XXVI ГЛАВА, В КОТОРОЙ МАРИ ОДЕРЖИВАЕТ ПИРРОВУ ПОБЕДУ

Назад: XXII ГЛАВА, В КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, КАК И ПОЧЕМУ БАРОН МИШЕЛЬ ПРИНЯЛ РЕШЕНИЕ ОТПРАВИТЬСЯ В НАНТ

XXVI
ГЛАВА, В КОТОРОЙ МАРИ ОДЕРЖИВАЕТ ПИРРОВУ ПОБЕДУ

Несмотря на всю решимость Мари сохранить самообладание, приход Мишеля оказался для нее настолько неожиданным, его голос был таким нежным, а первые обращенные к ней слова свидетельствовали о такой силе чувства и прозвучали с такой мольбой, что бедная девушка не смогла справиться с охватившим ее волнением: сердце ее учащенно забилось, пальцы дрогнули, а слезы, застывшие, как показалось барону, на ее ресницах, капля за каплей, словно расплавленные жемчужины, скатились по щекам на руки Мишеля, сжимавшего ее руки. К счастью для девушки, бедный влюбленный был слишком взволнован и не заметил волнения Мари, и она успела взять себя в руки, прежде чем молодой человек продолжил свое признание.

Она мягко отстранила от себя барона и оглянулась.

Уловив ее взгляд, Мишель с тревогой вопросительно посмотрел на Мари.

— Как случилось, что вы один? — спросила она. — Где же Розина?

— А как случилось, Мари, — произнес молодой человек поникшим голосом, — что вы не разделяете со мной радость нашей встречи?

— Ах! Мой друг, — сказала Мари, выделяя голосом последнее слово, — вы не можете, особенно теперь, сомневаться в том, что я принимаю участие в вашей судьбе.

— Нет, — воскликнул Мишель, стараясь снова взять руки Мари, которые она уже успела отнять, в свои, — нет, потому что именно вам я обязан своим освобождением, а возможно, и жизнью!

— Однако, — прервала его Мари, сделав над собой усилие, чтобы улыбнуться, — это вовсе не повод для того, чтобы оставаться наедине; мой дорогой господин Мишель, даже Волчица должна соблюдать определенные правила приличия. Если вас не затруднит, позовите, пожалуйста, Розину.

Мишель лишь горестно вздохнул, но не встал с колен, в то время как из глаз его брызнули слезы.

Мари отвернулась от молодого человека, чтобы не видеть его слез, затем попыталась встать.

Но Мишель ее удержал.

Бедняга еще не умел разбираться в человеческом сердце. Он даже не обратил внимания на то, что Мари слишком уж опасалась остаться с ним с глазу на глаз в таком уединенном месте, каким был островок Ла-Жоншер, и это свидетельствовало об одном: она не ручалась ни за себя, ни за него, и не сделал для себя соответствующего вывода — он еще имеет надежду как влюбленный; напротив, его радужные мечты рассеялись словно дым и ему вдруг показалось, что перед ним снова предстала Мари, такая же равнодушная и холодная, какой она была с ним в последнее время.

— Ах! — воскликнул он с горечью. — Зачем вы вырвали меня из рук солдат? Они бы меня, возможно, расстреляли, но для меня лучше смерть, чем знать, что вы меня не любите!

— Мишель! Мишель! — воскликнула Мари.

— О! — произнес он. — Я еще раз могу повторить мои слова.

— Злой мальчишка, не произносите их больше никогда! — возразила ему Мари, перейдя на материнский тон. — Разве вы не видите, что доводите меня до отчаяния?

— Разве это важно для вас! — промолвил Мишель.

— Послушайте, — продолжала Мари, — неужели вы сомневаетесь в искренности моих дружеских чувств к вам?

— Увы! — ответил с грустью молодой человек. — Мне кажется, чувства, о которых вы мне говорите, не идут ни в какое сравнение с теми, которые я ощущаю в моем пылающем сердце с того самого дня, когда впервые увидел вас, и, несмотря на все ваше ко мне дружеское расположение, моя душа жаждет взаимности.

Мари пришлось сделать над собой невероятное усилие.

— Мой друг, Берта даст вам все, чего вы ждете от меня, ее любовь к вам именно такая, какую вы заслуживаете и о какой вы мечтаете, — сказала бедняжка дрогнувшим голосом, торопясь произнести вслух имя сестры, словно хотела воздвигнуть преграду между собой и любимым человеком.

Покачав недоверчиво головой, Мишель вздохнул.

— О! Но я же люблю совсем не ее, совсем не ее, — возразил он.

— Зачем, — поспешно спросила Мари, словно не замечая ни жеста, ни слов молодого человека, — зачем вы написали это письмо, которое могло бы разбить ее сердце, если бы попало ей в руки?

— И его получили вы?

— Увы, да, — сказала Мари, — и несмотря на всю боль, которую это письмо мне причинило, я должна вам признаться: какое счастье, что оно попало именно ко мне!

— И вы прочитали его до конца? — спросил Мишель.

— Да, — ответила девушка, вынужденная опустить глаза, не в силах выдержать умоляющий взгляд молодого человека, сопровождавший его слова, — да, я его прочитала и именно потому, мой друг, решила переговорить с вами прежде чем вы увидитесь с Бертой.

— Но разве вы не поняли, Мари, что сначала и до конца письма я ни разу не покривил душой и могу любить Берту лишь как сестру?

— Нет, нет, — произнесла Мари, — я поняла только одно: мне бы выпала незавидная доля, если бы я стала виновницей несчастья моей горячо любимой сестры!

— Но тогда, — воскликнул Мишель, — что вам надо от меня?

— Хорошо, — произнесла Мари, сложив руки, словно молясь, — прошу вас пожертвовать чувством, еще не успевшим пустить глубокие корни в вашем сердце; прошу вас отказаться от пагубного влечения, возникшего без какого бы то ни было повода с моей стороны, прошу вас забыть о вашей сердечной склонности, обреченной оставаться без взаимности и способной лишь принести горе всем нам…

— Мари, лучше прикажите мне умереть: пусть меня убьют или я покончу с собой. Бог мой, нет ничего проще! Но вы просите отречься от моей любви к вам… Что в моем сердце сможет заменить любовь к вам?

— И все же, мой дорогой Мишель, постарайтесь справиться с вашей любовью ко мне, — сказала мягко Мари, — ибо я поклялась в том, что никогда не подам вам ни малейшей надежды на ответное чувство, о котором вы говорите в вашем письме.

— Кому вы поклялись?

— Богу и себе.

— О! — воскликнул, разрыдавшись, Мишель. — О! А я-то думал, что вы меня любите!

Мари решила, что в ответ на все более пылкие признания юноши она должна продемонстрировать холодную сдержанность.

— Мой друг, — продолжала она, — то, о чем я только что вам сказала, является не только плодом моих размышлений, но и продиктовано моей искренней симпатией к вам; поверьте, если бы я относилась к вам по-другому, я бы решила, что вместо всяких объяснений было бы достаточно показать мое равнодушие; на самом деле перед вами истинный друг, призывающий вас, Мишель, забыть ту, что не может вам принадлежать, и полюбить ту, кто вас любит и с кем вы, можно сказать, помолвлены.

— О! Но вам же известно, что эта помолвка была для меня полной неожиданностью; вам же известно, что, устраивая ее, Малыш Пьер ошибся, полагая, что я неравнодушен к Берте. А вы знали, кого я люблю: я вам объяснился той ночью, когда солдаты остановились в замке; вы не отвергли мою любовь — мне это было понятно по трепету ваших рук, которые я сжимал в своих; Мари, я стоял на коленях так же, как стою сейчас! Вы склонили вашу голову, и ваши волосы, ваши восхитительные локоны коснулись моего лица! И моя ошибка лишь в том, что я не назвал Малышу Пьеру имени своей возлюбленной! Я даже не подумал, что кто-то может предположить, будто я влюблен в другую женщину. И виной всему моя робость, будь она проклята! Но в конце концов совершенная мною ошибка не такая уж непростительная, чтобы наказывать меня столь жестоко, навсегда разлучая меня с той, которую я люблю, и связывая меня браком с той, к которой я совершенно равнодушен!

— Увы! Мой друг, но эту, на ваш взгляд, вполне невинную ошибку исправить для меня уже невозможно. Что бы теперь ни произошло, даже если бы вы отказались от предложения, сделанного от вашего имени и подтвержденного вашим молчанием, вы должны понять, что я уже не смогу вам принадлежать, ибо никогда не пойду на то, чтобы строить свое счастье на горе моей любимой сестры.

— О Боже! — воскликнул Мишель. — Как же я несчастен!

И молодой человек, прикрыв лицо руками, залился слезами.

— Да, да, — продолжала Мари, — я вам верю, сейчас вам приходится нелегко; но, мой друг, проявите хоть немного доброй воли, мужества и решимости! Вам надо только прислушаться к моему совету — со временем вы справитесь с вашим чувством. Если для вас лучше, чтобы я уехала, я уеду.

— Вы уедете! Вы расстанетесь со мной! Нет, нет, никогда! Мари, не бросайте меня; так и знайте: в тот же день я последую за вами, куда бы вы ни отправились. О Боже, что станет со мной, если вас не будет рядом? Нет, нет, нет, не уезжайте, Мари, заклинаю вас!

— Хорошо, я останусь; но только затем, чтобы помочь вам исполнить все то мучительное и тяжелое, что требует от вас долг; но когда вы выполните свой долг, когда вы будете счастливы, когда вы женитесь на Берте…

— Никогда! Никогда! — прошептал Мишель.

— Да, да, мой друг, ибо Берта больше, чем я, подходит вам в жены; ее любовь — клянусь вам, так как знаю, о чем говорю, — сильнее, чем вы даже можете предположить; ее сила чувств, которой, увы, не обладаю я, поможет справиться с той любовной лихорадкой, какая снедает вас; она убережет вас от шипов, какие встретятся на вашем жизненном пути и какие вы сами, возможно, не смогли бы избежать. И, поверьте мне, вы будете щедро вознаграждены за принесенную жертву.

Когда Мари произносила эти слова, она изо всех сил старалась казаться спокойной, в то время как ее сердце отчаянно билось в груди, и только бледное лицо выдавало ее волнение.

Что же касалось Мишеля, то он слушал Мари словно в бреду.

— Не говорите мне таких слов! — воскликнул он, когда она замолчала. — Неужели вы думаете, что своими чувствами можно управлять так же легко, как инженер направляет воды реки по новому руслу или как садовник подвязывает виноградную лозу, решая за нее, по какой стене ей виться? Нет, нет; я вам еще раз говорю, и повторю, если понадобится, еще сотню раз, что люблю только вас, Мари! При всем своем желании я бы не смог полюбить другую женщину! Но у меня вовсе и нет такого желания! О Боже, — продолжал молодой человек, заламывая в отчаянии руки, — что же со мной будет, если вы выйдете замуж за кого-то другого?

— Мишель, — ответила с жаром Мари, — если вы сделаете то, о чем я вас прошу, клянусь всеми святыми, что, раз я не могу соединиться с вами, я не буду принадлежать никому другому, кроме Бога! Я не выйду замуж, вся моя привязанность и вся моя нежность будут обращены только к вам; и эти чувства не будут похожи на простую земную любовь, которая со временем может потускнеть или исчезнуть по какой-то нелепой случайности, вы получите взамен истинную любовь сестры к своему брату и ничто не способно будет разрушить ее; вы получите взамен признательность, которую я буду испытывать к вам до самых последних дней, ибо именно вам я буду обязана счастьем своей сестры и за вас буду молиться всю оставшуюся жизнь.

— Однако, Мари, ваша привязанность к Берте неоправданно велика, — возразил Мишель, — вы только о ней и заботитесь и даже не подумали о том, что навсегда обрекаете меня жить с женщиной, которую я не люблю. О Мари! Какая жестокость со стороны человека, за кого, не задумываясь, я бы отдал свою жизнь, просить меня то, с чем я не смогу смириться…

— Нет, мой друг, — настаивала девушка, — если вы сделаете то, о чем я вас прошу, это будет означать одно: вы смиритесь с судьбой, выбранной для вас на Небесах, и вам несомненно будет засчитан ваш благородный и великодушный поступок; вы смиритесь, и это произойдет потому, что вы поймете: Бог не останется равнодушным к вашей жертве и поощрит вас, и этим вознаграждением будет счастье двух бедных сирот.

— О, прошу вас, Мари, — в отчаянии воскликнул Мишель, — прекратите!.. О! Теперь я понимаю: вы не знаете, что такое любовь. Вы просите отказаться от вас? Но знайте, что вы — мое сердце, моя душа, моя жизнь; вы просите, чтобы я вырвал из груди сердце, убил свою душу, но мне лучше умереть, чем отказаться от своего счастья! Вы для меня словно дневной свет, а без него я ничего не смогу различить вокруг, и, если вы откажетесь освещать мой путь, я тотчас же окажусь в жуткой темной пропасти! Клянусь вам, Мари, с той самой минуты, когда я вас увидел, с того самого мгновения, когда я почувствовал прикосновение ваших прохладных рук к моему окровавленному лбу, вы стали моим вторым "я" и все мои помыслы теперь связаны с вами, вы вошли в мою жизнь и стали ее частью, и, если бы мне пришлось вырвать вас из моего сердца, оно тут же перестало бы биться, словно лишенное притока крови… Вы же видите, что я не в силах поступить так, как вы хотите!

— И даже, — воскликнула в отчаянии Мари, — несмотря на то, что Берта вас любит, а я вас не люблю?

— Ах, Мари! Если вы меня не любите, если у вас хватит смелости сказать мне, положа руку на сердце и не отводя глаз: "Я вас не люблю" — для меня все будет кончено!

— Что вы понимаете под словами "все будет кончено"?

— О Мари, об этом нетрудно догадаться. Клянусь звездами, сияющими на небосклоне и видящими, как чиста моя любовь к вам, клянусь Богом, знающим, что моя любовь к вам бессмертна, клянусь вам, Мари, что ни вы, ни ваша сестра меня больше не увидите.

— Несчастный, о чем вы говорите?

— Я говорю о том, что стоит мне только переплыть озеро, а это займет от силы минут десять, оседлать коня, ожидающего меня в ивовых зарослях, пустить его в галоп, доскакать да первого поста, на что потребуется еще минут десять, и сказать солдатам: "Я — барон Мишель де ла Ложери" — то не пройдет и трех дней, как меня расстреляют.

Мари не смогла сдержать вырвавшегося из груди крика.

— Я так и поступлю, — добавил Мишель, — клянусь звездами, светящими нам с небес, и Богом, удерживающим их у своих стоп.

И молодой человек уже собрался было броситься к выходу из хижины.

Мари кинулась к нему, схватила за плечи, пытаясь удержать, но силы покинули ее, и, скользнув вниз, она опустилась перед ним на колени.

— Мишель, — прошептала она, — если вы меня любите так сильно, как только что уверяли, вы не сможете мне отказать. Во имя вашей любви заклинаю вас не убивать мою сестру! Со слезами молю вас, дайте ей возможность жить и быть счастливой. Вас вознаградит Бог, ибо каждый день я буду просить даровать милость человеку, спасшему мою сестру, а я люблю ее больше своей жизни. Мишель, прошу вас: забудьте меня и не причиняйте Берте горя — я уже могу представить себе его.

— О Мари, Мари, какая же вы жестокая девушка! — воскликнул молодой человек, в отчаянии схватившись за голову. — Вы просите мою жизнь… остается умереть!

— Мужайтесь, мой друг, мужайтесь! — произнесла девушка, слабея на глазах.

— Я бы пошел на все, лишь бы вы были со мной, однако ваша просьба лишает меня последних сил, делая меня слабее ребенка, и ввергает меня в отчаяние больше, чем приговор к смертной казни.

— Мишель, друг мой, выполните ли вы мою просьбу? — сквозь слезы пробормотала Мари.

— Так и быть…

Он хотел было уже ответить "да", но слова застряли у него в горле.

— Ах, — продолжал он, — если бы я хоть знал, что вы мучаетесь так же, как и я.

На столь эгоистический возглас, свидетельствовавший между тем и о силе его чувств, Мари, едва переводя дыхание, почти потеряв самообладание, сжала Мишеля в объятиях и сквозь слезы произнесла:

— Несчастный, ты сказал, что тебе будет легче, если ты узнаешь, что мое сердце разбито так же, как и твое?

— Да, да! О да!

— Ты думаешь, что ад для тебя станет раем, если я буду страдать так же, как и ты?

— Мари, вместе с тобой я готов испытать вечные муки.

— Ну, тогда, — воскликнула в отчаянии Мари, — злой мальчишка, можешь радоваться! Я страдаю не меньше, чем ты! При одной только мысли, что долг нас обязывает принести в жертву нашу любовь, мое сердце разрывается на куски!

— Мари, так ты меня любишь? — спросил молодой человек.

— О! Неблагодарный, — продолжала девушка, — неблагодарный, потому что он слышит мои просьбы, видит мои слезы и муки, но не понимает, что я его люблю!

— Мари, Мари! — воскликнул Мишель, почти задыхаясь от нахлынувших чувств и шатаясь как пьяный. — После того как я едва не умер от горя, ты теперь хочешь, чтобы я умер от счастья?

— Да, да, — повторила Мари, — я тебя люблю! Мне надо было произнести эти слова: они уже давно мучают меня; я тебя люблю не меньше, чем ты меня, и моя любовь такова, что при одной только мысли о жертве, которую нам надо принести, мне не страшна сама смерть, если бы она пришла ко мне в то мгновение, когда я делаю это признание.

И с этими словами, словно завороженная, Мари невольно потянулась к Мишелю, смотревшему на нее так, словно он увидел перед собой чудо; русые волосы девушки нежно коснулись его лба; дыхание молодых людей слилось, и им показалось, что земля у них уходит из-под ног, а Мишель, словно обессилев от переполнявших его чувств, прикрыл глаза; в этот блаженный миг его губы встретились с губами Мари, и, будто устав от долгой борьбы с собой, она откликнулась на зов: ему уже невозможно было противиться… Их губы слились в поцелуе, и несколько минут они оставались во власти горького блаженства…

Первой очнулась Мари.

Она быстро выпрямилась и, оттолкнув Мишеля, разрыдалась.

В это мгновение в хижину вошла Розина.

XXVII
ГЛАВА, В КОТОРОЙ БАРОН МИШЕЛЬ ВМЕСТО

СЛАБОЙ тростинки оперся на крепкий дуб Мари поняла, что сам Бог протягивает ей руку помощи.

Оставаясь еще какое-то время наедине со своим возлюбленным, она почувствовала бы себя в его власти.

Бросившись к Розине, она схватила ее руку.

— Дитя мое, что случилось? — спросила Мари и провела ладонью по лицу, чтобы скрыть волнение и стереть слезы. — Что заставило тебя войти сюда?

— Мадемуазель, — сказала Розина, — мне послышались удары весел по воде.

— С какой стороны?

— Со стороны Сен-Фильбера.

— А я-то считала, что, кроме плоскодонки твоего отца, на озере нет ни одной лодки.

— Нет, мадемуазель, у мельника из Сен-Фильбера есть лодка; правда, она дырявая, течет, но, похоже, ею воспользовались, чтобы добраться до нас.

— Хорошо, Розина, — произнесла Мари, — я пойду с тобой.

И, не замечая, как молодой человек протягивал к ней с мольбой руки, Мари поспешно выскользнула из хижины, словно обрадовавшись возможности на время уйти от Мишеля, чтобы собраться с мыслями и вновь обрести мужество.

Розина последовала за ней.

Мишель остался один; чувствуя, как счастье уходит от него, он понял, что не в силах его удержать.

Он знал, что никогда больше ему не придется испытать такого блаженства и услышать подобное признание.

В самом деле, после того как, прислушавшись к окружившей ее со всех сторон темноте, но так ничего и не услышав, кроме плеска прибрежной волны, Мари вернулась в хижину, она увидела, что Мишель сидит на охапке тростника, охватив голову руками.

Она решила, что Мишель успокоился, но он лишь пал духом.

Мари направилась прямо к нему.

Услышав ее шаги, Мишель поднял голову и, увидев, что, вернувшись, девушка выглядела настолько спокойной, насколько была взволнована, когда уходила, он протянул ей руку и, печально покачав головой, произнес:

— О Мари! Мари!

— В чем дело, мой друг? — спросила она.

— Во имя Всевышнего, повторите те нежные слова, от которых так сладко кружится голова! Скажите еще раз, что вы меня любите!

— Мой друг, я могла бы их повторить, — ответила с грустью Мари, — и не один раз, а сколько бы вы захотели, если бы была уверена в том, что они облегчат ваши страдания и помогут вам обрести твердость духа.

— Как?! — произнес Мишель, заламывая в отчаянии руки. — Вы по-прежнему настаиваете на нашей разлуке? И хотите, чтобы, любя вас и зная о том, что любим вами, я навсегда связал свою жизнь с другой?

— Мой друг, я хочу, чтобы мы выполнили то, что я считаю нашим святым долгом. И нисколько не жалею, что открыла вам свое сердце, ибо рассчитываю на то, что и вы по моему примеру научитесь страдать и не будете противиться воле Божьей. Мишель, нас разлучает злой рок, о чем я сожалею так же, как и вы; увы, мы не можем принадлежать друг другу.

— О! Но почему? Я не давал никаких обязательств; я никогда не признавался в любви мадемуазель Берте.

— Все это так и не так. Она мне призналась, что любит вас; она мне передала слова, сказанные вами в тот вечер, когда вы ее встретили в хижине Тенги и вернулись вместе.

— Но все мои ласковые слова в тот вечер, — воскликнул несчастный молодой человек, — были адресованы вам.

— Что поделаешь, мой друг! Сердцу не прикажешь, особенно если ему пришло время любить. И бедная Берта приняла ваши слова на свой счет! Вернувшись в замок в тот момент, когда я прошептала про себя "Я его люблю!", она произнесла эти слова вслух… Для меня теперь любить вас — мука, а принадлежать вам — преступление.

— Ах! Боже мой! Боже мой!

— Да, Мишель, именно Бог, к которому мы оба взываем, ниспошлет нам силу. Нам остается лишь с достоинством выдержать испытание, что выпало на нашу долю из-за нашей взаимной робости. Поймите меня правильно, я вовсе не хочу упрекать вас в нерешительности и не сержусь на вас за то, что вы дали волю своим чувствам, когда для нас еще не все было потеряно; но теперь избавьте меня хотя бы от угрызений совести, ведь я стану виновницей страданий моей сестры без всякой пользы для себя.

— Но, — возразил Мишель, — ваш замысел никуда не годится! Рано или поздно Берта неизбежно заметит, что я ее не люблю, и тогда…

— Мой друг, выслушайте меня, — прервала молодого человека Мари, положив свою ладонь на его руку, — несмотря на молодость, я вполне могу судить о том, что вы называете любовью; меня воспитывали совсем не так, как вас, и мое воспитание, как и ваше, имеет свои недостатки и свои достоинства. И одно из достоинств, и, как мне кажется, самое главное, состоит в том, что я реалистка. Привыкнув слышать разговоры, в которых прошлое не скрывало каких-либо ошибок, я знаю на примере жизни моего отца, что нет ничего более преходящего, чем такого рода чувства, какие вы испытываете ко мне. Я надеюсь, что Берта вытеснит меня из вашего сердца прежде, чем заметит ваше равнодушие к ней; Мишель, умоляю, не отнимайте у меня последнюю надежду.

— Мари, вы требуете от меня невозможного.

— Ну, пусть будет по-вашему; вы вольны не выполнить обязательство, связывающее вас с моей сестрой; вы вольны отвергнуть просьбу, о которой я вас молю, стоя на коленях, — еще одно унижение для несчастных сирот, уже и так несправедливо обиженных людьми! Я знаю, что моя бедная Берта будет страдать, но я буду страдать вместе с ней и разделю ее горе, но, Мишель, берегитесь! Может случиться так, что, объединенные страданием из-за одного и того же человека, мы в конце концов вас проклянем.

— Мари, прошу вас, умоляю, не произносите слов, которые разрывают мое сердце.

— Послушайте, Мишель; часы идут, проходит ночь, скоро будет светать, пришло время расстаться, и я приняла окончательное решение: нам двоим приснился сон, о котором надо поскорее забыть. Я вам уже говорила, чем вы можете заслужить если не любовь, — я и так вас люблю, — а вечную признательность бедной Мари; клянусь вам, — добавила с еще большей мольбой в голосе девушка, — я вам клянусь, если вы принесете себя в жертву ради счастья моей сестры, я буду днем и ночью молить Бога о том, чтобы он воздал вам на земле и на небесах. А если вы мне откажете, если ваше сердце не откликнется на мою просьбу таким же самоотверженным порывом, тогда нам придется никогда больше не встречаться и расстаться навсегда, ибо, повторяю, клянусь вам перед Богом, я никогда не буду вам принадлежать, даже если кроме вас не будет других мужчин!

— Мари, Мари, не давайте такой клятвы! Оставьте мне хоть какую-то надежду. Возможно, что со временем мы смогли бы преодолеть все препятствия на нашем пути!

— Мишель, оставить вам надежду было бы с моей стороны еще одной ошибкой, а раз даже уверенность в том, что я разделяю с вами страдания, не придает вам твердости духа и не вдохновляет вас на самопожертвование, я горько сожалею о том, что произошло между нами в эту ночь… Нет, — продолжала девушка, проведя ладонью по лбу, — не будем больше предаваться пустым мечтам: они слишком опасны для нас. Вы слышали мою мольбу, и ваше сердце не дрогнуло — мне остается лишь проститься с вами навсегда.

— Мари, я вас больше никогда не увижу!.. О! Лучше смерть… Я выполню… все, что вы потребуете от меня…

Он смолк, не имея сил продолжать.

— Я ничего не требую от вас, — сказала Мари, — я лишь на коленях прошу вас не разбивать два сердца вместо одного.

И в самом деле, она бросилась в ноги молодому человеку.

— Встаньте, Мари, встаньте, — сказал он. — Да, да, я сделаю все, что вы хотите, но вы останетесь, вы не уедете? И когда мои страдания станут особенно невыносимыми, я буду черпать недостающие мне силу и мужество в ваших глазах! Мари, я вам повинуюсь!

— Спасибо, мой друг! Я принимаю эту жертву, о которой бы не просила, если бы не надеялась, что она будет ненапрасной ни для вас, ни для Берты.

— Но как же вы, вы? — воскликнул молодой человек.

— Мишель, не думайте обо мне.

Молодой человек горестно вздохнул.

— Бог, — продолжала Мари, — распорядился так, чтобы в самоотречении мы находили утешение, его до сих пор человеческий разум неспособен был объяснить; что же касается меня, — произнесла Мари, прикрыв лицо руками, словно боясь, что ее выдадут глаза, — то я буду утешаться, видя ваше счастье.

— О мой Бог! Мой Бог! — воскликнул Мишель, заламывая в отчаянии руки. — Итак, приговор мне произнесен!

И он отвернулся к стене хижины.

Тем временем на пороге появилась Розина.

— Мадемуазель, — сказала она, — уже светает.

— Что с тобой, Розина? — спросила Мари. — Ты дрожишь или мне показалось?

— Если раньше я слышала удары весел по воде, то теперь за мной словно кто-то шел.

— Кто-то шел за тобой на затерянном среди озера островке? Мое дитя, тебе пригрезилось!

— Я тоже так подумала, ибо обыскала все вокруг, но так никого и не увидела.

— Тогда возвращаемся! — сказала Мари.

Услышав рыдание Мишеля, она обернулась.

— Мой друг, мы поплывем без вас, — произнесла она, — не пройдет и часа, как за вами вернется Розина. Не забудьте о том, что вы мне пообещали: я уповаю на ваше мужество.

— Мари, уповайте лучше на мою любовь; вы потребовали доказательств, превышающих возможности человека, и поставили передо мной невыполнимую задачу — да поможет мне Бог вынести такой груз и не быть им раздавленным!

— Мишель, думайте о том, как Берта вас любит; вспомните, как она ловит каждый ваш взгляд, подумайте, наконец, что я скорее умру, чем открою ей секрет вашего сердца.

— О мой Бог! Мой Бог! — прошептал молодой человек.

— Что ж, мужайтесь! Прощайте, мой друг!

И, воспользовавшись тем, что Розина, прежде чем выйти из хижины, выглянула за дверь, Мари быстро наклонилась и поцеловала Мишеля в лоб.

Но это был совсем иной поцелуй, чем тот, которым обменялись молодые люди всего полчаса назад!

Первый поцелуй был похож на поток пламени, соединивший сердца влюбленных.

Второй был лишь прощальным и целомудренным поцелуем сестры.

Мишель тут же почувствовал разницу, ибо этот холодный поцелуй болью отозвался в его сердце. На его глазах вновь навернулись слезы. Юноша проводил девушек до берега; затем, когда они сели в лодку, он устроился на камне и смотрел им вслед, пока они не растворились в утреннем тумане, поднимавшемся над озером.

Он еще долго слышал удары весел по воде, которые звучали для него похоронным набатом, возвещавшим о том, что его сладкие мечты развеялись как сон; неожиданно кто-то коснулся его плеча.

Мишель обернулся и увидел Жана Уллье, стоявшего позади.

У вандейца было еще более печальное лицо, чем всегда; однако, теперь, по крайней мере в его взгляде, Мишель не увидел прежней неприязни к себе.

Его веки были влажными, и крупные капли поблескивали на бороде, которой заросло его лицо.

Возможно, это была утренняя роса? А может быть, слезы, пролитые старым солдатом Шаретта?

Он протянул руку Мишелю, чего раньше никогда не делал.

Мишель с удивлением взглянул на него и неторопливо пожал протянутую ему руку.

— Я все слышал, — сказал Жан Уллье.

Мишель вздохнул и опустил голову.

— Вы благородный человек! — добавил вандеец. — Но я с вами согласен, что это дитя возложило на вас непосильный груз. Да вознаградит ее Господь за такую преданность. Ну, а что касается вас, господин де ла Ложери, если силы вас уже совсем оставят, вам стоит только кликнуть меня, и вы тут же поймете, что как сильно Жан Уллье любит своих друзей, с такой же силой он умеет ненавидеть своих врагов.

— Спасибо, — сказал Мишель.

— Будет, будет, — продолжал Жан Уллье, — утрите ваши слезы! Мужчины не плачут! Если надо, я постараюсь образумить эту упрямицу Берту, хотя, заранее заявляю, что задача будет не из легких.

— Но если она не прислушается к доводам разума, мне останется лишь одно, что не так уж и сложно будет сделать, тем более если вы мне поможете…

— Что же? — спросил Жан Уллье.

— …умереть, — сказал Мишель.

Молодой человек произнес эти слова так спокойно, что чувствовалось: он произнес то, о чем не раз думал.

"О-о! — тихо прошептал Жан Уллье. — Честное слово, у него такой вид, словно он уже готов сделать то, о чем говорит".

Затем, обращаясь к молодому человеку, он сказал:

— Хорошо, будь по-вашему; посмотрим, когда придет время.

Каким бы мрачным ни казалось подобное обещание, оно немного приободрило Мишеля.

— Возвращаемся, — произнес старый егерь, — вам нельзя оставаться здесь. У меня есть плохонькая лодка; однако, если постараться, мы доберемся до берега.

— Но через час Розина должна приплыть за мной, — возразил молодой человек.

— Пусть сделает ездку впустую, — ответил Жан Уллье, — это станет ей уроком, что нельзя направо и налево выбалтывать чужие секреты, как она поступила этой ночью с вами.

После этих слов, объяснявших появление Жана Уллье на островке Ла-Жоншер, Мишель направился к лодке, и вскоре они взяли курс совсем в другую сторону, чем Мари и Розина, поплыв в направлении Сен-Фильбера.

XXVIII
ПОСЛЕДНИЕ РЫЦАРИ КОРОЛЕВСТВА

Перенос даты вооруженного выступления на 4 июня, как и предупреждал Гаспар Малыша Пьера на ферме Ла-Банлёвр, был чреват для восстания самыми пагубными последствиями.

Как ни торопились руководители легитимистской партии (так же как маркиз де Суде, его дочери и другие доверенные лица, собравшиеся на ферме Ла-Банлёвр, они разъехались по деревням с известием об отмене приказа маршала), им не удалось побывать во всех селениях, чтобы предупредить участников движения.

Подразделения роялистов были стянуты в Ньор, Фонтене и Люсон; Дио и Робер вывели из лесов Дё-Севра свои отряды, и к ним должны были примкнуть восставшие, о чем тут же узнали командующие военных округов и во главе своих войск пошли на приход Амайу, разбили крестьянские отряды и арестовали многих дворян и офицеров-отставников, выбравших этот приход местом своей очередной встречи и примчавшихся на звуки выстрелов.

В окрестностях Шан-Сен-Пера были проведены подобные аресты; хотя попытка захвата поста Порла-Кле малыми силами и провалилась, дерзость и упорство нападавших свидетельствовали о том, что в атаке участвовали не только повстанцы.

У одного из арестованных в Шан-Сен-Пере был обнаружен список молодых людей, которые должны были войти в отборный корпус.

Найденный список, вооруженные нападения на различные объекты, предпринятые в одно и то же время, аресты людей, известных своими крайними политическими взглядами, не могли не насторожить власти, заставив их принять меры перед лицом опасности, которую они до сей поры недооценивали.

Если приказ об отмене выступления не дошел вовремя до некоторых населенных пунктов Вандеи и Дё-Севра, то понятно, что о нем ничего не было известно в Бретани и Мене — провинциях, еще более отдаленных от центра руководства восстанием, чем Маре и Бокаж: там было открыто поднято знамя гражданской войны.

Отряд из Витре принял участие в боях в Бретани и даже нанес поражение противнику под Ла-Бретоньером в Бреале. Однако следует отметить, что этот успех оказался призрачным, и буквально на следующий день они были разгромлены под Ла-Годиньером.

Слишком поздно получив сообщение в Мене, Голлье ничего не оставалось, как принять участие в кровопролитном сражении под Шане, длившемся более шести часов; кроме этой, как мы видим, крупномасштабной операции, крестьяне, которые не везде разошлись по домам, почти ежедневно нападали на двигавшиеся по сельским дорогам колонны солдат.

Можно с уверенностью утверждать, что приказ от 22 мая, разрозненные и несвоевременные выступления восставших, которые затем последовали, раздоры и отсутствие взаимодействия между их руководителями принесли июльскому правительству гораздо больше пользы, чем старания всех его агентов, вместе взятых.

В провинциях, где были распущены отряды повстанцев, впоследствии окажется трудно поднять крестьян на новое выступление, так как их боевой пыл погаснет из-за того, что у них окажется достаточно времени, чтобы взвесить все за и против и подумать; размышления же, зачастую полезные для корыстных расчетов, всегда губительны для благородных чувств.

Что же касалось предводителей восставших, привлекших к себе внимание властей, то их без особого труда застали врасплох и арестовали по дороге домой.

Еще хуже обстояли дела в кантонах, где все же состоялись отдельные выступления крестьян: всеми покинутые, не дождавшись подкреплений, на которые рассчитывали, они обвинили свое руководство в предательстве, разломали ружья и вернулись к своим семьям.

Выступление легитимистов захлебнулось в самом зародыше; еще не было поднято знамя Генриха V, как от движения откололись две провинции; борьбу продолжила одна лишь Вандея благодаря мужеству своих сыновей (как мы еще будем иметь возможность убедиться, они не пали духом).

После событий, о которых мы рассказали в предыдущей главе, прошла неделя, и за это время вокруг Машкуля произошли такие грандиозные политические события, что в их водоворот попали и герои нашей книги, на первый взгляд больше занятые своими личными треволнениями.

Берта, уже начавшая было волноваться из-за долгого отсутствия Мишеля, сразу же успокоилась, увидев его, и не скрывала своей бурной радости от окружающих, так что молодому человеку ничего не оставалось, как притвориться, что он тоже радуется встрече с ней, чтобы не нарушить своего обещания, данного Мари.

А так как Берта была целиком занята выполнением поручений Малыша Пьера, разбором его почты и составлением писем от его имени, она и не заметила, какой у Мишеля был грустный и подавленный вид и как его коробило, когда девушка с присущей ей мужской прямотой непринужденно обращалась к нему, считая его своим женихом.

Мари вернулась к отцу и сестре через два часа после того, как она простилась с Мишелем на островке Ла-Жоншер. Она делала все от нее зависящее, чтобы не оставаться с ним наедине. Когда же, живя под одной крышей, они все-таки сталкивались лицом к лицу, она начинала всячески расхваливать достоинства и внешность своей сестры, а если их взгляды встречались, она с мольбой смотрела на него, что напоминало ему — нежно и в то же время жестоко — об его обещании.

Порой Мишель своим молчанием непроизвольно поощрял нежные порывы Берты, и тогда Мари тут же шумно проявляла свою радость, что, несомненно, не соответствовало состоянию ее души и не могло не печалить Мишеля. Однако, несмотря на все усилия, как бы она ни старалась, ей было не под силу скрыть следы тяжелейшей внутренней борьбы в ее душе.

Происшедшая с ней перемена конечно же не осталась бы без внимания со стороны окружавших, будь они меньше заняты своим счастьем, как Берта, или политикой, как Малыш Пьер и маркиз де Суде.

Лицо несчастной Мари утратило былую свежесть: под глазами залегли темные тени, щеки побледнели и ввалились, а на ее чистом лбу появились тонкие морщины, что никак не соответствовало улыбке, почти не сходившей с ее губ.

К несчастью, с ними не было Жана Уллье, который мог бы позаботиться о девушке; стоило ему только появиться в Ла-Банлёвре, как маркиз де Суде тут же отослал его с поручением на восток; не имея опыта в любовных делах, Жан Уллье уехал с легким сердцем, ибо он и предположить не мог, вопреки услышанному им, что девушка могла так сильно страдать.

Наступило 3 июня.

В тот день на мельнице Жаке в коммуне Сен-Коломбен собралось немало народа.

С самого утра сюда постоянно подходили и отсюда уходили женщины и нищие, а с наступлением ночи сад перед фермой стал походить на бивак.

По дорогам и напрямик через поля сюда поминутно прибывали мужчины в блузах и охотничьих куртках, вооруженные ружьями, саблями, пистолетами; назвав пароль часовому, стоявшему у фермы, они проходили в сад, ставили ружья в козлы, расставленные вдоль живой изгороди, отделявшей сад от внутреннего двора, и, так же как и те, кто прибыл раньше их, устраивались на отдых под яблонями. Всех их привело сюда чувство долга, мало у кого была надежда.

Храбрость и верность своим убеждениям достойны всяческого уважения; каких бы взглядов ни придерживался человек, он всегда испытывает гордость, если находит эти качества у друзей, и просто счастлив, если встречает их у врагов.

Можно спорить по поводу политических идеалов, за которые люди готовы идти на верную смерть, сам Господь Бог не сможет им помочь; но, даже потерпев поражение, они имеют право на уважение и не должны проходить через кавдинское иго обсуждений.

В древности говорили: "Горе побежденным!" — но тогда люди были язычниками и милосердие не могло исповедоваться их ложными богами.

Не разделяя политических убеждений вандейцев, мы считаем, что в 1832 году они продемонстрировали всей Франции, где уже в ту пору начинали входить в моду мелочные, торгашеские, корыстные идеи, в конце концов захлестнувшие всю страну, что собой представляло благородное и рыцарское движение, особенно когда стало известно, что большинство его участников не строили иллюзий насчет исхода борьбы и готовы были погибнуть.

Как бы то ни было, имена этих людей уже принадлежат истории, и мы будем, если не прославлять, то, по крайней мере, оправдывать их поступки, если это не будет выходить за рамки нашего повествования.

Внутри мельницы Жаке народу было поменьше, чем снаружи, но зато шума было много больше.

Несколько командиров получали последние инструкции и совещались, планируя совместные действия на следующий день; дворяне делились впечатлениями прошедшего богатого событиями дня: сбором в ландах Вержери и несколькими стычками с правительственными войсками.

Среди дворян выделялся своим пламенным красноречием маркиз де Суде; к нему словно вернулись его двадцать лет; с юношеским нетерпением он ожидал рассвета и в своем лихорадочном нетерпении уже думал, что солнце не взойдет и завтрашний день никогда не наступит. Воспользовавшись временем, необходимым земле для совершения своего оборота, он давал урок тактики окружавшим его молодым людям.

Устроившийся в углу по соседству с очагом, Мишель был здесь единственным человеком, чьи мысли не были поглощены предстоящими событиями.

Утром его положение осложнилось еще больше.

Несколько друзей и соседей маркиза подошли к Мишелю с поздравлениями по поводу его предстоящего бракосочетания с мадемуазель де Суде.

Он чувствовал, что с каждым шагом все больше и больше запутывается в сети, добровольно позволив накинуть ее на себя. На свою беду, Мишель понимал, что, как бы он ни старался, ему не удастся сдержать слово, которое у него вырвала Мари, и он не сможет изгнать из своего сердца нежный образ девушки, без которой ему и жизнь была не мила.

С каждой минутой ему становилось все грустнее, и своим мрачным видом он выделялся среди оживленных лиц окружавших его людей.

Когда Мишелю стало невыносимо от царивших вокруг него сутолоки и шума, он встал и незаметно вышел.

Он пересек двор, и, обойдя сзади колеса мельницы, забрался в сад, спустился по течению реки и присел на перила маленького мостика шагах в двухстах от дома.

Мишель просидел около часа, раздумывая о своем незавидном положении, когда заметил приближавшегося к нему человека, следовавшего тем же путем, что и он.

— Это вы, господин Мишель? — спросил мужчина.

— Жан Уллье! — воскликнул Мишель. — Жан Уллье! Само Небо посылает вас мне на помощь. Как давно вы вернулись?

— Около получаса назад.

— Вы видели Мари?

— Да, я видел мадемуазель Мари.

И старый егерь со вздохом поднял глаза к небу.

Голос, каким Жан произнес эти слова, и сопровождавшие его жест и вздох красноречиво свидетельствовали о том, что он не ошибся, распознав причину упадка сил девушки, и сумел, наконец, оценить всю серьезность создавшегося положения.

И Мишель понял это, ибо он прикрыл лицо руками, и только смог прошептать:

— Бедная Мари!

Жан Уллье выслушал его, не скрывая своего сострадания, затем, немного помолчав, спросил:

— Вы на что-нибудь решились?

— Нет, но надеюсь, что завтра пуля избавит меня от этой заботы.

— О! — отозвался Жан Уллье. — Не следует на это рассчитывать: пуля слепа и обходит тех, кто призывает ее к себе.

— Ах! Господин Жан, — произнес Мишель, качая головой, — мы так несчастны!

— Да, кажется, вы и впрямь страдаете из-за того, что вы называете любовью, а в действительности из-за сущей безделицы! Боже мой, разве я бы раньше поверил, если бы кто-нибудь мне сказал, что две девочки, бесстрашно и беззаботно следовавшие на охоте за мной и своим отцом, влюбятся в первого встречного мальчишку, натянувшего на голову шляпу, и только потому, что его лицо скорее напоминало девичье, в то время как сами девочки своими повадками больше походили на мальчишек?

— Увы! Мой бедный Жан, таково роковое стечение обстоятельств.

— Нет, — продолжал вандеец, — не надо винить судьбу: во всем виноват только я… В конце концов, если вам не хватает смелости поговорить с глазу на глаз с потерявшей голову Бертой, сможете ли вы, по крайней мере, остаться честным человеком?

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы стать ближе Мари; вы можете рассчитывать на меня, пока будете оказывать мне помощь.

— Кто вам сказал, чтобы вы сблизились с Мари? Бедное дитя! У нее больше здравого смысла, чем у вас. Она не может стать вашей женой; она вам об этом сказала в тот день, вернее, в ту ночь, и была сто раз права; только любовь к Берте завела ее слишком далеко: она хочет обречь себя на страдания, чтобы избавить от них свою сестру, но ни вы, ни я не должны этого допустить.

— Как же, Жан Уллье?

— Очень просто; не имея возможности связать свою жизнь с любимой женщиной, нельзя жениться на той, кого вы не любите. И, как мне кажется, горе первой девушки со временем утихнет, ибо знайте, каким бы твердым ни было ее решение и каким бы золотым ни было ее сердце, женщина остается женщиной и в глубине души все равно немного ревнует.

— Я не смогу отказаться от надежды когда-нибудь назвать Мари своей женой и от встреч с ней, ставших для меня утешением. Видите ли, Жан Уллье, чтобы сблизиться с Мари, мне кажется, я прошел бы через адский огонь.

— Мой юный господин, это всего лишь слова. Потерявшие рай быстро находят себе утешение: в ваши годы легко забывают любимых женщин. Впрочем, вас разлучит нечто похуже, чем адский огонь! И этим препятствием между вами может стать смерть ее сестры; ибо вы еще недостаточно знаете характер этого необузданного ребенка, имя которому Берта, и вы даже не можете себе представить, на что она только способна! Я бедный крестьянин и не разбираюсь в тонкостях ваших благородных чувств, но все же мне кажется, что даже самые решительные должны остановиться, встретив подобное препятствие.

— Но что же мне делать? Посоветуйте, мой друг!

— Мне кажется, вся беда в том, что вам не хватает мужского характера. Вам надо поступить так, как поступил бы на вашем месте любой человек с вашей мягкотелостью и с вашей манерой поведения: если вам не удается стать хозяином положения, надо бежать!

— Бежать? Но разве вы не слышали, что сказала мне в ту ночь Мари: я ее больше никогда не увижу, если откажусь от Берты.

— Пусть так, но она станет вас только больше уважать!

— Да, но я буду страдать…

— Вдали от нее вы будете страдать не больше, чем сейчас.

— Но сейчас, по крайней мере, я с ней вижусь.

— Вы считаете, что для любви расстояние играет какую-нибудь роль? Никакие расстояния и даже те, что разделяют с близкими нам людьми, кому мы сказали последнее прости, ничего не значат для любящего сердца. Прошло уже тридцать лет, как я потерял свою бедную жену, но бывают дни, когда я вижу ее перед собой словно живую. Образ Мари вы унесете в вашем сердце, и вы еще услышите, как она будет вас благодарить за то, что вы так поступили.

— Ах! Я бы предпочел, чтобы вы предложили мне умереть.

— Господин Мишель, ну же, сделайте доброе дело! Послушайте: если хотите, я, имеющий все основания вас ненавидеть, встану перед вами на колени и попрошу: "Молю вас, отпустите с миром эти два бедные создания!"

— Но чего же вы хотите от меня?

— Вам надо уехать, я вам уже это говорил и повторяю еще раз.

— Уехать? И не думайте! Завтра будет бой: если я уеду сегодня, это будет расценено как дезертирство и я покрою себя позором.

— Нет, я не хочу вашего позора. Вы уедете вовсе не затем, чтобы дезертировать.

— Как так?

— Меня назначили главой отряда от прихода Клиссон, потерявшего своего командира, и вы поедете вместе со мной.

— О! Я хотел бы, чтобы завтра первая пуля была бы моей.

— Вы будете сражаться рядом со мной, — продолжал Жан Уллье, — если кто-то в вас усомнится, то будет иметь дело со мной; ну как, вы согласны?

— Да, — ответил Мишель так тихо, что старый егерь едва его услышал.

— Хорошо! Через три часа мы выезжаем.

— Уехать, даже не попрощавшись с ней?

— Так надо. Обстоятельства сложились так, что мы не знаем, найдет ли она в себе силы с вами проститься. Ну-ну же, крепитесь!

— У меня хватит сил, Уллье, я вас не разочарую.

— Так я могу рассчитывать на вас?

— Даю вам слово.

— Через три часа я буду вас ждать на развилке Ла-Бель-Пас.

— Я там буду.

На прощание Жан Уллье почти по-дружески кивнул Мишелю и, перепрыгнув через мостик, углубился в сад навстречу другим вандейцам.

Назад: XXII ГЛАВА, В КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, КАК И ПОЧЕМУ БАРОН МИШЕЛЬ ПРИНЯЛ РЕШЕНИЕ ОТПРАВИТЬСЯ В НАНТ

Дальше: Часть третья

XXVII ГЛАВА, В КОТОРОЙ БАРОН МИШЕЛЬ ВМЕСТО

XXVIII ПОСЛЕДНИЕ РЫЦАРИ КОРОЛЕВСТВА