.

Было уже около полуночи, и потому не пришлось никого уговаривать.

Как только они остались одни, доктор подошел к Марианне и сказал:

— Жан Уллье не умер.

— Как не умер? — воскликнула вдова.

— Потому-то я ничего не сказал, когда здесь было много народа. Самое главное сейчас — сделать так, чтобы никто не потревожил вас, когда, как я думаю, вы будете выхаживать его.

— Да услышит вас Бог! — ответила радостно добрая женщина. — Если только я смогу помочь ему, то знайте, что я буду это делать от всей души, так как никогда мне не забыть, с каким уважением к нему относился мой покойный муж; я всегда буду помнить о том, что даже в ту минуту, когда я могла навредить его единомышленникам, Жан Уллье отвел от меня руку убийцы.

Плотно затворив ставни и дверь, вдова развела в очаге огонь, нагрела воды и, пока доктор промывал и осматривал рану, проверяя, не задела ли пуля какой-либо важный для жизни орган, вышла из дома, распрощалась с несколькими припозднившимися кумушками, сделав вид, что возвращается в Сен-Фильбер.

Дойдя до поворота, она свернула с дороги в лес и вернулась через сад.

Подойдя к двери, она прислушалась, чтобы убедиться, что вокруг нет ничего подозрительного.

По всей видимости, жена и дети Жозефа вернулись в дом, где они скрывались, пока он, как мы знаем, продолжал воевать у партизан.

Марианна вошла через дверь, выходившую во двор. При виде раненого, перевязанного врачом, она поняла, что он жив.

У него не только ощущалось биение сердца, но и прощупывался пульс, а когда она поднесла к его губам ладонь, то ощутила дыхание.

Вдова обрадовалась, увидев первые признаки жизни.

— Как вы думаете, его можно спасти? — спросила она.

— На все воля Божья, — ответил врач, — а я могу только сказать, что у него не задет ни один важный для жизни орган, но он потерял слишком много крови; к тому же мне не удалось извлечь пулю.

— Однако, — произнесла Марианна, — я слышала, что некоторые люди полностью выздоравливали и еще долго жили с пулей в теле.

— Вполне возможно, — ответил врач. — Так что вы собираетесь делать теперь?

— Я думаю отвезти беднягу в Сен-Фильбер и там спрятать, пока он не умрет или пока не выздоровеет.

— В настоящее время это невозможно, — возразил доктор. — Его спас сгусток крови, и теперь малейшее сотрясение может оказаться для него смертельным. К тому же, на постоялом дворе у вашей матери в Сен-Фильбере слишком много народа и вы не сможете долго держать в секрете, что он находится у вас.

— Боже мой! Неужели вы думаете, что его могут арестовать в таком тяжелом состоянии?

— Конечно, его сразу не повезут в тюрьму, но поместят в какое-нибудь лечебное заведение, откуда переведут в камеру до суда, приговор которого если и не будет смертным, то, по крайней мере, окажется позорным для него. Жан Уллье принадлежит к числу незаметных, но очень опасных своим влиянием на народные массы предводителей восстания, с которыми правительство безжалостно расправляется. Почему бы вам не открыться вашей невестке? Разве она не придерживается тех же взглядов, что и Жан Уллье?

— Вы слышали, что она сказала.

— Это верно… Я понимаю, что вы не можете рассчитывать на ее милосердие. Хотя сам Бог велит, чтобы она проявляла сочувствие к ближнему, ибо, если поймают ее мужа, его ожидает еще худшая участь.

— Да, я знаю, — произнесла суровым голосом вдова, — его казнят.

— Так вы могли бы спрятать Жана Уллье в этом доме? — спросил врач.

— В этом доме? Да, конечно. И он будет в большей безопасности, чем в любом другом месте, ибо все знают, что здесь никто не живет. Но кто же будет ухаживать за ним?

— Жан Уллье не изнеженная барышня, — ответил врач, — и не пройдет двух или трех дней, как утихнет жар, и он сможет обходиться без посторонней помощи в течение дня. Я же буду навещать его каждую ночь.

— Прекрасно, а я пробуду с ним столько времени, сколько смогу, чтобы не вызвать подозрений.

С помощью доктора Марианна перенесла раненого в коровник, находившийся рядом с ее комнатой, заперла за собой дверь, положила свой матрас на солому, а затем попрощалась с доктором до следующей ночи. Зная о том, что раненому, если он придет в себя, понадобится на первых порах лишь глоток воды, она присела рядом с ним на охапке соломы, чтобы не пропустить минуты, когда он очнется и то ли произнесет несколько слов, то ли просто вздохнет.

На следующее утро она сходила в Сен-Фильбер; когда же ее расспрашивали о Жане Уллье, она отвечала, что по совету невестки, опасавшейся преследований властей, она отвезла покойника в ланды.

Вдова вернулась якобы для наведения в доме порядка; когда солнце склонилось к закату, она с нарочитым видом закрыла на замок дверь и возвратилась в Сен-Фильбер еще засветло, чтобы все знали, что она не осталась ночевать в своем старом доме.

А ночью она вернулась к Жану Уллье.

Так Марианна провела три дня и три ночи; запершись в коровнике, она боялась лишний раз пошевелиться, чтобы никто не догадался, что она в доме; по прошествии трех суток, хотя Жан Уллье еще пребывал в том обморочном состоянии, какое наступает после тяжелого ранения, связанного с большой потерей крови, врач заставлял ее уходить днем домой, разрешив возвращаться к больному только ночью.

Жан Уллье был так тяжело ранен, что две недели находился между жизнью и смертью; лоскутки от одежды, занесенные пулей в рану, вызвали воспалительный процесс, с которым долго боролся здоровый организм, и лишь когда миновал кризис, врач смог поручиться, к огромной радости вдовы Пико, за жизнь вандейца.

Марианна с удвоенным усердием принялась ухаживать за раненым, когда у нее появилась надежда на его выздоровление; хотя шуан был еще очень слаб и с трудом мог выговорить несколько слов, он все же ухитрялся каким-то образом выказывать ей свою благодарность; это само по себе говорило о том, что его дела пошли на поправку, и вдова каждую ночь проводила у изголовья раненого, приняв все меры предосторожности, чтобы никому не попадаться на глаза.

После того как рана очистилась от гноя, Жан Уллье начал быстро выздоравливать; однако вместе с возвращавшимися силами к нему пришла тревога за близких ему людей, и он попросил вдову узнать о том, что произошло с маркизом де Суде, Бертой, Мари и даже Мишелем, которому удалось победить неприязнь вандейца и занять местечко в его сердце. Марианна навела справки у роялистов, останавливавшихся на постой у ее матери, и вскоре смогла сообщить Жану Уллье, что все его друзья были здоровы и на свободе; она дала ему знать, что маркиз де Суде скрывается в лесу Тувуа, а Берта с Мишелем находится у Куртена, в то время как Мари, по всей видимости, осталась в Нанте.

Не успела вдова произнести имя арендатора, как раненый изменился в лице; словно стараясь что-то вспомнить, он провел ладонью по лбу и впервые за все время болезни сел в постели.

Сначала он подумал о дорогих и близких ему людях, но затем в его мозгу, еще не совсем очнувшемся от длительного сна, пробудились воспоминания, вспыхнула старая ненависть, и с неистовой силой им овладела жажда мщения.

К своему ужасу, вдова Пико услышала от Жана Уллье те же слова, которые он произносил, когда был без сознания, и которые она принимала за бред: он обвинял Куртена в предательстве, трусости и убийстве, снова заговорил о крупной сумме денег, обещанной тому за предательство, и в состоянии крайнего возбуждения, с пылавшими гневом глазами, срывавшимся от волнения голосом стал умолять вдову пойти за Бертой и привести ее к нему.

Бедная женщина, решив, что шуан снова бредит, не знала, как ей поступить, ибо врач пообещал навестить раненого только в ночь на послезавтра.

Тем не менее она пообещала Жану Уллье сделать все, что он попросил.

Немного успокоившись, старый вандеец снова лег и, обессилев от пережитых волнений, забылся в беспокойном сне.

У разбитой усталостью вдовы, сидевшей на подстилке у постели больного, уже начали невольно слипаться глаза, как вдруг ей послышался непривычный шум, доносившийся со двора.

По булыжникам, проложенным по краю навоза, которым был обильно усыпан двор дома, кто-то шел.

Вскоре она услышала, как стукнула щеколда соседней двери и раздался голос ее деверя, который Марианна сразу узнала: "Сюда! Сюда!"

Она знала, что на половине Жозефа никто не жил, и назначенная им ночная встреча необычайно возбудила ее любопытство; не сомневаясь в том, что шуан, как всегда, обделывает свои темные делишки, она решила узнать, что он задумал.

Марианна бесшумно отодвинула доску, прикрывавшую отверстие, через которое коровы просовывали головы, чтобы получать причитавшийся им корм, пролезла через узкую щель в комнату, ловко вскарабкалась по лестнице, на которой был смертельно ранен граф де Бонвиль, на чердак, который, как мы помним, был общим на две половины дома, и прислушалась, находясь как раз над комнатой брата своего мужа.

Она успела лишь к середине разговора.

— А ты видел деньги? — спросил кто-то голосом, показавшимся ей знакомым, но который она не смогла сразу опознать.

— Как сейчас вижу вас, — ответил Жозеф Пико, — это были банкноты, но он потребовал, чтобы ему заплатили золотом.

— Тем лучше! Знаешь, банкноты меня не очень бы устраивали, так как в провинции их неохотно берут.

— Вот я и говорю вам, что будет золото.

— Хорошо! А где они должны встретиться?

— В Сен-Фильбере завтра вечером. У вас будет время предупредить ваших парней.

— Ты что, свихнулся? Моих парней! Ты сказал, сколько их будет?

— Всего двое: мой бандит и его приятель.

— Тогда двое на двое, и, как говорил славной памяти Жорж Кадудаль, война есть война.

— Но метр Жак, у вас только одна рука.

— Какая разница, если она крепкая? Беру на себя самого сильного.

— Постойте! Мы об этом не договаривались.

— Как это?

— Мэра оставьте мне.

— Ты слишком многого хочешь.

— О! Негодяй заплатит за все, что мне пришлось пережить по его вине.

— Если у них будут деньги, о которых ты говоришь, ты не будешь в обиде, несмотря на то что он продал тебя как негра… Поверь мне, дружище, ты не стоишь двадцати пяти тысяч франков.

— Возможно, но мне надо с ним расквитаться: я уже давно точу зуб на этого проклятого недоумка! Он виноват…

— В чем?

— Хорошо… Сейчас скажу!

И Жозеф Пико так понизил голос, что его слов никто не смог бы разобрать кроме Марианны. Она предположила, что воспоминание, которое мучило шуана, было связано со смертью ее бедного мужа, и невольно вздрогнула.

— Согласен, — сказал собеседник Жозефа Пико, — ты получишь своего обидчика; но, прежде чем что-либо предпринять, ты должен поклясться в том, что сказал мне правду, и деньги, на которые мы наложим руку, принадлежат правительству, так как в противном случае я отказываюсь принимать участие в этом деле.

— Черт возьми! Неужели вы думаете, что у того человека столько денег и он может из собственного кармана делать подарки такому подлому типу? И это лишь задаток — я хорошо расслышал.

— А ты не мог узнать, кто так щедро расплачивается с ним?

— Нет, но у меня есть кое-какие соображения.

— Говори.

— Видите ли, метр, я думаю, что, если мы освободимся от этих двоих негодяев, мы одним ударом убьем двух зайцев: прежде всего мы решим наши личные дела, а заодно и политические. Будьте спокойны, завтра я буду больше знать и сообщу вам.

— Черт возьми! — воскликнул метр Жак. — Ты так меня раззадорил, что мне придется взять свое слово обратно: ты получишь своего обидчика, если от него что-то еще останется.

— Как если останется?

— А вот как, прежде чем отдать его тебе, чтобы ты свел с ним счеты, я хочу поговорить с ним немного.

— Ба! И вы думаете, что он тут же признается?

— О! Уверен, как только попадет мне в руки.

— Он хитер, как черт!

— Подумаешь! А вспомни, как в старые добрые времена делали разговорчивыми даже самых ловких хитрецов, которые хотели помолчать, — сказал метр Жак с дьявольским смешком.

— Ах, да! Ноги на огне… Честное слово, вы правы, и мне такая месть больше по душе, — заметил Жозеф.

— Да, по крайней мере, мы скорее узнаем, как и почему правительство дает мэру эдакий небольшой задаток в пятьдесят тысяч франков. Возможно, полученные сведения для нас будут ценнее золота, которое мы положим в карманы.

— О! Золото нам тоже не помешает, особенно в нашем положении, когда мы уже были один раз осуждены и теперь вполне можем сложить головы на Буффе, в то время как с причитающейся мне долей в двадцать пять тысяч франков я смогу жить где захочу.

— Ты поступишь как твоей душе угодно, но прежде скажи, где эти люди должны встретиться. Я бы не хотел упустить их.

— На постоялом дворе в Сен-Фильбере.

— Тогда все просто: разве не твоя невестка наполовину хозяйка постоялого двора? С ней можно поделиться выручкой, и все останется в семье.

— О нет, только не с ней, — возразил Жозеф, — прежде всего она не из наших, и потом мы с ней не разговариваем с тех самых пор…

— С каких?

— Со смерти моего брата, если это вас так интересует!

— А! Так, значит, правда, что мне о тебе рассказывали: если ты и не сам убил его, то уж рядом стоял.

— Кто это говорит? — воскликнул Жозеф Пико. — Кто это говорит? Метр Жак, назовите его имя, и от него останутся такие же мелкие щепки, как от этой скамейки.

И вдова услышала, как после удара по каменному очагу разбилась вдребезги скамейка, на которой сидел ее деверь.

— Успокойся! Какое мне до всего этого дело? — постарался утихомирить его метр Жак. — Тебе же известно, что не в моих правилах вмешиваться в семейные дела. Вернемся лучше к нашему вопросу. Так ты сказал…

— Я сказал: только не у моей невестки.

— Тогда нам следует устроить засаду в поле. Но где? Они наверняка придут разными дорогами.

— Да, но уйдут вместе. Чтобы вернуться домой, мэр выйдет на дорогу, ведущую в Нант, и пойдет по ней до самого Тьерсе.

— Хорошо, мы будем поджидать их на дороге в Нант, в растущем у дороги тростнике: мне не раз приходилось там делать засаду.

— Согласен, а где мы встретимся? Я уйду отсюда утром до рассвета, — сказал Жозеф.

— Хорошо, встретимся на развилке Раго в Машкульском лесу, — сказал хозяин братьев-кроликов.

Жозеф согласился и пообещал прийти; вдова услышала, как он предложил метру Жаку заночевать у него, однако шуан, у которого по всем окрестным лесам были нарыты землянки, считал эти скромные убежища лучшими домами в мире, если не по удобству, то по соображениям безопасности.

С его уходом на половине Жозефа Пико все стихло.

Спустившись в коровник, Марианна увидела, что Жан Ул-лье крепко спит. Она не хотела его будить; ночь уже давно наступила, и было самое время возвращаться в Сен-Фильбер.

Она приготовила все, что могло понадобиться вандейцу в течение следующего дня, и по привычке вылезла в окно.

Вдова в задумчивости возвращалась домой.

Уверенная в том, что Жозеф замешан в убийстве Паскаля, Марианна испытывала к нему жгучую ненависть, и в горьком вдовьем одиночестве ее с каждой прошедшей ночью все больше и больше охватывала жажда мести.

Ей казалось, что само Небо разделяло ее чувства, и именно по зову Всевышнего она смогла столь чудесным образом узнать о новом готовящемся злодеянии Жозефа; она подумала, что только выполнит волю Всевышнего, если помешает ограблению и убийству тех, кого она считала невинными жертвами; отказавшись от первоначального замысла выдать метра Жака и Жозефа либо правосудию, либо тем людям, кого они задумали убить и ограбить, Марианна решила стать единственной посредницей между Провидением и будущими жертвами разбойного нападения.

XXI
ГЛАВА, В КОТОРОЙ КУРТЕН НАКОНЕЦ-ТО ПОЧТИ
ПОЛУЧИЛ СВОИ ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ ФРАНКОВ

Из письма Малыша Пьера Куртен узнал только, что тот находится в Нанте и ожидает Берту; однако в нем не было ни слова о том, где он скрывался и как его разыскать.

Правда, у Куртена были важные данные, касавшиеся дома с двумя выходами, секрет которого ему удалось раскрыть.

Сначала он хотел продолжить наблюдение и последовать за Бертой в Нант, как ей и предписывал Малыш Пьер, воспользоваться смятением в душе девушки после того, как ей станут известны отношения Мари и Мишеля — он постарается расписать их во всех красках, — однако затем арендатор засомневался в действенности используемых им до сих пор средств; понимая, что он рисковал потерять последний шанс на успех, если по нелепой случайности или в результате бдительности тех, за кем собирался шпионить, в очередной раз сорвутся все его хитроумные планы, он решил изменить тактику.

Жил ли кто в доме, выходившем одной стороной в безымянный переулок, по которому мы не раз уже проводили нашего читателя, а другой — на Рыночную улицу? И кто это был? Нельзя ли через него выйти на Малыша Пьера? Вот о чем подумал мэр Ла-Ложери.

И чтобы получить ответ на вопросы, над какими он никогда до сих пор не задумывался, метр Куртен решил остаться в Нанте; впрочем, он предполагал, что Берта уже вернулась на ферму, чтобы встретиться с Мишелем, и потому он был почти уверен, что она дождется его.

И он принял смелое решение.

На следующий день в десять часов утра он уже был у таинственного дома; только, вместо того чтобы постучать в дверь, выходившую в переулок, на которой он оставил свою метку, метр Куртен решил попытаться войти в дом со стороны Рыночной улицы.

Он заметил, куда постучался Мишель, и теперь, зайдя с другой стороны, хотел убедиться в том, что обе двери вели в один и тот же дом.

Когда вышедший на стук слуга увидел через решетчатое окошко, что пришедший был один, он открыл, или скорее приоткрыл дверь.

Они оказались лицом к лицу.

— Вы откуда? — спросил слуга.

Растерявшись от резкого тона, которым был задан вопрос, Куртен ответил:

— Черт возьми! Из Тувуа.

— Мы никого оттуда не ждем, — ответил слуга.

И он уже собрался было захлопнуть дверь перед самым носом мэра Ла-Ложери.

Однако это оказалось не таким простым делом: Куртен ухватился за ручку двери.

Вдруг арендатора озарило.

Он вспомнил, что сказал Мишель, когда попросил лошадей на постоялом дворе "Рассвет"; теперь ему стало ясно, что слова, на которые он тогда не обратил внимания, были паролем.

Слуга попытался оттолкнуть его, но Куртен, упершись, не позволил.

— Постойте, — произнес он, — если я и утверждал, что прибыл из Тувуа, то только для того, чтобы убедиться, можно ли вам доверять; знаете, предосторожность никогда не бывает лишней! Нет, я прибыл не из Тувуа, а с юга.

— И куда вы держите путь? — спросил слуга, не торопясь распахнуть перед Куртеном дверь.

— А куда же вы хотите, чтобы я шел, направляясь с юга, если не в Рони?

— В добрый час, — ответил слуга, — видите ли, мой добрый друг, сюда никто не входит, не показав, что у него чистые руки.

— Это совсем нетрудно для тех, у кого все чистое, — сказал Куртен.

— Гм! Тем лучше, — ответил походивший на бретонца с юга слуга, перебирая пальцами четки.

Однако, несмотря на некоторую неприязнь к Куртену, слуге ничего не оставалось после правильно названного пароля, как проводить пришельца в небольшую комнату и указать на стул.

— Господин сейчас занят, — сказал он, — я проведу вас к нему, как только он в своем кабинете закончит разговор с посетителем. Присаживайтесь, если только вы не располагаете средством провести время более полезным образом.

Куртен понял, что зашел слишком далеко. Рассчитывая, что в доме живет какое-то незначительное лицо, он собирался хитростью или подкупом добыть у него нужные сведения. Услышав от слуги, что тот проведет его к своему хозяину, Куртен понял, что ввязался в серьезную игру и ему надо поскорее придумать какую-нибудь историю, чтобы не вызвать подозрений.

И Куртен сразу отбросил мысль расспросить слугу, чье строгое и суровое лицо свидетельствовало о том, что перед ним был один из тех фанатиков, какие еще не перевелись на кельтском полуострове.

В ту же секунду Куртен сообразил, что ему следует предпринять.

— Да, — произнес он смиренным и назидательным тоном, — я подожду, когда освободится ваш господин, и скрашу ожидание молитвой. Вы мне не позволите взять какой-нибудь часослов? — добавил он, указывая на одну из книг, лежавших на столе.

— Даже и не прикасайтесь к этим книгам, если хотите совершить молитву, — ответил бретонец, — они вовсе не церковные, а светские. Я могу одолжить вам молитвенник, — продолжил слуга, доставая из кармана своей расшитой куртки небольшую книгу с переплетом и обрезом, почерневшими от времени и употребления.

В ту секунду, когда он потянулся рукой к карману, Куртен увидел за широким поясом блестящие рукоятки двух пистолетов и поздравил себя: он вовремя сообразил, что бретонец не тот человек, кого можно подкупить, и что с ним шутки плохи.

— Спасибо, — произнес Куртен, принимая из рук слуги молитвенник, и с таким смиренным видом преклонил колени, что бретонец, сняв шапку и обнажив длинные волосы, перекрестился и осторожно прикрыл за собой дверь, чтобы не мешать столь набожному человеку молиться.

Оставшись один, арендатор почувствовал нестерпимое желание как следует осмотреть комнату, где находился; однако он был не из тех, кто мог допустить подобную оплошность; подумав, что за ним могли наблюдать в замочную скважину, он удержался от соблазна и сделал вид, что углубился в молитву.

Бормоча вполголоса "Отче наш", Куртен не терял времени даром, исподтишка оглядываясь вокруг. Он находился в маленькой, не больше двенадцати квадратных футов, комнатушке с перегородкой, отделявшей ее от смежной комнаты, куда вела вторая дверь; она была обставлена скромной мебелью из орехового дерева; свет в нее проникал через выходившее во двор единственное окно, нижняя часть которого была защищена тонкой металлической сеткой, выкрашенной в зеленый цвет, так что снаружи невозможно было разглядеть, что происходило внутри.

В надежде услышать хоть какие-нибудь обрывки разговора, он старательно прислушивался; однако несомненно были приняты необходимые меры предосторожности, ибо, сколько метр Куртен ни вслушивался в то, что происходило за дверью в соседней комнате, сколько ни наклонялся в сторону двери и камина, радом с которыми преклонил колени, чтобы помолиться, до него не донеслось ни одного звука.

Однако нагнувшись, чтобы было удобнее подслушивать, метр Куртен нечаянно разглядел в камине среди остывших углей и пепла несколько скомканных бумаг, приготовленных для сжигания. Они так его заинтересовали, что, упершись головой в каминную раму, он осторожно протянул руку и по одной вытащил их из камина, и, оставаясь в прежней позе под прикрытием стоявшего посреди комнаты стола, закрывавшего от любопытных глаз, которые, возможно, следили за каждым его движением, он по очереди развернул каждую из них.

Он прочитал и бросил обратно в камин уже несколько бумаг, как вдруг, сворачивая на колене одну из них с какими-то не представлявшими для него интереса случайными записями, неожиданно разглядел на обороте несколько строчек, написанных, к его удивлению, необыкновенно изящным и тонким почерком:

"Тотчас приходите, если испытываете какие-то трудности. Наш друг поручил мне передать Вам, что в нашем убежище есть комната, на которую Вы можете рассчитывать".

Записка была подписана: "М. де С."

По инициалам он тут же догадался, что записку написала Мари де Суде.

Метр Куртен бережно опустил ее в карман; его хитрый крестьянский ум в одно мгновение подсказал, что он сможет извлечь немалую выгоду из полученных сведений.

Спрятав записку, он продолжил поиски и по обнаруженным весьма крупным счетам сделал вывод, что владелец или арендатор дома вел бухгалтерию Малыша Пьера.

Вдруг послышались голоса и шаги в коридоре.

Куртен поднялся на ноги и подкрался к окну.

Через приоткрытую створку окна он увидел, что слуга провожал какого-то человека, державшего в руках пустой мешочек из-под денег. Прежде чем выйти, человек сложил его и сунул в карман.

До сих пор метр Куртен видел посетителя только со спины, но в ту минуту, когда тот прошел вперед, чтобы выйти через садовую калитку, арендатор узнал метра Лорио.

"А! — сказал про себя Куртен. — И этот здесь! Он принес им деньги! Прийти сюда и правда было совсем неплохой мыслью".

И Куртен устроился, как и раньше, у камина, ибо решил, что настало время его аудиенции.

В ту минуту, когда слуга приоткрыл дверь, он сделал вид, что полностью поглощен своей молитвой, и даже не пошевелился.

Подойдя к нему, слуга слегка притронулся к плечу и предложил последовать за ним. Однако Куртен сначала закончил свою молитву точно так же, как ее начал, перекрестившись, и бретонец набожно последовал его примеру.

Арендатора ввели в ту же комнату, в которой метр Паскаль принимал в первый вечер Мишеля; только теперь метр Паскаль был занят более серьезным делом, чем тогда. Он сидел за столом, заваленным бумагами, и Куртену показалось, что он распознал блеск монет под грудой вскрытых писем, нарочно разбросанных, чтобы спрятать золото.

От метра Паскаля не ускользнул взгляд арендатора; однако он не придал ему значения, подумав, что крестьяне всегда с любопытством рассматривают золотые или серебряные монеты; но ему вовсе не хотелось, чтобы неожиданный пришелец и дальше проявлял любопытство, и потому, сделав вид, что ищет какую-то бумагу в ящике, он приподнял свисавшую до пола зеленую саржу и прикрыл ею стол. Затем, обернувшись к посетителю, метр Паскаль нетерпеливо спросил:

— Что вам угодно?

— Я пришел с поручением, — ответил Куртен.

— От кого?

— От господина де ла Ложери.

— А! Вы служите у этого молодого человека?

— Я его арендатор и доверенное лицо.

— В таком случае говорите.

— Однако я, в свою очередь, не знаю, могу ли я довериться вам, — твердо ответил Куртен.

— Как?

— Господин де ла Ложери послал меня вовсе не к вам.

— А к кому же, любезнейший? — спросил метр Паскаль, нахмурившись.

— К особе, к которой вы должны меня проводить.

— Я не знаю, о ком вы говорите, — ответил метр Паскаль, не в силах скрыть досаду после непростительной оплошности, которую совершил, по его мнению, Мишель.

Увидев беспокойство на лице хозяина дома, Куртен понял, что поторопился, но теперь не мог сразу отступить, не вызвав при этом подозрений.

— Послушайте, — произнес Паскаль, — вы скажете мне то, что вам поручили передать? У меня нет времени с вами разговаривать.

— Бог мой, я даже не знаю, добрый господин, что мне делать, — сказал Куртен, — я так люблю хозяина, что готов ради него броситься в огонь; когда же он мне что-нибудь поручает, я стараюсь выполнить его распоряжение и заслужить его доверие, но переговорить я должен вовсе не с вами.

— Любезнейший, как вас зовут?

— Куртен, к вашим услугам.

— Из какого вы прихода?

— Из Ла-Ложери, конечно!

Метр Паскаль достал записную книжку и, полистав, окинул арендатора подозрительным взглядом.

— Вы мэр? — спросил он.

— Да, с тысяча восемьсот тридцатого года.

Заметив возрастающую холодность метра Паскаля, он добавил:

— Меня назначила мэром моя хозяйка, баронесса.

— Господин де ла Ложери просил передать что-то на словах особе, к которой вас послал?

— Да, у меня есть записка, но она не к ней.

— Я могу взглянуть?

— Конечно, в ней нет секрета, ибо она даже не запечатана.

И Куртен передал в руки метра Паскаля записку, врученную ему Мишелем для Берты, в которой Малыш Пьер просил ее прибыть в Нант.

— Как случилось, что эта записка все еще у вас? — спросил метр Паскаль. — Мне кажется, что она написана более суток назад.

— Всему свое время; по возвращении домой я тотчас передам записку в руки того, кому она адресована.

Не найдя имени Куртена в списке роялистов, метр Паскаль не спускал с него глаз, а Куртен решил снова прикинуться дурачком, как это ему уже однажды блестяще удалось с капитаном "Молодого Карла".

— Послушайте, милейший, — произнес Паскаль, — только я могу выслушать то, что вам поручено передать. Рассказывайте, если это вас устраивает, в противном случае возвращайтесь к своему хозяину и передайте, чтобы он сам сюда прибыл.

— Мой дорогой господин, я не могу этого сделать, — ответил Куртен, — мой хозяин приговорен к смертной казни, и мне вовсе не хочется, чтобы он появился в Нанте с риском для жизни, ибо ему лучше оставаться в наших краях. Я все скажу вам, а вы поступите по своему усмотрению; пусть мой хозяин выбранит меня, если я поступлю неправильно.

Такая простодушная преданность немного смягчила сердце метра Паскаля, который был явно встревожен первым ответом мэра Ла-Ложери.

— Говорите, любезнейший, а я уж постараюсь, чтобы ваш хозяин не бранился.

— Я все скажу. Господин Мишель поручил передать вам или скорее господину Малышу Пьеру — ведь так зовут господина, к которому он меня послал….

— Хорошо, — произнес с улыбкой метр Паскаль.

— Что он знает имя человека, отправившего корабль за несколько минут до того, как Малыш Пьер, мадемуазель Мари и он прибыли в условленное место.

— И кто же он?

— Некто по имени Жозеф Пико, работающий последнее время на конюшне в "Рассвете".

— Да, он действительно там работал и со вчерашнего утра исчез! — воскликнул метр Паскаль. — Продолжайте, милейший Куртен.

— Мой хозяин просил остерегаться этого Пико в городе и установить за ним слежку в Бокаже и на равнине. Это все.

— Хорошо, передайте господину де л а Ложери мою благодарность за ценные сведения. Они, смею вас заверить, попали по назначению.

— Большего я и не желаю, — ответил, вставая, Куртен.

Метр Паскаль попрощался с арендатором и проводил его до самого выхода на улицу, выказав тем самым такую любезную учтивость, какую он не проявил, как мог наблюдать Куртен, даже к самому метру Лорио.

Куртен был слишком хитер, чтобы его ввело в заблуждение такое с ним обращение, и он нисколько не удивился, когда, отойдя шагов на двадцать от дома метра Паскаля, услышал позади себя скрип открывшейся и тут же захлопнувшейся калитки. Ему не надо было оборачиваться, чтобы убедиться, что за ним шли следом, и он пошел вперед с видом человека, которому некуда спешить. Разинув рот, он останавливался у каждой витрины магазина и читал все вывески подряд, тщательно избегая всего, что могло подтвердить подозрения, которые возникли у метра Паскаля и которые он так и не смог до конца рассеять.

Такая прогулка была ему вовсе не в тягость, ибо прошедшее утро показалось ему особенно удачным и он уже представлял, что вот-вот сможет воспользоваться плодом упорных трудов.

В ту минуту, когда он подходил к гостинице "Колониальная", он увидел, как у ее входа метр Лорио разговаривал с каким-то незнакомцем.

Придав своему лицу удивленное выражение, метр Куртен направился к нотариусу и спросил, что привело его в Нант в самый что ни на есть небазарный день.

Затем он попросил метра Лорио отвезти его обратно в своем кабриолете, если для него найдется свободное место, и тот великодушно согласился, предупредив, что ему еще надо задержаться по делам в Нанте часа на четыре или пять, и посоветовал скоротать время в каком-нибудь кафе.

Для арендатора кафе было роскошью, которую он ни при каких обстоятельствах не мог себе позволить, тем более в тот день, когда он из суеверия отказался бы даже зайти в трактир; приняв набожный вид, он направился в церковь, где как раз читалась вечерняя проповедь для каноников, затем вернулся к гостинице, где у него была назначена встреча с метром Лорио; присев на тумбу под сенью двух тисов, стоявших в виде пирамид у входа в гостиницу, он задремал или сделал вид, что погрузился в безмятежную и спокойную дремоту, свойственную людям с чистой совестью.

Не прошло и двух часов, как появился нотариус; он заявил Куртену, что вынужден на какое-то время задержаться в Нанте и потому будет в Леже не раньше, чем часам к десяти вечера, что совсем не устраивало арендатора, ибо между семью и восемью часами вечера у него была назначена встреча в Сен-Фильбер-де-Гран-Льё с Гиацинтом — так назвал себя человек из Эгрефёя.

Заявив метру Лорио, что он вынужден отказаться от удовольствия проехаться вместе с ним, Куртен пошел пешком, так как солнце уже клонилось к закату, а мэру хотелось добраться до Сен-Фильбера до наступления темноты.

Еще сидя на тумбе, Куртен заметил своим недремлющим оком слугу-бретонца: тот наблюдал за ним, но виду не показал, когда арендатор направился на назначенную ему встречу; лакей проводил его за Луару, и ни разу мэр Ла-Ложери не оглянулся, что было бы вполне естественно, будь у него нечистая совесть; бретонцу ничего не оставалось, как вернуться домой и сказать своему хозяину, что тот напрасно заподозрил в нехорошем достойного крестьянина, предававшегося самым невинным развлечениям и святым молитвам, так что метр Паскаль изменил свое мнение и уже не винил Мишеля в том, что тот доверился столь преданному слуге.

XXII
ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР "ВЕЛИКИЙ СВЯТОЙ ЖАК"

Читателю будет легче представить себе те события, которые развернутся на страницах нашего романа, если мы вкратце, как мы делаем это всегда, опишем окрестности деревни Сен-Фильбер, раскинувшейся на левом берегу Булони, на краю излучины перед впадением реки в озеро Гран-Льё.

Церковь и большинство домов располагались в километре от озера; главная и единственная улица деревни пролегала вдоль берега Булони; чем дальше она спускалась к устью реки, тем реже встречались дома и тем беднее они выглядели; наконец там, где глазам путешественника открывалась широкая водная гладь, обрамленная зарослями камыша, в которые упиралась улица, стояло не больше трех или четырех хижин под соломенными крышами — в них жили крестьяне, чьим основным занятием было рыболовство.

Но все же в этом идущем на убыль по мере приближения к озеру уровне благосостояния жителей Сен-Фильбера есть или скорее было исключение. Шагах в тридцати от хижин, о которых мы только что рассказали, стоял воздвигнутый из кирпича и камня дом под красной черепичной крышей с зелеными ставнями и со всех сторон окруженный, словно военный лагерь часовыми, копнами сена и соломы, наполненный разноголосием всяческой живности — коров, овец, кур, уток, с раннего утра мычавшей и блеющей в хлеву, кудахтавшей и крякавшей у ворот и копавшейся в придорожной пыли.

Дорога подходила к самым стенам дома, но и без свободной площадки перед окнами, заменявшей хозяевам скотный двор, дом мог по праву гордиться своими самыми великолепными во всей округе плодоносящими садами.

С дороги виднелись выступавшие над черепичной крышей на высоте труб верхушки плодовых деревьев, сплошь усыпанных весной розоватыми цветами и украшенных летом спелыми плодами всех размеров и оттенков, и, наконец, девять месяцев в году здесь было настоящее царство зелени и фруктовых деревьев, поднимавшихся амфитеатром на двести метров на юг до невысокого холма, а на вершине его стояли развалины старинного замка, возвышавшиеся с северной стороны над озером Гран-Льё.

Здесь как раз и находился тот постоялый двор, где хозяйничала мать вдовы Пико.

Что же касалось развалин, то это было все, что осталось от замка Сен-Фильбер-де-Гран-Льё.

В старину над всей округой и озером возвышались мощные стены и высокие башни замка, принадлежавшего одному из самых богатых и знатных феодалов этой провинции; казалось, что и теперь стены замка еще хранили воспоминания о том, как под их мрачными сводами раздавалось эхо, откликавшееся на звон шпор графа Жиля де Реца, когда он, прохаживаясь по каменным плитам, замышлял очередную жуткую оргию, едва ли не превзойдя в изобретательности погрязший в разврате Рим времен поздней Империи.

Теперь же замок постепенно разрушался и превратился в груду развалин: его обвалившиеся стены были сплошь увиты гирляндами плюща, а каменные плиты поросли диким левкоем. От былого величия не осталось и следа. И вот печальный итог: в прошлом величественные, наводившие страх и ужас на всю округу стены стали скромным хранилищем для потомков тех бедных крепостных, которые, по всей видимости, смотрели на них не иначе как с душевным трепетом.

Развалины защищали прекрасные сады от северо-западного ветра, особенно губительного для фруктовых деревьев во время цветения; небольшой клочок земли превратился в настоящее Эльдорадо, где все, начиная от местной груши до винограда, от рябины с терпкими ягодами до инжира, росло, цвело и плодоносило.

Но от старого феодального донжона в наследство новым владельцам досталась не только райская благодать сада: в низких продуваемых со всех сторон сквозняками помещениях замка было устроено хранилище для плодов, где дары сада и огорода не портились еще много месяцев после обычных сроков хранения, что удваивало им цену; наконец, в камерах, где в старину томились несчастные узники Жиля де Реца, располагались маслобойня и сыроварня, славившиеся на всю округу сырами и маслом.

Вот что сделало время с величественными сооружениями, возведенными в старину владетелями Сен-Фильбера.

Теперь пришла пора рассказать о том, как выглядел замок Сен-Фильбер раньше.

По замыслу строителей замок представлял собой огромный параллелограмм, стоявший на самом берегу озера: с одной стороны он был обнесен стеной, а с другой — окружен широким рвом, вырубленным в скале.

Четыре квадратные башни венчали углы этого гигантского каменного сооружения; донжон с опускной решеткой и подъемным мостом был призван защищать вход; напротив донжона над всем замком и окружавшим его с трех сторон озером возвышалась пятая, самая высокая и величественная башня.

От всех построек и стен крепости сохранились лишь пятая башня и донжон; следует отметить, что время не пощадило целиком и эту башню: сгнившим балкам перекрытия второго этажа уже было не под силу удерживать тяжесть ежедневно падавших сверху камней, и однажды они рухнули на первый этаж, увеличив его уровень на целый фут, так что теперь в башне сохранился лишь свод плоской крыши.

И именно здесь, под низким потолком на полках вдоль стен, раскладывал на зиму дары своего сада дед вдовы Пико.

Стены, двери и окна этой части замка были еще в довольно сносном состоянии, а на одном из окон даже сохранилась — возможно, со времен графа Жиля — покрытая ржавчиной железная решетка.

От былого великолепия замка почти ничего не осталось; часть развалившейся на куски каменной кладки, упав, загромождала двор, а другая — рухнула в озеро, прикрывавшее старинные развалины в любую погоду своими разросшимися камышами, а в ненастье еще и водной пеной.

Как и у башни, о которой мы только что рассказали, стены донжона сохранились почти полностью. Крышей ему служила огромная шапка из плюща, свитая над двумя небольшими комнатами. Несмотря на всю внушительность каменного сооружения, в замке не было ни одного помещения, имевшего больше восьми или десяти футов в каком-либо направлении, — настолько толстыми были его стены.

Внутренний двор, в прошлом служивший местом построения защитников крепости, а теперь заваленный каменными глыбами, которые скопились здесь за долгие годы, обломками колоннады, зубцами башни, арками, разбитыми статуями, по существу, не использовался. Узкая тропинка вела отсюда к средней башне, а другая, едва заметная тропа была протоптана к развалинам восточной башни; от нее сохранилась только каменная лестница, по которой желавшие полюбоваться открывавшимся сверху изумительным пейзажем могли, проявляя чудеса сноровки, подняться на крышу донжона по галерее вдоль стены, словно по горной тропе, проложенной между скалой и пропастью.

Разумеется, что лишь в то время, когда хранилище овощей и фруктов было заполнено, кто-то посещал руины замка Сен-Фильбер; только тогда здесь выставляли сторожа, который ночевал в донжоне; все остальное время года дверь башни запиралась. Вот как раз тогда и стекались к руинам любители исторических памятников. Развалины привлекали также местных праздношатавшихся шалопаев, которые копошились в камнях, отыскивая птичьи гнезда, рвали цветы, рискуя сорваться, словно хотели бросить вызов опасности, что в общем-то свойственно молодым.

Именно здесь, на развалинах старинного замка, назначил Куртен свидание господину Гиацинту; он знал, что, как только сгустятся сумерки, вокруг не будет ни души, ибо из-за дурной славы, ходившей о здешних местах, и следа не останется от тех, кто при ярком свете дня ящерицей ползал по старинным зубцам донжона.

Мэр Ла-Ложери отправился из Нанта часов в пять вечера; Куртен шел пешком, развивая, однако, такую скорость, что когда он переходил мост, ведущий к Сен-Фильберу, до наступления темноты оставалось, по крайней мере, еще с целый час.

В деревне Куртен считался большим человеком; увидев, что он, изменив привычке, не направился к "Великому святому Жаку" — постоялому двору, к воротам которого он обычно привязывал свою Красотку, — а предпочел "Сосновую шишку", то есть трактир, где хозяйкой была мать вдовы Пико, вся деревня начала обсуждать это событие. Догадавшись о разговорах, которые шли за его спиной, мэр Ла-Ложери, хотя и появился на этот раз без своей клячи и не собирался заходить в трактир, ибо никогда не пил, разве только ему подносили стаканчик, все же остановился у ворот "Великого святого Жака" и завел беседу с окружившими его жителями Сен-Фильбера, которые сблизились с ним со времени поражений под Ле-Шеном и Ла-Пенисьером. Эта беседа не могла не иметь для него значения ввиду того положения, в котором он находился.

— Метр Куртен, — спросил один из крестьян, — правда ли то, о чем говорят?

— А о чем же таком говорят? — спросил Куртен. — Ну-ка, Матье, расскажи, чтобы я тоже знал.

— Да вот ходят слухи, что вы вывернули свой кафтан наизнанку и теперь синему цвету предпочитаете белый.

— Ах! Вот вы о чем, — заметил Куртен, — какая ерунда!

— Но вы сами дали повод для подобных разговоров: с тех пор как ваш хозяин переметнулся к белым, вы нигде не появляетесь. Может, поболтаем, как в былые времена?

— Поболтаем! — с плутовским видом заметил Куртен. — А о чем поболтаем? Ладно! Давай поговорим, раз на то пошло… и я тебе, парень, так и быть, что-нибудь расскажу.

— Тем лучше! Тем лучше! Видите ли, метр Куртен, вся эта смута губительна для торговли, и, если патриоты не объединятся, вместо того чтобы идти под пули, как наши отцы, мы погибнем от голода и нищеты. И наоборот, если бы нам удалось избавиться от мерзавцев, что шатаются по окрестным лесам, наши дела тут же пошли бы в гору. Вот, собственно, чего мы хотим.

— Кто шатается? — переспросил Куртен. — Мне кажется, что теперь им не остается ничего, кроме как бродить по лесам, поскольку для них все кончено.

— Ба! Как бы не так! Вот только минут десять назад, я видел одного из самых отъявленных местных негодяев с ружьем на плече и пистолетами за поясом; он разгуливал с таким гордым видом, словно в округе уже позабыли о красных штанах.

— Кто же он?

— Черт возьми, да Жозеф Пико! Он убил собственного брата.

— Как, здесь Жозеф Пико? — воскликнул, побледнев, мэр Ла-Ложери. — Тысяча чертей! Этого не может быть!

— Метр Куртен, это так же верно, как и то, что я вижу перед собой вас и что мы молимся одному Богу! Только одет он был почему-то в матросскую куртку и шапочку. Но как бы он ни вырядился, я все равно бы узнал его.

Метр Куртен на минуту задумался. План, выработанный на основе сведений, полученных о доме с двумя выходами и о ежедневных встречах метра Паскаля с Малышом Пьером, мог провалиться; при таком повороте событий его единственной надеждой была Берта. Теперь, чтобы раскрыть тайное убежище Малыша Пьера, у него в запасе осталось только одно средство, которое ему не удалось использовать с Мари: проследить за девушкой, когда она отправится в Нант. Однако, если Берта встретится с Жозефом Пико, он лишится последнего шанса на успех. Но еще хуже будет, если Берта приведет шуана к Мишелю! Молодой человек узнает о неблаговидной роли Куртена в ночь несостоявшегося побега, и тогда, естественно, ему, Куртену, придет конец.

Куртен попросил перо и бумагу, нацарапал несколько строк и протянул записку своему собеседнику.

— Возьми, дружище Матье, — произнес он, — вот тебе доказательство, что перед тобой истинный патриот и что он не крутится, как флюгер на ветру, в ту сторону, куда прикажут его хозяева. Ты обвинил меня в том, что я, изменив своим убеждениям, последовал за молодым хозяином; я докажу тебе обратное: прошел всего час после того, как я узнал, где он скрывается, а я уже выдаю его властям; всякий раз, как только мне представится возможность расквитаться с врагами родины, я ни перед чем не остановлюсь, и меня не волнует, что действую, возможно, во вред самому себе; пощады от меня не будет никому, даже моим друзьям.

Крестьянин, ярый сторонник синих, долго с воодушевлением тряс руку Куртена.

— Ты быстро бегаешь? — спросил мэр Ла-Ложери.

— Да еще как! — ответил крестьянин.

— Отнеси-ка поскорее эту записку в Нант; и я рассчитываю, что ты будешь держать язык за зубами, ведь тебе не надо объяснять: если станет известно о том, что я выдал молодого барона, зерно, которое я еще не успел обмолотить, никогда не попадет в мои закрома.

Крестьянин дал слово Куртену молчать, а так как уже начали сгущаться сумерки, мэр Ла-Ложери поспешил покинуть постоялый двор, свернул налево и пошел сначала в сторону поля, а затем повернул назад и направился задворками к развалинам замка Сен-Фильбер.

Когда он приближался к озеру, его путь пролегал вдоль внешнего рва, и он, перейдя через каменный мост, воздвигнутый на месте подъемного моста, который опускался в старину перед донжоном, вошел во двор.

Дойдя до середины двора, арендатор тихо свистнул.

Из-за груды обрушившейся каменной кладки вышел мужчина.

Это был г-н Гиацинт.

— Это вы? — спросил он, приближаясь с некоторой опаской к Куртену.

— Да, это я, — ответил фермер, — не беспокойтесь.

— Какие новости?

— Самые хорошие, но здесь их лучше не обсуждать.

— Почему?

— Потому что вокруг такая темнота, хоть выколи глаз. Я едва об вас не споткнулся, даже не подозревая о том, что вы рядом. Здесь, у нас под носом, может спрятаться кто-нибудь и подслушать нас, а мы об этом и знать не будем. Идемте поскорее отсюда. Все так удачно складывается, что не стоит рисковать.

— Пусть так. Но где вы найдете более укромное место?

— Но нам надо его найти. Если бы поблизости простиралась пустыня, я бы, не колеблясь, отвел вас туда. И даже там я бы не рисковал говорить в полный голос. Однако, раз поблизости нет пустыни, придется искать местечко, где мы могли бы, по крайней мере, надеяться, что нас не подслушают.

— Хорошо, пошли.

Назад: XI КОЗНИ МЕТРА КУРТЕНА

Дальше: XXIII ДВОЕ ИУД

XVI ДОПРОС И ОЧНАЯ СТАВКА

XVII ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЫ СНОВА ВСТРЕТИМСЯ С ГЕНЕРАЛОМ И УБЕДИМСЯ, ЧТО ОН НИСКОЛЬКО НЕ ИЗМЕНИЛСЯ

XVIII О ТОМ, КАК КУРТЕН УЖЕ В КОТОРЫЙ РАЗ ИСПЫТЫВАЕТ РАЗОЧАРОВАНИЕ

XIX ГЛАВА, В КОТОРОЙ МАРКИЗ ДЕ СУДЕ ЛОВИТ СЕТКОЙ УСТРИЦ И ВЫТАСКИВАЕТ ИЗ ВОДЫ ПИКО

XX О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЗАБРОШЕННОМ ДОМЕ

XXI ГЛАВА, В КОТОРОЙ КУРТЕН НАКОНЕЦ-ТО ПОЧТИ ПОЛУЧИЛ СВОИ ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ ФРАНКОВ

XXII ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР "ВЕЛИКИЙ СВЯТОЙ ЖАК"