XXX
ЛАБИРИНТ
Де Сент-Эньян искал только сведений, а нашел целое приключение. Ему повезло.
Любопытствуя узнать, почему мужчина и женщина находятся здесь, а главное — о чем они разговаривают в такой поздний час и в таком неудобном положении, де Сент-Эньян тихонько подкрался к самой лестнице.
Устроившись поудобнее, он услышал следующий разговор.
Говорила женщина:
— Право же, господин Маникан, — в голосе ее слышались упреки и в то же время кокетливые нотки, — право же, вы подвергаете нас большому риску. Если мы будем продолжать наш разговор, нас застанут врасплох.
— Весьма вероятно, — перебил мужчина самым спокойным и флегматичным тоном.
— Что же тогда скажут? Ах, если кто-нибудь увидит меня, я умру со стыда!
— Это было бы большим ребячеством, на которое я считаю вас неспособной.
— Добро бы еще между нами было что-нибудь; но накликать на себя неприятности так, ни за что, — благодарю покорно. Прощайте, господин Маникан.
"Прекрасно! Я знаю мужчину; теперь нужно узнать женщину", — сказал про себя де Сент-Эньян, рассматривая стоящие на перекладине лестницы ножки, обутые в изящные голубые шелковые туфли, в чулках телесного цвета.
— Ради Бога, подождите минутку, дорогая Монтале! — воскликнул де Маникан. — Ради Бога, не исчезайте. Мне нужно сказать вам еще много важных вещей.
— Монтале! — прошептал де Сент-Эньян. — Одна из тройки! У каждой из трех кумушек свое увлечение; только мне казалось, что увлечение этой называется господин Маликорн, а не Маникан.
Услышав призыв своего собеседника, Монтале остановилась посредине лестницы. Несчастный Маникан перебрался на другую ветку каштана, чтобы занять более удобное положение.
— Выслушайте меня, прошу вас, надеюсь, вы не подозреваете меня в дурных намерениях?
— Нисколько… Но зачем же, однако, это письмо, в котором вы напоминаете о своих услугах? Зачем это свидание в такой час и в таком месте?
— Вы спрашиваете меня, зачем я желал пробудить у вас чувство благодарности, напомнив вам, что это я ввел вас к принцессе? Да просто я очень хотел получить свидание с вами, на которое вы так любезно согласились, и не мог найти более верного средства подействовать на вас. Почему я выбрал для него этот час и это место? Потому, что час казался мне удобным, а место — уединенным. А мне нужно попросить вас о таких вещах, о которых неудобно говорить при свидетелях.
— Послушайте, господин де Маникан!
— У меня самые чистые намерения, дорогая Монтале.
— Господин де Маникан, я думаю, что мне следует уйти.
— Выслушайте меня, а не то я перепрыгну к вам; лучше не прекословьте, потому что как раз сейчас меня очень раздражает одна ветка; я не ручаюсь за себя. Не берите с нее пример и слушайте меня.
— Хорошо, я вас слушаю; но говорите короче, потому что если вас раздражает ветка, то меня — перекладина лестницы, которая врезалась в мои подошвы. Под мои туфли подведена мина, предупреждаю вас.
— Окажите мне любезность, дайте вашу руку, мадемуазель.
— Зачем?
— Да дайте же.
— Вот вам рука; но что такое вы делаете?
— Тащу вас к себе.
— Зачем? Надеюсь, вы не хотите усадить меня на ветку рядом с собой?
— Нет; но я хочу, чтоб вы сели на ограде; вот так. Место широкое, удобное, и я много бы дал, чтобы вы позволили мне присесть рядом с вами.
— Ничего, ничего, вам хорошо и там; нас увидят.
— Вы думаете? — вкрадчиво спросил Маникан.
— Уверена.
— Будь по-вашему. Я остаюсь на каштане, хотя мне здесь очень неуютно.
— Господин Маникан, вы отвлеклись от темы.
— Это правда.
— Вы мне писали?
— Писал.
— Зачем же вы писали?
— Представьте себе, что сегодня в два часа де Гиш уехал.
— А дальше?
— Видя, что он уезжает, я, по своему обыкновению, последовал за ним.
— Вижу, потому что вы здесь.
— Погодите-ка… Вам ведь известно, не правда ли, что бедняга де Гиш был в ужасной немилости?
— Увы, да!
— Следовательно, с его стороны было верхом неблагоразумия ехать в Фонтенбло, к тем, кто изгнал его из Парижа, и особенно к тем, от которых его удалили.
— Вы рассуждаете, как покойный Пифагор, господин Маникан.
— А нужно сказать, что де Гиш упрям, как всякий влюбленный, он не прислушался ни к одному из моих доводов. Я просил его, умолял — он и слушать ничего не хотел… Ах, черт возьми!
— Что с вами?
— Простите, мадемуазель, это все проклятая ветка, о которой я уже имел честь упомянуть вам; она только что разорвала мне панталоны.
— Не беда, сейчас темно, — смеясь, отвечала Монтале, — продолжайте, господин Маникан.
— Итак, де Гиш отправился верхом, крупной рысью, а я последовал за ним шагом. Вы понимаете, что только дурак или сумасшедший спешит, бросаясь в воду за своим другом. И вот я пустил де Гиша скакать вперед, а сам поехал не торопясь, в полной уверенности, что несчастного не примут, а если примут, то так, что при первом же суровом слове ему придется повернуть назад, и, следовательно, я увижу, как он скачет домой где-нибудь в Ри или в Мелёне; согласитесь, что и это уже много: одиннадцать льё туда и столько же обратно.
Монтале пожала плечами.
— Смейтесь, если вам угодно, сударыня; но если бы вы не сидели с удобством на гладких камнях ограды, а взобрались бы верхом на ветку, то и вы, подобно мне, желали бы сойти вниз как можно скорее.
— Минуточку терпения, дорогой Маникан, одну минуточку. Итак, вы говорите, что вы миновали Ри и Мелён?
— Да, я миновал Ри и Мелён; я продолжал путь, удивляясь, что де Гиш не едет назад; наконец, приехав в Фонтенбло, расспрашиваю, осведомляюсь у всех, где он: никто не видел его, никто не разговаривал с ним в городе; оказывается, он прискакал галопом, въехал в ворота замка и исчез. С восьми часов вечера я ищу его по всему Фонтенбло, спрашиваю о нем всех и каждого — нет де Гиша! Я умираю от беспокойства. Вы понимаете, не мог же я броситься прямо в волчью пасть, не мог сам войти в замок, подобно моему неосторожному другу; я пошел к службам и вызвал вас письмом. Теперь, мадемуазель, ради самого Неба, успокойте меня.
— Это совсем не трудно, дорогой Маникан; ваш друг де Гиш был принят как нельзя лучше.
— Да неужели?
— Король обласкал его.
— Как? Король, который сам отправил его в изгнание?
— Принцесса улыбалась ему; принц, кажется, полюбил его больше, чем прежде.
— Вот как, — протянул Маникан. Теперь понятно, почему он остался. А обо мне он ничего не говорил?
— Ни слова.
— Очень дурно с его стороны. Что он теперь делает?
— По всей вероятности, спит, а если не спит, то мечтает.
— А что у вас делали весь вечер?
— Танцевали.
— Знаменитый балет? А каков был де Гиш?
— Обворожителен.
— Молодчина! Теперь простите, мадемуазель, мне остается перейти прямо к вам.
— Как так?
— Вы понимаете: я не могу рассчитывать, чтобы мне открыли двери замка в такой час; я очень хотел бы лечь спать на этой ветке, но уверяю вас, что это возможно разве только попугаю.
— Не могу же я, однако, господин Маникан, ввести гостя через забор.
— Двоих, мадемуазель, — проговорил еще чей-то голос, но крайне робко; ясно было, что говоривший чувствует все неприличие подобной просьбы.
— Боже мой, — ужаснулись Монтале, стараясь разглядеть, кто стоял под каштаном, — кто это?
— Я, мадемуазель.
— Кто вы такой?
— Маликорн, ваш покорнейший слуга.
И Маликорн, произнеся эти слова, поднялся с земли на нижние ветви и выше, до уровня ограды.
— Господин Маликорн!.. Господи Боже мой, да вы оба с ума сошли!
— Как вы себя чувствуете, мадемуазель? — изысканно вежливо спросил Маликорн.
— Этого только мне не хватало! — воскликнула с отчаянием Монтале.
— Ах, мадемуазель, — прошептал Маликорн, — не будьте такой суровой, умоляю вас!
— Ведь мы ваши друзья, мадемуазель, — сказал Маникан, — а друзьям нельзя желать погибели. Оставить же нас здесь на всю ночь — все равно что приговорить к смерти.
— Ну, — засмеялась Монтале, — господин Мали корн— такой здоровяк, что не умрет, проведя ночь под доброй звездой!
— Мадемуазель!
— Это послужит справедливым наказанием за его выходку.
— Идет! Пусть Маликорн устраивается с вами как хочет, а я перебираюсь, — объявил Маникан.
И, согнув пресловутую ветку, на которую он так горько жаловался, Маникан пустил в ход руки и ноги и в заключение уселся рядом с Монтале.
Монтале хотела столкнуть Маникана, Маникан прилагал все усилия, чтобы удержаться. Эта стычка, продолжавшаяся несколько секунд, была не лишена живописности, которая не ускользнула от внимательного глаза г-на де Сент-Эньяна. Маникан одержал верх. Завладев лестницей, он спустился по ней на несколько ступенек и галантно предложил руку своей неприятельнице.
А тем временем на каштан забрался Маликорн и уселся на то самое место, где только что сидел Маникан, намереваясь последовать за ним и дальше. Маникан и Монтале спустились на несколько ступенек; Маникан проявлял упорство, Монтале смеялась и отбивалась.
Тут раздался голос Маликорна.
— Мадемуазель, — взывал Маликорн, — не покидайте меня, умоляю вас! Положение мое очень неудобно, и я не в состоянии благополучно перебраться через ограду без посторонней помощи; для Маникана порвать платье — пустяки, он раздобудет себе другое из гардероба господина де Гиша; а я не могу рассчитывать даже на костюм Маникана, потому что он изорван.
— По-моему, — сказал Маникан, не обращая внимания на жалобы Маликорна, — по-моему, я должен сейчас же направиться на поиски де Гиша. Позже к нему, пожалуй, не попасть.
— Я тоже так думаю, — отвечала Монтале, — так ступайте же, господин Маникан.
— Тысяча благодарностей! До свидания, мадемуазель, — проговорил Маникан, соскочив на землю. — Вы необыкновенно любезны.
— Всегда к вашим услугам, господин Маникан; пойду теперь отделываться от господина Маликорна.
Маликорн вздохнул.
— Ступайте, ступайте, — продолжала Монтале.
Маникан сделал несколько шагов, потом, вернувшись к лестнице, спросил:
— Кстати, мадемуазель, как попасть к господину де Гишу?
— Ничего не может быть проще. Вы пройдете по буковой аллее…
— Хорошо.
— Дойдете до перекрестка…
— Хорошо.
— Увидите там четыре аллеи.
— Чудесно.
— Пойдете по одной из них…
— По какой именно?
— По правой.
— По правой?
— Нет, по левой.
— Ах, черт возьми!
— Нет… нет… подождите…
— По-видимому, вы и сами не знаете как следует. Вспомните хорошенько, прошу вас, мадемуазель.
— По средней!
— Их же четыре.
— Это верно. Все, что я знаю, — это то, что одна из четырех ведет прямо к принцессе; эта аллея мне прекрасно известна.
— Но господин де Гиш не у принцессы же, не правда ли?
— Слава Богу, нет!
— Следовательно, та аллея, которая ведет к принцессе, мне не нужна, и я желал бы променять ее на ту, что ведет к господину де Гишу.
— Да, разумеется, и я ее тоже знаю, но как узнать ее отсюда, просто ума не приложу.
— Предположим, мадемуазель, что я нашел эту счастливую аллею.
— Тогда вы и пойдете по ней. Вам останется только миновать лабиринт.
— Это еще что такое, что это за лабиринт?
— Довольно замысловатый; в нем и днем можно иногда заблудиться; бесконечные повороты направо и налево; сначала нужно сделать три поворота направо, потом два налево, потом один поворот… один или два? Погодите! Наконец, выйдя из лабиринта, вы попадете в кленовую аллею, и эта аллея приведет вас прямо к павильону, в котором находится господин де Гиш.
— Вот так указание, нечего сказать: я не сомневаюсь, что, руководясь им, я сразу же запутаюсь. Поэтому я хочу попросить вас оказать мне маленькую услугу.
— Какую?
— Предложить мне вашу руку и направлять мои стопы, как… как… я отлично знал мифологию, мадемуазель, но положение такое серьезное, что вся она улетучилась у меня из головы. Пойдемте же, умоляю вас.
— А я? — вскричал Маликорн. — Что же вы меня-то покидаете?
— Нет, это невозможно, сударь, — сказала Монтале, обращаясь к Маникану. — Вдруг кто-нибудь увидит меня с вами в такой час, посудите, какие пойдут разговоры!
— Ваша чистая совесть будет вам защитой, мадемуазель, — ответил нравоучительно Маникан.
— Нет, сударь, никак невозможно!
— Ну, тогда позвольте мне помочь сойти Маликорну; это парень смышленый, да и нюх у него прекрасный; он поведет меня, и если погибать, то погибнем вместе или вместе спасемся. Если нас встретят вдвоем, на нас не обратят внимания; а одного меня сочтут, пожалуй, за любовника или за вора. Спускайтесь, Маликорн, вот вам лестница.
— Господин Маликорн, — вскричала Монтале,—
запрещаю вам сходить с дерева! Под страхом моего жесточайшего гнева.
Маликорн, занесший уже было ногу на верхушку ограды, печально убрал ее.
— Шшш… — прошептал Маникан.
— Что такое? — спросила Монтале.
— Я слышу шаги.
— Ах, Боже мой!
Действительно, шум шагов становился все более явственным, листва раздвинулась, и появился де Сент-Эньян, весело смеясь и простирая руку, как бы с целью остановить каждого в том положении, в каком они находились: Маликорна на дереве, с вытянутой шеей, Монтале на ступеньке лестницы, к которой она словно приросла, Маникана на земле, с отставленной вперед ногой, готового пуститься в путь.
— Добрый вечер, Маникан, — приветствовал его граф. — Милости просим, дружище; вас очень недоставало сегодня, и о вас спрашивали. Мадемуазель де Монтале, ваш… покорнейший слуга!
Монтале покраснела.
— Ах, Боже мой! — пробормотала она, закрывая лицо руками.
— Успокойтесь, мадемуазель, — сказал де Сент-Эньян, — я знаю, что вы невинны, и поручусь в том перед всеми. Маникан, пойдемте со мной. Буковая аллея, перекресток и лабиринт — все знакомые места; я буду вашей Ариадной. Вот я и напомнил забытую вами мифологию!
— Ей-Богу, верно! Благодарю вас, граф.
— Не прихватите ли заодно, граф, — попросила Монтале, — также господина Маликорна?
— Нет, нет, Боже упаси! — отозвался Маликорн. — Господин Маникан досыта наговорился с вами; теперь, мадемуазель, моя очередь; мне нужно столько сказать вам по поводу нашего будущего.
— Слышите? — рассмеялся граф. — Оставайтесь с ним, мадемуазель. Разве вы не знаете, что сегодняшняя ночь — ночь тайн?
И, взяв Маникана под руку, граф быстро увлек его по той дороге, которую Монтале так хорошо знала и так плохо показывала.
Монтале проводила их глазами, пока они не скрылись из виду.
XXXI
КАК МАЛИКОРН БЫЛ ВЫСЕЛЕН ИЗ ГОСТИНИЦЫ "КРАСИВЫЙ ПАВЛИН"
Тем временем Маликорн постарался расположиться поудобнее.
Когда Монтале обернулась, перемена в положении Маликорна сразу же бросилась ей в глаза. Маликорн сидел, как обезьяна, на каменной ограде, опершись ногами на верхнюю ступеньку лестницы. Голова его, как у фавна, была увита плющом и жимолостью, а ноги опутывал дикий виноград.
Что касается Монтале, то ее вполне можно было принять за дриаду.
— На что это похоже? — возмущалась она, поднимаясь по лестнице. — Вы покоя мне не даете, преследуете меня, несчастную, тиран вы этакий!
— Я, — удивился Маликорн, — я тиран?
— Разумеется, вы беспрестанно компрометируете меня, господин Маликорн; вы злобное чудовище!
— Я?
— Что вам понадобилось в Фонтенбло? Скажите на милость! Разве вы живете не в Орлеане?
— Вы спрашиваете, что мне понадобилось здесь? Мне нужно было увидеть вас.
— Ах, какое неотложное дело!
— Очень неотложное, мадемуазель, хотя вам, конечно, все равно. Что же касается моего дома, то вы прекрасно знаете, что я покинул его и в будущем мне не надо никакого дома, кроме того, в котором живете вы. А так как в настоящее время вы живете в Фонтенбло, то я и явился в Фонтенбло.
Монтале пожала плечами.
— Так вы хотите меня видеть?
— Да.
— Ну хорошо, вы меня увидели! Будет с вас, ступайте!
— О нет! — воскликнул Маликорн.
— Как это нет?
— Я явился не только с тем, чтобы увидеть вас; мне надо также поговорить с вами.
— Что же, поговорим. Но только после и в другом месте.
— После! Бог знает, увижу ли я вас после и в другом месте. Такого удобного случая, как этот, нам никогда больше не представится.
— Но сейчас я никак не могу.
— Почему?
— Потому что сегодня ночью произошла тысяча приключений.
— Так это будет тысяча первым.
— Нет, нет, мадемуазель де Тонне-Шарант ждет меня в нашей комнате; ей нужно сообщить мне что-то очень важное.
— И давно уже ждет?
— По крайней мере, с час.
— В таком случае, — сказал спокойно Маликорн, — подождет еще несколько минут.
— Господин Маликорн, вы забываетесь.
— То есть вы меня забываете, мадемуазель. И та роль, которую вы заставляете меня играть здесь, начинает раздражать меня. Тьфу, пропасть! Целую неделю я слоняюсь тут около вас, а вы ни разу не соблаговолили заметить меня…
— Как, вы здесь уже целую неделю?
— Да, скитаюсь в парке, словно оборотень, обжигаемый фейерверками, от которых у меня порыжели два парика, вечно мокрый от вечерней сырости и брызгов фонтанов, вечно голодный, измученный, вынужденный удирать через ограду, точно вор. Черт возьми, разве это жизнь для существа, которое не создано ни белкой, ни саламандрой, ни выдрой! Вы настолько бесчеловечны, что хотите заставить меня утратить человеческий образ. Нет, я протестую! Я человек, черт возьми, и останусь человеком, разве только на этот счет последуют иные распоряжения небесного начальства!
— Что же вам надо? Чего вы хотите? Чего вы требуете? — спросила Монтале более мягким тоном.
— Не станете же вы уверять, что не знали о моем пребывании в Фонтенбло?
— Я…
— Будьте откровенны.
— Я подозревала об этом.
— Неужели в течение целой недели вы не могли устроить так, чтобы видеться со мной хотя бы раз в день?
— Мне всегда мешали, господин Маликорн.
— Та-та-та…
— Спросите у других фрейлин, если не верите.
— Никогда не спрашиваю объяснения того, что сам знаю лучше других.
— Успокойтесь, господин Маликорн, скоро все переменится.
— Давно пора.
— Вы же знаете, что о вас всегда думают, видят ли вас или нет, — сказала Монтале с кошачьей ласковостью.
— Да, как же, думают!..
— Честное слово.
— Нет ли чего новенького?
— Относительно чего?
— Относительно моего поручения узнать, что творится у принца.
— Ах, дорогой Маликорн, в эти дни нельзя было даже подойти к его высочеству.
— А теперь?
— Теперь другое дело: со вчерашнего дня он перестал ревновать.
— Вот как! Отчего же прошла его ревность?
— Пошел слух, что король удостоил внимания другую женщину, и принц сразу успокоился.
— А кто пустил этот слух?
Монтале понизила голос:
— Говоря между нами, мне кажется, что принцесса и король просто сговорились.
— Ха-ха!.. — засмеялся Маликорн. — Это было единственное средство! А как же тот бедный воздыхатель — господин де Гиш?
— О, он совсем отставлен.
— Они переписывались?
— Да нет же! В течение целой недели я не видела, чтобы кто-нибудь из них взял перо в руки.
— А в каких отношениях вы с принцессой?
— В самых лучших.
— Ас королем?
— Король улыбается мне, когда я прохожу мимо.
— Хорошо. Теперь скажите, какую женщину наши любовники решили сделать своей ширмой?
— Лавальер.
— Бедняжка! Нужно, однако, помешать этому, моя милая.
— Зачем?
— Затем, что господин Рауль де Бражелон убьет ее или себя, если у него возникнет подозрение.
— Рауль? Добряк Рауль? Вы думаете?
— Женщины имеют претензию считать себя знатоками человеческих страстей, — сказал Маликорн, — а сами не умеют читать ни в собственных сердцах, ни в собственных глазах. Словом, говорю вам, господин де Бражелон безумно любит Лавальер, и, если она вздумает сделать вид, что обманывает его, он лишит себя жизни или убьет ее.
— Король защитит ее, — уверила его Монтале.
— Король! — воскликнул Маликорн.
— Конечно.
— Ну, Рауль убьет короля как обыкновенного рейтара.
— Вы с ума сошли, господин Маликорн!
— Нисколько; я говорю вам совершенно серьезно, милая Монтале, а сам я знаю, как поступить.
— Как?
— Я предупрежу потихоньку Рауля об этой шутке.
— Боже вас сохрани, несчастный! — вскричала Монтале, поднимаясь на одну ступеньку ближе к Маликорну. — Даже не заикайтесь об этом бедняге Бражелону.
— Почему же?
— Потому что вы еще ничего не знаете.
— А что случилось?
— Сегодня вечером… Никто нас не подслушивает?
— Нет.
— Сегодня вечером под королевским дубом Лавальер громко и простодушно заявила: "Не понимаю, как это, увидев короля, можно любить какого-нибудь другого мужчину".
Маликорн даже подпрыгнул на стене.
— Ах, Боже мой, неужели она так и сказала, несчастная?
— Слово в слово.
— И она думает так?
— У Лавальер всегда что на уме, то и на языке.
— Это требует отмщения. Какие все женщины ехидны! — воскликнул Маликорн.
— Успокойтесь, дорогой Маликорн, успокойтесь!
— Напротив, зло нужно пресечь в корне. Нужно вовремя предупредить Рауля.
— Вот придумал! Теперь уже поздно, — ответила Монтале.
— Почему?
— Эти слова Лавальер…
— Да.
— Эти слова…
— Ну?
— Дошли до короля.
— Король знает их? Они были переданы королю?
— Король слышал их.
— Ohime, как говорил господин кардинал.
— Король находился в то время недалеко от королевского дуба.
— Следовательно, — заключил Маликорн, — теперь у короля и принцессы все пойдет как по маслу, а козлом отпущения явится бедный Бражелон.
— Вы совершенно правы.
— Это ужасно!
— Ничего не поделаешь.
— Да, пожалуй, лучше не становиться между королевским дубом и королем, не то такой маленький человек, как я, мигом будет раздавлен, — промолвил Маликорн после минутного размышления.
— Сущая правда.
— Подумаем теперь о себе.
— Как раз то самое, чего и я хотела.
— Откройте же свои прелестные глазки.
— А вы давайте сюда ваши большие уши.
— Приблизьте ваш крошечный ротик, чтобы я мог крепче поцеловать вас.
— Вот он, — сказала Монтале и тотчас сама ответила звонким поцелуем.
— Разберемся во всем как следует. Господин де Гиш любит принцессу, Лавальер любит короля; король любит принцессу и Лавальер; принц не любит никого, кроме себя. Посреди всех этих любовных историй даже дурак сделал бы себе карьеру, а тем более такие рассудительные люди, как мы.
— Вы всё носитесь со своими мечтами.
— Вернее, со своими фактами. Позвольте мне быть вашим путеводителем, моя дорогая; кажется, до сих пор вы не могли пожаловаться на мои советы, не правда ли?
— Не могла.
— В таком случае пусть прошлое служит вам порукой за будущее. Так как здесь каждый думает о себе, подумаем о себе и мы.
— Вы совершенно правы.
— Но только исключительно о себе.
— Идет!
— Союз наступательный и оборонительный!
— Клянусь, что буду свято исполнять его.
— Протяните руку; вот так: все для Маликорна!
— Все для Маликорна!
— Все для Монтале! — отвечал Маликорн, протягивая руку, в свою очередь.
— А теперь что же делать?
— Держать постоянно глаза открытыми, насторожить уши, собирать улики против других, не давать никаких улик против себя.
— По рукам!
— Идет!
— Решено. А теперь, когда договор заключен, прощайте.
— Как прощайте?
— Да так. Возвращайтесь в свою харчевню.
— В свою харчевню?
— Да; ведь вы же остановились в харчевне "Красивый павлин"?
— Монтале, Монтале, вы сами выдали себя! Вы отлично знали о моем пребывании в Фонтенбло.
— Что же это доказывает? Что вами занимаются больше, чем вы заслуживаете, неблагодарный!
— Гм…
— Возвращайтесь же в "Красивый павлин"!
— Ах, какая незадача!
— Почему?
— Это совершенно невозможно.
— Разве у вас там не было комнаты?
— Была, теперь нет.
— Нет? Кто же у вас отнял ее?
— А вот послушайте… Как-то раз, набегавшись за вами, я пришел, едва переводя дух, в гостиницу, как вдруг вижу носилки, на которых четверо крестьян несут больного монаха.
— Монаха?
— Да. Старика-францисканца с седой бородой. Смотрю, несут этого больного монаха в гостиницу. Я поднимаюсь за ним по лестнице и вижу, что его вносят в мою комнату.
— В вашу комнату?
— Да, в мою собственную комнату. Думая, что произошла ошибка, зову хозяина; хозяин заявляет мне, что комната была снята мной на неделю, срок истек, и теперь ее занял этот францисканец.
— Вот как!
— Я сам воскликнул тогда: "Вот как!" Больше того, я хотел рассердиться. Я опять поднялся наверх. Я обратился к самому францисканцу. Хотел доказать ему неучтивость его поступка. Но этот монах, несмотря на всю свою слабость, приподнялся на локте, вперил в меня огненный взгляд и сказал голосом, который годился бы для командования кавалерийским отрядом: "Выкиньте этого нахала за дверь!" Это приказание было моментально исполнено хозяином и четырьмя носильщиками, которые спустили меня с лестницы немножко скорее, чем я сам спустился бы. Вот почему, дорогая, я оказался без крова.
— Но кто такой этот францисканец? — спросила Монтале. — Что он, генерал ордена?
— Наверное; мне послышалось, что его величал так вполголоса один из носильщиков.
— Итак?.. — протянула Монтале.
— Итак, у меня нет больше ни комнаты, ни гостиницы, ни крова, и все-таки я решил, как и мой друг Маникан, не ночевать под открытым небом.
— Что же делать? — вскричала Монтале.
— Вот именно!
— Ничего не может быть проще, — раздался вдруг чей-то голос.
Монтале и Маликорн разом вскрикнули.
Показался де Сент-Эньян.
— Дорогой Маликорн, — сказал он, — счастливый случай снова приводит меня сюда, чтобы вывести вас из затруднительного положения. Пойдемте, я предлагаю вам комнату у себя и ручаюсь вам, что ее не отнимет никакой францисканец. Что же касается вас, мадемуазель, будьте спокойны: я уже посвящен в тайну мадемуазель де Лавальер и мадемуазель де Тонне-Шарант; вы были только что так добры, что посвятили меня в вашу, благодарю: я буду хранить все три тайны так же свято, как и одну.
Маликорн и Монтале переглянулись, как двое школьников, застигнутых на месте преступления. Но так как Маликорн не мог не увидеть всех выгод предложения де Сент-Эньяна, то он сделал Монтале знак, что покоряется, и та ответила ему тем же.
Затем Маликорн медленно спустился с лестницы, обдумывая, как бы поискуснее выведать у г-на де Сент-Эньяна все, что последний мог знать о пресловутой тайне. А Монтале помчалась как лань, и никакой лабиринт не мог сбить ее с пути.
Сент-Эньян действительно привел к себе Маликорна, оказывая ему всяческое внимание, — так он был счастлив держать в руках двух человек, которые могли бы поставлять ему сведения о тайнах фрейлин.
XXXII
ЧТО ЖЕ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ ПРОИЗОШЛО В ХАРЧЕВНЕ "КРАСИВЫЙ ПАВЛИН"
Прежде всего сообщим читателю некоторые подробности о харчевне "Красивый павлин"; потом перейдем к описанию постояльцев, которые занимали ее.
Харчевня "Красивый павлин", как и всякая харчевня, обязана была своим названием вывеске. На этой вывеске изображен был павлин с распущенным хвостом. Но только, по примеру некоторых художников, придавших змию, соблазнившему Еву, лицо красивого юноши, творец вывески придал красивому павлину лицо женщины.
Эта харчевня — живая эпиграмма на ту половину человеческого рода, которая, по словам Легуве, сообщает прелесть жизни, — стояла в Фонтенбло на первой боковой улице налево, пересекавшей главную артерию, Парижскую улицу, которая, в сущности, составляла весь городок.
В те времена боковая улица называлась Лионской, вероятно, потому, что направлялась в сторону этой второй столицы королевства. Лионскую улицу составляли два дома зажиточных горожан, отделенные друг от друга большими садами с живой изгородью. Между тем казалось, будто на этой улице три дома. Объясним, каким образом на самом деле их было только два.
Харчевня "Красивый павлин" выходила главным фасадом на большую улицу; на Лионскую же улицу выходили два флигеля, разделенные дворами. В них были просторные помещения для всех путешественников, приходили ли они пешком, приезжали ли верхом или даже в каретах. Тут путники находили не только кров и стол; богатые вельможи имели к своим услугам место для уединенных прогулок, когда, подвергшись опале, желали затвориться в одиночестве, чтобы понемногу примириться с обидами или же обдумать месть.
Из окон этих флигелей была видна прежде всего улица, поросшая травкой, пробивающейся между камнями мостовой. Дальше — красивые живые изгороди из бузины и боярышника, которые, точно зеленые увенчанные цветами руки, обнимали упомянутые нами два дома. А еще дальше, в промежутках между домами, точно фон картины или непроницаемый горизонт, рисовалась полоса густых рощ, стоявших, как часовые, перед большим лесом, начинавшимся у Фонтенбло.
Итак, постоялец, занимавший угловое помещение, взглянув на Парижскую улицу, мог видеть прохожих, слышать их шаги, любоваться уличными увеселениями, а обращаясь в сторону Лионской улицы, упиваться сельским видом и тишиной. Кроме того, в случае необходимости, заслышав стук в главную дверь с Парижской улицы, постоялец мог ускользнуть по черному ходу на Лионскую улицу и, пробравшись вдоль садов, достигнуть опушки леса.
Маликорн, который, как помнит читатель, впервые поведал нам об этой харчевне "Красивый павлин" с целью пожаловаться на свое изгнание оттуда, был слишком озабочен собственными делами и рассказал Монтале далеко не все, что можно было сообщить об этой любопытной харчевне.
Мы постараемся восполнить этот досадный пробел в рассказе Маликорна.
Например, Маликорн совсем забыл упомянуть, каким образом он попал в харчевню "Красивый павлин". Кроме того, он сказал только о францисканце и ни словом не обмолвился о других постояльцах этой харчевни.
Способ, каким они проникли туда, образ их жизни, трудность для всякого постороннего, кроме привилегированных постояльцев, получить доступ в гостиницу без пароля и поселиться в ней без особых приготовлений — все это должно было, однако, поразить Маликорна и, мы решаемся сказать, действительно поразило его. Однако, как мы уже упомянули, Маликорн весь был поглощен собственными делами и не замечал многого из того, что происходило кругом.
В самом деле, все помещения гостиницы "Красивый павлин" были заняты домоседами, очень спокойными людьми с приветливыми лицами, ни одно из которых не было знакомо Маликорну. Все эти постояльцы приехали в гостиницу после поселения в ней Маликорна. И каждый входил туда, произнеся пароль, который на первых порах привлекал внимание Маликорна; однако, расспросив, в чем дело, он узнал, что хозяин принимал эти предосторожности потому, что город, в котором было много богатых вельмож, кишел также ловкими мошенниками.
Дорожа доброй славой гостиницы, хозяин заботился о том, чтобы его постояльцы не были ограблены.
Стараясь уяснить свое положение в гостинице "Красивый павлин", Маликорн иногда задавал себе вопрос, почему его приняли и впустили беспрепятственно, тогда как на его глазах очень многие приезжие получили отказ. Особенно поражало его то, что Маникан, такой знатный вельможа, которого, по его мнению, должны были уважать все, был самым бесцеремонным образом выпровожен со словами nescio vos когда хотел покормить свою лошадь в "Красивом павлине".
Все это было для Маликорна загадкой, над разрешением которой он, впрочем, не очень ломал себе голову, настолько он был поглощен своими любовными и честолюбивыми замыслами. Впрочем, если бы он и хотел разрешить эту загадку, это едва ли удалось бы ему при всем его уме.
Несколько слов покажут читателю, что для разрешения подобной загадки понадобился бы, по крайней мере, Эдип.
Вот уже неделю в этой гостинице жило семеро путешественников, прибывших туда на другой день после того, как Маликорн остановил свой выбор на "Красивом павлине".
Эти семеро путешественников, прибывших с многочисленным штатом, были: прежде всего немецкий генерал с секретарем, врачом, тремя лакеями и семью лошадьми — этого генерала звали граф фон Востпур; испанский кардинал с двумя племянницами, двумя секретарями, родственником-офицером и двенадцатью лошадьми — этого кардинала звали монсеньер Херебиа; богатый бременский купец с лакеем и двумя лошадьми — этого купца звали г-н Бонштетт; венецианский сенатор с женой и дочерью, писаными красавицами, — сенатора звали синьор Марини; шотландский помещик с семью горцами своего клана, все пешком, — помещика звали Мак-Камнор; австриец из Вены без титула и герба, приехавший в карете, очень похожий на священника и немного на солдата, — его звали советником; наконец, дама-фламандка, с лакеем, горничной и компаньонкой, очень важная, очень величественная, на превосходных лошадях, — ее звали фламандской дамой.
Все эти путешественники, как мы сказали, приехали в один и тот же день, а между тем их прибытие не вызвало никакой суматохи в гостинице, улица нисколько не была загромождена, так как помещения были отведены им заранее по просьбе их курьеров или секретарей, приехавших накануне или в тот же день утром.
Маликорн, прибывший днем раньше на тощей лошади, с худеньким чемоданом, назвал себя в гостинице "Красивый павлин" другом одного вельможи, желавшего полюбоваться празднествами, и объявил, что этот вельможа должен вскоре приехать сам.
Выслушав его, хозяин улыбнулся Маликорну как старому знакомому, и сказал:
— Выбирайте, сударь, комнату, какая вам понравится, потому что вы приехали первым.
Это было сказано с тем выразительным подобострастием, которое у содержателей харчевен означает: "Будьте спокойны, сударь; мы знаем, с кем имеем дело, и будем обращаться с вами подобающим образом".
Слова и сопровождавший их жест показались Маликорну благожелательными, но он не понимал причины неожиданной любезности. Не желая тратить много денег и в то же время предполагая, что, спросив маленькую комнату, он получит отказ, Маликорн решил ухватиться за слова хозяина и обмануть его с помощью его же собственной хитрости.
Поэтому, улыбаясь с видом человека, которому отдают должное, он отвечал:
— Дорогой хозяин, я возьму самую лучшую и самую веселую комнату.
— С конюшней?
— С конюшней.
— С какого дня?
— Немедленно, если это возможно.
— Чудесно.
— Только, — поспешно прибавил Маликорн, — я не займу сейчас большого помещения.
— Хорошо, — произнес хозяин тоном человека понимающего.
— Некоторые причины, которые потом станут для вас ясны, заставляют меня занять для себя лично только эту маленькую комнату.
— Да, да, да, — подтвердил хозяин.
— Когда приедет мой друг, он наймет большое помещение. И так как оно будет принадлежать ему, то он сам и рассчитается с вами.
— Прекрасно, прекрасно! Так мы и договаривались.
— Договаривались?
— Слово в слово.
— Странно, — пробормотал Маликорн. — Значит, вы понимаете?
— Да.
— Это все, что нужно. Так как вы понимаете… А вы ведь понимаете, не правда ли?
— Вполне.
— Отлично, проводите меня в мою комнату.
Хозяин "Красивого павлина" пошел впереди, держа шляпу в руке.
Маликорн поместился в своей комнате и был крайне удивлен, что хозяин гостиницы, встречая его на лестнице, постоянно подмигивал ему как соумышленнику.
"Тут произошло какое-то недоразумение, — говорил себе Маликорн, — но пока оно не разъяснилось, я буду им пользоваться; ничего лучшего мне не нужно".
И, как охотничья собака, пускался он из своей комнаты ловить придворные новости, то обжигаясь фейерверками, то купаясь в брызгах фонтана, как он говорил мадемуазель Монтале.
На другой день по приезде он увидел, как к крыльцу гостиницы подъехали один за другим семеро путешественников и заняли все помещения "Красивого павлина".
При виде всех этих путешественников и их челяди Маликорн с удовольствием потер себе руки, думая, что, запоздай он хотя бы на один день, у него не было бы кровати, на которой он мог бы отдыхать по возвращении из своих экспедиций.
Когда все приезжие были размещены, хозяин вошел в комнату Маликорна и с обычной почтительностью сказал:
— Любезный гость, в третьем корпусе вам оставлено большое помещение; вы знаете это?
— Конечно, знаю.
— Я вам делаю настоящий подарок.
— Спасибо!
— Поэтому, когда ваш друг приедет…
— Ну?
— Он останется доволен мной, если только это не такой человек, которому ничем не угодить.
— Позвольте мне сказать несколько слов по поводу моего друга.
— Говорите, ради Бога, ведь вы здесь хозяин!
— Вы знаете, он должен был приехать…
— Да, должен.
— Он, вероятно, изменил свое намерение.
— Нет.
— Вы в этом уверены?
— Уверен.
— Потому что, если у вас есть хоть какие-нибудь сомнения…
— Слушаю.
— То я вам заявляю: я не ручаюсь, что он приедет.
— Однако он сказал вам…
— Да, сказал; но вы знаете: человек предполагает, а Бог располагает — verba volant, scripta manent.
— Что это значит?
— Слова улетают, написанное остается, а так как он мне ничего не написал, а удовольствовался устными заявлениями, то я вам разрешаю, хотя не побуждаю вас… вы понимаете, я в большом затруднении…
— Что же вы мне разрешаете?
— Сдать это помещение, если за него вам предложат хорошую цену.
— Сдать?
— Да.
— Ни за что, сударь, никогда я не сделаю подобной вещи. Если он не написал вам…
— Нет.
— То он написал мне.
— А-а-а!.
— Да.
— А в каких выражениях? Посмотрим, сходится ли его письмо с устными его указаниями.
— Вот что приблизительно было в письме:
"Господину содержателю гостиницы "Красивый павлин".
Вы, вероятно, предупреждены, что в вашей гостинице назначено свидание нескольких важных особ; я принадлежу к членам общества, собирающегося в Фонтенбло. Придержите поэтому небольшую комнату для моего друга, который приедет или раньше, или после меня…"
— Вы и есть этот друг, не правда ли? — прервал свою речь хозяин "Красивого павлина".
Маликорн скромно поклонился.
Хозяин продолжал:
"И большое помещение для меня. За большое помещение рассчитываюсь я; но я желаю, чтобы маленькая комнатка стоила недорого, так как она предназначена для бедняка".
— Это опять-таки вы, не правда ли? — спросил хозяин.
— Да, конечно, — ответил Маликорн.
— Итак, мы сговорились. Ваш друг заплатит за большое помещение, а вы за вашу комнату.
"Пусть меня колесуют, если я что-нибудь понимаю в происходящем", — подумал Маликорн.
А вслух прибавил:
— А скажите, вы остались довольны именем?
— Каким именем?
— Стоящим в конце письма. Оно служит вам полным ручательством?
— Я хотел спросить его у вас, — сказал хозяин.
— Как, письмо было без подписи?
— Да, — отвечал хозяин, широко раскрывая глаза, в которых светились таинственность и любопытство.
— В таком случае, — заявил Маликорн, тоже принимая таинственный вид, — если он не назвал себя…
— Да?
— Значит, у него были на то причины.
— Без сомнения.
— И я его друг, его поверенный, не стану разоблачать его инкогнито.
— Вы правы, сударь, — согласился хозяин. — Я не буду настаивать.
— Я ценю вашу деликатность… Но, как сказал мой друг, за мою комнату полагается особая плата; сговоримся о ней.
— Сударь, это дело решенное.
— Все же сосчитаемся. Комната, стол, конюшня и корм для моей лошади; сколько вы возьмете в день?
— Четыре ливра, сударь.
— Значит, двенадцать ливров за истекшие три дня.
— Да, сударь, двенадцать ливров.
— Вот они.
— Зачем же вам платить теперь?
— Затем, что, — таинственно понижая голос, проговорил Маликорн, видевший, что таинственность производит отличное действие, — затем, что я не хочу остаться в долгу, если мне придется уехать внезапно.
— Вы правы, сударь.
— Значит, я у себя дома?
— Вы у себя!
— Отлично. Прощайте!
Хозяин ушел.
Оставшись один, Маликорн стал рассуждать следующие образом:
"Только господин де Гиш или Маникан могли написать хозяину "Красивого павлина"; господин де Гиш, желая заручиться помещением вне дворца, на случай успеха или неуспеха, а Маникан по поручению господина де Гиша.
Вот что, должно быть, придумали господин де Гиш или Маникан: в большом помещении можно будет прилично принять даму под густой вуалью, припася на всякий случай для означенной дамы второй выход на пустынную улицу, кончающуюся у самой опушки леса.
Маленькая комната предназначается в качестве временного приюта для Маникана, поверенного господина де Гиша, играющего для большей безопасности роль господина и роль поверенного одновременно.
Но этот съезд, назначенный в гостинице и действительно состоявшийся? Что это такое? Все это, должно быть, люди, которые должны быть представлены королю. Но кто такой этот бедняк, которому оставлена маленькая комната? Хитрость, чтобы лучше замаскироваться де Гишу или Маникану. Если я угадал верно — что весьма правдоподобно, — то еще полбеды: расстояние между Маниканом и Маликорном определяется только кошельком".
Придя к такому выводу, Маликорн успокоился, предоставив семи постояльцам занимать семь помещений в гостинице "Красивый павлин" и свободно разгуливать по ней.
Когда ничто не беспокоило его при дворе, когда разведки и расспросы утомляли его, когда ему надоело писать письма, которые никогда не удавалось передать по назначению, — Маликорн возвращался в свою уютную маленькую комнату и, облокотившись на балкон, украшенный настурциями и гвоздикой, принимался думать о странных путешественниках, для которых в Фонтенбло как будто не существовало ни света, ни радости, ни праздников.
Так продолжалось до седьмого дня, который мы подробно описали в предыдущих главах вместе с последовавшей за ним ночью.
В эту ночь Маликорн сидел у окна, чтобы освежиться; было уже очень поздно, как вдруг показался Маникан верхом на лошади, озабоченно и недовольно озиравшийся во все стороны.
— Наконец-то! — сказал себе Маликорн, с первого взгляда узнавший Маникана. — Наконец он является занять свое помещение, иными словами — мою комнату.
И он окликнул Маникана. Маникан поднял голову и, в свою очередь, узнал Маликорна.
— Ах, черт возьми, — произнес он, и лицо его просветлело, — как рад я встретиться с вами, Маликорн. Я разъезжаю по Фонтенбло в напрасных поисках трех вещей: де Гиша, комнаты и конюшни.
— Что касается де Гиша, то я не могу дать вам о нем ни дурных, ни хороших сведений, потому что я не видел его; комната и конюшня — дело другое.
— А-а-а!
— Да; ведь они были оставлены здесь?
— Оставлены? Кем?
— Вами, мне кажется.
— Мной?
— Разве вы не заказали здесь помещения?
— И не думал даже.
В этот момент на пороге вырос хозяин.
— Есть у вас комната? — спросил Маникан.
— Вы изволили заказать ее, сударь?
— Нет.
— В таком случае комнаты нет.
— Если так, то я заказал комнату, — сказал Маникан.
— Комнату или целое помещение?
— Все, что вам будет угодно.
— Письменно?
Маликорн утвердительно кивнул Маникану.
— Ну, конечно, письменно, — отвечал Маникан. — Разве вы не получили моего письма?
— От какого числа? — спросил хозяин, которому колебания Маникана показались подозрительными.
Маникан почесал затылок и посмотрел на Маликорна; но Маликорн уже спускался по лестнице на помощь другу.
Как раз в это мгновение у подъезда гостиницы остановился путешественник, закутанный по-испански в длинный плащ; ему был слышен этот разговор.
— Я спрашиваю вас, какого числа вы написали мне письмо с просьбой оставить помещение? — настойчиво повторил хозяин.
— В прошедшую среду, — мягко и вежливо произнес таинственный незнакомец, касаясь плеча хозяина.
Маникан попятился назад, а Маликорн, появившийся на пороге, в свою очередь, почесал затылок. Хозяин поклонился новому приезжему с видом человека, узнавшего своего настоящего клиента.
— Помещение для вашей милости приготовлено, — почтительно начал он, — конюшни тоже. Только…
Он осмотрелся кругом.
— Ваши лошади? — спросил он.
— Мои лошади, может быть, придут, а может быть, не придут. Вам, я думаю, это все равно, так как вам будет заплачено за все, что было заказано.
Хозяин поклонился еще ниже.
— А вы оставили для меня, — продолжал незнакомец, — маленькую комнату, как я вам писал?
— Ай! — вскричал Маликорн, пытаясь скрыться.
— Сударь, вот уже неделю ее занимает ваш друг, — сказал хозяин, показывая на Маликорна, который совсем забился в угол.
Путешественник, приподняв плащ, быстро взглянул на Маликорна.
— Этот господин не мой друг.
Хозяин так и подскочил.
— Я его не знаю, — покачал головой приезжий.
— Как! — вскричал содержатель гостиницы, обращаясь к Маликорну. — Как, вы не друг этого господина?
— Разве вам не все равно, раз вам заплачено, — величественно проговорил Маликорн, передразнивая незнакомца.
— Совсем не все равно! — отвечал хозяин, начавший понимать, что произошло какое-то недоразумение. — И я прошу вас, сударь, освободить помещение, заказанное вовсе не для вас.
— Но ведь господин приезжий, — сказал Маликорн, — не нуждается в моей комнате и в большом зале сразу… и если он берет комнату, я беру зал; если же он предпочитает зал, я оставляю за собой комнату.
— Мне очень жаль, сударь, — мягко заметил приезжий, — но мне нужны сразу и комната, и большое помещение.
— А для кого же? — спросил Маликорн.
— Зал для меня.
— Отлично. А комната?
— Взгляните, — сказал незнакомец, протягивая руку к приближавшемуся шествию.
Маликорн посмотрел в указанном направлении и увидел носилки, а на них францисканца, о котором он рассказал Монтале, присочинив некоторые подробности.
Следствием появления незнакомца и больного францисканца было изгнание Маликорна, которого хозяин гостиницы и крестьяне, служившие носильщиками, бесцеремонно выставили на улицу.
Читателю уже были сообщены результаты этого изгнания и передан разговор Маникана с Монтале, которую Маникан, отличавшийся большей ловкостью, чем Маликорн, сумел разыскать, чтобы расспросить ее о де Гише; читателю известны также последующий разговор Монтале с Маликорном и любезность графа де Сент-Эньяна, предложившего комнату обоим друзьям.
Нам остается открыть читателю, кто были незнакомец в плаще, нанявший двойное помещение, одну часть которого занимал Маликорн, и не менее таинственный францисканец, своим появлением разрушивший планы Маликорна и Маникана.
ХХХIII
ИЕЗУИТ ОДИННАДЦАТОГО года
Чтобы не томить читателя, мы прежде всего поспешим ответить на первый вопрос.
Закутанным в плащ путешественником был Арамис, который, расставшись с Фуке, вынул из саквояжа полный костюм, переоделся, вышел из замка и направился в гостиницу "Красивый павлин", где уже неделю тому назад заказал себе два помещения.
Тотчас же после изгнания Маликорна и Маникана Арамис подошел к францисканцу и спросил его, где он предпочитает остановиться, в большой комнате или же в маленькой.
Францисканец спросил, где расположены эти комнаты. Ему ответили, что маленькая комната на втором этаже, а большая на третьем.
— В таком случае я выбираю маленькую, — сказал монах.
Арамис не спорил.
— Маленькую комнату, — покорно повторил он, обращаясь к хозяину.
И, почтительно поклонившись, пошел к себе.
Францисканца немедленно отнесли в маленькую комнату.
Не правда ли, читателю кажется удивительной почтительность прелата к простому монаху, да еще монаху нищенствующего ордена, которому без всякой с его стороны просьбы предоставили комнату, являвшуюся предметом упований стольких путешественников?
Как объяснить, наконец, это неожиданное появление Арамиса в гостинице "Красивый павлин", тогда как он мог свободно поместиться в замке вместе с г-ном Фуке?
Францисканец не издал ни единого стона, когда его поднимали по лестнице, хотя можно было видеть, что он жестоко страдал и что каждый раз, когда носилки задевали стену или перила лестницы, все его тело сотрясалось от этих толчков.
Когда, наконец, его внесли в комнату, он сказал носильщикам:
— Помогите мне сесть в это кресло.
Крестьяне опустили носилки на пол и, осторожно подняв больного, усадили его в кресло, стоявшее у изголовья кровати.
— Теперь, — мягко сказал он, — позовите ко мне хозяина.
Они повиновались.
Через пять минут на пороге появился содержатель "Красивого павлина".
— Друг мой, — сказал ему францисканец, — рассчитайтесь, пожалуйста, с этими парнями; это вассалы графства Мелён. Они нашли меня без памяти на дороге и, не зная, будут ли их труды оплачены, хотели нести меня к себе. Но я знаю, во что обходится бедным гостеприимство, оказываемое ими больному, и предпочел гостиницу, где, кроме того, меня ожидали.
Хозяин с удивлением посмотрел на францисканца. Монах осенил себя крестным знамением, сделав его особенным образом. Хозяин перекрестился точно так же.
— Да, правда, — отвечал он, — вас ждали, отец мой; но мы надеялись встретить вас в добром здравии.
И так как крестьяне с удивлением смотрели на эту внезапную почтительность богатого содержателя гостиницы к бедному монаху, то францисканец вынул из глубокого кармана несколько золотых монет и, показав их крестьянам, сказал:
— Вот, друзья мои, чем я заплачу за заботу обо мне. Поэтому успокойтесь и не бойтесь оставить меня здесь. Мой орден, по делам которого я путешествую, не хочет, чтобы я просил милостыню; помощь, оказанная мне вами, тоже заслуживает вознаграждения, поэтому возьмите два луидора и ступайте с миром.
Крестьяне не решались принять деньги; тогда хозяин взял от францисканца две золотые монеты и сунул их в руку одного из парней. Носильщики удалились с вытаращенными от недоумения глазами.
Дверь закрылась; францисканец задумался. Потом он провел по пожелтевшему лбу своей сухой от лихорадки рукой и погладил седеющую курчавую бороду судорожно сведенными пальцами.
Его запавшие от болезни и волнения глаза, казалось, были прикованы к какой-то мучительной, навязчивой мысли.
— Какие доктора есть у вас в Фонтенбло? — спросил он наконец.
— У нас их трое, отец мой.
— Назовите мне их.
— Прежде всего Линиге.
— Еще!
— Кармелит, по имени брат Юбер.
— Потом?
— Светский врач, по фамилии Гризар.
— А-а-а! Гризар! — прошептал монах. — Позовите мне скорее господина Гризара!
Хозяин почтительно поклонился.
— Кстати, какие здесь поблизости священники?
— Какие священники?
— Да, каких орденов?
— Есть иезуиты, августинцы и кордельеры; но, отец мой, ближе всего иезуиты. Итак, прикажете позвать иезуитского духовника?
— Да, ступайте.
Хозяин вышел.
Читатель догадывается, что по знаку креста, которым они обменялись между собой, хозяин и больной узнали, что они оба принадлежат к страшному обществу иезуитов.
Оставшись один, францисканец вынул из кармана связку бумаг и внимательно перечитал некоторые из них. Однако недуг сломил его волю: глаза его помутились, холодный пот выступил на лбу, и он почти лишился чувств, запрокинув голову назад и бессильно свесив руки по обеим сторонам кресла.
Минут пять он оставался без движения, пока не вернулся хозяин, ведя с собой врача, который едва успел одеться. Шум их шагов и струя воздуха, ворвавшаяся в открытую дверь, привели больного в чувство. Он поспешно схватил разбросанные бумаги и своей тонкой иссохшей рукой засунул их под подушки кресла.
Хозяин вышел, оставив больного с доктором.
— Подойдите ближе, господин Гризар, — попросил францисканец доктора, — нельзя терять ни одной минуты; ощупайте меня, выслушайте, осмотрите и поставьте диагноз.
— Наш хозяин, — отвечал врач, — сказал мне, что я имею честь оказывать помощь члену нашего общества.
— Да, члену общества, — подтвердил францисканец. — Итак, скажите правду: я чувствую себя очень плохо; мне кажется, что я умираю.
Доктор взял руку монаха и пощупал его пульс.
— О! — сказал он. — Опасная лихорадка.
— Что вы называете опасной лихорадкой? — спросил больной, властно смотря на врача.
— Члену первого или второго года я сказал бы: неизлечимая лихорадка, — ответил доктор, вопросительно посмотрев монаху в глаза.
— А мне? — спросил францисканец.
Врач колебался.
— Посмотрите на мои седины, на мой лоб, изборожденный мыслями, — продолжал монах, — взгляните на мои морщины, по которым я веду счет перенесенным испытаниям; я иезуит одиннадцатого года, господин Гризар.
Врач вздрогнул.
Действительно, иезуиты одиннадцатого года были посвящены во все дела ордена, это были люди, для которых наука не содержит больше тайн, общество — преград, повиновение — границ.
— Итак, — почтительно поклонился Гризар, — я нахожусь перед лицом магистра?
— Да, и действуйте сообразно с этим.
— И вам угодно знать?..
— …мое действительное положение.
— В таком случае, — сказал врач, — я скажу, что у вас воспаление мозга, другими словами — острый менингит, дошедший до высшей точки.
— Значит, нет надежды, не правда ли? — спросил францисканец.
— Я этого не утверждаю, — отвечал доктор, — однако, принимая во внимание возбуждение мозга, короткое дыхание, учащенный пульс, лихорадочный жар, пожирающий вас…
— …от которого я уже три раза терял сегодня сознание, — перебил францисканец.
— Вот поэтому я считаю ваше состояние опасным. Но почему вы не остановились по дороге?
— Меня здесь ждали, и я должен был приехать.
— Хотя бы пришлось заплатить жизнью?
— Даже ценой жизни.
— В таком случае, принимая во внимание все эти симптомы, я скажу, что положение почти безнадежно.
Францисканец криво улыбнулся.
— То, что вы сказали, было бы, может быть, вполне достаточно даже для иезуита одиннадцатого года, но для меня этого слишком мало, и я имею право требовать большего. Говорите правду, будьте откровенны, как если бы вы говорили перед лицом самого Бога. К тому же я уже послал за духовником.
— О, я все же надеюсь, — пробормотал доктор.
— Отвечайте, — приказал больной, величественным жестом показывая на золотое кольцо, печать которого до тех пор была обращена внутрь, — на ней был выгравирован знак общества Иисуса.
Гризар вскрикнул:
— Генерал!
— Тише, — попросил францисканец, — теперь вы понимаете, что вам нужно сказать все.
— Монсеньер, монсеньер, зовите духовника, — прошептал Гризар, — потому что через два часа, когда повторится приступ лихорадки, у вас начнется бред, и вы скончаетесь во время пароксизма.
— Хорошо, — сказал больной, на мгновение нахмурив брови, — значит, в моем распоряжении еще два часа?
— Да, если вы примете лекарство, которое я вам пришлю.
— И лекарство даст мне два часа?
— Два часа.
— Я приму его, будь оно хоть ядом, потому что эти два часа нужны не только для меня, но и для славы ордена.
— О, какая потеря! — прошептал доктор. — Какая катастрофа для нас!
— Потеря одного человека, не больше, — отвечал францисканец. — И Господь позаботится о том, чтобы бедный монах, покидающий вас, нашел достойного преемника. Прощайте, господин Гризар; это уже Господня милость, что я встретил вас. Врач, не причастный к нашей святой конгрегации, не сказал бы мне правды о моем состоянии, а рассчитывая еще на несколько дней жизни, я не принял бы необходимых предосторожностей. Вы ученый, господин Гризар, это делает честь всем нам; мне было бы неприятно видеть, что один из членов нашего ордена в своем деле посредственность. Прощайте, господин Гризар, прощайте, пришлите мне поскорее ваше лекарство.
— Благословите меня, по крайней мере, монсеньер!
— Мысленно — да… Ступайте… Мысленно, повторяю вам… Animo, господин Гризар… viribus impossibile.
И он снова повалился в кресло, почти потеряв сознание.
Доктор Гризар колебался, не зная, что предпринять: оказать ли ему немедленную помощь или же бежать и приготовить обещанное лекарство. Он, очевидно, решил приготовить лекарство, так как поспешно вышел из комнаты и скрылся на лестнице.
XXXIV
ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТАЙНА
Через несколько минут после ухода доктора Гризара пришел духовник.
Едва он переступил порог, как францисканец вперил в него пристальный взгляд. Потом, покачав головой, прошептал:
— Это нищий духом, и я надеюсь, что Господь простит меня, если я умру, не прибегая к помощи этого воплощенного убожества.
Со своей стороны, духовник смотрел на умирающего с изумлением, почти с ужасом. Он никогда не видел, чтобы готовые закрыться глаза пылали таким огнем; никогда не замечал, чтобы готовый угаснуть взгляд был так страшен.
Францисканец сделал быстрое и повелительное движение рукой.
— Садитесь, отец мой, — сказал он, — и выслушайте меня.
Иезуит-духовник, хороший пастырь, простой и наивный новичок в ордене, которому из всех тайн общества Иисуса была известна только церемония посвящения, подчинился этому странному исповедующемуся.
— В этой гостинице живут несколько человек, — продолжал францисканец.
— Я думал, — удивился иезуит, — что меня позвали сюда для исповеди. Разве это исповедь?
— Зачем этот вопрос?
— Чтобы знать, должен ли я хранить в тайне ваши слова.
— Мои слова часть исповеди; я доверяю их вам как духовнику.
— Хорошо, — сказал священник, садясь в то кресло, которое только что с большим трудом покинул францисканец, перешедший на кровать.
Францисканец продолжал:
— Я сказал вам, что в этой гостинице есть несколько человек.
— Я слышал.
— Всех постояльцев должно быть восемь.
Иезуит кивнул в знак того, что он все понял.
— Первый, с кем я хочу поговорить, — распорядился умирающий, — это немец из Вены, по фамилии барон фон Востпур. Сделайте мне одолжение, подойдите к нему и скажите, что тот, кого он ждал, приехал.
Духовник с изумлением посмотрел на кающегося: исповедь казалась ему странной.
— Повинуйтесь! — произнес францисканец повелительным тоном, не допускавшим возражения.
Добрый иезуит покорно встал и вышел из комнаты.
Как только иезуит ушел, францисканец снова взял бумаги, которые ему пришлось отложить из-за приступа лихорадки.
— Барон фон Востпур, — заметил он, — честолюбив, глуп, ограничен.
Он сложил бумаги и спрятал их под подушку.
В конце коридора послышались быстрые шаги. Духовник вернулся в сопровождении барона фон Востпура, который так высоко задирал голову, точно хотел пробить потолок пером своей шляпы. При виде францисканца с мрачным взором и простого убранства комнаты немец спросил:
— Кто зовет меня?
— Я! — отвечал францисканец.
Потом, обращаясь к духовнику, прибавил:
— Добрый отец, оставьте нас одних на несколько минут; когда барон выйдет, вы вернетесь.
Иезуит вышел и, должно быть, воспользовался случаем, чтобы расспросить хозяина насчет этой странной исповеди и этого монаха, обращавшегося с духовником, как с камердинером.
Барон подошел к кровати и хотел заговорить, но францисканец сделал ему знак хранить молчание.
— Каждая минута драгоценна, — быстро начал больной. — Вы сюда приехали, чтобы участвовать в состязании, не правда ли?
— Да, отец мой.
— Вы надеетесь, что вас выберут генералом?
— Надеюсь.
— А вы знаете, какие условия необходимы для достижения этой высшей степени, делающей человека господином королей, равным папе?
— Кто вы такой, — спросил барон, — чтобы подвергать меня этому допросу?
— Я тот, кого вы ждете.
— Главный избиратель?
— Я уже выбран.
— Вы…
Францисканец не дал ему договорить; он протянул свою исхудалую руку: на ней блестел перстень, знак генеральской степени.
Барон попятился от изумления, потом поклонился с глубоким почтением и сказал:
— Как, вы здесь, монсеньер? В этой бедной комнате, на этой убогой постели, и вы избираете будущего генерала, то есть вашего преемника?
— Не беспокойтесь об этом, сударь; исполните поскорее главное условие, то есть сообщите ордену такую важную государственную тайну, благодаря которой один из первых дворов Европы навсегда попал бы при вашем посредстве в феодальную зависимость от ордена. Скажите же, вы добыли эту тайну, как вы утверждали в вашем прошении, поданном в Большой Совет?
— Монсеньер…
— Впрочем, начнем по порядку… Вы действительно барон фон Востпур?
— Да, монсеньер.
— Это ваше письмо?
Генерал иезуитов вынул из связки одну бумагу и подал ее барону.
Барон взглянул на нее и сделал утвердительный знак:
— Да, монсеньер, это мое письмо.
— И вы можете показать мне ответ секретаря Большого Совета?
— Вот он, монсеньер.
Барон протянул францисканцу письмо со следующим простым адресом:
"Его превосходительству барону фон Востпур".
В нем содержалась одна только фраза:
"Между пятнадцатым и двадцать вторым мая, Фонтенбло, гостиница "Красивый павлин".
A.M.D. G.
— Хорошо, — кивнул францисканец, — все в порядке, говорите.
— У меня отряд, состоящий из пятидесяти тысяч человек; все офицеры подкуплены. Я стою лагерем на Дунае. В четыре дня я могу свергнуть с престола императора, который, как вы знаете, противится распространению нашего ордена, и заместить его принцем из его рода, которого мне укажет орден.
Францисканец слушал, не подавая признаков жизни.
— Это все? — спросил он.
— В мои планы входит европейская революция, — добавил барон.
— Хорошо, господин Востпур. Вы получите ответ; возвращайтесь к себе и через четверть часа уезжайте из Фонтенбло.
Барон вышел, пятясь назад, с таким подобострастным видом, точно он откланивался самому императору, которого собирался предать.
— Это не тайна, — прошептал францисканец, — это заговор… Впрочем, — прибавил он после минутного размышления, — будущность Европы теперь не зависит от австрийского дома.
И красным карандашом, который был у него в руке, он вычеркнул из списка имя барона фон Востпура.
— Теперь очередь кардинала, — продолжал он, — со стороны Испании мы имеем, конечно, нечто более серьезное.
Подняв глаза, он увидел духовника, который, как школьник, покорно ждал его распоряжений.
— А-а! — сказал он, заметив эту покорность. — Вы говорили с хозяином?
— Да, монсеньер, и с врачом.
— С Гризаром?
— Да.
— Значит, он вернулся?
— Он ждет с обещанным лекарством.
— Хорошо, если понадобится, я позову его; теперь вы понимаете всю важность, моей исповеди, не правда ли?
— Да, монсеньер.
— В таком случае пригласите испанского кардинала Херебиа. И поскорее. Так как вы теперь знаете, в чем дело, то на этот раз останетесь здесь, потому что по временам мне делается дурно.
— Не позвать ли доктора?
— Нет еще, подождите… Только испанского кардинала… Ступайте!
Через пять минут вошел кардинал, бледный и встревоженный.
— Мне сказали, монсеньер… — пролепетал кардинал.
— К делу, — глухим голосом произнес францисканец.
И он показал кардиналу письмо, которое тот написал в Большой Совет.
— Это ваш почерк? — спросил он.
— Да, но…
— А ваше приглашение?
Кардинал колебался с ответом. Его пурпур был возмущен власяницей бедного францисканца.
Умирающий протянул руку и показал кольцо. Кольцо произвело свое действие, которое было тем сильнее, чем выше был ранг того лица, к которому обращался францисканец.
— Тайну, тайну, скорее! — потребовал больной. Говоря это, он опирался на руку своего духовника.
— Coram isti?—с беспокойством спросил кардинал.
— Говорите по-испански, — приказал францисканец, проявляя самое живое внимание.
— Вам известно, монсеньер, — продолжал по-кастильски кардинал, — что, согласно условиям брака инфанты с королем французским, упомянутая инфанта, так же как и король Людовик, отказалась от всяких притязаний на владения испанской короны?
Францисканец кивнул утвердительно.
— Отсюда следует, — излагал кардинал, — что мир и союз между двумя королевствами зависит от соблюдения этой статьи договора.
Францисканец снова кивнул.
— Не только Франция и Испания, — сказал кардинал, — но и вся Европа будет потрясена, если одна из сторон нарушит договор.
Снова утвердительный знак со стороны больного.
— Таким образом, — заключил кардинал, — человек, способный предвидеть события и ясно различать то, что лишь как туманное видение мелькает в сознании обычных людей, то есть мысль о грядущих благах или бедствиях, — такой человек предохранит мир от величайшей катастрофы. Можно будет обратить на пользу ордена события, угаданные тем человеком, который их подготовляет.
— Pronto! Pronto!—прошептал францисканец, бледнея все более.
Кардинал наклонился к самому уху умирающего.
— Монсеньер, — сказал он, — мне известно, что французский король решил при первом же предлоге, каковым может послужить, например, смерть испанского короля или же брата инфанты, с оружием в руках потребовать от лица Франции наследства, и в моем распоряжении есть подробно разработанный политический план Людовика Четырнадцатого на этот счет.
— Где этот план? — спросил францисканец.
— Вот он, — ответил кардинал.
— Чьей рукой он написан?
— Моей.
— Это все, что вы хотели сообщить?
— Мне кажется, монсеньер, я сообщил достаточно, — отвечал кардинал.
— Это правда, вы оказали ордену большую услугу. Но каким путем вы раздобыли эти подробности, с помощью которых вы составили этот план?
— Слуги французского короля у меня на жалованье и передают мне обрывки бумаг, уцелевших в камине.
— Вы очень изобретательны, — прошептал францисканец, пробуя улыбнуться. — Господин кардинал, через четверть часа вы покинете эту гостиницу; ответ будет вам послан. Ступайте!
Кардинал удалился.
— Позовите ко мне Гризара и разыщите венецианца Марини, — сказал больной.
Духовник повиновался, а францисканец тем временем вынул свои бумаги и, вместо того чтобы вычеркнуть имя кардинала, как он сделал это по отношению к барону, поставил возле него крестик. Затем, выбившись из сил, упал на кровать и прошептал имя доктора Гризара. Очнувшись, больной выпил половину лекарства, которое ему подал доктор; венецианец и духовник стояли подле двери.
Венецианец выполнил те же формальности, что и два его конкурента; так же, как и они, проявил нерешительность при виде двух посторонних, но, успокоенный приказанием генерала, открыл ему, что папа, встревоженный могуществом ордена, составил план полного изгнания иезуитов и старается заручиться для этой цели помощью европейских дворов. Он перечислил союзников папы и рассказал о предлагаемых мерах для выполнения этого плана, он также назвал тот остров Архипелага, куда после ареста предполагалось сослать двоих кардиналов, адептов одиннадцатого года, следовательно, высших чинов ордена, вместе с тридцатью двумя наиболее видными римскими иезуитами.
Францисканец поблагодарил синьора Марини. Разоблачение папского плана оказывало немалую услугу ордену. После этого венецианец получил приказание уехать через четверть часа и вышел из комнаты сияющий, как если бы перстень — символ первенства — уже был надет на его палец.
Однако, когда он удалился, францисканец шептал, лежа на кровати:
— Все эти люди — шпионы или же сбиры; ни один из них не годится в генералы; все они открывали заговоры, никто не выведал тайны. Но не с помощью разрушения, войны, насилия следует управлять обществом Иисуса, нет — путем таинственного влияния, которое дает человеку моральное превосходство. Нет, преемник не найден, и в довершение несчастья Господь поразил меня, я умираю. О, неужели общество рушится вместе с моей смертью, за неимением поддерживающей колонны? Неужели подстерегающая меня смерть положит конец ордену? Десять лет моей жизни навсегда упрочили бы его существование, потому что с воцарением нового короля перед орденом открываются самые блестящие перспективы.
Францисканец произнес эти слова частью мысленно, частью вслух, и молодой иезуит с ужасом слушал его, как слушают горячечный бред, между тем как более просвещенный Гризар жадно впивал эти речи, точно откровение из неведомого ему мира, куда заглядывал его взор, но не в силах была коснуться его рука.
Вдруг францисканец приподнялся.
— Закончим, — сказал он, — смерть завладевает мной. О, еще недавно я думал умереть спокойно, я надеялся… Теперь же я в отчаянии, если только среди оставшихся… Гризар, Гризар, дайте мне прожить один только час!
Гризар подошел к умирающему и дал ему проглотить несколько капель не лекарства, которое францисканец оставил недопитым, но жидкости из флакона, принесенного с собой.
— Позовите шотландца, — потребовал францисканец, — позовите бременского купца. Скорее, скорее! Иисус, я умираю… задыхаюсь!
Духовник побежал за помощью, точно существовала человеческая сила, которая могла бы отвратить руку смерти, уже занесенную над больным; но на пороге двери он встретил Арамиса. Тот, прижав к губам палец, точно статуя Гарпократа, бога молчания, взглядом заставил отступить его в глубину комнаты.
Доктор и духовник переглянулись и сделали движение, как бы собираясь отстранить Арамиса. Но он двумя крестными знамениями, каждое на особый лад, пригвоздил их к месту.
— Начальник, — прошептали они.
Арамис медленно вошел в комнату, где умирающий боролся с первыми приступами агонии.
Францисканец — оттого ли, что эликсир произвел свое действие, оттого ли, что появление Арамиса придало ему силы, — напрягся и поднялся на кровати, с горящими глазами, полуоткрытым ртом и влажными от пота волосами.
Арамис почувствовал в комнате удушливый запах; окна были закрыты, камин пылал; две желтые восковые свечи оплывали на медные подсвечники и еще больше нагревали воздух.
Арамис открыл окно и, устремив на умирающего взгляд, полный понимания и уважения, сказал:
— Монсеньер, прошу прощения за то, что вошел к вам без зова, но меня тревожит ваше состояние, и я боялся, что вы скончаетесь, не повидавшись со мной, так как в вашем списке я стою шестым.
Умирающий вздрогнул и посмотрел на лист бумаги.
— Значит, вы тот, кого когда-то звали Арамисом, а потом шевалье д’Эрбле? Значит, вы ваннский епископ?
— Да, монсеньер.
— Я вас знаю, я вас видел.
— На последнем юбилее мы встречались у святого отца.
— Ах да, вспомнил! И вы тоже находитесь в числе соискателей?
— Монсеньер, я слышал, что ордену необходимо держать в своих руках важную государственную тайну, и, зная, что из скромности вы решили сложить с себя свои обязанности в пользу того, кто добудет эту тайну, я написал о своей готовности выступить соискателем, так как мне одному известна очень важная тайна.
— Говорите, — сказал францисканец, — я готов выслушать вас и судить, насколько важна ваша тайна.
— Монсеньер, та тайна, которую я буду иметь честь доверить вам, не может быть высказана вслух. Всякая мысль, вышедшая за пределы нашего сознания и получившая то или иное выражение, уже не принадлежит тому, кто ее породил. Слово может быть подхвачено внимательным и враждебным ухом; поэтому его не следует бросать случайно, иначе тайна перестает быть тайной.
— Как же в таком случае вы предполагаете сообщить мне вашу тайну? — спросил умирающий.
Арамис знаком попросил доктора и духовника удалиться и подал францисканцу пакет в двойном конверте.
— Но ведь написанные слова могут быть еще опаснее слов, сказанных вслух, как вы думаете? — спросил францисканец.
— Нет, монсеньер, — отвечал Арамис, — потому что в этом конверте вы увидите знаки, понятные только вам и мне.
Францисканец смотрел на Арамиса со все возрастающим изумлением.
— Это, — продолжал Арамис, — тот шифр, который вы приняли в тысяча шестьсот пятьдесят пятом году и который мог бы разобрать лишь ваш покойный секретарь Жуан Жужан, если бы он вернулся с того света.
— Вы, значит, знаете этот шифр?
— Я сам дал его Жужану.
И Арамис, почтительно поклонившись, направился к двери, точно собираясь уйти.
Но жест францисканца и его зов удержали его.
— Иисус, — воскликнул монах, — ессе homo!
Затем, вторично прочитав бумагу, попросил:
— Подойдите поскорее ко мне.
Арамис подошел к францисканцу с тем же спокойным и почтительным видом.
Францисканец, протянув руку, привлек его к себе.
— Как и от кого вы могли узнать подобную тайну?
— От госпожи де Шеврез, близкой подруги и доверенного лица королевы.
— А госпожа де Шеврез?
— Умерла.
— А другие знали?
— Только двое простолюдинов: мужчина и женщина.
— Кто же они?
— Они его воспитывали.
— Что же с ними сталось?
— Тоже умерли… тайна эта сжигает, как огонь.
— Но вы ведь живы?
— Никто не знает, что тайна в моих руках.
— Давно?
— Уже пятнадцать лет.
— И вы хранили ее?
— Я хотел жить.
— А теперь дарите ее ордену, без честолюбия, не требуя вознаграждения?
— Я дарю ее ордену, питая честолюбивые замыслы и не бескорыстно, — отвечал Арамис, — потому что теперь, когда вы меня знаете, монсеньер, вы сделаете из меня, если останетесь живы, то, чем я могу, чем я должен быть.
— Но так как я умираю, — воскликнул францисканец, — то я делаю тебя своим преемником… Возьми!
И, сняв перстень, он надел его на палец Арамиса.
Затем обратился к двум свидетелям этой сцены:
— Подтвердите, когда понадобится, что я, больной телом, но в здравом уме, свободно и добровольно передал это кольцо — знак всемогущества — монсеньеру д’Эрбле, епископу ваннскому, и что я назначаю его своим преемником. Я, смиренный грешник, готовый предстать перед Богом, склоняюсь перед ним первый, чтоб показать пример всем.
И действительно, францисканец поклонился, а доктор и иезуит упали на колени. Арамис, побледнев не меньше умирающего, обвел взглядом всех актеров этой сцены. Удовлетворенное честолюбие приливало вместе с кровью к его сердцу.
— Поспешим, — попросил францисканец, — меня гнетет, мне не дает покоя то, что я должен еще сделать! Я не успею выполнить задуманного.
— Я выполню все, — обещал Арамис.
— Хорошо.
И, обращаясь к иезуиту и к доктору, францисканец добавил:
— Оставьте нас одних.
Те повиновались.
— Этим знаком, — сказал он, — вы можете сдвинуть землю; этим знаком вы будете разрушать, этим знаком вы будете созидать: In hoc signo vinces! Закройте дверь, — закончил францисканец, обращаясь к Арамису.
Арамис запер дверь и вернулся к францисканцу.
— Папа составил заговор против ордена, — сказал монах, — папа должен умереть.
— Он умрет, — спокойно отвечал Арамис.
— Орден должен семьсот тысяч ливров одному бременскому купцу по имени Бонштетт, который приехал сюда, прося в качестве гарантии мою подпись.
— Ему будет уплачено, — обещал Арамис.
— Шестеро мальтийских рыцарей — вот их имена, — из-за болтливости одного иезуита одиннадцатого года узнали тайны, доверяемые только членам ордена, посвященным в третью степень; нужно узнать, как поступили эти люди с тем, что им было открыто, и не допустить дальнейшего разглашения.
— Это будет сделано.
— Троих опасных членов ордена нужно отправить в Тибет, чтобы они погибли там: они приговорены. Вот их имена.
— Я приведу приговор в исполнение.
— Наконец, в Антверпене живет одна дама, двоюродная внучка Равальяка; у нее есть бумаги, компрометирующие орден. В течение пятидесяти одного года ее семья получала пенсию в пятьдесят тысяч ливров. Пенсия — тяжелый расход; орден не богат… Выкупите бумаги за определенную сумму, а в случае отказа уничтожьте пенсию… не подвергая орден опасности.
— Я обдумаю, — сказал Арамис.
— На прошлой неделе в лиссабонский порт должен был прийти корабль из Лимы; для виду он нагружен шоколадом, в действительности на нем золото. Каждый слиток прикрыт слоем шоколада. Это судно принадлежит ордену; оно стоит семнадцать миллионов ливров; потребуйте его: вот документы.
— В какой порт велеть ему зайти?
— В Байонну.
— Если не помешает погода, он прибудет через три недели. Это все?
Францисканец сделал утвердительный знак, потому что не мог больше говорить; кровь подступила ему к горлу и хлынула изо рта, из ноздрей и из глаз. Несчастный успел только пожать руку Арамису, затем в судороге упал с кровати на пол.
Арамис приложил руку к его сердцу: сердце не билось. Нагнувшись, Арамис заметил, что один лоскуток бумаги, переданный им францисканцу, уцелел. Он взял его, сжег дотла и позвал духовника и доктора.
— Ваш кающийся предстал перед Богом, — обратился он к духовнику, — теперь он нуждается только в молитвах и обряде погребения. Идите приготовьте все нужное для самых скромных похорон, какие подобают бедному монаху… Ступайте!
Иезуит ушел. Тогда, обращаясь к врачу, лицо у которого было бледное и встревоженное, Арамис тихонько сказал:
— Господин Гризар, вылейте из этого стакана все, что в нем осталось, и выполощите его; в нем еще слишком много того, что Главный Совет приказал вам прибавить в лекарство.
Ошеломленный, испуганный, подавленный, Гризар чуть не упал навзничь. Арамис жалостливо пожал плечами, взял стакан и вылил содержимое в золу камина. И ушел, захватив с собой бумаги покойного.
Назад: XXV НОЧНЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ
Дальше: XXXV ПОРУЧЕНИЕ
