Александр Дюма
Волчицы из Машкуля

Часть первая

I
АДЪЮТАНТ ШАРЕТТА

Если вам, дорогой читатель, случалось добираться из Нанта в Бурнёф, то после Сен-Фильбера вы огибали похожий на рог южный залив озера Гран-Льё, и еще через час или два пути, в зависимости от того, шли ли вы пешком или ехали в экипаже, перед вами появлялись первые деревья Машкульского леса.

Там, слева от дороги, в роще, являющейся как бы частью того же леса, от которого ее отделяет лишь дорога, вы непременно обращали внимание на две островерхие башенки и сероватую крышу маленького замка, проглядывающего сквозь листву.

Стены в трещинах, выбитые окна, порыжевшая от мха и диких ирисов кровля этого дворянского жилища придают ему, со всеми его феодальными притязаниями и двумя башнями по бокам, столь жалкий вид, что он не вызывал бы зависти у прохожих, если бы не его восхитительное местоположение — рядом с вековыми деревьями Машкульского леса, качающиеся зеленые верхушки которых вздымаются до горизонта, насколько хватает глаз.

В 1831 году этот маленький замок принадлежал одному старому маркизу и назывался по имени хозяина — замок Суде.

Теперь, когда вы имеете некоторое представление о замке, мы познакомим вас с его владельцем.

Маркиз де Суде был последним оставшимся в живых прямым потомком древнего и славного рода Бретани, ибо озеро Гран-Льё, Машкульский лес и город Бурнёф находятся в той части Франции, что в настоящее время относится к департаменту Нижняя Луара, но прежде, до деления страны на департаменты, входила в провинцию Бретань. Некогда род маркиза де Суде был могучим феодальным древом — его ветви простирались над всей провинцией; однако предки маркиза, вынужденные много тратиться, чтобы достойно выглядеть в королевских каретах, постепенно так расшатали это древо, что 1789 год наступил весьма вовремя и не дал замшелому стволу рухнуть под ударами топора судебного исполнителя, что было бы бесславным концом для такой блестящей фамилии.

Когда пробил час Бастилии и пала древняя твердыня королей, предвосхитив падение королевской власти, маркиз де Суде, наследник если не владений — от них остался только упомянутый выше маленький замок, — то, во всяком случае, имени своего отца, был первым пажом его королевского высочества монсеньера графа Прованского.

В шестнадцать лет — а именно столько было тогда маркизу — великие события представлялись лишь досадными происшествиями; мудрено было, впрочем, в Люксембургском дворце, где для эгоизма была благоприятная почва, не стать глубоко беспечным среди поклонников Эпикура и Вольтера и поборников конституции.

Именно маркиз де Суде был послан на Гревскую площадь дожидаться мгновения, когда палач затянет веревку на шее Фавраса и тот, испустив последний вздох, вернет его королевскому высочеству ненадолго утраченный покой.

Он примчался бегом в Люксембургский дворец, чтобы сообщить своему господину:

— Свершилось, монсеньер!

И монсеньер своим ясным и мелодичным голосом произнес:

— За стол, господа! За стол!

И все стали ужинать, будто честный дворянин, беззаветно отдавший жизнь за его высочество, не был только что повешен как убийца и бродяга.

Затем наступили первые мрачные дни Революции, была издана красная книга, ушел в отставку Неккер, умер Мирабо.

Однажды, 22 февраля 1791 года, собралась огромная толпа и окружила Люксембургский дворец.

Причиной тому были слухи: говорили, будто его высочество намеревался бежать и присоединиться к эмигрантам, собиравшимся на Рейне.

Но его королевское высочество вышел на балкон и торжественно поклялся несмотря ни на что не покидать короля.

И действительно, 21 июня он уехал вместе с королем, по всей видимости для того, чтобы не нарушить клятву.

И все же, на свое счастье, он его покинул, ибо беспрепятственно добрался до границы вместе со своим спутником маркизом д’Аваре, в то время как Людовик XVI был арестован в Варение.

Наш юный паж слишком дорожил репутацией послушного моде молодого человека, чтобы остаться во Франции, гак как монархии вскоре должны были понадобиться самые ревностные ее слуги; он, в свою очередь, эмигрировал и, поскольку никто не обратил внимания на восемнадцатилетнего пажа, без приключений добрался до Кобленца и иступил в одну из мушкетерских рот, которые воссоздавались под командованием маркиза де Монморена. Когда начались первые стычки с республиканцами, он храбро сражался под началом трех принцев Конде, был ранен у Тьонииля, а затем, после многих бед, испил самую горькую чашу разочарования: роспуск эмигрантского ополчения, когда многие бедняги потеряли не только надежды на будущее, но и последний кусок хлеба — солдатское жалованье.

Правда, солдаты сражались против Франции и их хлеб был замешен рукой чужеземца.

И тогда маркиз де Суде обратил взоры на Бретань и Вандею, где уже два года шла война.

Вот в каком положении была Вандея.

Там уже не осталось в живых ни одного из тех, кто вначале стоял во главе восстания: Кателино был убит в Ванне, Лесюор — в Трамбле, Боншан — в Шоле, д’Эльбе расстреляли или должны были вскоре расстрелять в Нуар-мутье.

И наконец, армия, которую называли великой, была разгромлена под Маном.

Эта великая армия потерпела поражение под Фонтене, Сомюре, Торфу, Лавале и Долем; она одержала верх в шестидесяти сражениях; она сумела противостоять натиску республиканцев, которыми поочередно командовали Бирон, Россиньоль, Клебер, Вестерман, Марсо; неизменно отвергая помощь Англии, она пережила горькие минуты, когда горели ее хижины, убивали ее детей, расправлялись с ее отцами; командующими ее были Кателино, Анри де Ларошжаклен, Стоффле, Боншан, Форестье, д’Эльбе, Лескюр, Мариньи и Тальмон; она осталась верна своему королю, когда вся остальная Франция отвернулась от него; она не перестала почитать своего Бога, когда Париж провозгласил, что Бога больше нет; и наконец, благодаря ей, перед судом истории Вандея заслужила быть названной землей гигантов.

Единственными военачальниками, которых еще не удалось сломить, были Шаретт и Ларошжаклен.

Но если у Шаретта были солдаты, то у Ларошжаклена их уже не осталось.

Дело в том, что, пока великую армию громили под Маном, Шаретт, назначенный главнокомандующим, в Нижнем Пуату сумел набрать войско с помощью шевалье де Куэтю и Жолли.

Они встретились недалеко от Молеврие: Шаретт во главе своего войска и Ларошжаклен с дюжиной своих людей.

Шаретту было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что к нему прибыл военачальник, а не солдат. Он был высокого мнения о себе и не желал ни с кем делить власть. Он держался холодно и высокомерно. Было время обеда, а он даже не пригласил Ларошжаклена к столу.

В тот же день восемьсот человек оставили армию Шаретта и перешли к Ларошжаклену.

На следующий день Шаретт сказал своему молодому сопернику:

— Я выступаю в Мортань; вы будете сопровождать меня.

— До сих пор, — ответил Ларошжаклен, — мне не приходилось кого бы то ни было сопровождать, ибо я привык, чтобы сопровождали меня.

И он выступил самостоятельно, оставив Шаретта действовать как тому заблагорассудится.

Мы последуем за Шареттом, поскольку его последние бои и казнь имеют отношение к нашему повествованию.

Двадцать шестого июня 1795 года, после смерти Людовика XVII, в Бельвиле, где в то время находилась ставка, королем Франции был провозглашен Людовик XVIII.

Пятнадцатого августа 1795 года, то есть меньше чем через два месяца после этого события, некий молодой человек доставил Шаретту письмо от нового короля.

В этом документе, написанном в Вероне 8 июля 1795 года, Шаретту официально предлагалось возглавить роялистскую армию.

Шаретт собирался послать к королю его же гонца с благодарностью за оказанную милость, однако молодой человек сказал, что возвратился во Францию, чтобы сражаться, и попросил главнокомандующего считать доставленную им депешу рекомендацией для вступления в ряды его армии.

Шаретт тут же назначил его своим адъютантом.

Этим юным гонцом был не кто иной, как бывший паж его высочества — маркиз де Суде.

Когда маркиз выходил от Шаретта, намереваясь немного отдохнуть, ибо ему пришлось проскакать не останавливаясь последние двадцать льё, в дверях он наткнулся на молодого часового, лет на пять-шесть старше его, который, сняв шляпу, склонился перед ним в почтительном поклоне.

Он узнал в нем сына одного из отцовских арендаторов, с кем когда-то очень любил охотиться: никто не умел лучше его загонять кабана и подбадривать собак голосом, когда зверь был окружен.

— Смотри-ка! Жан Уллье, ты ли это? — воскликнул он.

— Я самый, господин маркиз, и к вашим услугам, — ответил молодой крестьянин.

— Очень рад, дружище, честное слово! Ты по-прежнему превосходный охотник?

— Э! Так-то оно так, господин маркиз, только вот уже четверть часа, как мы охотимся не за кабаном, а за другой дичью.

— Не имеет значения. Если хочешь, поохотимся вместе на эту дичь, так же как мы это делали раньше, когда преследовали другую живность.

— Я бы не прочь, господин маркиз, совсем не прочь, — отозвался Жан Уллье.

И с той минуты Жан Уллье занял при маркизе де Суде такую же должность, какую маркиз де Суде занимал при Шаретте, — другими словами, Жан Уллье стал адъютантом адъютанта главнокомандующего.

Помимо охотничьих талантов, у Жана Уллье было много других достоинств. Когда приходило время разбивать лагерь, он брал на себя все заботы, так что маркизу оставалось только отдыхать; даже в самые тяжелые дни у маркиза всегда были кусок хлеба, кружка воды и охапка соломы — в Вандее это считалось роскошью, которую не всегда имел сам главнокомандующий.

Было бы очень соблазнительно отправиться вслед за Шареттом, а значит, и за нашим юным героем в очередной поход, полный приключений, из тех, что были предприняты вождем роялистов и принесли ему славу лучшего в мире партизана; но история — коварная сирена, и если вы, неосторожно повинуясь ее призывам, последуете за ней, то еще неизвестно, куда она вас заведет.

Поэтому мы упростим наш рассказ, насколько это возможно, предоставив другим рассказывать об экспедиции графа д’Артуа на острова Нуармутье и Йе, о странном поведении этого принца, когда он три недели находился у побережья Франции, но так и не высадился на берег, и об отчаянии роялистской армии, покинутой теми, за кого она сражалась более двух лет.

Тем не менее Шаретту некоторое время спустя удалось одержать блестящую победу у Четырех дорог; но это была его последняя победа, ибо он стал жертвой предательства.

Попав в засаду, де Куэтю, правая рука Шаретта, его второе «я» после гибели Жолли, был схвачен и расстрелян.

В последние дни жизни Шаретт не мог сделать ни шага, чтобы о нем немедленно не доложили его противнику, будь то Гош или Траво.

Окруженный войсками республиканцев, теснимый со всех сторон, преследуемый днем и ночью, вынужденный скрываться в чащобах и оврагах, понимавший, что рано или поздно его настигнет пуля в какой-нибудь стычке или он будет расстрелян на месте, если его захватят живым, не имевший крыши над головой, мучимый лихорадкой, умирающий от голода и жажды, не осмеливающийся попросить на ближней ферме ни крошки хлеба, ни глотка воды, ни охапки соломы, — он лишился всей своей армии: с ним остались лишь тридцать два человека, среди которых были маркиз де Суде и Жан Уллье; и вот 25 марта 1796 года ему докладывают, что на него с разных сторон одновременно наступают четыре колонны республиканцев.

— Ну, что же! — сказал он. — Значит, именно здесь придется принять последний бой и дорого продать свою жизнь.

Это было в Ла-Прелиньере, в приходе Сен-Сюльпис. Но Шаретт со своей горсткой людей не просто ждал республиканцев: он пошел им навстречу. В Ла-Гийоньере на их пути встал генерал Валантен с двумя сотнями гренадеров и егерей.

Шаретт выбрал удобную позицию и укрепился.

В течение трех часов он сдерживал натиск и отражал атаки двух сотен республиканцев.

Рядом с ним двенадцать его сподвижников были убиты. От армии шуанов, насчитывавшей ко времени высадки графа д^'Артуа на остров Йе двадцать четыре тысячи солдат, осталось двадцать человек.

Эти двадцать человек сражались бок о бок со своим командующим, и ни один из них даже не помышлял о бегстве.

Решив, что пора кончать, генерал Валантен взял в руки ружье и поднял в штыковую атаку оставшихся под его командой сто восемьдесят солдат.

В этой атаке Шаретт был ранен в голову и потерял от удара саблей три пальца на левой руке.

Его вот-вот должны были взять в плен, когда некий эльзасец по имени Пфеффер, испытывавший к Шаретту нечто большее, чем преданность, — почти религиозное благоговение, сорвал с головы командующего шляпу с плюмажем, взамен отдал свою и, бросившись налево, крикнул:

— Бегите направо, они будут преследовать меня!

И в самом деле, республиканцы устремились за ним, в то время как Шаретт с оставшимися в живых пятнадцатью сподвижниками скрылись в противоположном направлении.

Шаретт уже было добрался до опушки Шаботьерского леса, как вдруг появился отряд генерала Траво.

Завязалась еще одна схватка, уже последняя, в которой у Шаретта была лишь одна цель — погибнуть.

Истекая кровью, он едва держался на ногах и чуть ли не падал. Один вандеец по имени Боссар взвалил его на плечи и понес к лесу, но вскоре упал, сраженный пулей.

Его сменил другой, Ларош-Даво, но, сделав пятьдесят шагов, упал в канаву, отделяющую лес от поля.

Тогда командующего подхватил маркиз де Суде и, в то время как Жан Уллье двумя выстрелами из ружья убил двух республиканских солдат, которые оказались ближе других, скрылся в лесу с командующим и его уцелевшими семью товарищами. Когда они углубились в лес шагов на пятьдесят, к Шаретту, казалось, вернулись силы.

— Суде, — сказал он, — слушай мой последний приказ.

Молодой человек остановился.

— Положи меня у подножия этого дуба.

Суде не решался повиноваться.

— Я все еще твой командующий, — властно приказал Шаретт, — так повинуйся мне!

Смирившись, молодой человек уложил командующего у подножия дуба.

— Так! — сказал Шаретт. — А теперь хорошенько слушай. Король, назначивший меня главнокомандующим, должен узнать, как я погиб. Возвращайся к его величеству Людовику Восемнадцатому и расскажи ему, что ты видел. Такова моя воля!

Шаретт говорил так торжественно, что маркизу де Суде, к которому тот впервые обращался на «ты», и в голову не пришло ослушаться.

— А теперь поспеши, — продолжал Шаретт, — нельзя терять ни минуты, вон идут синие!

В самом деле, на опушке леса показались республиканцы.

Суде пожал руку, протянутую Шареттом.

— Обними меня, — сказал командующий.

Молодой человек обнял его.

— Довольно, — сказал Шаретт. — Иди!

Суде взглянул на Жана Уллье.

— Пойдешь со мной? — спросил он.

Но крестьянин угрюмо покачал головой.

— Что мне, по-вашему, там делать, господин маркиз? — сказал он. — Здесь-то я…

— А что ты будешь делать здесь?

— Если мы когда-нибудь свидимся, господин маркиз, я вам расскажу об этом.

И Жан Уллье выстрелил два раза по республиканцам, что подошли ближе других.

Оба республиканца упали.

Один из них был старшим офицером; солдаты сгрудились вокруг него.

Жан Уллье и маркиз де Суде воспользовались этой задержкой и углубились в лес.

Но вскоре они расстались: Жан Уллье увидел заросли кустарника и скользнул в них словно уж, на прощание махнув рукой маркизу де Суде.

А тот продолжил свой путь.

II
КОРОЛЕВСКАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ

Маркиз де Суде добрался до берега Луары, нашел рыбака, и тот доставил его на мыс Сен-Жильда.

В море недалеко от берега он увидел английский фрегат.

За несколько лишних луидоров рыбак доставил маркиза прямо на фрегат.

Взойдя на борт, он почувствовал себя в безопасности.

Два или три дня спустя фрегат встретился в море с трехмачтовым торговым судном, готовившимся войти в Ла-Манш.

Это был голландский бриг.

Маркиз де Суде попросился на этот корабль, и английский капитан доставил его на борт.

Голландский бриг высадил маркиза в Роттердаме.

Из Роттердама он добрался до Бланкенбурга, маленького городка в герцогстве Брауншвейгском, избранного Людовиком XVIII своей резиденцией.

Ему надо было исполнить последнее поручение Шаретта.

Людовик XVIII ужинал: время приема пищи было для него всегда священным.

Бывшему пажу пришлось ожидать, пока его величество не закончит трапезу.

Только после ужина он был допущен к королю.

Он рассказал о событиях, которые видел собственными глазами, особенно подробно остановился на последнем бое и говорил при этом так красноречиво, что его величество, не слишком впечатлительный от природы, от избытка чувств даже воскликнул:

— Довольно, довольно, маркиз! Да, шевалье де Шаретт служил нам верой и правдой, мы признаем это.

И он знаком приказал маркизу удалиться.

Гонец повиновался; но, выходя за дверь, он услышал раздосадованный голос короля:

— Что за болван этот Суде — рассказывать такое после ужина! Это же может расстроить мне пищеварение!

Маркиз был самолюбив; он подумал, что быть названным болваном тем, ради кого он рисковал жизнью в течение шести месяцев, — весьма сомнительное вознаграждение.

В кармане у него оставалась сотня луидоров; в тот же вечер он покинул Бланкенбург, говоря себе:

«Если бы я знал, какой прием меня здесь ожидает, не стал бы тратить столько усилий, чтобы добраться сюда!»

Он вернулся в Голландию, откуда отплыл в Англию. И там начался новый период в жизни маркиза де Суде. Он был из тех людей, кого обстоятельства лепят по своему подобию: они сильны или слабы, отважны или малодушны в зависимости от среды, где оказываются по воле случая. В течение шести месяцев ему пришлось участвовать в ужасной вандейской эпопее и стать достойным ее; он обагрил своей кровью лесные заросли и песчаные пустоши Верхнего и Нижнего Пуату; он стоически выносил не только непостоянство военного счастья, но и терпел лишения, какие выпадают на долю тех, кто ведет партизанскую войну: разбивал бивак на снегу, скитался без хлеба, без теплой одежды, не находил крыши над головой в топких лесах Вандеи, и за все время у него не возникло ни сожаления, не вырвалось ни единой жалобы!

И вот после всего, что ему пришлось пережить, затерявшись среди громадного Лондона, где он печально бродил, с грустью вспоминая о днях сражений, в нем не нашлось ни мужества противостоять праздности, ни твердости, чтобы побеждать скуку, ни энергии, чтобы не жить в нищете, ожидавшей его в ссылке.

Этот человек, мужественно воевавший с превосходящими по численности противниками, не устоял перед пошлыми соблазнами безделья; он стал искать наслаждений повсюду и по любой цене, и все для того, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся в его жизни с тех пор, как он перестал подвергаться смертельной опасности на полях сражений.

Однако изгнанник был слишком беден, чтобы выбирать достойные его положения удовольствия: мало-помалу он утратил не только облик аристократа, которого в Вандее не могла скрыть носимая более двух месяцев крестьянская одежда, но и утонченный вкус: наряду с шампанским он употреблял эль и портер и имел дело с разодетыми девицами с Гросвенора и Хеймаркета — он, кому приходилось в пору первой любви выбирать среди герцогинь!

Очень скоро отсутствие твердых жизненных принципов и постоянный недостаток средств заставили заключать сделки, сказавшиеся на его репутации: он делал долги и не отдавал их; его друзьями стали собутыльники из низших слоев общества. В результате его товарищи по эмиграции отвернулись от него, и, как обычно происходит в жизни, чем меньше людей оставалось вокруг, тем больше маркиз де Суде увязал на том скверном пути, на который он встал.

Так прошли два года, и вот однажды в одном из притонов Сити, завсегдатаем которого он был, случай свел его с молодой работницей: некая омерзительная сводня, какими кишит Лондон, впервые вывела ее на продажу из мансарды, где та жила.

Хотя на характере маркиза сказались превратности его судьбы, несчастная все же сразу почувствовала в нем остатки былого благородства; в слезах она бросилась к его ногам, умоляя оградить ее от бесчестия, на которое ее толкали и для которого она не была создана, ведь до сих пор она хранила целомудрие.

Девушка была хороша собой; маркиз предложил свою помощь.

Она кинулась ему на шею и поклялась подарить ему всю свою любовь, отдать всю свою преданность.

Хотя у маркиза и не было намерения сделать доброе дело, ему удалось помешать превращению красоты Евы в товар.

Ибо несчастное дитя звалось Евой.

Бедная и честная девушка сдержала слово: маркиз был ее первой и последней любовью.

В сущности, эта встреча пришлась как нельзя кстати для них обоих. Маркиз уже начинал тяготиться петушиными боями, едкими испарениями пивных, драками с констеблями и ласками уличных девок; нежность юного создания принесла ему покой; обладание этой девушкой, похожей на белоснежного лебедя — символ ее родной Британии, тешило его самолюбие. Постепенно его образ жизни изменился, и если маркиз и не вернулся к привычкам людей своего крута, то, по крайней мере, зажил как порядочный человек.

Вместе с Евой он перебрался в мансарду возле Пикадилли. Девушка отлично умела шить, и ей удалось найти работу у белошвейки. А маркиз стал давать уроки фехтования.

С этого времени они стали жить на скудные доходы от уроков маркиза и заработки Евы и были счастливы, ибо их любовь была достаточно сильной, чтобы скрашивать нищенское существование.

Однако и эта любовь, как и все на свете, оказалась не вечной; впрочем, остыла он^ не скоро.

К счастью для Евы, тяготы вандейской войны и необузданные наслаждения лондонского дна истощили жизненные силы ее возлюбленного, и он до времени состарился.

В самом деле, к тому дню, когда маркиз де Суде понял, что пламя его любви к Еве уже угасло или, во всяком случае, должно вот-вот угаснуть, когда поцелуи молодой женщины перестали не то что утолять его страсть, но даже возбуждать ее, он так привык к Еве, что даже, уступи он желанию отправиться на поиски развлечений на стороне, ему бы не хватило ни силы, ни решимости разорвать связь, в которой он находил однообразное повседневное удовлетворение.

Этот гуляка из «бывших», чьи предки в течение трех веков владели феодальным правом вершить высокое и низкое правосудие в своем графстве, этот недавний разбойник, адъютант разбойника Шаретта, двенадцать лет вел убогое, зависимое существование мелкого служащего или даже мелкого ремесленника.

Небо долго не решалось благословить этот незаконный союз, но, наконец, молитвы, что Ева возносила все двенадцать лет, были услышаны. Бедная женщина забеременела и произвела на свет двух девочек-близнецов.

К несчастью, Еве было суждено лишь несколько часов наслаждаться долгожданными радостями материнства: ее унесла родильная горячка.

После двенадцати лет совместной жизни ее чувство к маркизу де Суде было таким же сильным и глубоким, как в первые дни их связи, но эта беспредельная любовь не помешала ей понять, что главное в характере ее возлюбленного — легкомыслие и эгоизм; она умерла, страдая от неизбежности разлуки с человеком, столь ею любимым, но также и от мучительной тревоги за будущее детей, которых она оставляла в столь беспечных руках.

Эта утрата вызвала у маркиза де Суде противоречивые чувства; мы опишем их как можно подробнее, ибо, как нам кажется, они позволяют узнать внутренний мир того человека, кому предстоит сыграть важную роль в нашем повествовании.

Вначале он искренне и всерьез оплакивал свою подругу; он не мог не воздавать должное ее достоинствам и сознавал, сколько счастья принесла ему ее нежная привязанность.

Затем, когда первая скорбь утихла, он ощутил нечто похожее на радость школьника, вырвавшегося на свободу. Рано или поздно его имя, титул, происхождение сделали бы разрыв с Евой неизбежным, поэтому маркиз не слишком роптал на Провидение, совершившее то, что ему самому было бы тяжело исполнить.

Но чувство удовлетворения длилось недолго. Нежность Евы, ее постоянная забота о нем избаловали маркиза, и теперь он понял, сколь многого лишился, хотя раньше не придавал этому значения.

Мансарда с тех пор, как в ней больше не раздавался чистый и нежный голос англичанки, снова стала тем, чем была на самом деле: омерзительной лачугой, а постель с тех пор, как по подушке больше не рассыпались волны густых белокурых волос его подруги, превратилась в нищенское ложе.

Где он найдет теперь нежные ласки, трогательную предупредительность, которыми двенадцать лет одаривала его Ева?

Оставшись один, маркиз осознал, что утраченного не вернуть, и принялся больше прежнего оплакивать возлюбленную. И когда ему пришлось расставаться с двумя крошками (кормилица забирала их в Йоркшир), горе вызвало у него такой порыв нежности, что крестьянка, увозившая девочек, была растрогана до глубины души.

А затем, распростившись со всем, что привязывало его к прошлому, маркиз де Суде не выдержал гнета одиночества; он стал мрачен и молчалив, им овладело неодолимое отвращение к жизни, и, поскольку вера в Бога была в нем не слишком глубока, он, вероятно, бросился бы в конце концов в Темзу, если бы не катастрофа 1814 года, подоспевшая как раз вовремя, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей.

Возвратившись на родину, которую он уже не надеялся снова увидеть, маркиз де Суде, попросившись на прием, явился к королю (за все время своего изгнания он не докучал ему никакими прошениями) и обратился с просьбой воздать ему за пролитую кровь; но королям зачастую хватает и одного предлога, чтобы проявить неблагодарность, а у Людовика XVIII по отношению к его бывшему пажу их было целых три.

Во-первых, маркиз крайне несвоевременно явился к его величеству с вестью о гибели Шаретта — в самом деле, эта весть дурно повлияла на августейшее пищеварение.

Во-вторых, он поспешно и не вовремя уехал из Бланкенбурга, сказав на прощание слова, еще более неуместные, чем сам этот отъезд.

В-третьих, самым важным предлогом был беспорядочный образ жизни маркиза в эмиграции.

Храбрость и преданность бывшего пажа заслужили громкие похвалы; в то же время маркизу осторожно намекнули, что человек, позволивший себе в прошлом столь скандальное поведение, не вправе рассчитывать на высокую должность.

Король, сказали ему, уже не абсолютный властитель, и вынужден считаться с общественным мнением: после засилья безнравственности он должен установить новый, строгий порядок.

Маркизу растолковали, что с его стороны было бы великодушно, если бы он увенчал жизнь, исполненную преданности и самоотречения, принеся в жертву велениям времени свои честолюбивые планы.

Короче, ему посоветовали удовлетвориться крестом Святого Людовика, чином и пенсией командира эскадрона и отправиться проедать королевский хлеб в свое поместье Суде (только оно и осталось несчастному эмигранту от громадного состояния его предков).

Приятно отметить, однако, что разочарования отнюдь не помешали маркизу де Суде исполнить свой долг — вновь покинуть бедный замок, когда Наполеон чудесным образом возвратился с острова Эльба.

После второго поражения императора маркиз де Суде во второй раз вернулся в свиту законного государя.

Но на этот раз он оказался догадливее, чем в 1814 году, и не попросил у правительства Реставрации ничего, кроме должности начальника волчьей охоты в округе Машкуль, и она была ему предоставлена с великим удовлетворением, ибо была бесплатной.

Всю свою молодость маркиз де Суде был лишен любимой забавы — в его семье страсть к охоте была наследственной — и теперь предался этому занятию с самозабвением. Одинокая жизнь, для которой он не был создан, сделала его угрюмым, а обманутые ожидания — нелюдимым, и в радостях охоты он находил забвение от горьких воспоминаний. Поэтому должность начальника волчьей охоты, дававшая ему право беспрепятственно рыскать по королевским лесам, доставила ему больше удовольствия, чем крест Святого Людовика и грамота командира эскадрона, врученные ему министром.

Так маркиз де Суде прожил в своем небольшом замке два года, днем и ночью пропадая в лесах с шестью гончими (на большую стаю не хватило бы его скудного дохода), видясь с соседями ровно столько, сколько нужно было, чтобы не прослыть медведем, и меньше всего думая как о наследстве, так и о былой славе. И вот однажды утром, когда он отправился осматривать северную часть Машкульского леса, ему встретилась на дороге крестьянка, несшая на каждой руке по ребенку лет трех-четырех.

Маркиз де Суде узнал крестьянку и покраснел.

Это была кормилица из Йоркшира, которой он уже года три или больше не выплачивал обещанных денег на содержание двух ее подопечных.

Славная женщина добралась до Лондона; проявив незаурядную сметливость, она навела справки во французском посольстве и приехала во Францию благодаря послу, ничуть не сомневавшемуся, что маркиз де Суде будет вне себя от счастья, когда ему вернут его детей.

И, что самое удивительное, посол был не так уж далек от истины.

Обе малютки были так удивительно похожи на покойную Еву, что маркиз на мгновение растрогался: он обнял их с непритворной нежностью, затем передал англичанке ружье, а сам взял на руки девочек и принес эту нежданную добычу в свой маленький замок, к величайшему изумлению кухарки из Нанта, составлявшей всю его прислугу и засыпавшей его вопросами по поводу его необычайной находки.

Эти вопросы ужаснули маркиза.

Ему было всего тридцать девять лет, и он подумывал о женитьбе, ибо считал своим долгом не допустить, чтобы на нем прекратился столь блестящий род; кроме того, он не прочь был бы переложить на женщину заботы о хозяйстве: они были ему просто ненавистны.

Но осуществить этот план было бы трудно, если бы две девочки остались под его крышей.

Поэтому он щедро заплатил англичанке и на другой день отправил ее домой.

Ночью он принял решение, способное, как ему показалось, примирить его противоречивые устремления.

Каково же было это решение?

Об этом читатель узнает в следующей главе.

III
СЕСТРЫ-БЛИЗНЕЦЫ

Маркиз де Суде лег в постель, твердя про себя старую истину о том, что утро вечера мудренее.

С этой мыслью он и уснул.

И ему приснился сон.

Ему пригрезились былые сражения в Вандее под предводительством Шаретта, чьим адъютантом он был, и, в частности, привиделся сын одного из отцовских арендаторов, который был его собственным адъютантом, Жан Ул-лье, о ком он ни разу не вспомнил и с кем ни разу не встречался с того дня, как они расстались в Шаботьерском лесу, простившись с умирающим Шареттом.

Насколько он помнил, Жан Уллье, до того как присоединиться к армии Шаретта, жил в деревне Ла-Шеврольер близ озера Гран-Льё.

Маркиз де Суде вызвал из Машкуля человека, которого обычно посылал со всякими поручениями, велел оседлать лошадь, вручил письмо и приказал отправиться в деревню Ла-Шеврольер и узнать, жив ли еще некий Жан Уллье и не покинул ли он эти края.

Если он был жив и не уехал из здешних мест, человеку из Машкуля следовало вручить ему письмо и постараться привезти его с собой в замок.

Если он перебрался куда-нибудь неподалеку, гонец должен был его найти.

Если он находился слишком далеко, следовало выяснить, куда он уехал.

Если он умер, надо было вернуться и сообщить о его смерти.

Жан Уллье не умер, Жан Уллье не уехал в дальние края, Жан Уллье даже не перебрался куда-то неподалеку от деревни Ла-Шеврольер.

Жан Уллье жил в самой деревне Ла-Шеврольер.

Вот что приключилось с ним после того, как он расстался с маркизом де Суде.

Он забрался в чащу кустарника, откуда мог, оставаясь невидимым, наблюдать за происходившим.

Жан Уллье увидел, как генерал Траво взял в плен Шаретта и при этом обходился с ним со всей почтительностью, какую такой человек, как генерал Траво, мог проявить к Шаретту.

Однако это было, наверное, не все, что хотел увидеть Жан Уллье: Шаретта уложили на носилки и унесли, а он остался в своем убежище.

Надо сказать, что в лесу, кроме него, остались также офицер республиканской армии и пикет из двенадцати человек.

Через час после того, как был установлен этот пост, в десяти шагах от Жана Уллье из леса вышел крестьянин-вандеец. На возглас часового в синем мундире «Кто идет?» он откликнулся: «Друг» — странный ответ в устах крестьянина-роялиста, разговаривающего с солдатами-республиканцами.

Затем крестьянин назвал пароль, и часовой пропустил его.

И наконец крестьянин подошел к офицеру, а тот с выражением неописуемого отвращения вручил ему кошелек, полный золота.

После этого крестьянин удалился.

Очевидно, офицер и двенадцать солдат были оставлены в лесу только затем, чтобы дождаться этого крестьянина: стоило ему исчезнуть в кустах, как, в свою очередь, ушли и они.

Очевидно также, что теперь Жан Уллье увидел все, что хотел увидеть; он выбрался из кустов так же, как забрался в них, то есть ползком, встал на ноги, сорвал с шапки белую кокарду и с беспечностью человека, который три года подряд каждый день ставил на карту свою жизнь, углубился в лесную чащу.

Той же ночью он добрался до Ла-Шеврольера.

И направился прямо туда, где был его дом.

На месте дома чернели обугленные развалины.

Жан Уллье сел на камень и заплакал.

Ведь в этом доме он оставил жену и двоих детей…

Но вскоре он услышал шаги и поднял голову.

Мимо проходил крестьянин; несмотря на темноту, Жан Уллье узнал его.

Он позвал:

— Тенги!

Крестьянин подошел к нему.

— Кто это меня зовет? — спросил он.

— Это я, Жан Уллье, — ответил шуан.

— Храни тебя, Господь! — отозвался Тенги и собрался идти дальше.

Жан Уллье остановил его.

— Я спрошу, а ты должен мне ответить, — сказал он.

— Ты же мужчина?

— Да.

— Если так, спрашивай, я отвечу.

— Где мой отец?

— Убит.

— Моя жена?

— Убита.

— Мои дети?

— Убиты.

— Спасибо.

Жан Уллье снова сел на камень. Он уже не плакал.

Мгновение спустя он упал на колени и стал молиться.

И самое время — он уже готов был богохульствовать.

Он вознес молитву за погибших.

А потом, обретя силы в нерушимой вере, дававшей ему надежду когда-нибудь вновь встретиться с ними в лучшем мире, он устроил себе ночлег на скорбных развалинах.

На рассвете следующего дня он уже трудился, такой же спокойный, такой же решительный, как если бы его отец по-прежнему ходил за плугом, жена хлопотала у очага, а дети играли перед домом.

Один, не обращаясь ни к кому за помощью, он заново отстроил свою хижину.

И стал в ней жить, кормясь плодами своего смиренного труда поденщика, и тот, кто вздумал бы посоветовать Жану Уллье просить у Бурбонов награду за то, что он, справедливо или несправедливо, считал исполнением своего долга, тот рисковал бы обидеть бедного крестьянина в его благородном простосердечии.

Понятно, что при таком характере Жан Уллье, получив от маркиза де Суде письмо, в котором тот называл его своим старым товарищем и просил незамедлительно явиться к нему в замок, не заставил себя долго ждать.

Он запер дом, положил ключ в карман и, так как жил он один и предупреждать об отъезде ему было некого, тут же пустился в путь.

Посланец маркиза хотел было уступить ему лошадь или, по крайней мере, посадить его сзади, но Жан Уллье покачал головой.

— Благодарение Богу, — сказал он, — ноги у меня крепкие.

И, положив руку на шею лошади, он двинулся вперед, сам указывая своим шагом, похожим на мерный бег, тот аллюр, какой могла бы принять лошадь.

Это была мелкая рысь — два льё в час.

К вечеру Жан Уллье был в замке маркиза.

Маркиз встретил его с нескрываемой радостью; весь день он терзался мыслью, что Жан Уллье уехал или умер.

Надо ли говорить, что причиной этих терзаний была не участь Жана Уллье, а страх за собственное будущее.

Мы уже предупредили читателя, что маркизу де Суде был присущ некоторый эгоизм.

Маркиз тут же отвел Жана Уллье в сторону и доверительно поведал ему о затруднительном положении, в какое он попал.

Жан Уллье, чьи двое детей были зверски убиты, так и не понял до конца, почему отец по своей воле расстается с двумя дочерьми.

И все же он принял предложение маркиза де Суде: взять на воспитание его дочерей до тех пор, пока они не достигнут возраста, когда их можно будет отправить в пансион.

Ему следовало подыскать в Ла-Шеврольере или в окрестностях какую-нибудь славную женщину, с тем чтобы она смогла заменить двум сироткам мать — насколько вообще возможно заменить мать.

Жан Уллье принял бы это предложение даже в том случае, если бы девочки были невзрачными и надоедливыми, но они были так ласковы, так красивы, так изящны, их улыбка была так обворожительна, что крестьянин сразу же привязался к ним, как это бывает с людьми его характера.

Он утверждал, будто они со своими белыми и розовыми личиками и длинными кудрями так похожи на мраморных ангелочков вокруг Богоматери у главного алтаря церкви Гран-Льё, разбитых во время Революции, что, увидев их в первый раз, ему захотелось преклонить перед ними колена.

Итак, было решено, что на следующий день Жан Уллье заберет девочек с собой.

К несчастью, со времени отъезда английской кормилицы и до появления Жана Уллье шли непрерывные дожди.

Маркизу пришлось сидеть в четырех стенах, и он почувствовал, что начинает скучать.

Заскучав, он позвал дочек и стал играть с ними, а затем, посадив одну из них себе на шею, другую — на спину, стал, подобно королю Генриху IV, ползать по комнате на четвереньках.

Но он усовершенствовал забаву, которую Беарнец придумал для своего потомства, и стал голосом подражать то звуку охотничьего рога, то лаю гончих.

Эта домашняя охота в закрытом помещении невероятно позабавила маркиза.

А обе крошки, разумеется, еще никогда в своей жизни так не смеялись.

И вдобавок, они успели привыкнуть к нежности отца, к ласкам, что он щедро расточал им в эти недолгие часы, видимо желая успокоить свою совесть, растревоженную столь близким расставанием после длительной разлуки.

Девочки проявляли к маркизу невероятную привязанность, а их бурная благодарность грозила расстроить его планы.

Так что около восьми часов вечера, когда к крыльцу подкатила одноколка и близнецы поняли, что их сейчас увезут, они подняли страшный крик.

Берта бросилась к отцу, обхватила его ногу и так уцепилась за господина, который дал ей много конфет и на котором было так хорошо кататься верхом, своими ручками, что бедный маркиз не решался освободиться, боясь, что вывихнет ей запястья.

Что касается Мари, то она просто села на ступеньку крыльца и залилась слезами, и плакала она так безутешно, что Жана Уллье это тихое горе тронуло больше, чем бурное отчаяние ее сестры.

Маркиз де Суде употребил все свое красноречие, стараясь убедить крошек, что, если они сядут в одноколку, то получат больше сластей и развлечений, чем получили бы, оставшись у него, но чем дольше он говорил, тем громче рыдала Мари, тем неистовее Берта топала ногами и цеплялась за него.

Терпение маркиза было на исходе, и, видя, что уговоры бесполезны, он уже вознамерился применить силу, но в это мгновение он поднял глаза и встретился взглядом с Жаном Уллье.

По смуглым обветренным щекам крестьянина скатились две крупные слезы и затерялись в рыжих бакенбардах, окаймлявших его лицо, словно пышный воротник.

В этих слезах были и мольба, обращенная к маркизу, и укор, обращенный к отцу девочек.

Маркиз де Суде знаком велел ему распрягать и, в то время как Берта, правильно понявшая этот знак, пустилась в пляс от радости, сказал ему на ухо:

— Поедешь завтра.

Погода в тот день выдалась прекрасная, и маркиз решил воспользоваться присутствием Жана Уллье в замке и взял его с собой на охоту. Он привел крестьянина к себе наверх, чтобы тот помог ему надеть охотничий костюм.

Жан Уллье был поражен чудовищным беспорядком, царившим в этой комнатушке, что стало для маркиза поводом продолжить задушевный разговор: он пожаловался на своего метра Жака в юбке, вполне сносно справлявшегося со своими обязанностями на кухне, но возмутительно небрежного во всех прочих хозяйственных делах, особенно в том, что касалось одежды хозяина.

Маркизу понадобилось, наверное, минут десять, чтобы отыскать куртку, еще не лишившуюся всех своих пуговиц, и штаны, не зиявшие чересчур непристойными прорехами.

Наконец костюм был надет.

Хотя маркиз, как мы уже сказали, был начальником волчьей охоты, при его бедности он не мог позволить себе роскошь нанять псаря, поэтому он сам направлял своих немногочисленных гончих. И, поскольку ему приходилось и смотреть, чтобы собаки не потеряли след, и одновременно целиться, он редко возвращался с добычей.

На этот раз все было по-другому.

Могучий крестьянин в расцвете сил карабкался по самым крутым и обрывистым лесным тропкам с легкостью и неутомимостью серны; когда на пути попадались кусты и он считал, что в обход было бы слишком далеко идти, он просто перемахивал через них и благодаря своим крепким ногам не отставал от собак ни на полшага; наконец, два или три раза он так удачно направлял гончих, что кабан, не надеясь больше спастись от своих преследователей бегством, решил остановиться и дать им бой в кустарнике, где маркиз имел удовольствие его пристрелить, — раньше ему бы это ни за что не удалось.

Вернувшись домой, маркиз был вне себя от радости и поблагодарил Жана Уллье за чудесную охоту, которой был ему обязан.

За ужином он был в прекраснейшем расположении духа и придумал новые игры, чтобы девочкам стало так же весело, как и ему самому.

Вечером маркиз пошел к себе в комнату и увидел, что в углу сидит Жан Уллье, скрестив ноги, как сидят турки и портные.

Перед ним лежала целая куча одежды, а в руках он держал старые замшевые штаны и энергично орудовал иглой.

— Какого черта ты тут делаешь? — спросил маркиз.

— Зима на здешних равнинах суровая, особенно когда ветер дует с моря; вот когда я вернусь к себе и подумаю, что северный ветер пробирает вас сквозь эдакие дыры, у меня самого ноги озябнут, — ответил Жан Уллье и показал хозяину на штаны, которые он чинил: один из швов лопнул от колена до пояса.

— Вот как! Ты, значит, умеешь шить? — спросил маркиз.

— Эх! — отозвался Жан Уллье. — Чему только не научишься, если двадцать лет живешь один! Да притом, кто был солдатом, тому все нипочем!

— Ну-ну! Разве я сам не был солдатом? — спросил маркиз.

— Нет, вы-то были офицером, а это не совсем то же самое.

Маркиз де Суде взглянул на Жана Уллье с восхищением, затем улегся в постель, уснул и громко захрапел, что нисколько не помешало бывшему шуану заниматься своим делом.

Среди ночи маркиз проснулся.

Жан Уллье все еще сидел за работой.

Куча старой одежды перед ним почти не уменьшилась.

— Да тебе ни за что не справиться, бедный мой Жан, даже если ты просидишь до рассвета! — сказал маркиз.

— Эх, боюсь, правда ваша!

— Тогда иди спать, мой старый товарищ. Ты не уедешь, пока хоть немного не приведешь в порядок все это старье, а завтра мы с тобой еще поохотимся.

IV
КАК ЖАН УЛЛЬЕ, ПРИЕХАВ К МАРКИЗУ НА ЧАС,
ОСТАВАЛСЯ БЫ ТАМ И ПО СЕЙ ДЕНЬ, ЕСЛИ БЫ
ОБА ОНИ НЕ УМЕРЛИ ЛЕТ ДЕСЯТЬ ТОМУ НАЗАД

Утром, перед тем как ехать на охоту, маркиз де Суде решил поцеловать дочек.

Для этого он поднялся к ним в комнату и был чрезвычайно удивлен, найдя там вездесущего Жана Уллье: тот опередил его и теперь умывал двух крошек с прилежанием и терпением опытной гувернантки.

Несчастному крестьянину это занятие напоминало о погибших детях; казалось, он был на верху блаженства.

Восхищение маркиза сменилось уважением.

В течение недели они непрерывно охотились, и с каждым днем охота становилась все увлекательнее и удачнее.

В течение этой недели Жан Уллье, исполнявший попеременно обязанности егеря и управителя, по возвращении в замок приступал к этой второй своей обязанности и без устали трудился, подновляя обветшалый гардероб хозяина; вдобавок он еще успевал прибрать весь дом снизу доверху.

Теперь уже маркиз де Суде не то что не торопил его с отъездом, но, напротив, с ужасом думал о том, как он вынужден будет отпустить такого бесценного слугу.

С утра до вечера, а порой и с вечера до утра он перебирал в уме достоинства вандейца, определяя среди них самое важное для себя.

Жан Уллье обладал чутьем ищейки и мог по сломанному кусту ежевики или по примятой росистой траве угадать, куда забежал зверь.

На сухих и каменистых тропах Машкуля, Бурнёфа и Эгрефёя он мог без колебаний назвать возраст и пол кабана, чей след казался едва различимым.

Ни один егерь верхом не направлял гончих так успешно, как это делал длинноногий Жан Уллье.

И наконец, в дни, когда приходилось давать отдых усталым гончим, никто лучше его не умел угадывать, в каком месте водится больше всего бекасов, и приводить туда хозяина.

— Ах! Право же, к черту женитьбу! — восклицал порой маркиз, когда его, казалось, должны были занимать совсем другие мысли. — Зачем мне по собственной воле вступать на борт этой галеры, где, как я видел, столько достойных людей печально двигают веслами? Клянусь смертью Христовой, я уж не так молод — скоро стукнет сорок, я не мечтатель, не рассчитываю прельстить кого-то своей наружностью. Значит, остается лишь надеяться, что какая-нибудь пожилая вдова польстится на мои три тысячи ливров ренты, половина из которых исчезнет вместе со мной; у меня появится сварливая, желчная, своенравная маркиза де Суде; быть может, она запретит мне охотиться с этим молодчиной Жаном Уллье и уж конечно не сможет вести хозяйство лучше, чем он. Но с другой стороны, — говорил себе маркиз, приосанившись и задумчиво раскачивая верхнюю половину туловища, — с другой стороны, разве позволительно в наше время давать угасать знатным родам, этой всегдашней опоре монархии? И разве не сладостно будет увидеть, как мой сын возродит былую славу нашего дома? А в противном случае, что подумают люди обо мне, ведь у меня никогда не было жены, законной по крайней мере. Что скажут соседи об этих двух девочках, поселившихся у меня в доме?

Эти раздумья, охватывавшие маркиза, как правило, в дождливые дни, когда скверная погода мешала предаться любимой забаве, — эти раздумья порой вызывали у него мучительную растерянность.

Он вышел из затруднительного положения так, как поступают в подобных обстоятельствах все вялые, слабохарактерные люди, все, кому не хватает духу принять решение: оставил все без изменений.

В 1831 году Берте и Мари исполнилось семнадцать лет, а маркиз оставался все в том же неопределенном состоянии.

И тем не менее, как это ни покажется странным, маркиз все еще не решил окончательно, должны ли его дочери оставаться с ним или нет.

А Жану Уллье, повесившему на гвоздь ключ от своего дома в Ла-Шеврольере, ни разу за четырнадцать лет не пришло в голову снять этот ключ с гвоздя.

Он терпеливо ожидал, когда хозяин прикажет ему вернуться домой; но поскольку с его появлением в замке воцарились чистота и порядок и маркизу с тех пор ни разу не пришлось жаловаться на неудобство, связанное с отсутствием пуговиц; поскольку охотничьи сапоги всегда были смазаны жиром, а ружья всегда находились в таком состоянии, словно побывали в мастерской лучшего нантского оружейника; поскольку Жан Уллье с помощью суровых приемов, перенятых у одного из товарищей по разбойничьей армии, мало-помалу отучил кухарку вымещать дурное настроение на хозяине; поскольку гончие всегда были просто загляденье — не слишком толсты и не слишком тощи, с блестящей шерстью, четыре раза в неделю выдерживали бег по восемь-десять часов и каждый раз брали след; поскольку веселый щебет и милые шалости детей, их порывистые ласки скрашивали его однообразное существование и так приятно было коротать вечера и дождливые дни с Жаном Уллье за беседами и воспоминаниями о былой войне, ставшей теперь достоянием истории, ведь с тех пор уже минуло лет тридцать пять — в общем, поскольку маркиз как бы вновь ощутил нежную заботу, домашний уют, то мирное счастье, каким он наслаждался с Евой и к каким теперь прибавилась упоительная радость охоты, — по всем этим причинам маркиз изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год откладывал минуту расставания.

Что до Жана Уллье, то у него имелись свои причины не торопить маркиза с решением. У этого человека было не только отважное, но и доброе сердце.

Как мы уже рассказывали, он сразу же привязался к Берте и Мари и в его душе отца, тосковавшей по утраченным детям, привязанность вскоре переросла в любовь, и со временем эта любовь стала безграничной. Сначала он никак не мог понять, почему маркиз не желал предоставить близнецам права тех детей, которых он надеялся иметь в законном браке, чтобы не дать угаснуть своему роду. В Нижнем Пуату, если кто-нибудь обидел честную девушку, был только один способ поправить дело: жениться. Если маркиз уже не мог это сделать, то, как полагал Жан Уллье, было бы вполне уместно, по крайней мере, не отказываться от детей, которых, умирая, оставила Ева. После двух прожитых в замке месяцев вандеец, поразмыслив обо всем этом, взвесив все в уме и проверив сердцем, был бы очень недоволен, если бы ему велели уехать, и тут уж чувство уважения, которое он испытывал к маркизу де Суде, не помешало бы, ввиду чрезвычайных обстоятельств, высказать хозяину свое мнение прямо и открыто.

К счастью, маркиз не посвятил слугу в хитросплетения своих мыслей, поэтому Жан Уллье, приняв временное за постоянное, подумал, что его хозяин считал правомерным присутствие девочек в замке и выполнял тем самым свой отцовский долг.

Ко времени, которым завершается наша вводная часть, быть может несколько затянувшаяся, Берте и Мари пошел восемнадцатый год.

Древняя кровь маркизов де Суде, смешавшись со здоровой кровью английской простолюдинки, совершила чудо: дочери Евы превратились в цветущих девушек с правильными, тонкими чертами лица, со стройной и гибкой талией, с осанкой, полной благородства и изысканности.

Они были поразительно похожи друг на друга, как это обычно бывает у близнецов, но только у Берты волосы были темные — в отца, а у Мари белокурые — в мать.

К несчастью, в воспитании этих красавиц основное внимание уделялось их физическому развитию, но никак не совершенствованию других качеств, присущих их полу.

Да и могло ли быть иначе, если они росли возле отца, человека бездеятельного и вялого, раз и навсегда решившего жить сегодняшним днем, не заботясь о будущем?

Жан Уллье был единственным воспитателем дочерей Евы, так же как прежде он был их единственной нянькой.

Достойный вандеец научил их всему, что он знал и умел: читать, писать, считать, истово и горячо молиться Богу и Пресвятой Деве, а еще бегать по лесам, лазать по скалам, пробираться через заросли остролиста, ежевики, терновника и делать все это без колебаний, страха и устали, попадать из ружья в птицу на лету и в косулю на бегу и, наконец, скакать без седла на неукротимых конях из Мельро, пасущихся на лугах и на пустошах так же вольно, как кони гаучо в пампасах.

Маркиз де Суде наблюдал за тем, как Жан Уллье воспитывал девочек, не пытаясь придать воспитанию дочерей иное направление, ему даже не приходило в голову как-то помешать развитию тех наклонностей, какие вырабатывали в них эти чисто мужские занятия. Достойный дворянин был слишком счастлив, видя, что нашел в них отважных охотниц, в которых нежная дочерняя почтительность соединялась с веселым живым характером и подлинной страстью к благородной забаве: с тех пор как они стали вместе сопровождать его, он получал от охоты двойное удовольствие.

Справедливости ради следует отметить, что к урокам Жана Уллье маркиз все же добавил кое-что свое.

Когда Берте и Мари исполнилось четырнадцать лет и они начали сопровождать отца в его прогулках по лесу, детские игры, чему прежде посвящались вечера в замке, потеряли для них всю свою привлекательность.

Тогда, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту, маркиз научил Берту и Мари играть в вист.

Близнецы сами, как могли, занимались своим нравственным воспитанием, тогда как Жан Уллье уделял основное внимание их физической подготовке. Однажды, играя в прятки, они обнаружили комнату, которую, судя по всему, не открывали лет тридцать.

Это была библиотека.

Там оказалось около тысячи томов.

И каждая из девочек выбрала себе книги по вкусу.

Чувствительная и нежная Мари предпочла романы; трезвая и деятельная Берта увлеклась историческими сочинениями.

Потом они обменивались впечатлениями: Мари пересказала Берте «Амадиса» и «Поля и Виргинию», а Берта поведала Мари о трудах Мезере и Велли.

В результате беспорядочного чтения у девушек сложились весьма превратные понятия о жизни, законных традициях и условностях мира, о чем они знали лишь понаслышке.

Когда девочки пошли к первому причастию, машкульский священник, любивший их за благочестие и доброе сердце, осмелился сделать несколько замечаний по поводу странной жизни, которую готовят детям, давая им подобное воспитание, но его дружеские увещевания натолкнулись на эгоистичное равнодушие маркиза.

И девочек продолжали воспитывать в том же духе, в результате чего они приобрели привычки, из-за ложного положения Берты и ее сестры создавшие им прескверную репутацию во всем крае.

А произошло это потому, что соседями маркиза де Суде были захудалые дворяне, завидовавшие его славному имени и только ждавшие первого подходящего случая, чтобы ответить ему презрением за пренебрежение, какое, вероятно, предки маркиза выказывали их предкам. Когда стало известно, что он воспитывал в своем доме и называл дочерьми рожденных вне брака детей, сплетники поспешили распустить слухи о его порочной жизни в Лондоне; молва преувеличила его грехи, а бедную Еву, по милости Провидения чудом сохранившую чистоту, превратила в уличную девку. Постепенно мелкопоместные дворяне из Бовуара, Сен-Леже, Бурнёфа, Сен-Фильбера и Гран-Льё перестали бывать у маркиза и приглашать его к себе под предлогом, что он ронял дворянское достоинство; с их стороны было очень мило позаботиться об этом, ведь сами они по большей части обзавелись дворянским званием совсем недавно.

Вскоре не одни только мужчины осуждали маркиза де Суде за то, как он вел себя в настоящем и прошлом: красота сестер всполошила их жен и дочерей на десять льё в округе, и дело приняло скверный оборот.

Если бы Берта и Мари были дурнушками, сердца этих милосердных дам и благочестивых девиц, от природы склонных к христианскому всепрощению, возможно, простили бы бедняге-маркизу неуместное отцовство; но кого из них не охватывало негодование при виде этих двух нахалок, своими изысканными манерами, благородством и очарованием затмевавших особ самого безупречного происхождения во всей округе?

Такое бесстыдное превосходство, разумеется, не заслуживало ни пощады, ни милосердия.

Негодование в отношении двух бедных девушек было столь всеобщим, что, даже если бы они не дали никакого повода к злословию и клевете, злословие и клевета коснулись бы их своим крылом; представьте себе, что должно было случиться и что случилось, когда выяснились странные мужские привычки сестер.

И вскоре ко всеобщему негодованию знати Нижней Луары присоединилось возмущение дворян из департаментов Вандея и Мен-и-Луара.

Если бы не море, омывавшее берега Нижней Луары, злословие проложило бы себе дорогу не только на юг и восток, но также и на запад.

Мещане и дворяне, горожане и сельские жители — все сплетничали о них.

Молодые люди, едва ли один раз видевшие Берту и Мари, с хвастливой улыбкой говорили о дочерях маркиза де Суде, питая большие надежды за неимением больших воспоминаний.

Благочестивые вдовы крестились, услышав их имена; гувернантки пугали ими непослушных детей.

Самые снисходительные люди ограничивались тем, что приписывали близнецам три добродетели Арлекина, которые, по общему мнению, отличали всех последователей святого Губерта: страсть к любовным похождениям, игре, вину. Остальные же всерьез утверждали, что будто в маленьком замке Суде каждый вечер происходят оргии, ни в чем не уступавшие разврату во времена Регентства; а некоторым романтикам с буйной фантазией башенки замка, приют невинной любви двух десятков голубей, представлялись недоброй памяти Нельской башней, логовом распутства и злодеяний.

Короче, о Берте и Мари сложили столько небылиц, что, несмотря на их безгрешную жизнь и безупречное поведение, они стали пугалом для всей округи.

Праздные домыслы челяди замков, мастеровых, работавших у горожан, и даже тех людей, кто прислуживал сестрам или кому девушки делали добро, стали причиной того, что их возненавидели и простые люди. И вышло так, что, за исключением нескольких слепых или немощных старушек, кому сиротки сами оказывали помощь, все, кто носил блузу и сабо, эхом повторяли нелепые выдумки важных господ. И любой дровосек или сапожник из Машкуля, любой земледелец из Сен-Фильбера или Эгрефёя считал ниже своего достоинства снять перед ними шляпу.

Наконец, крестьяне придумали Берте и Мари прозвище, радостно подхваченное в высших слоях общества: оно вполне соответствовало бурным страстям и постыдному образу жизни, которые приписывали девушкам.

Их прозвали Волчицами из Машкуля.

V
ВОЛЧИЙ ВЫВОДОК

Маркиз де Суде не обращал внимания на проявления всеобщего недоброжелательства; более того, казалось, он даже не догадывался о них. Когда он заметил, что соседи перестали наносить ему ответные визиты после его редких посещений, он обрадовался, что избавился от опостылевших ему обязанностей, поскольку выезжал к соседям крайне неохотно после долгих уговоров дочерей или Жана Уллье.

Иногда до него доходили отголоски сплетен вокруг Берты и Мари, но он был так счастлив со своим фактотумом, своими дочерьми и своими собаками, что счел за благо не портить себе настроение, прислушиваясь ко всяким глупостям. И он по-прежнему каждый день носился по полям за зайцами, а порой, если удавалось, затравливал кабана, в то время как вечерами играл в вист с двумя бедняжками, оклеветанными молвой.

Жан Уллье был настроен далеко не столь философски, как его хозяин; кроме того, его скромное положение позволило ему знать гораздо больше о всех этих слухах.

Его преданность двум девушкам была поистине безграничной; он не мог отвести от них восхищенного взгляда — сидели ли они с улыбкой на устах в гостиной замка или же, нагнувшись к гриве коня, со сверкавшими глазами, разгоревшимся лицом, разлетавшимися по ветру волосами под широкополой шляпой с подрагивавшим пером скакали во весь опор рядом с ним. Он от души радовался, когда видел, как они статны и красивы, как добры и ласковы с отцом и с ним; он считал, что вложил частицу самого себя в эти два восхитительные создания, и не понимал, почему весь мир не преклоняет перед ними колена.

И поэтому первые, кто осмелился повторить ходившие в округе сплетни, получили такой отпор, что остальным сразу расхотелось следовать их примеру. Однако Жану Уллье, поистине отцу Берты и Мари, не нужно было слушать чьи-то разговоры, чтобы знать мнение людей о своих любимицах.

С присущей ему проницательностью он распознавал недоброжелателей по одной лишь улыбке, беглому взгляду, движению руки, кивку, и это делало его глубоко несчастным.

Его больно ранило то презрительное отношение к сироткам, что ни бедные, ни богатые люди не давали себе труда скрывать. Если бы он давал волю своим чувствам, то затевал бы ссору с каждым, чей взгляд показался бы ему непочтительным, и одних проучил бы ударом кулака, а другим предложил бы решить дело поединком. Но здравый смысл подсказывал ему, что репутацию Берты и Мари нужно защищать совсем по-другому и дракой не восстановить их доброе имя. Кроме того, он опасался — и это пугало его больше всего, — что, если он не сдержит себя и ввяжется в какую-нибудь драку, сестры узнают, как о них думают.

И потому бедный Жан Уллье терпел незаслуженную обиду и изливал свою боль только в горьких слезах и горячих молитвах Богу, великому поборнику справедливости и защитнику обиженных. Это сделало его нелюдимым. Видя вокруг одних лишь врагов своих дорогих деток, он не мог не возненавидеть людей и готовился воздать им злом за зло, мечтая о новых революциях.

Но революция 1830 года, с которой Жан Уллье связывал определенные надежды, не дала ему возможности осуществить планы мести.

Однако Жан Уллье ждал, что мятеж, не утихавший на улицах Парижа, захлестнет в какой-то момент провинцию.

Однажды, ясным сентябрьским утром, маркиз де Суде, его дочери, Жан Уллье и свора гончих — за последние годы она несколько раз обновлялась, но числом больше не стала — охотились в Машкульском лесу.

Вот уже три месяца маркиз с нетерпением ждал этого дня, обещавшего ему редкое удовольствие, а речь шла всего-навсего о том, чтобы захватить выводок волчат, которых Жан Уллье обнаружил в их логове еще слепыми и за которыми с тех пор присматривал, как и подобает истому волчатнику.

Последняя фраза, быть может, нуждается в некоторых пояснениях для тех читателей, кто незнаком с благородным искусством псовой охоты.

Герцог Бирон, обезглавленный в 1602 году по приказу Генриха IV, когда-то, будучи совсем юным, говорил своему отцу:

«Дай мне полсотни кавалеристов, и, когда из города, как обычно, выедут за фуражом двести человек, я перебью их всех до одного; если эти двести человек погибнут, город будет вынужден сдаться».

«А что потом?»

«А потом город будет взят, вот и все!»

«И король перестанет в нас нуждаться. А мы всегда должны быть ему необходимы, болван!»

Так двести солдат остались живы, город не был сдан, а Бирон и его сын остались необходимыми и, следовательно, сохранили себе королевскую милость и королевское жалованье.

Так вот, с волками произошло то же самое, что с солдатами, которых пощадил отец Бирона. Если бы волки перевелись, то не нужен был бы начальник волчьей охоты.

Таким образом, Жан Уллье, помощник начальника волчьей охоты, заслуживает прощения за то, что позаботился о волчатах-сосунках и не пристрелил без всякой жалости их волчицу-мать, как поступил бы с матерым самцом.

Но это еще не все.

Трудность охоты на матерого волка состоит в том, что травить его собаками непросто, а загонять — занятие скучное и однообразное; однако охотиться на пяти-семимесячного волчонка легко и увлекательно.

Желая доставить хозяину удовольствие, Жан Уллье, когда обнаружил этот выводок, постарался не потревожить и не вспугнуть волчицу; он не стал жалеть чужих овец, что пойдут на прокорм матери и детенышам; пока они подрастали, он приглядывал за ними с трогательной заботливостью, следя за тем, чтобы они не стали добычей какого-нибудь дерзкого охотника, и обрадовался, когда как-то нашел логово пустым и понял, что волчица увела своих детенышей за собой.

Наконец однажды, решив, что они уже достаточно подросли для выполнения его замысла, он дал им уйти в мелколесье, протянувшееся на несколько сотен гектаров, и спустил на одного из волчат все шесть собак маркиза.

Бедный волчонок, не понимавший, что значат звуки рога и весь этот истошный лай, потерял голову: он выскочил из окружения, где остались его мать и братья, которые могли бы отвлечь собак и дать ему возможность спастись; он перебежал в другое урочище и там с полчаса петлял, как заяц, а затем, обессиленный непривычно долгим бегом, чувствуя, что отяжелевшие лапы не хотят нести его дальше, уселся на свой хвост и стал ждать.

Ему не пришлось долго ждать, чтобы узнать, чего от него хотят: вожак Домино, серая жесткошерстная вандейская гончая, через несколько секунд набросился на него и одним движением челюстей переломил ему хребет.

Жан Уллье, отогнав собак, пустил их по следу волчонка в обратном направлении, и через десять минут брат убитого уже удирал во всю прыть, а собаки гнались за ним по пятам.

Однако этот волчонок оказался хитрее: он не стал выбегать из мелколесья, и ему удалось ненадолго отсрочить свою гибель, потому что собак то и дело сбивали со следа другие волчата или сама волчица, словно нарочно попадавшиеся на их пути; но Жан Уллье слишком хорошо знал свое дело, чтобы упустить добычу из-за таких пустяков: как только гончие устремлялись по четкому и прямому следу, какой обычно бывает у взрослых волков, он сдерживал собак, возвращался с ними к тому месту, где они потеряли след волчонка, и пускал в нужном направлении.

Наконец, видя, что преследователи догоняют его, бедный волчонок решил схитрить и вернуться назад, чтобы сбить собак со следа: он побежал в обратную сторону и выскочил прямо на маркиза и его дочерей; растерявшись от неожиданности, он попытался было проскользнуть между ногами у лошадей, но маркиз, пригнувшись к шее лошади, ухватил его за хвост и кинул собакам, успевшим выбежать из леса.

Удачная охота так возбудила маркиза, что он не захотел останавливаться на достигнутом. Он стал обсуждать с Жаном Уллье, возвращаться ли по следам или же просто пустить собак в подлесок, где должны были находиться оставшиеся волчата.

Однако в разгар этой дискуссии волчица, очевидно уже не сомневавшаяся в том, что ее уцелевших детенышей не оставят в покое, перебежала дорогу шагах в десяти от собак.

При виде зверя гончие, не сведенные в свору, подняли характерный лай и, опьянев от охотничьего азарта, бросились вдогонку.

Их попытались сдержать, остановить, но все было тщетно — и повелительные возгласы, и отчаянные вопли, и щелканье хлыста.

Жан Уллье побежал, в то время как маркиз и его дочери пустили лошадей в галоп; но на сей раз собаки погнались уже не за робким неопытным волчонком: это был матерый зверь, могучий, неустрашимый и хитрый хищник; он бежал так уверенно, словно возвращался в свое логово, бежал напрямик через овраги, валуны, пригорки, быстрые ручьи, встречавшиеся на пути; бежал без страха, не слишком отрываясь от погони, то и дело увертываясь от гнавшихся за ним гончих, проносясь среди собак и устрашая их взглядом своих раскосых глаз и еще больше щелканьем страшных зубов.

Пробежав три четверти леса, волчица выскочила на равнину, как бы направляясь к лесу Гран-Ланд.

Неутомимый Жан Уллье не отставал от нее и держался шагов на триста — четыреста позади собак. А маркиз и его дочери, которым пришлось избегать крутых спусков, объезжая их по отлогим склонам и дорогам, остались далеко позади.

Когда они добрались до опушки леса и поднялись на холм, господствовавший над деревушкой Ла-Марна, они заметили на расстоянии полульё, между Машкулем и Ла-Брийар-дьером, в кустарнике между Ла-Марной и Ла-Жаклери, Жана Уллье, его собак и волчицу, следовавших друг за другом по прямой линии, в том же порядке и с одинаковой скоростью.

Двойной успех в начале охоты и бешеная скачка сильно разгорячили кровь маркиза де Суде.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Я бы отдал десять дней своей жизни, чтобы очутиться сейчас между Сент-Этьенн-де-Мер-Мортом и Ла-Гимарьером, чтобы всадить пулю в эту паршивую волчицу!

— Она, понятное дело, бежит в лес Гран-Ланд, — ответила Мари.

— Да, — подхватила Берта, — но ведь ей непременно надо вернуться на то место, где остались ее волчата; сколько же она будет еще от них удаляться?

— И верно, лучше бы нам вернуться назад, чем продолжать погоню, — сказала Мари. — Помните, отец, как в прошлом году мы погнались за матерым волком и он водил нас десять часов, — мы проскакали пятнадцать льё, и все впустую, лошади обезножели, собаки захромали, а мы сами вернулись домой ни с чем.

— Ну-ну-ну! — произнес маркиз. — Одно дело твой волк, а другое дело наша волчица. Если хотите, сударыни, можете возвращаться туда, откуда она выскочила на нас, а я помчусь за собаками. Тысяча чертей! Не бывать тому, чтобы собаки загнали зверя без меня!

— Мы поедем за вами, отец, — в один голос ответили девушки.

— Ну что ж, тогда вперед! — воскликнул маркиз и в подтверждение своих слов, дважды пришпорив коня, направил его по склону.

Дорога, выбранная маркизом, была каменистой с глубокими рытвинами, которыми печально знаменит Нижний Пуату; лошади все время спотыкались и на каждом шагу могли бы упасть, если бы всадники не сдерживали их изо всех сил, и как бы ни пытались охотники отыскать кратчайший путь, им все равно не удалось бы добраться до леса Гран-Ланд раньше собак и егеря.

Так как у маркиза лошадь была лучше, чем у его дочерей, он смог вырваться на несколько сотен шагов вперед; но, устав от скверной дороги и заметив в стороне открытое поле, он повернул лошадь и, не предупредив дочерей, пустился вскачь через равнину.

А Берта и Мари, думая, что отец все еще едет впереди, продолжали опасный путь по изрытой дороге.

Так они ехали одни примерно четверть часа, пока не оказались на таком участке дороги, где ее с обеих сторон сжимали каменистые склоны, окаймленные живыми изгородями, ветви которых сплетались над головами всадниц; внезапно они остановились: им показалось, что невдалеке послышался так хорошо знакомый им лай собак.

В то же мгновение в нескольких шагах от них раздался выстрел, и из живой изгороди выскочил крупный заяц с окровавленными обвисшими ушами и стрелой понесся по дороге, в то время как с поля, нависавшего над узкой дорогой, донеслись отчаянные крики: «Ату! Ату! Ату! Взять его! Взять!»

Сестры подумали, что они наблюдают за охотой одного из соседей, и хотели было тихонько удалиться, как вдруг из изгороди через дыру, проделанную зайцем, с истошным лаем выскочил их пес Грубиян, а потом одна за другой остальные гончие — Бахвал, Хвастун, Домино и Фанфарон — бросились за несчастным зайцем, словно не гнались раньше за более благородной добычей.

И в эту минуту девушки увидели в узкой щели изгороди голову человека.

Юноша, с бледным, испуганным лицом, с всклокоченными волосами, с безумным взглядом, совершал нечеловеческие усилия, чтобы вслед за головой протиснуться через отверстие всем туловищем, и, следуя этим тернистым путем, издавал тот самый вопль: «Ату! Ату!», который Берта и Мари услышали после выстрела пять минут назад.

VI
ПОДСТРЕЛЕННЫЙ ЗАЯЦ

В Нижнем Пуату живые изгороди делают примерно так же, как в Бретани, а именно пригибают и переплетают между собой крепкие молодые деревца; и если сквозь такую изгородь проскочил заяц, если вслед за ним пронеслись одна за другой шесть гончих, то это вовсе не означало, что дыра в изгороди превращалась в широкие ворота; бедный юноша, чья голова была зажата словно в окошке гильотины, напрасно вертелся, выгибался, брыкался, раздирал в кровь руки и лицо, но ему так и не удавалось сдвинуться с места хотя бы на дюйм.

Однако юный охотник, не теряя мужества, продирался сквозь ветки что было сил; как вдруг он замер, услышав громкий хохот.

Он повернул голову и заметил двух амазонок: нагнувшись в седле, они от души смеялись.

Услышав смех двух красивых девушек и понимая, насколько забавно он выглядел со стороны, молодой человек — ему едва лишь сравнялось двадцать лет — смутился и хотел было податься назад, но, как видно, над ним тяготел рок, ибо ему никак не удавалось высвободиться из злосчастной изгороди. Шипы и колючки так крепко впились в его одежду, охотничья сумка так запуталась в гибких ветвях, что отступление стало просто невозможным; изгородь превратилась в западню, из которой он не мог выбраться, и эта вторая его неудача довела совсем уже развеселившихся зрительниц до безудержного хохота.

И тогда бедняга возобновил свои попытки освободиться; он делал это уже не просто с силой и решимостью, как раньше, а с яростью, с бешенством, и при этом новом, поистине нечеловеческом усилии на его лице отразилось такое отчаяние, что Мари первая почувствовала сострадание.

— Хватит смеяться, Берта, — обратилась она к сестре. — Ты же видишь, что мы причиняем ему боль.

— И правда, — согласилась Берта. — Но что делать, если я не в силах сдержаться.

Все еще смеясь, она спрыгнула с лошади и побежала к бедному юноше, чтобы вызволить его из западни.

— Сударь, — сказала молодому человеку Берта, — думаю, что вам не помешает небольшая помощь, если вы хотите выбраться отсюда; вы не возражаете, если мы с сестрой поможем вам?

Но смех девушек ранил самолюбие молодого человека гораздо больнее, чем шипы и колючки, раздиравшие его кожу, поэтому, сколь ни были любезны слова Берты, они не могли заставить бедного пленника забыть о насмешках, предметом которых он только что был.

Он ничего не ответил и, как человек, решившийся выпутаться из беды без посторонней помощи, предпринял последнее усилие высвободиться.

Упершись обеими руками в ветки, он попытался протиснуть верхнюю часть туловища наискось, по-змеиному; к несчастью, при этом движении он наткнулся лбом на обрубленный сук дикой яблони (крестьянин, формировавший изгородь, стесал его в виде тонкого и острого лезвия); этот сук разрезал кожу на лбу юноши, словно отточенная бритва, и он, почувствовав, что ранен не на шутку, закричал, а из раны тут же хлынула кровь, залив ему лицо.

При виде несчастья, невольными виновницами которого они стали, сестры бросились к молодому человеку, схватили его за плечи и, присоединив к решимости силу, не свойственную обыкновенным женщинам, вытащили его наружу и усадили на каменистый склон.

Еще не зная, что рана не так серьезна, как им показалось на первый взгляд, Мари побледнела и задрожала; что же касалось Берты, менее впечатлительной, чем ее сестра, то она ни на минуту не потеряла самообладания.

— Беги вон к тому ручью, — сказала она Мари, — и намочи платок, надо вытереть у этого бедняги кровь с лица, а то он ничего не видит.

Пока Мари выполняла это поручение, Берта, обернувшись к молодому человеку, спросила:

— Вам очень больно, сударь?

— Простите, мадемуазель, — ответил он, — у меня столько причин для беспокойства в данную минуту, что я не знаю, снаружи ли болит у меня голова или внутри.

А затем, разразившись рыданиями, до этой минуты сдерживаемыми с большим трудом, он воскликнул:

— Ах! Господь наказывает меня за то, что я ослушался матушки!

Хотя человек, который произнес эти слова, был совсем юн — как мы говорили, ему едва исполнилось двадцать лет, — но они прозвучали по-детски, совсем не соответствуя его росту и охотничьей одежде, и, несмотря на сострадание, вызванное его раной, девушка вновь рассмеялась.

Бедный юноша бросил на сестер взгляд, полный укора и мольбы, а на ресницах блеснули две крупные слезы.

В то же мгновение он порывистым движением отбросил смоченный прохладной водой платок, что Мари положила ему на лоб.

— Да что это вы такое делаете? — спросила Берта.

— Оставьте меня! — воскликнул молодой человек. — Я не желаю, чтобы обо мне заботились после того, как надо мной смеялись. О! Как я теперь жалею, что не убежал отсюда, как я хотел вначале, рискуя пораниться в сто раз сильнее!

— Пусть будет так, но раз уж вам хватило благоразумия сделать этого, — возразила Мари, — не теряйте здравого смысла и сейчас позвольте мне снова положить повязку на вашу рану.

И, подобрав платок, девушка приблизилась к раненому с выражением такого глубокого сочувствия, что он, покачав головой не в знак отказа, а в знак покорности, ответил:

— Поступайте как вам угодно, мадемуазель.

— О-о! — воскликнула Берта, от которой не укрылась смена настроения на лице юноши. — Для охотника вы, сударь, что-то уж слишком чувствительны.

— Прежде всего, мадемуазель, я вовсе не охотник, а сегодня, после того, что со мной случилось, я менее чем когда-либо расположен им стать.

— Тогда прошу меня простить, — сказала Берта все тем же насмешливым тоном, так возмутившим молодого человека, — но вы так ожесточенно сражались с шипами и колючками, а главное, с таким пылом натравливали наших собак, что позволительно было подумать, будто вы, по крайней мере, стремитесь, чтобы вас называли охотником.

— О нет, мадемуазель, я поддался порыву, которого и сам не понимаю теперь, когда ко мне вернулось хладнокровие, и я сознаю всю правоту матушки, называющей нелепой и жестокой эту забаву с ее целью — насладиться и потешить свое тщеславие муками и смертью беззащитного животного.

— Поосторожнее, сударь! А не то нам, находящим удовольствие в этой нелепой и жестокой забаве, вы покажетесь лисой из басни, — сказала Берта.

В это время Мари, снова намочив платок в ручье, собралась во второй раз положить его на голову юноши.

Но раненый оттолкнул ее.

— Ради всего святого, мадемуазель, — сказал он. — Избавьте меня от ваших забот. Разве вы не видите, что ваша сестра продолжает надо мной издеваться?

— Прошу вас, успокойтесь, — попросила Мари так мягко, как только могла.

Однако юноша, не поддавшись обаянию этого ласкового голоса, поднялся на одно колено, явно намереваясь встать и уйти.

Это упрямство, присущее скорее ребенку, чем мужчине, рассердило вспыльчивую Берту, и ее нетерпение, вызванное таким похвальным чувством, как человечность, излилось, однако, в выражениях, пожалуй чересчур сильных для особы ее пола.

— Черт возьми! — воскликнула она так же, как ее отец в сходных обстоятельствах. — Так этот гадкий мальчишка не желает слушаться? Ты перевязывай, Мари, а я буду держать его за руки — черта с два он у меня пошевелится!

В самом деле, Берта схватила молодого человека за запястья с такой неожиданной для девушки силой, что все его попытки освободиться оказались тщетными, и это облегчило Мари ее задачу: она, наконец, сумела наложить на рану платок.

После того как Мари с такой сноровкой оказала первую помощь, будто она была ученицей Дюпюитрена или Жобера, Берта сказала:

— В таком состоянии, сударь, вам уже нетрудно будет добраться до дому, что и было вашим первым желанием; мы уже уезжаем, и вы свободны.

Однако, несмотря на данное ему разрешение, несмотря на возвращенную ему свободу, молодой человек не двинулся с места.

Казалось, бедняга был безмерно удивлен и в то же время глубоко унижен тем, что он, такой слабый, оказался во власти двух таких сильных женщин; он переводил взгляд с Берты на Мари и с Мари на Берту, не зная, что им сказать в ответ.

В конце концов он не придумал иного способа выйти из затруднительного положения, кроме как закрыть лицо руками.

— Боже! — с беспокойством воскликнула Мари. — Неужели вам плохо?

Молодой человек не ответил.

Берта осторожно отвела руки от лица и, увидев, что он плачет, стала сразу такой же мягкой и сострадательной, как ее сестра.

— Выходит, вы ранены серьезнее, чем кажется на первый взгляд, и вам очень больно, раз вы так плачете? — спросила Берта. — В таком случае, садитесь либо на мою лошадь, либо на лошадь сестры, и мы с Мари довезем вас до дома.

Но юноша решительно покачал головой в знак отказа.

— Послушайте, — настоятельно сказала Берта, — не будьте ребенком. Мы обидели вас, но разве могли мы предположить, что под обличьем охотника найдем чувствительного, как девушка, юношу? Как бы там ни было, мы признаем, что были не правы, и просим принять наши извинения; может быть, мы делаем это не совсем так, как положено, но вам следует учесть всю необычность происходящего, и уяснить себе, что только чистосердечия можно ожидать от двух девушек, к которым неблагосклонно Небо, и они вынуждены посвящать все свое время тому нелепому развлечению, какое имеет несчастье не нравиться вашей досточтимой матушке. Ну как, вы все еще сердитесь на нас?

— Нет, мадемуазель, — ответил молодой человек. — Я зол лишь на себя самого.

— Отчего же?

— Не знаю, что вам сказать… Быть может, мне стыдно, что я, мужчина, оказался слабее вас; а быть может, меня просто терзает мысль о том, что меня ждет дома: как мне объяснить матушке, откуда у меня эта рана?

Сестры переглянулись: их, женщин, ни за что не поставила бы в тупик такая безделица; однако, как ни хотелось им рассмеяться, на сей раз они сдержались, понимая, что имеют дело с нервным и впечатлительным человеком.

— Ну, что ж, — сказала Берта, — если вы на нас не сердитесь, пожмите мне руку, и расстанемся как недавние, но добрые друзья.

И она протянула раненому руку так же, как мужчина протянул бы мужчине.

А он, со своей стороны, собирался, наверно, сделать то же самое, как вдруг Мари подняла палец, призывая всех к вниманию.

— Ш-ш! — шепнула Берта.

И вместе с сестрой она стала прислушиваться, а рука ее замерла в воздухе, не дотянувшись до руки молодого человека.

Издалека, но быстро приближаясь, послышался громкий, заливистый, долгий лай: так лают гончие, предвкушая свою долю добычи.

Это были собаки маркиза де Суде: в отличие от Берты и Мари, у них не было причин оставаться на дороге в низине, и потому они понеслись за подстреленным зайцем и теперь гнали его назад.

Берта схватила ружье молодого человека, правый ствол которого не был заряжен.

Хозяин ружья сделал предостерегающий жест, но улыбка девушки успокоила его.

Она быстро проверила шомполом заряд в левом стволе, как делает всякий предусмотрительный охотник, пользуясь ружьем, заряженным не им; убедившись, что все в порядке, она сделала несколько шагов вперед и вскинула ружье с легкостью, свидетельствовавшей, насколько привычно ей это движение.

Спустя мгновение заяц выскочил из изгороди, на сей раз с противоположной стороны, собираясь, очевидно, снова бежать тем же путем, но, заметив наших героев, одним прыжком повернулся, чтобы бежать назад.

Как ни стремительно было это движение, Берта успела прицелиться; прогремел выстрел, заяц скатился по склону и упал замертво посреди дороги.

Тем временем Мари по примеру сестры подала руку молодому человеку.

Несколько секунд они стояли в ожидании, держась за руки.

Берта подобрала зайца и подошла с ним к незнакомцу, нее еще не выпускавшему руки Мари.

— Вот, сударь, ваше оправдание, — сказала она.

— То есть как?

— Вы скажете, что заяц выскочил у вас из-под ног; скажете, что выстрелили сами, не зная как, в безотчетном порыве, затем торжественно попросите прощения у матушки и поклянетесь, как сейчас только клялись нам, что это с вами никогда не повторится. А заяц будет смягчающим вину обстоятельством.

Юноша уныло покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я ни за что не осмелюсь признаться матушке, что я ее ослушался.

— Значит, она вообще запретила вам охоту?

— Разумеется!

— Так вы браконьер! — воскликнула Берта. — Вы начинаете с того, чем другие кончают. Сознайтесь хотя бы, что делаете это по призванию.

— Не надо шутить, мадемуазель; вы были так добры ко мне, что я не смогу больше сердиться на вас: в результате причиненная вами боль мучает меня больше, чем раньше.

— Тогда, сударь, вам остается одно из двух: либо солгать, чего вы совсем не хотите, а мы вам не советуем, либо честно во всем признаться. Поверьте, как бы ваша досточтимая матушка ни относилась к избранному вами развлечению, ваша искренность обезоружит ее. В конце концов не такое уж это преступление подстрелить зайца.

— Все равно, мне не хватит духу!

— О! Верно, ваша досточтимая матушка очень сурова с вами? — спросила Берта.

— Нет, мадемуазель, она очень добра и ласкова со мной, она идет навстречу всем моим желаниям, предупреждает все мои прихоти, но, когда дело доходит до того, чтобы позволить мне дотронуться до ружья, она становится неумолима. Да это и понятно, — со вздохом сказал молодой человек, — мой отец погиб на охоте.

Обе девушки вздрогнули.

— В таком случае, сударь, — произнесла Берта, ставшая столь же серьезной, как и тот, к кому она обращалась, — наши шутки были особенно неуместны, а наши сожаления будут особенно глубокими. И я надеюсь, что вы забудете о шутках и запомните только сожаления.

— Я буду помнить, мадемуазель, лишь об участии, о помощи, которую вы пожелали мне оказать, и надеюсь, что вы забудете мои детские страхи и глупую обидчивость.

— Напротив, сударь, мы все запомним, — возразила Мари, — чтобы никогда больше не поступать с человеком так несправедливо, как мы поступили с вами, и притом с такими неприятными последствиями.

Пока Мари все это говорила, Берта села на лошадь.

Молодой человек во второй раз робко протянул руку Мари.

Мари коснулась ее кончиками пальцев и, в свою очередь, легко вскочила в седло.

Затем, подозвав собак — те прибежали на зов и окружили их, — сестры пришпорили коней и ускакали.

Раненый молча и недвижно смотрел вслед двум девушкам, пока они не скрылись за поворотом. Потом он уронил голову на грудь и впал и глубокую задумчивость.

Останемся вместе с новым героем нашего повествования — нам следует познакомиться с ним поближе.

VII
ГОСПОДИН МИШЕЛЬ

Все случившееся произвело на молодого человека столь сильное впечатление, что, когда обе девушки скрылись из виду, ему показалось, будто он очнулся от сна.

Это и понятно, ведь он был в том возрасте, когда даже те, кому в зрелые годы суждено стать людьми рассудочными, платят неизбежную дань романтике, и встреча с двумя девушками, столь непохожими на других, перенесла его в фантастический мир юных грез, где воображение могло свободно витать в поисках волшебных замков, что построены руками фей и рушатся по мере того, как мы продвигаемся вперед в этой жизни.

Это не означает, однако, что молодой человек влюбился в одну из амазонок, просто его поразило это сочетание красоты, утонченности, любезного обращения и грубоватых, чисто мужских манер.

Он дал себе слово, что непременно увидится с ними или хотя бы узнает, кто они такие.

Казалось, Небу было угодно тут же удовлетворить его любопытство: направившись домой, шагах примерно в пятистах от того места, где произошла описанная нами сцена, он встретил человека в длинных кожаных гетрах, у которого поверх блузы висели на перевязи охотничий рог и карабин, а в руке был хлыст.

Этот человек шел быстрым шагом и был, по-видимому, сильно не в духе.

Судя по всему, это был егерь, с кем охотились девушки.

Молодой человек, приветливо улыбнувшись, обратился к нему:

— Друг мой, вы, должно быть, ищете двух девушек: одну верхом на караковом жеребце, другую — на рыжей кобыле?

— Во-первых, сударь, я вам вовсе не друг, потому что мы с вами незнакомы, во-вторых, я ищу не двух девушек, а моих собак, — грубо ответил человек в блузе. — Какой-то дурень отвлек их от преследования волка и направил по следу зайца, упущенного им перед тем, как и положено такому растяпе.

Юноша закусил губу.

А человек в блузе, в ком читатели, вероятно, уже узнали Жана Уллье, продолжал:

— Ну да, я все это видел с высоты Ла-Бената, а когда волк повернул назад, чтобы сбить собак со следа, я спустился вниз; с радостью отдал бы награду, которую обычно жалует мне господин маркиз де Суде, лишь бы пройтись хлыстом по спине этого невежи!

Тот, к кому он обращался, счел неуместным и дальше играть роль, взятую на себя вначале, и из всей язвительной речи Жана Уллье, выслушанной им так, словно она к нему не имела никакого отношения, обратил внимание лишь на одно слово.

— А! — воскликнул он. — Так вы из людей маркиза де Суде?

Жан Уллье исподлобья взглянул на своего незадачливого собеседника.

— Я не из чьих людей, — ответил старый вандеец, — а у маркиза хожу за собаками, и столько же для собственного удовольствия, сколько для того, чтобы помочь хозяину.

— Странное дело, — заметил молодой человек, как будто обращаясь к самому себе, — за все шесть месяцев, что я живу у матушки, мне ни разу не доводилось слышать, что маркиз де Суде был женат.

— Раз так, сударь мой, — перебил его Жан Уллье, — считайте, что узнали от меня, а если вам это не по нраву, вы от меня еще кое-что узнаете, понятно?

И, произнеся эти слова с непонятной для собеседника угрозой, Жан Уллье, не заботясь больше о расположении духа, в каком останется его собеседник после встречи с ним, круто повернулся и, прервав разговор, быстро зашагал по дороге на Машкуль.

Оставшись один, молодой человек сделал еще несколько шагов в направлении, в котором он двигался после того, как расстался с девушками, а затем свернул налево и пошел напрямик через поле.

В поле пахал крестьянин.

Это был человек лет сорока, выделявшийся среди земляков из Пуату смышленой и хитроватой физиономией, свойственной уроженцам Нормандии; щеки у него были румяные, взгляд — быстрый и проницательный; казалось, что он все время старался скрыть дерзкое выражение глаз, беспрерывно моргая. Вероятно, он надеялся с помощью этой уловки приобрести глуповатый или, по крайней мере, добродушный вид, обезоруживающий недоверчивого собеседника; однако его насмешливый рот с приподнятыми уголками, похожий на рот античного Пана, выдавал, несмотря на все его усилия, смешение в его венах леманской и нормандской крови.

Хотя пахарь и видел, что молодой человек направляется прямо к нему, он не прекратил работу, ибо знал, сколько труда ему понадобится, чтобы вновь заставить лошадей бороздить эту твердую глинистую землю, поэтому он не отнимал рук от плуга, как будто был один, и только дойдя до конца борозды, повернув лицом упряжку и установив плуг для продолжения работы, изъявил желание вступить в разговор, в то время как его лошади могли передохнуть.

— Ну что, — сказал он почти развязным тоном, — хорошо ли мы поохотились, господин Мишель?

Вместо ответа молодой человек снял с плеча охотничью сумку и бросил к ногам крестьянина.

Сквозь плотную сетчатую ткань тот заметил шелковистую желтоватую шерсть зайца.

— Ого! — сказал он. — Капуцин! Для начала совсем недурно, господин Мишель.

С этими словами он вытащил зайца из сумки, осмотрел его взглядом знатока, легонько пощупал брюхо, как если бы он слабо надеялся на то, что столь неопытный охотник, каким, казалось, был г-н Мишель, примет необходимые меры предосторожности для сохранения дичи.

— Ах ты дьявольщина! — воскликнул он, закончив осмотр. — Да он стоит три франка десять су как один лиар! Славный у вас получился выстрел, господин Мишель, вот что я вам скажу. И вы, должно быть, нашли, что куда интереснее свертывать из книг пыжи, чем читать их, как вы это делали час назад, когда мы повстречались.

— Вот уж нет, папаша Куртен, — ответил юноша. — Я все-таки больше люблю свои книги, чем ваше ружье.

— Может, вы и правы, господин Мишель, — ответил Куртен, по чьему лицу промелькнула тень недовольства, — если бы ваш покойный отец был того же мнения, с ним бы ничего не произошло. Что до меня, то я, если б мне, бедняге, не надо было работать по двенадцать часов в сутки, охотился бы не только по ночам.

— Так, значит, вы по-прежнему посещаете ваш шалаш, Куртен? — осведомился молодой человек.

— Да, господин Мишель, время от времени, чтобы развлечься.

— Придется вам иметь дело с жандармами!

— Ба! Бездельники они, ваши жандармы. Не поймать им меня, слишком поздно просыпаются.

А затем, придав лицу то хитроватое выражение, какое он обычно старался скрыть, добавил:

— Право же, господин Мишель, я в этих делах смыслю побольше, чем жандармы. Второго Куртена в наших краях нс найдешь, и единственное средство помешать мне охотиться — это сделать меня егерем, как Жана Уллье.

Но Мишель ничего не ответил на этот прозрачный намек, а поскольку он не знал, кто такой Жан Уллье, то вторая половина фразы осталась для него столь же непонятной, как и первая.

— Вот ваше ружье, Куртен, — сказал он, протягивая его крестьянину. — Благодарю вас за то, что вы решились одолжить его мне. Намерения у вас были самые добрые, и не ваша вина, если я не нахожу, как все остальные люди, удовольствия в охоте.

— Надо попробовать еще разок, господин Мишель, надо войти во вкус: чем позже начнешь, тем лучше дело пойдет. Я слышал от любителей устриц, съедавших за обедом по тридцать дюжин, что до двадцати лет они и смотреть на них не могли. Выходите из замка с книгой, как сегодня утром, и госпожа баронесса ни о чем не догадается; зайдите к папаше Куртену на его поле — эта хлопушка всегда будет в вашем распоряжении, и, коли работа терпит, я подниму для вас дичь. А сейчас пойду поставлю ружье в козлы.

Козлами папаша Куртен назвал живую изгородь, отделявшую его поле от соседского.

Он засунул ружье, прикрыв его листвой и расправив колючие ветки ежевики и терновника так, чтобы скрыть от глаз прохожих, а заодно предохранить от дождя и сырости — двух опасностей, которые не страшат настоящего браконьера до тех пор, пока у него не перевелись свечные огарки и тряпки.

— Куртен, — начал Мишель, стараясь казаться как можно безразличнее, — вы знали, что маркиз де Суде был женат?

— Ей-Богу, нет, не знал, — ответил крестьянин.

Добродушный вид крестьянина ввел в заблуждение юношу.

— И что у него есть две дочери? — продолжал он.

Куртен, все еще возившийся с ружьем и заканчивавший переплетать непослушные побеги ежевики, живо обернулся и устремил на молодого человека такой пытливый взор, что тот, хотя вопрос и был вызван простым любопытством, вспыхнул до корней волос.

— Выходит, вы встретили Волчиц? — спросил Куртен. — В самом деле, я слышал рог старого шуана.

— Кого вы называете Волчицами, Куртен? — спросил Мишель.

— Я называю Волчицами незаконных дочерей маркиза, кого же еще?

— Этих двух девушек вы называете Волчицами?

— Черт возьми, да у нас тут все их так называют. Но вам-то невдомек, раз вы приехали из Парижа.

Грубость, с какой метр Куртен высказался о девушках, привела робкого молодого человека в такое замешательство, что он, сам не зная почему, решил солгать.

— Нет, я их не встретил, — сказал он.

Куртен что-то заподозрил, услышав ответ молодого человека.

— Тем хуже для вас, — заметил он, — ведь это две хорошенькие стройные девицы: и на вид хороши, и подцепить их приятно.

Затем он взглянул на Мишеля, как обычно помаргивая глазами.

— Говорят, они чересчур смешливы, — продолжал он, — да ведь девчонкам так и положено, верно, господин Мишель?

Не понимая причины, молодой человек почувствовал, что сердце его больно сжалось, когда этот грубый крестьянин с оскорбительным добродушием отозвался о двух очаровательных амазонках, с которыми он расстался, полный восхищения и глубокой благодарности.

Огорчение молодого человека отразилось на его лице.

Теперь Куртен уже не сомневался, что Мишель встретился с Волчицами, как он их называл, а оттого, что молодой человек это отрицал, результат встречи представился ему гораздо более серьезным, чем был на самом деле.

Не вызывало сомнения, что маркиз де Суде только что побывал в окрестностях Ла-Ложери, и казалось вполне вероятным, что Мишель видел Мари и Берту — на охоте отец редко обходился без них; возможно, юноша не только виделся, но и говорил с ними. А согласно мнению, сложившемуся у местных жителей о сестрах Суде, беседа с ними не могла стать ничем иным, кроме как началом любовной интрижки.

В результате умозаключений Куртен, привыкший мыслить логически, пришел к выводу, что с его молодым хозяином ничего другого произойти не могло.

Мы сказали «молодым хозяином», потому что Куртен обрабатывал полоску земли во владениях г-на Мишеля.

Но труд земледельца Куртен считал недостойным для себя, он мечтал о должности егеря при баронессе и ее сыне.

Поэтому хитрый крестьянин стремился во что бы то ни стало расположить к себе молодого хозяина.

Он потерпел неудачу, подговаривая его не слушаться матери, запретившей сыну охоту. А сейчас ему показалось, что если он станет поверенным в любовных тайнах хозяина, то приблизится к заветной цели. По тени недовольства, промелькнувшей на лице Мишеля, он понял, что сделал ошибку, повторив злые измышления о двух амазонках, и теперь решил поправить дело.

Мы уже видели, как он попытался сгладить неприятное впечатление от своих слов.

Он решил продолжать в том же духе.

— В сущности, — заметил он с плохо разыгранным добродушием, — злые языки всегда преувеличивают, особенно если речь идет о молодых девушках. Мадемуазель Берта и мадемуазель Мари…

— Их зовут Мари и Берта? — живо отозвался молодой человек.

— Да, Мари и Берта. Мадемуазель Берта — та, что брюнетка, а мадемуазель Мари — блондинка.

Он посмотрел на Мишеля со всей пытливостью, на какую только был способен, и ему показалось, что при упоминании Мари молодой человек слегка покраснел.

— Я сказал, — продолжил настойчивый крестьянин, — что мадемуазель Мари и мадемуазель Берта любят охоту, но ведь это человека не портит, ибо покойный кюре из Ла-Бената был завзятый браконьер, но его мессы не стали хуже от того, что его собака сидела в ризнице, а ружье лежало за алтарем.

— Во всяком случае, — ответил Мишель, забыв, что недавно отрицал свою встречу с девушками, — они выглядят кроткими и добрыми, особенно мадемуазель Мари.

— Они и в самом деле такие, господин Мишель, кроткие и добрые! Когда в прошлом году стояла удушливая жара и болотная лихорадка унесла много жизней, кто ухаживал за больными, да притом беспрекословно, в то время как врачи, аптекари и им подобные вплоть до ветеринаров пустились наутек? Волчицы, как их все называют. О, эти девушки не из тех, что занимаются богоугодными делами напоказ. Нет, они украдкой заходят в дома нуждающихся, они дают милостыню и собирают благословения. И потому, хотя богатые их ненавидят, хотя знатные им завидуют, можно смело сказать: бедные стоят за них горой.

— Почему же о них сложилось такое нелестное мнение? — спросил Мишель.

— Э! Разве узнаешь? Разве кому-нибудь это важно? Разве кто-нибудь об этом задумывается? Видите ли, господин Мишель, люди, прошу прощения, они вроде как птицы: если заводится среди них какая хилая да больная, они все на нее кидаются и выщипывают перья. Точно могу сказать вам только одно: к этим бедным девушкам люди их круга поворачиваются спиной и нелестно отзываются о них. Взять хотя бы вашу матушку, господин Мишель, вот уж добрая женщина, верно? А если попробуете заговорить с ней об этих девушках, она, даю вам слово, ответит как все: «Это потаскушки!»

Однако, несмотря на резкую перемену во взглядах Куртена, Мишель, казалось, не был расположен откровенничать; что до самого Куртена, то он, со своей стороны, счел, что за один раз достаточно подготовил почву для доверительных бесед, о чем он мечтал. Видя, что Мишель собрался уходить, Куртен проводил его до края своего ноля.

Пока они шли, он заметил, что молодой человек часто посматривал в сторону темневшего вдали Машкульского леса.

Дальше: VIII БАРОНЕССА ДЕ ЛА ЛОЖЕРИ

Александр Дюма Волчицы из Машкуля

Часть первая

I АДЪЮТАНТ ШАРЕТТА

II КОРОЛЕВСКАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ

III СЕСТРЫ-БЛИЗНЕЦЫ

IV КАК ЖАН УЛЛЬЕ, ПРИЕХАВ К МАРКИЗУ НА ЧАС, ОСТАВАЛСЯ БЫ ТАМ И ПО СЕЙ ДЕНЬ, ЕСЛИ БЫ ОБА ОНИ НЕ УМЕРЛИ ЛЕТ ДЕСЯТЬ ТОМУ НАЗАД

V ВОЛЧИЙ ВЫВОДОК

VI ПОДСТРЕЛЕННЫЙ ЗАЯЦ

VII ГОСПОДИН МИШЕЛЬ