Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 26. Белые и синие
Назад: XXVI МАРИЯ РОЗА ЖОЗЕФИНА ТАШЕ ДЕ ЛА ПАЖЕРИ, ВИКОНТЕССА ДЕ БОГАРНЕ
Дальше: IX ГРАФ ДЕ ФАРГА
Часть третья
18 фрюктидора
I
ВЗГЛЯД НА ПРОВИНЦИЮ
В ночь с 28 на 29 мая 1797 года, когда, завершив свою блистательную Итальянскую кампанию, Бонапарт царил с Жозефиной в Монтебелло, окруженный посланниками иностранных держав; когда кони Коринфа, спустившиеся с собора, и лев святого Марка, упавший со своей колонны, отправились в Париж; когда Пишегрю, временно отправленного в резерв из-за необоснованных подозрений, только что назначили председателем Совета пятисот, а Барбе-Марбуа — председателем Совета старейшин, — некий всадник, путешествовавший, как выразился Вергилий, "под защитой луны молчаливой" (per arnica silentia lunae) и скакавший рысью на могучей лошади по дороге из Макона в Бурк, свернул с этой дороги чуть выше деревни Поллиас, перепрыгнул или, точнее, заставил свою лошадь перепрыгнуть через канаву, которая отделяла ее от возделанных земель, и проехал приблизительно пятьсот метров по берегу реки Вель, где не рисковал встретить на своем пути селение или путника. Здесь, по-видимому, уже не опасаясь, что его заметят или узнают, он сбросил свой плащ, упавший на круп лошади, и при этом обнажил пояс с двумя пистолетами и охотничьим ножом. Затем он приподнял шляпу и вытер лоб, блестевший от пота; сразу стало видно, что путешественник был молодым человеком лет двадцати восьми-двадцати девяти, с благородной внешностью, красивый, изящный и готовый, если бы кто-то опрометчиво на него напал, силой отразить любой удар.
В этом отношении осторожность, заставившая его засунуть за пояс два пистолета, точно такую же пару которых можно было видеть в его седельной кобуре, отнюдь не была излишней. Силы термидорианской реакции, сокрушенной в Париже 13 вандемьера, укрылись в провинции и приобрели там огромное влияние. Лион стал столицей реакции; с одной стороны она простирала руку до Марселя через Ним, с другой — до Безансона через Буркан-Брес. Чтобы показать, каковы были эти силы, мы бы отослали читателя к нашему роману "Соратники Иегу" или к "Воспоминаниям о Революции и Империи" Шарля Нодье; но, вероятно, у читателя не окажется под рукой ни одного из названных произведений, и нам кажется, что проще воспроизвести здесь их краткое содержание.
Не стоит удивляться тому, что термидорианская реакция, подавленная в первой столице Франции, избрала своим местопребыванием ее вторую столицу и обладала подразделениями в Марселе и Безансоне. Всем известно, что претерпел Лион после восстания: гильотина показалась слишком медлительной, и Колло д’Эрбуа с Фуше расстреливали его жителей из артиллерийских орудий. В ту пору среди крупных торговцев и знати почти не было семей, не потерявших кого-либо из своих членов. И вот пробил час отмстить за погибших: отца, брата или сына, и за них мстили открыто, всенародно, при свете дня. "Это ты был виновником смерти моего сына, брата, отца!" — говорили доносчику и карали его.
"Теория убийства, — говорит Нодье, — проникла в высшее общество. В салонах говорили о тайных приемах убийств, которые привели бы в ужас каторжников. Ради охоты на людей прерывали партию в буйот, не дав партнеру отыграться, и даже не давали себе труда понижать голос, говоря, что собираются кого-то убить.
Женщины, кроткие проводники всех мужских страстей, принимали деятельное участие в этих ужасных обсуждениях. С тех пор как отвратительные мегеры перестали носить сережки в виде гильотины, восхитительные фурии, как выразился бы Корнель, носили булавки в виде кинжалов. Если вы выдвигали какие-нибудь сентиментальные возражения против этих жутких крайностей, вас вели в Бротто и заставляли против вашей воли ступать по этой упругой, прогибающейся под ногами земле со словами: "Вот где лежат наши родственники". Что за зрелище являли собой эти исключительные дни, их непостижимый и неописуемый характер, могут выразить лишь сами факты, настолько слово бессильно передать это небывалое смешение самых несовместных идей, этот союз изящнейших форм и беспощаднейшей ярости, это необузданное сочетание учений о человечности с деяниями каннибалов! Каким образом объяснить эти странные времена, когда стены тюрьмы не обеспечивали узникам безопасности и палач, приходивший за своей жертвой, с удивлением убеждался, что его опередил убийца; как объяснить это бесконечное второе сентября, изо дня в день возобновляемое обаятельными молодыми людьми, которые покидали для этого бал и заставляли ждать себя в чьем-то будуаре?
Следует отметить, что потребность в жестокости и убийстве, созревшая под крылом революционных гарпий, а также склонность к мелким кражам, вызванная конфискациями, и жажда крови, возбужденная кровопролитием, стали навязчивой идеей. То было неистовство поколения, вскормленного, подобно Ахиллу, плотью диких животных; поколения, у которого уже не было иных примеров для подражания и идеалов, кроме разбойников Шиллера и трибунала святой Феме, Все ощущали страстную и непреодолимую потребность возродить общество с помощью преступления, из-за которого оно и погибло. В бурные времена дух, ведающий равновесием в мире, неизменно насылает нечто подобное: титанов после хаоса, Пифона после потопа, стаю стервятников после резни, неминуемое возмездие в виде необъяснимых бедствий, отвечающее на убийство убийством, требующее труп за труп, оплачивающее свои грехи с лихвой, — возмездие, которое самим Священным писанием расценивается как один из даров Провидения.
Странный состав банд, о чьих целях поначалу не подозревали, представлял собой в некотором роде неизбежную смесь сословий, званий, лиц, какую можно встретить во всех партиях и бандах, мечущихся в любом охваченном смятением обществе; но здесь это было менее ярко выражено, чем где-либо и когда-либо. Манеры представителей низших сословий, принимавших участие в этом движении, не были лишены лоска, что придают людям дорогостоящие пороки; то была аристократическая чернь, предававшаяся бесконечному разврату и излишествам, следуя по стопам знатной и состоятельной аристократии и словно задавшись целью доказать, что легче всего превзойти тех, кто подает дурной пример. Истинные аристократы таили под более изящной внешностью еще более гнусные пороки, призванные сокрушить сдерживавшие их благопристойность и воспитание. Никогда еще люди не видели столько убийц в шелковых чулках; сильно ошибся бы тот, кто вообразил бы, что сливки общества были здесь по иной причине, чем свирепые по натуре низы. Не менее беспощадная ярость клокотала в душах светских людей, нежели в душах простолюдинов, и смерть от кинжала щеголя ничуть не уступала по своей изощренной жестокости смерти от ножа мясника.
Поначалу обреченные на смерть поспешно бросились в тюрьмы, надеясь найти там укрытие. Когда это печальное убежище несчастных было осквернено, как было со всем святым, что еще оставалось у людей, а именно: храмами и гробницами, — власти попытались обеспечить безопасность с помощью высылки. Дабы, по крайней мере, уберечь жертв от актов личной мести, их отправляли за двадцать-тридцать льё от жен и детей, туда, где никто не знал их имен и деяний.
Но там их уже ждали новые могильщики. Соучастники убийств из разных департаментов регулярно обменивались добычей, словно товаром. И никогда еще аккуратность в делах не простиралась столь далеко, как в этом отвратительном счетоводстве. Ни один из этих варварских векселей, оплачивавшихся человеческими головами, не был опротестован по истечении срока. При поступлении сопроводительного документа на товар дебет хладнокровно сводился с кредитом, задолженность становилась задатком и кровавый вексель оплачивался по предъявлении.
Это было часто повторяющееся зрелище, и одна лишь мысль о нем возмущает душу. Представьте себе длинную повозку с решетчатыми бортами, на которую обычно заталкивают телят, отправляемых на бойню. На этой повозке беспорядочно сгрудились люди: руки и ноги у них крепко связаны веревками, голова свешивается, ударяясь при толчках о борт повозки, дыхание в груди прерывается от усталости, отчаяния и ужаса; самым большим преступлением этих людей почти всегда оказывались угрозы, произнесенные в безумном возбуждении. О, не думайте, что этих мучеников при их появлении удостаивали последней трапезы, либо искупительных почестей жертвоприношения, либо им позволяли на миг оказать безнадежное сопротивление безопасному для противника нападению, как было на аренах Констанция и Галла! Бойня застигала их неподвижными, их убивали связанными, и налитая свинцом дубинка, красная от крови, еще долго наносила удары по уже бесчувственным телам".
Нодье назвал мне имя некоего семидесятилетнего старца, известного мягкостью своих повадок и жеманной учтивостью, что ценится превыше всех иных качеств в провинциальных салонах (она начинает исчезать, эта порода благовоспитанных людей, которым раз в жизни довелось съездить в Париж на поклон к министрам, побывать на игре у короля или на монаршей охоте, но это исключительное воспоминание давало им привилегию время от времени обедать у интенданта и в случае важных церемоний высказывать свое мнение по тому или иному вопросу этикета). Так вот, Нодье видел, как немощная рука этого старца — я передаю собственные слова моего друга — "без устали наносила удары тросточкой с золотым набалдашником по бездыханному телу — в нем убийцы забыли угасить последнюю искру жизни, и оно вдруг выдало свою запоздалую агонию последней судорогой", а женщины спокойно смотрели на это, держа на руках хлопавших в ладоши детей.
Теперь, когда мы попытались обрисовать положение в крае, через который проезжал путешественник, читателя уже не удивят ни принятые им меры безопасности, ни его настороженность в совершенно незнакомой местности. В самом деле, проскакав по берегу Веля от силы пол-льё, он остановил лошадь, приподнялся на стременах и, наклонившись вперед, вгляделся в темноту: она стала еще более густой из-за того, что луна скрылась за облаком. Он уже почти отчаялся отыскать дорогу, не прибегая к помощи проводника, которого можно было найти в Монтеше либо в Сен-Дени, как вдруг чей-то голос, казалось раздававшийся из реки, заставил его вздрогнуть, до того неожиданно он прозвучал. Кто-то самым сердечным тоном произнес:
— Можно ли вам чем-то помочь, гражданин?
— Ах! По правде сказать, да, — отвечал путешественник, — и раз я не могу к вам подойти, не зная, где вы находитесь, будьте любезны подойти ко мне, поскольку вы знаете, где я нахожусь.
Произнося эти слова, он спрятал под плащ рукоятки своих пистолетов и руку, поглаживавшую одну из них.
II
ПУТЕШЕСТВЕННИК
Путешественник не ошибся: голос действительно слышался со стороны реки. Во мраке стал виден силуэт человека: проворно поднявшись по склону берега, он моментально оказался перед лошадью и положил руку ей на шею. Всадника, видимо, встревожила подобная вольность, и он заставил своего скакуна отступить на шаг назад.
— О! Прошу прощения, извините, гражданин, — сказал незнакомец, — я не знал, что запрещено дотрагиваться до вашей лошади.
— Это вовсе не запрещено, друг мой, — ответил путешественник, — но всем известно, что ночью, да еще в нынешние времена, подобает говорить друг с другом на некотором расстоянии.
— А! Ну, конечно! Я же не умею отличать то, что подобает, оттого, что не подобает. Мне показалось, что вы заблудились, я это увидел. Я сказал себе: "Вот христианин, который, как видно, сбился с пути, укажу ему дорогу". Вы позвали меня — вот и я! Но вы во мне не нуждаетесь — прощайте.
— Простите, друг мой, — произнес путешественник, удерживая собеседника жестом, — я невольно заставил лошадь отпрянуть; вы действительно мне были нужны и можете оказать мне услугу.
— Какую? Говорите… О, я незлопамятен.
— Вы из здешних краев?
— Из Сен-Реми, это рядом. Глядите, отсюда видна колокольня.
— И следовательно, вы знаете эту местность?
— О! А то как же! Я ведь рыбак. На десять льё вокруг нет ни одной реки, где бы я не закидывал своих донных удочек.
— Значит, вы должны знать Сейонское аббатство?
— Вот как! Знаю ли я Сейонское аббатство? Еще бы! Уж извините, не скажу этого о монахах.
— Почему же вы не скажете этого о монахах?
— Да потому, что их прогнали оттуда еще в тысяча семьсот девяносто первом году!
— В таком случае, кому же принадлежит этот монастырь?
— Никому.
— Как! Во Франции есть ферма, монастырь, лес в десять тысяч арпанов и еще три тысячи арпанов земли, которые никому не принадлежат?
— Они принадлежат Республике, это все равно, что никому.
— Неужели Республика не заставляет возделывать конфискованные земли?
— Ба! Разве у нее найдется на это время? У нее, у Республики, и без этого дел хватает.
— Что же ей приходится делать?
— Ей приходится менять кожу.
— В самом деле, она обновляет свое третье сословие. Значит, вас это занимает?
— О! Немного, когда нечего делать. Наши соседи из Юры, однако, прислали Республике генерала Пишегрю.
— Да.
— Подумайте, должно быть, это их там не рассмешило. Но я заболтался, и вы из-за меня теряете время. По правде говоря, если вы направляетесь в Сейон, вам не стоит спешить.
— Почему же?
— Ну, конечно, ведь в Сейоне никого нет.
— Никого?
— За исключением призраков бывших монахов; они возвращаются только в полночь, и, стало быть, вы можете подождать их.
— Вы уверены, друг мой, — продолжал допытываться путник, — что в Сейонском аббатстве никого нет?
Он сделал ударение на слове "никого".
— Не далее как вчера я проходил там, когда относил рыбу в замок Нуар-Фонтен госпоже де Монревель; там не было ни единой души.
Затем, выделяя каждое слово, он прибавил:
— Все они были жрецами Ваала — потеря невелика.
Путешественник вздрогнул еще более явно, чем тогда, когда увидел рыбака.
— Жрецами Ваала? — повторил он, пристально глядя на рыбака.
— Да, и потеря невелика, если только вы не прибыли от лица царя Израиля, чье имя я позабыл.
— От имени царя Иегу, не так ли?
— Я не совсем уверен: это царь, помазанный пророком по имени… по имени… Как бишь зовут пророка, который помазал на царство Иегу?
— Елисей, — произнес путешественник без запинки.
— Именно так, но он венчал его на царство при одном условии. При каком? Подскажите же мне.
— При том, что он покарает дома Ахава и Иезавели за их злодеяния.
— Эх! Черт возьми! Расскажите мне все немедленно.
И он протянул руку путешественнику.
Пожимая друг другу руки, всадник и рыбак обменялись еще одним знаком, и он не оставил у обоих сомнения, что они принадлежат к одному и тому же обществу; однако они не спросили друг друга ни о чем, что касалось их лично или задания, которое они выполняли: первый — направляясь в Сейонское аббатство, другой — поднимая со дна свои удочки и рыболовные сети.
— Мне очень жаль, что меня удерживает здесь приказ свыше, — сказал молодой человек с удочками, — если бы не это, мне было бы приятно стать вашим проводником, но я не должен возвращаться в монастырь до тех пор, пока меня не призовут туда сигналом; впрочем, вы теперь не заблудитесь. Видите впереди две черные громады, одна из которых больше другой? Та, что больше, это город Бурк; поменьше — деревня Сен-Дени. Езжайте между ними, держась на одинаковом расстоянии от них, пока русло речки Ресуз не преградит вам путь. Вы перейдете через нее, вода едва будет доходить вашей лошади до колен; затем вы увидите перед собой высокую черную стену — это лес.
— Спасибо! — сказал путник, — когда я окажусь на опушке леса, я знаю, что мне делать дальше.
— Даже если никто не отзовется из леса на ваш призыв?
— Да.
— Ну, тогда поезжайте, в добрый путь!
Молодые люди в последний раз пожали друг другу руки, и рыбак спустился с берега столь же стремительно, как поднялся по нему.
Путешественник непроизвольно вытянул шею, чтобы увидеть его. Но тот скрылся в темноте. Тогда он отпустил поводья, и, поскольку снова появилась луна и ничто теперь не мешало ему пересечь луг, пустил свою лошадь крупной рысью и вскоре оказался между Бурком и Сен-Дени.
В тот же миг в городе и в деревне пробили часы. Всадник насчитал одиннадцать ударов.
Переехав дорогу, ведущую из Лиона в Бурк, путешественник увидел, как и говорил указавший ему путь человек, что стоит на берегу речушки; сделав два шага, лошадь оказалась на другой стороне, и там его взору открылась простиравшаяся почти на два километра равнина, окаймленная черной линией леса. Он направил лошадь прямо к ней.
Через десять минут он уже был на проселочной дороге, огибавшей лес на всем его протяжении. Здесь он на миг остановился и огляделся вокруг. Он не колебался перед тем, как подать условный сигнал, но хотел убедиться, что вокруг никого нет. Ночь бывает порой исполнена столь глубокого безмолвия, что самый отважный человек щадит эту тишину и не нарушает ее без веской причины. С минуту наш путешественник озирался вокруг и прислушивался, но ничего не увидел и не услышал.
Он поднес к губам полую ручку хлыста и издал три свистящих звука: первый и последний были твердыми и уверенными, а средний — прерывистым, как звук свистка, каким мастер созывает рабочих на строительстве. Свист затерялся в лесной чаще, но в ответ не раздалось ни такого же, ни другого какого-нибудь звука.
Пока путешественник прислушивался, башенные часы в Бурке пробили полночь; бой их был подхвачен часами всех окрестных колоколен. Всадник вторично повторил свой сигнал, и во второй раз ответом ему была тишина.
Тогда он, видимо приняв решение, проехал по проселочной дороге до другой дороги, пересекавшей первую подобно тому, как вертикальная линия буквы Т пересекает горизонтальную, и решительно поскакал по ней; через десять минут, увидев, что ее перерезает другая дорога, он свернул на нее, забирая влево, и пять минут спустя выехал из леса.
В двухстах шагах от него возвышалось темное большое здание — несомненно цель его пути. К тому же, приближаясь к нему, он мог убедиться по некоторым деталям, что перед ним был тот древний картезианский монастырь, который ему нужен.
Наконец, всадник остановился у ворот, по бокам и поверх которых стояли три статуи: Пресвятой Девы, нашего спасителя Иисуса Христа и святого Иоанна Крестителя. Статуя Пресвятой Девы возвышалась непосредственно над воротами и служила верхней точкой треугольника. Две другие статуи находились ниже, на уровне поперечной балки, образующей перекладину каменного креста, в который были вделаны двойные тяжелые дубовые ворота; они, казалось, лучше, чем некоторые части фасада и особенно ставни второго этажа, выдержали удары времени.
— Это здесь, — сказал всадник. — Теперь посмотрим, какая из них статуя святого Иоанна.
III
СЕЙОНСКИЙ КАРТЕЗИАНСКИЙ МОНАСТЫРЬ
Путешественник увидел, что статуя, которую он искал, находится в нише справа от ворот. Заставив свою лошадь приблизиться к стене и приподнявшись на стременах, он дотянулся до подножия статуи; между ним и стенками ниши был небольшой промежуток; он засунул туда руку, нащупал кольцо, потянул его на себя и скорее угадал, чем услышал, дрожащий звук звонка. Он проделал это движение три раза, а затем прислушался. Ему показалось, что к двери приближаются осторожные шаги.
— Кто там? — послышался голос.
— Тот, кто явился от имени пророка, — ответил путешественник.
— Какого пророка?
— Того, что оставил свой плащ ученику.
— Как того звали?
— Елисей.
— Какому царю должны повиноваться сыны Израиля?
— Негу!
— Какой дом они должны истребить?
— Дом Ахава.
— Вы пророк или ученик?
— Я ученик, но я прибыл, чтобы быть посвященным в пророки.
— Тогда добро пожаловать в Божий дом!
Как только были произнесены эти слова, железные петли, на которых держались двери, бесшумно подались, глухие засовы отодвинулись без скрипа, выйдя из своих скоб, и как по волшебству ворота тихо отворились.
Всадник въехал под свод, и ворота закрылись. Человек, столь неторопливо отворивший и так быстро захлопнувший их, подошел к гостю, пока тот спешивался. Приезжий оглядел его с любопытством: монах был в длинном белом одеянии картезианцев, и его лицо было скрыто под капюшоном; он взял лошадь под уздцы, очевидно искренне желая оказать всаднику услугу, а не для того, чтобы ему угодить. Между тем путешественник отвязал мешок с поклажей, достал из седельной кобуры пистолеты и засунул их за пояс, рядом с теми, что уже там были.
Он огляделся вокруг и, не видя ни проблеска света, не слыша ни звука, спросил:
— Братьев, видимо, нет?
— Они в отъезде, — сказал монах.
— Вы ждете их сегодня ночью?
— Я надеюсь, что они вернутся сегодня, но жду их только будущей ночью.
Путешественник на миг задумался. Отсутствие монахов, казалось, вызвало у него досаду.
— Я не могу поселиться в городе, — сказал он, — боюсь привлечь к себе внимание, даже если меня не узнают. Могу ли я подождать братьев здесь?
— Да, если вы дадите честное слово, что не будете пытаться отсюда выйти.
— Я его даю.
Тем временем в темноте показалась фигура другого монаха, который, по мере приближения к ним, рассеивал мрак своей белой рясой. Он, несомненно, занимал в братстве второстепенное место, ибо первый монах бросил ему поводья лошади, сказав тоном скорее приказа, чем просьбы, чтобы тот отвел ее в конюшню. Затем, протягивая руку незнакомцу, он объяснил:
— Вы понимаете, отчего мы не зажигаем света… Считается, что в монастыре никто не живет, разве что здесь обитают привидения, и свет нас бы выдал. Возьмите меня за руку и следуйте за мной.
Путешественник снял перчатку и взял монаха за руку. Это была мягкая рука, непривычная, как чувствовалось на ощупь, к трудам, лишающим ее изначальной аристократичности. При обстоятельствах, в каких оказался наш герой, важна любая деталь. Путешественнику было приятно узнать, что он имеет дело с человеком своего круга, и с этого момента он следовал за монахом с полным доверием. Пройдя по извилистым, погруженным в темноту коридорам, они вошли в ротонду, свет в которую падал сверху. Очевидно, это была трапезная монахов. Она была освещена несколькими свечами в канделябрах, подвешенных к стене. В большом камине пылал огонь; дрова были сухие и почти не дымили.
Монах предложил гостю стул со словами:
— Если брат устал — пусть он отдохнет; если брат голоден — ему сейчас подадут ужин; если брат хочет спать — его отведут в опочивальню.
— Я принимаю все это, — сказал приезжий, разминая свои изящные и в то же время крепкие руки и ноги, — стул, оттого, что устал; ужин, оттого что голоден; кровать, оттого что хочу спать. Но, с вашего позволения, дражайший брат, все это по очереди.
Он бросил свою широкополую шляпу на стол и провел рукой по своим вьющимся волосам, открыв широкий лоб; у него были красивые глаза и исполненное спокойствия лицо.
Вернулся монах, который отвел лошадь в конюшню, и на вопрос собрата ответил, что животному положили свежую солому и задали корма.
Затем, согласно полученному приказу, он расстелил на краю стола салфетку и разместил на ней бутылку вина, стакан, холодного цыпленка, паштет, а также столовый прибор — нож и вилку.
— Когда вам будет угодно приступить к трапезе, брат? — спросил монах путешественника, указывая рукой на накрытый стол.
— Сейчас же, — ответил тот.
Не вставая со стула, незнакомец придвинул его к столу и живо набросился на цыпленка, отрезав и положив себе на тарелку сначала ножку, а затем — крыло. Покончив с цыпленком, он съел немного паштета, потягивая мелкими глотками содержимое бутылки: дробя вино, как говорят гурманы. Все это время монах неподвижно стоял в нескольких шагах от него. Он не был любопытным, а приезжий хотел есть, поэтому ни один из них не произнес ни слова. Окончив трапезу, путешественник достал из кармана часы.
— Два часа, — сказал он, — нам придется еще два часа дожидаться рассвета.
Затем он обратился к монаху со словами:
— Если наши братья не вернутся этой ночью, нам следует ждать их только на следующую ночь, не так ли?
— Скорее всего, — отвечал монах. — Наши братья путешествуют днем только в случае крайней необходимости.
— Ну что ж, — сказал незнакомец, — из этих двух часов я подожду один час. Если в три часа братья не вернутся, вы проводите меня в мою комнату. До тех пор, если у вас есть дела, не церемоньтесь со мной. Вы принадлежите к ордену молчаливых, я же становлюсь речистым лишь с женщинами. Но ведь здесь их нет, не правда ли?
— Нет, — отвечал картезианец.
— Ну что ж, займитесь своими делами и предоставьте меня самому себе.
Картезианец поклонился и вышел, оставив путешественника в одиночестве, но перед уходом предусмотрительно поставил перед ним вторую бутылку вина. Гость поклоном поблагодарил монаха за внимание и продолжал машинально потягивать вино небольшими глотками и есть запеченный паштет, отщипывая от него по кусочку.
— Если это обычная трапеза наших картезианцев, — пробормотал он, — то им не плохо живется: помар, кулярдка, которыми славятся эти края, и паштет из болотного кулика… Все равно не хватает десерта.
Не успел он выразить это пожелание, как вошел монах, что уже позаботился о лошади и трапезе всадника, и внес на блюде кусок прекрасного саснажского сыра с зелеными прожилками, честь изобретения которого якобы принадлежит фее Мелюзине. Не будучи завзятым гурманом, путешественник, как мы видели, не остался безучастным к меню ужина. Он не сказал, подобно Брийа-Саварену: "Ужин без сыра — то же самое, что женщина без глаза", но, несомненно, подумал это.
В течение следующего часа он опорожнил бутылку помара и подобрал все крошки сыра кончиком ножа. Монах оставил его одного, и, следовательно, можно было от души предаваться этому занятию. Путешественник достал часы: было три часа.
Он огляделся в поисках звонка, не нашел его и уже собирался постучать ножом по стакану, но решил, что это было бы неуместной вольностью в обители почтенных монахов, столь радушно его принявших.
Вследствие этого, а также решив лечь спать, как он намеревался, он положил оружие на стол, чтобы его не заподозрили в злом умысле, и с непокрытой головой, с одним лишь охотничьим ножом на боку вступил в коридор, через который он раньше пришел в трапезную. На полпути он повстречал монаха, что ему прислуживал.
— Брат, — сказал тот путешественнику, — мы только что слышали два условных сигнала: братья уже близко; через пять минут они будут здесь, я как раз собирался вас предупредить.
— Ну что ж, — сказал приезжий, — пойдем им навстречу.
Монах не стал возражать; он вернулся назад и вышел во двор; незнакомец шел вслед за ним. Второй монах отворил двустворчатые ворота, как сделал это перед путешественником, и теперь легко было услышать стремительно приближавшийся топот нескольких лошадей.
— Дорогу! Дорогу! — живо воскликнул монах, отталкивая путешественника и удерживая его рукой у стены.
Тотчас же люди и лошади с оглушительным грохотом влетели вихрем под свод: это были Соратники Иегу.
Путешественник подумал, что их кто-то преследует, но он ошибся.
IV
ПРЕДАТЕЛЬ
Ворота снова закрылись. Рассвет еще не наступил. Однако ночь была уже не такой темной. Путешественник с некоторым удивлением увидел, что Соратники Иегу привели с собой пленного. Он сидел верхом со скрученными за спиной руками и был привязан к лошади, которую двое Соратников держали под уздцы. Трое всадников въехали в ворота в один ряд. Скакавшие галопом лошади остановились только в глубине двора. Затем другие въехали во двор по двое и окружили этих всадников. Все спешились.
Пленник некоторое время сидел на лошади, но вскоре его опустили вниз.
— Позвольте мне поговорить с капитаном Морганом, — сказал путешественник монаху, который до сих пор заботился о нем. — Прежде всего необходимо, чтобы он узнал о моем приезде.
Монах прошептал несколько слов на ухо главарю, и тот быстро подошел к путешественнику.
— От лица кого вы прибыли? — спросил он.
— Следует ли отвечать традиционным образом или попросту сказать, от кого я действительно приехал?
— Если вы здесь, значит, вы исполнили все требования. Скажите же, от кого вы прибыли?
— Я прибыл от генерала Круглоголового.
— Вы привезли от него письмо?
— Вот оно.
Путешественник потянулся к карману, но Морган остановил его.
— Позже, — сказал он. — Сначала мы должны судить предателя и наказать его. Отведите пленного в зал совета, — прибавил Морган.
В это время послышался топот копыт, свидетельствующий о приближении второй группы всадников.
Морган прислушался.
— Это наши братья, — сказал он. — Откройте ворота.
Ворота открылись.
— Посторонитесь! — вскричал Морган.
Второй отряд из четырех всадников въехал почти столь же стремительно, как и первый.
— Вы привезли пленного? — крикнул человек, возглавлявший второй отряд.
— Да, — хором отвечали Соратники Иегу.
— А вы, — спросил Морган, — привезли протокол?
— Да, — отвечали разом четверо прибывших.
— Тогда все в порядке, — сказал Морган, — и правосудие сейчас свершится.
Вот что произошло.
Как мы уже говорили, несколько банд, известных под именем Соратников Иегу, или Мстителей, и даже под обоими именами, бесчинствовали в краю от Марселя до Безансона. Одна из них держалась в окрестностях Авиньона, другая — в районе Юры, наконец, третья обосновалась в Сейонском картезианском монастыре, там, где мы их и увидели.
Поскольку все молодые люди, входившие в состав этих банд, были из местных семей, они расходились и возвращались по домам, как только задуманный акт насилия был совершен, независимо от того, удался он или нет.
Четверть часа спустя наши грабители дилижансов уже разгуливали по городу в шляпе набекрень, с моноклем в глазу и тросточкой в руке. Они интересовались последними известиями и удивлялись невероятной дерзости смельчаков, не питавших почтения ни к чему, даже к деньгам Директории. Как же можно было заподозрить этих молодых людей, одни из которых были богаты, другие состояли в родстве с представителями верховной городской власти и принадлежали к местной знати, в том, что они занимались ремеслом разбойников с большой дороги? Впрочем, следует отметить, что их ни в чем не подозревали, но даже если бы кто-то их заподозрил, никто не взялся бы их разоблачать.
Однако правительство Франции с большим огорчением наблюдало, как его деньги, отклонившись от цели своего назначения, следовали по дороге в Бретань вместо того, чтобы следовать в Париж, и оседали в сундуках шуанов, а не в кассе Директории. Поэтому оно решило прибегнуть к хитрости в борьбе со своими врагами.
Согласно его распоряжению, в один из дилижансов, перевозивших деньги, сели семь или восемь жандармов в штатской одежде; они заранее перенесли в экипаж свои карабины и пистолеты, получив категорический приказ взять одного из грабителей живым. Это было сделано так ловко, что Соратники Иегу ни о чем не узнали. Экипаж, имевший вид почтенного дилижанса, набитого буржуа, отважно углубился в ущелья Кавайона, где его остановили восемь мужчин в масках; в ответ из глубины кареты раздались выстрелы; услышав их, Соратники Иегу догадались о ловушке; решив не ввязываться в бессмысленную борьбу, они пустили лошадей вскачь и благодаря резвости своих скакунов вскоре скрылись из вида. Однако у лошади одного из них пулей перебило бедро, и она рухнула, подмяв под себя всадника. Всадник, угодивший под лошадь, не смог убежать и был взят жандармами, которые, таким образом, выполнили порученную им двойную задачу: отстояли деньги правительства и захватили одного из тех, кто на них покушался.
Подобно средневековым свободным судьям, иллюминатам XVIII века и современным масонам, те, что становились Соратниками Иегу, перед этим подвергались жестоким испытаниям и давали страшные клятвы. Одной из них была присяга ни в коем случае, даже под пыткой, не выдавать собратьев. Если кто-либо из взятых в плен Соратников Иегу проявлял малодушие и называл имя хотя бы одного сообщника, правосудие миловало узника в награду за измену либо смягчала его наказание; в таком случае любой из Соратников Иегу имел право покарать предателя, вонзив ему в грудь кинжал.
Пленный, взятый на дороге между Марселем и Авиньоном (его прозвище было Гектор, а настоящее имя — де Фарга), долгое время не поддавался на обещания и угрозы, но в конце концов, обессилев от заточения, измученный лишением сна — худшей из всех пыток, узнанный под своим настоящим именем, в конце концов дал показания и назвал сообщников.
Но как только это получило огласку, на судей посыпался такой поток анонимных угроз, то письменных, то устных, что было решено перевести следствие на другой конец Франции, и для продолжения процесса был выбран город Нантюа, расположенный на окраине департамента Эн.
Когда узник со всяческими мерами предосторожности был отправлен в Нантюа, Соратники Иегу, обосновавшиеся в Сейонском картезианском монастыре, получили сообщение об измене и о переезде предателя.
"Именно вам, — говорилось в письме, — самым преданным братьям ордена, именно вашему вождю Моргану, наиболее дерзкому и отважному из всех нас, надлежит спасти этих Соратников, уничтожив изобличающий их протокол, а также совершив ужасный и показательный акт возмездия в отношении того, кто нас предал. Пусть его судят, приговорят к смерти, заколют кинжалом и выставят на всеобщее обозрение с карающим оружием в груди".
Этого жуткое поручение было только что исполнено Морганом.
Вместе с десятком Соратников он направился в Нантюа. Шестеро из них заткнули рот часовому, постучали в ворота тюрьмы и, приставив к горлу привратника пистолет, вынудили его открыть их. Проникнув в тюрьму, они заставили привратника и надзирателя провести их в камеру де Фарга, заперли обоих в этой камере, узника привязали к лошади, которую привели с собой, и ускакали во весь опор.
Тем временем четверо других схватили секретаря суда и заставили его отвести их в канцелярию, от которой у него был ключ и где он во время срочной работы порой трудился по ночам до утра. Они заставили его отдать им все судебные документы, все протоколы допросов, содержавшие показания обвиняемого с его подписью. Затем, чтобы сохранить репутацию этого секретаря суда, умолявшего не губить его и, возможно, не оказавшего должного сопротивления, они опорожнили два десятка картонных коробок и подожгли их, затем заперли дверь канцелярии, вернули ключ секретарю, отпустили его домой и тоже умчались галопом, увозя документы и дав канцелярии спокойно догореть.
Не стоит упоминать о том, что во время этого набега все Соратники были в масках.
Вот отчего второй отряд, въехавший во двор аббатства, прокричал: "Вы привезли пленного?" — и первый, ответив "Да", спросил: "А вы привезли протокол?" И вот почему, услышав утвердительный ответ, Морган произнес тоном, которому никто никогда не прекословил: "Тогда все в порядке и правосудие сейчас свершится".
V
СУД
Пленник, молодой человек лет двадцати двух — двадцати трех, был скорее похож на женщину, чем на мужчину, настолько он был белокож и хрупок. Он стоял с непокрытой головой, в одной рубашке, брюках и сапогах. Соратники схватили его в камере в том виде, в каком застали, и увезли, не дав ему ни минуты для сборов и размышлений.
Сначала он подумал, что его пришли освободить. Люди, спустившиеся в его камеру, несомненно были Соратниками Иегу, то есть разделяли его взгляды и принадлежали к тому же обществу, что и он. Но, когда ему связали руки, когда он увидел сквозь прорези масок испепеляющие взгляды, он понял, что попал в руки куда более грозных судей, чем прежние, к тем, кого он предал, и ему не приходится ждать ничего хорошего от тех, кого он намеревался погубить.
За всю дорогу он не задал ни одного вопроса, и никто не сказал ему ни слова. Первыми словами, что он услышал из уст своих судей, были те, что недавно произнес Морган. Пленник был очень бледен; но, кроме этого, ничто не выдавало его волнения.
По приказу Моргана лжемонахи пошли по монастырским галереям. Пленник шел первым между двумя Соратниками, державшими по пистолету в руке.
Пройдя галереи, они вошли в сад. В этой процессии из двенадцати человек в монашеском одеянии, тихо шествовавших в темноте, было нечто устрашающее. Все они направились к входу в подземелье. Один из тех, кто шел рядом с пленником, отодвинул камень; под камнем было кольцо; с его помощью он приподнял плиту, под которой начиналась лестница.
Узник на миг заколебался: все напоминало вход в гробницу. Два Соратника, шагавшие справа и слева от него, спустились первыми, затем они достали из расселины в камне два факела, чтобы освещать путь тем, кто собирался вступить под эти мрачные своды. Они высекли огонь, зажгли факелы и произнесли лишь одно слово:
— Спускайтесь!
Пленник повиновался.
Все лжемонахи скрылись под сводом. Через три-четыре минуты они увидели перед собой решетку; один из них достал из кармана ключ и отпер ее.
Они оказались в усыпальнице монастыря.
В глубине склепа виднелась дверь старинной подземной часовни, превращенной Соратниками Иегу в зал совета. В середине возвышался стол, накрытый черным сукном; двенадцать резных скамей, на которые садились картезианцы, когда служили панихиду, стояли вдоль стен часовни. На столе виднелись чернильница, несколько перьев и тетрадь для записей; две железные скобы торчали из стены, подобно рукам, готовым принять факелы; их и поместили туда.
Каждый из двенадцати судей уселся на отдельную скамью. Пленника посадили на табурет у одного конца стола; по другую сторону стола стоял приезжий — единственный, кто не был в монашеской рясе и маске.
Морган взял слово:
— Господин Люсьен де Фарга, — промолвил он, — по собственной ли воле, без принуждения с чьей-либо стороны вы заявили нашим братьям с Юга о своем желании вступить в наше общество и после установленных испытаний стали его членом под именем Гектора?
Молодой человек кивнул в знак согласия.
— Это произошло всецело по моей воле, без какого-либо принуждения, — сказал он.
— Вы приняли традиционную присягу и, следовательно, вам было известно, какая ужасная кара постигает тех, кто ее нарушает?
— Я знал об этом, — ответил узник.
— Вы знали, что всякий Соратник, который выдал, пусть даже под пыткой, имена своих сообщников, приговаривается к смертной казни и что это наказание свершается без отсрочки и промедления, как только изменнику представлены доказательства его вины?
— Я знал об этом.
— Что же заставило вас нарушить клятву?
— Я не смог выдержать так называемой пытки лишением сна. Я сопротивлялся в течение пяти ночей, на шестую ночь я попросил убить меня, что означало дать мне уснуть. Мне не захотели оказать эту милость. Я искал какого-нибудь способа лишить себя жизни, но мои тюремщики приняли столь тщательные меры предосторожности, что я ничего не придумал. На следующую ночь я не выдержал!.. Я пообещал им сделать признание на следующий день в надежде, что мне дадут поспать, но они потребовали, чтобы я признался немедленно. И тогда, отчаявшись, вне себя от бессонницы, опираясь на двух мужчин, которые не давали мне уснуть стоя, я пробормотал четыре имени: имена господина де Валенсоля, господина де Баржоля, господина де Жава и господина де Рибье.
Один из монахов достал из кармана судебное дело, взятое в канцелярии, нашел страницу с показаниями и предъявил ее пленнику.
— Да, именно это, — сказал тот.
— А вашу подпись вы тоже узнаете? — спросил монах.
— Я узнаю ее, — ответил молодой человек.
— Нет ли каких-либо обстоятельств, смягчающих вашу вину? — спросил монах.
— Никаких, — ответил узник. — Я знал, ставя свою подпись под этой страницей, что тем самым подписываю свой смертный приговор, но мне хотелось спать.
— Не хотите ли вы о чем-нибудь попросить перед смертью?
— Только об одном.
— Говорите.
— У меня есть сестра; я ее люблю, и она меня обожает. Будучи сиротами, мы воспитывались и выросли вместе, никогда на разлучаясь. Я хотел бы написать сестре письмо.
— Вы можете это сделать; но вы напишете в конце письма постскриптум, который мы вам продиктуем.
— Благодарю, — произнес молодой человек.
Он встал и поклонился.
— Не развяжете ли вы мне руки, — сказал он, — чтобы я мог писать.
Его желание было исполнено. Морган, говоривший с ним все это время, пододвинул к нему бумагу, перо и чернила. Молодой человек написал довольно твердым почерком почти целую страницу.
— Я закончил, господа, — сказал он. — Не угодно ли продиктовать мне постскриптум?
Морган подошел к узнику и придерживал страницу пальцем, пока тот писал.
— Вы готовы? — спросил он, кончив диктовать.
— Да, — отвечал юноша.
Текст постскриптума гласил:
"Я умираю из-за того, что нарушил священную клятву, поэтому я признаю, что заслужил смертный приговор. Если ты хочешь предать мое тело земле, его положат сегодня ночью на базарной площади Бурка. Кинжал в моей груди будет свидетельствовать о том, что я стал жертвой не подлого убийства, а справедливого возмездия".
Затем Морган достал из-под рясы кинжал, лезвие и рукоятка которого были выкованы из одного куска стали. Кинжал имел форму креста, чтобы осужденный мог перед смертью поцеловать его вместо распятия.
— Если вы желаете, сударь, — сказал Морган, — мы окажем вам милость, позволив нанести себе удар собственной рукой. Вот кинжал. Чувствуете ли вы, что ваша рука достаточно тверда?
Юноша на миг задумался.
— Нет, — промолвил он, — я боюсь промахнуться.
— Хорошо, — сказал Морган. — Напишите адрес на письме для вашей сестры.
Юноша сложил письмо и написал: "Мадемуазель Диане де Фарга, в Ниме".
— Теперь, сударь, — сказал Морган, — мы даем вам десять минут для молитвы.
Старинный алтарь часовни еще сохранился, хотя и был поврежден. Осужденный преклонил перед ним колено. Между тем Соратники разорвали лист бумаги на двенадцать частей и на одной из них нарисовали кинжал. Двенадцать клочков положили в шляпу путешественника, который прибыл как раз вовремя и смог присутствовать при этом акте возмездия. Затем, прежде чем осужденный закончил молиться, каждый из мнимых монахов вытащил из шляпы обрывок бумаги. Тот, кому выпал жребий исполнить роль палача, не произнес ни слова; он лишь взял кинжал, лежавший на столе, и испробовал его острие на своем пальце. По истечении десяти минут молодой человек поднялся.
— Я готов, — сказал он.
Тогда, без колебаний и промедления, безмолвный и суровый монах, которому выпало исполнить приговор, подошел к нему и вонзил кинжал ему в грудь с левой стороны. Раздался жалобный крик, затем тело упало на плиты часовни, и все было кончено. Осужденный был мертв. Лезвие кинжала проникло в его сердце.
— Таким же образом, — провозгласил Морган, — погибнет всякий из членов нашего святого братства, кто нарушит свою клятву!
— Да будет так! — хором откликнулись все присутствовавшие при казни.
VI
ДИАНА ДЕ ФАРТА
Примерно в то же время, когда несчастный Люсьен де Фарга испустил последний вздох в подземной часовне Сейонского картезианского монастыря, почтовая карета, прибывшая в Нантюа, остановилась перед гостиницей "У дельфина".
Эта гостиница пользовалась в Нантюа и его окрестностях популярностью, обязанной взглядам ее владельца метра Рене Серве, известным всем.
Метр Рене Серве неведомо по каким причинам был роялистом. Благодаря удаленности Нантюа от больших многолюдных городов и особенно благодаря кроткому нраву его обитателей, почтенный Рене Серве смог пережить Революцию, не пострадав из-за своих взглядов, хотя они ни для кого не были тайной.
Притом необходимо отметить, что этот достойный человек сделал все, что было в его силах, для того чтобы навлечь на себя беду. Он не только сохранил прежнее название своей гостиницы "У дельфина", но вдобавок приказал на ее вывеске пририсовать к хвосту сказочной рыбы, вызывающе торчавшему над поверхностью моря, профиль бедного маленького принца, который четыре года томился в заточении в тюрьме Тампля и недавно, после термидорианского переворота, скончался там.
Поэтому все те, кто на двадцать льё в округе — а число таких людей было велико, — в департаменте Эн либо за его пределами разделял взгляды Рене Серве, приезжая в Нантюа, непременно останавливались в его гостинице и ни за что на свете не согласились бы поселиться в другом месте.
Итак, не стоит удивляться тому, что почтовая карета, у которой была остановка в Нантюа, высадила своих пассажиров у аристократичной гостиницы "У дельфина", расположенной напротив демократичного постоялого двора "Золотой шар".
Хотя еще не было и пяти часов утра, заслышав шум подъехавшей кареты, метр Рене Серве соскочил с кровати, натянул нижние штаны и белые чулки, надел домашние туфли и, набросив на себя лишь длинный халат из бумазеи, с хлопчатобумажным чепцом в руке, появился на пороге гостиницы в то самое время, когда молодая красивая особа лет восемнадцати-двадцати выходила из кареты.
Она была в черном одеянии и, юная и необыкновенно красивая, несмотря ни на что, путешествовала одна.
Девушка сделала быстрый реверанс в ответ на заискивающий поклон метра Рене Серве и, не дожидаясь, когда он предложит ей свои услуги, спросила, не найдется ли в его гостинице хорошего номера и туалетной комнаты.
Метр Рене назвал номер седьмой во втором этаже — лучший из тех, что у него были.
Проявляя нетерпение, девушка направилась к деревянной доске, где висели на гвоздях ключи и были указаны номера комнат, открывавшихся с помощью этих ключей.
— Сударь, — промолвила она, — не будете ли вы так добры проводить меня в мой номер? Мне нужно кое о чем вас спросить. Затем вы пришлете ко мне горничную.
Рене Серве низко поклонился и поспешил исполнить ее желание. Он шел впереди, а девушка следовала за ним. Когда они вошли в номер, путешественница закрыла за собой дверь, села на стул и решительно обратилась к хозяину гостиницы, который остался стоять:
— Метр Серве, я слышала о вас и потому знаю ваше имя. В течение всех этих кровавых лет, что мы пережили, вы оставались если не защитником, то приверженцем правого дела. Поэтому я остановилась именно у вас.
— Вы оказали мне честь, сударыня, — отвечал с поклоном хозяин гостиницы.
Она продолжала:
— Следовательно, я отброшу всякие недомолвки и предисловия, к которым прибегла бы в разговоре с человеком, чьи воззрения мне неизвестны или вызывали бы у меня сомнение. Я роялистка — это дает мне право на ваше участие. Вы роялист — это дает вам право на мое доверие. Я никого здесь не знаю, даже председателя суда, к которому у меня есть письмо от его свойственника из Авиньона. Поэтому вполне понятно, что я обращаюсь к вам.
— Я жду, сударыня, — отвечал Рене Серве, — когда вы изволите сказать, чем я могу служить вам.
— Вы слышали, сударь, что два или три дня тому назад в тюрьму Нантюа привезли молодого человека по имени Люсьен де Фарга?
— Увы! Да, сударыня; кажется, его даже собираются судить здесь или скорее в Бурке. Нас уверяли, что он входит в общество под названием "Соратники Иегу".
— Известна ли вам цель этого общества, сударь? — спросила девушка.
— Ее цель, как я полагаю, отнимать у правительства деньги и передавать их нашим друзьям из Вандеи и Бретани.
— Именно так, сударь, а правительство хотело бы обойтись с этими людьми как с заурядными грабителями!
— Я думаю, сударыня, — отвечал Рене Серве уверенным тоном, — что у наших судей хватит ума признать разницу между ними и злоумышленниками.
— Теперь перейдем к цели моего приезда. Было решено, что обвиняемому, то есть моему брату, в авиньонской тюрьме грозит какая-то опасность и его отвезут на другой конец Франции. Я хотела бы его увидеть. К кому следует обратиться, чтобы получить на это разрешение?
— Ну, конечно, к председателю суда, раз у вас есть к нему письмо, сударыня.
— Что это за человек?
— Осторожный, но, надеюсь, здравомыслящий. Я велю проводить вас к нему, как только вы пожелаете.
Мадемуазель де Фарга достала часы: было только полшестого утра.
— Не могу же я явиться к нему в такой час, — пробормотала она. — Прилечь? Мне вовсе не хочется спать.
Немного подумав, она спросила:
— Сударь, в какой части города находится тюрьма?
— Если сударыня пожелала бы пройтись в ту сторону, — сказал метр Серве, — я счел бы за честь проводить ее.
— Хорошо, сударь, прикажите подать мне чашку молока, кофе или чая, как вам будет угодно, и оденьтесь окончательно… Я хочу посмотреть на стены, где находится в заключении мой брат, в ожидании того, когда смогу попасть в тюрьму.
Хозяин гостиницы не возражал. В самом деле, это желание было вполне естественным; спустившись вниз, он приказал отнести юной путешественнице молоко и кофе. Через десять минут она спустилась и увидела, что метр Рене Серве, облачившийся в свой воскресный костюм, готов вести ее по улицам городка, который был основан монахом-бенедиктинцем святым Амандом и где Карл Лысый, покоящийся в церкви, спит, вероятно, более безмятежным сном, чем спал при жизни.
Город Нантюа невелик. Через пять минут они подошли в тюрьме; перед ней собралась огромная толпа и царил ужасный шум.
Для тех, чьи друзья в опасности, любое событие предвещает беду. Угроза смертного приговора нависла над человеком, являвшимся для мадемуазель де Фарга больше чем другом, — над братом, которого она очень любила. Внезапно ей показалось, что брат причастен к этому шуму и собравшейся толпе; побледнев, она схватила своего провожатого за руку и воскликнула:
— О Господи! Что же произошло?
— Мы сейчас об этом узнаем, мадемуазель, — отвечал Рене Серве, которого гораздо труднее было взволновать, чем его прекрасную спутницу.
Никто еще точно не знал, что произошло. Когда в два часа ночи явилась смена караула, часового нашли в будке со связанными руками и ногами и кляпом во рту. Он смог рассказать лишь о том, что был захвачен врасплох четырьмя мужчинами, отчаянно сопротивлялся и в конце концов оказался в том положении, в каком его нашли. Часовой не ведал о том, что произошло после того, как его оставили связанным в будке. Он лишь догадывался, что злоумышленники проникли в тюрьму. Тогда о случившемся известили мэра, полицейского комиссара и сержанта пожарной команды. Трое представителей власти собрались на чрезвычайное заседание, куда призвали и часового, повторившего свой рассказ.
После получасового обсуждения и предположений, одно невероятнее и нелепее другого, было решено закончить тем, с чего следовало бы начать, то есть постучать в ворота тюрьмы.
Несмотря на то что удары становились все громче, никто не открывал; но стук дверного молотка разбудил жителей соседних домов. Они бросились к окнам, спрашивая, что произошло; в конце концов было решено послать за слесарем.
Между тем рассвело, залаяли собаки, редкие прохожие, охваченные любопытством, окружили мэра и полицейского комиссара; когда сержант пожарной команды привел слесаря — это было около четырех часов утра, — он увидел у ворот тюрьмы немалое скопление народа. Слесарь заметил, что, если ворота заперты изнутри на засов, все его отмычки окажутся бесполезными. Однако мэр, чрезвычайно здравомыслящий человек, велел ему сначала попробовать открыть ворота, а потом уже посмотреть, что из этого выйдет. И вот, поскольку Соратники Иегу не смогли выйти наружу, задвинув изнутри засовы, а просто затворили за собой ворота, они открылись, к великой радости толпы, которая все прибывала.
И тут все ринулись было в тюрьму, но мэр поставил у ворот сержанта пожарной команды в качестве часового, запретив ему пропускать кого бы то ни было. Людям пришлось подчиниться власти. Толпа возрастала, но распоряжение, отданное мэром, соблюдалось.
В тюрьме Нантюа совсем немного камер. Она насчитывает всего три подземных помещения; в одном из них слышались стоны. Эти звуки привлекли внимание мэра, и он обратился из-за двери к тем, кто стонал, — это были привратник и тюремный надзиратель собственной персоной.
Представители городской власти как раз приступили к расследованию дела, когда Диана де Фарга и хозяин гостиницы "У дельфина" подошли к тюрьме.
VII
О ТОМ, ЧТО БОЛЕЕ ТРЕХ МЕСЯЦЕВ ДАВАЛО
ПИЩУ ДЛЯ РАЗГОВОРОВ В ГОРОДКЕ НАНТЮА
На первый вопрос метра Рене Серве: "Скажите, пожалуйста, кум Виду, что происходит в тюрьме?" — человек, к которому он обратился, отвечал:
— Необычайные, невиданные вещи, господин Серве! Сегодня утром, при смене караула, часового с кляпом во рту нашли в будке; он был обвязан веревкой, точно колбаса, а сейчас, кажется, только что обнаружили папашу Россиньоля и тюремного надзирателя, запертых в камере. В какие времена мы живем, Господи, в какие времена мы живем!
Под забавной формой, в которую облек свой рассказ собеседник метра Рене Серве, Диана узрела истину. Для всякого сообразительного человека было ясно, что, раз привратник и тюремщик оказались в камере, узники должны были находиться на свободе.
Диана выпустила руку метра Рене, устремилась к тюрьме, пробилась сквозь толпу и добралась до ворот.
Здесь она услышала:
— Заключенный сбежал!
В то же время во дворе тюрьмы показались папаша Россиньоль и надзиратель, освобожденные из плена сначала слесарем, открывшим дверь камеры, а затем мэром и полицейским комиссаром.
— Сюда нельзя! — сказал сержант пожарной команды Диане.
— Этот запрет касается всех, но не меня, — отвечала Диана. — Я сестра бежавшего заключенного.
Этот довод был, возможно, не очень убедительным с точки зрения правосудия, но в нем звучала логика сердца, перед которой так трудно устоять всякому человеку.
— Это другое дело, — сказал сержант пожарной команды, поднимая саблю. — Проходите, мадемуазель.
Диана вошла в ворота, к великому изумлению собравшихся, которые смотрели, как начинает разворачиваться новый виток драмы, и едва слышно шептали:
— Это сестра заключенного.
Ведь в Нантюа все знали, кем был этот узник и за что его посадили в тюрьму.
Папаша Россиньоль и тюремщик были поначалу в столь подавленном состоянии и охвачены таким ужасом, что ни мэр, ни полицейский комиссар не могли добиться от них ни слова. К счастью, комиссару пришло в голову дать каждому по стакану вина, и это придало папаше Россиньолю сил; он рассказал о том, как шестеро мужчин в масках ворвались в тюрьму, заставили его и надзирателя Ригобера спуститься в камеру и, захватив узника, которого доставили два дня тому назад, заперли обоих вместо него. Больше они ни о чем не знали.
Но Диане этого было достаточно; убедившись в том, что ее брата похитили Соратники Иегу (судя по тому, что папаша Россиньоль описывал похитителей как мужчин в масках), она выбежала из тюрьмы. Тотчас ее окружили люди, услышавшие, что она сестра заключенного, и хотели узнать о подробностях его побега.
Диана коротко пересказала им то, что узнала, с большим трудом вернулась к метру Рене Серве и уже собралась послать его за почтовыми лошадьми, чтобы тотчас же уехать, но вдруг услышала, как некий мужчина громко объявил, что подожгли канцелярию суда; это известие, так же как побег заключенного, привлекло внимание толпы.
В самом деле, только что на площади перед тюрьмой люди узнали почти все, что было возможно, а этот неожиданный поворот событий, несомненно, позволял строить новые догадки. Было почти ясно, что существует тайная связь между пожаром в канцелярии суда и похищением брата Дианы. Так же думала и девушка. Она поняла, что некоторые подробности о пожаре окажутся для нее полезными, и приказание закладывать лошадей замерло у нее на устах.
Время шло. Пробило восемь часов утра. Пора было предстать перед судьей, к которому у нее было письмо. К тому же необычные события в городке Нантюа служили для нее, тем более как для сестры, оправданием этого раннего визита. Диана попросила хозяина гостиницы проводить ее к г-ну Периньону (так звали председателя суда).
Господин Периньон был одним из первых разбужен двумя известиями, переполошившими весь Нантюа. Однако, будучи судьей, он первым делом направился в то место, что интересовало его больше всего, то есть в канцелярию суда, и вернулся за несколько минут до того, как ему доложили о мадемуазель Диане де Фарга.
Придя в канцелярию, он увидел, что пожар потушили; но огонь уже уничтожил часть папок с делами: их отдали во власть пламени. Расспросив привратника, он узнал, что секретарь суда около половины двенадцатого вечера заходил в свой кабинет вместе с двумя господами; привратник решил, что ему не стоит волноваться по этому поводу, поскольку секретарь уже не раз приходил по вечерам за судебными решениями, с которых он снимал дома копии.
Однако как только секретарь суда ушел, привратник увидел сквозь жалюзи канцелярии яркий свет. Не понимая, в чем дело, он поднялся туда и обнаружил огромный костер, пылавший возле деревянных этажерок с папками, стоявших вдоль стены.
Но он не растерялся, отделил горевшие бумаги от тех, до которых огонь еще не добрался, и, черпая кувшином воду из полного бака в погребе, в конце концов потушил пожар.
Храбрый привратник никого не заподозрил и решил, что это несчастный случай; но, поскольку огонь нанес большой ущерб, а благодаря его самообладанию, было, возможно, предотвращено еще большее несчастье, он, проснувшись утром, стал рассказывать всем об этом событии, и так как в его интересах было преувеличивать, а не преуменьшать свою роль в нем, то уже в семь часов утра весь город говорил, что, если бы не привратник, который едва не погиб в огне и чья одежда полностью сгорела, не только канцелярия, но, вероятно, и все здание суда были бы объяты пламенем.
Господин Периньон, увидев собственными глазами состояние кабинета секретаря суда, здраво рассудил, что за точными сведениями следует обратиться к самому секретарю. Поэтому он отправился к нему домой и сказал, что хочет его видеть. Ему ответили, что секретарь заболел ночью воспалением мозга и говорит в бреду только о мужчинах в масках, сожженных делах и украденных протоколах.
Когда секретарь увидел г-на Периньона, его ужас достиг предела; но, решив, что лучше сказать правду, нежели придумывать небылицы, которые неминуемо приведут к тому, что его обвинят в пособничестве поджигателям, он бросился к ногам г-на Периньона и во всем ему признался. Из-за совпадения во времени обоих происшествий у судьи не осталось сомнений в том, что они были связаны друг с другом и преследовали одновременно две цели: похитить и обвиняемого, и доказательства его вины.
Когда сестра заключенного явилась к нему и рассказала о том, что произошло в тюрьме, у судьи не осталось сомнений, если они у него еще были.
Мужчины в масках прибыли в Нантюа с явным намерением похитить Люсьена де Фарга и документы возбужденного против него дела. Но с какой же целью они похитили узника?
Чистосердечная Диана не сомневалась, что сподвижники ее брата, движимые благородными чувствами, объединились и рисковали головами, чтобы спасти жизнь своего молодого друга.
Однако г-н Периньон, человек трезвый и рассудительный, не разделял ее мнения. Он знал об истинной причине перевода заключенного, о том, что тот выдал несколько сообщников и ему грозило возмездие Соратников Иегу. Поэтому он считал, что ему устроили побег отнюдь не для того, чтобы он вновь обрел свободу, а извлекли его из тюрьмы, чтобы наказать суровее, чем это сделало бы правосудие. Оставалось узнать, отправились похитители по женевской дороге или вернулись в глубь департамента.
Если они выбрали женевскую дорогу и, следовательно, уехали за границу, значит, они намеревались спасти Люсьена де Фарга и обеспечить как ему, так и себе безопасность. Если, напротив, они вернулись в глубь департамента, значит, они чувствовали себя достаточно сильными, чтобы бросить правосудию двойной вызов: не только как грабители с большой дороги, но и как убийцы.
Диана впервые услышала такое предположение; она побледнела и схватила г-на Периньона за руку:
— Сударь! Сударь! — вскричала она. — Неужели вы думаете, что они посмеют совершить подобное злодеяние?
— Соратники Иегу смеют все, мадемуазель, — отвечал судья, — и особенно когда все считают, что они не дерзнут на это отважиться.
— Но как же узнать, — вскричала Диана, дрожа от страха, — добрались они до границы или вернулись во Францию?
— О! Нет ничего проще, мадемуазель, — отвечал судья. — Сегодня базарный день; с полночи все дороги, ведущие в Нантюа, заполнены крестьянами, которые везут свои продукты в город на повозках и ослах. Десять мужчин на лошадях, захватившие с собой пленника, не проедут незамеченными. Нужно найти людей, прибывших из Сен-Жермена и Шеризи, и спросить, не видели ли они всадников, скакавших в сторону Жекса, а также найти кого-то, кто ехал из Воллогна и Пейриа, и спросить, не видели ли они всадников, скакавших в противоположную сторону — в сторону Бурка.
Диана так упорно просила, ссылаясь на рекомендательное письмо свойственника судьи, и к тому же ее положение сестры человека, жизнь которого была в опасности, вызывало столь сильное сочувствие, что г-н Периньон согласился спуститься с ней на площадь.
Они узнали, что люди видели, как всадники скакали в сторону Бурка.
Диана поблагодарила г-на Периньона, вернулась в гостиницу "У дельфина", попросила лошадей и тотчас же уехала в Бурк.
Она остановилась там на площади Префектуры в гостинице "Пещеры Сезериа", рекомендованной ей метром Рене Серве.
VIII
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ОБЩЕСТВО ИЕГУ ПРИНИМАЕТ НОВОГО СОРАТНИКА ПОД ИМЕНЕМ АЛКИВИДД
В то время как Люсьен де Фарга подвергся каре, на которую заранее себя обрек, когда, вступая в общество, поклялся никогда не предавать сподвижников, уже совсем рассвело. Таким образом, стало невозможно, по крайней мере в этот день, выставить тело казненного на всеобщее обозрение, как намеревались Соратники. Поэтому они решили перевезти его на площадь Префектуры Бурка следующей ночью.
Прежде чем покинуть склеп, Морган обернулся к приезжему.
— Сударь, — сказал он, — вы только что видели, что произошло, вы знаете, с кем вы имеете дело, и мы приняли вас как брата. Угодно ли вам, чтобы мы, крайне усталые, продолжали заседание и, в том случае если вы спешите с нами распрощаться, немедленно вернули бы вам свободу? Если же вы рассчитывали покинуть нас лишь будущей ночью и если дело, что привело вас сюда, представляет известную важность, дайте нам отдохнуть несколько часов. Отдохните сами, ибо вы, как видно, спали немногим больше нас. В полдень, если вы еще не уедете, вас заслушает совет; насколько мне не изменяет память, в последний раз, когда мы с вами виделись, мы расстались как товарищи по оружию, теперь же мы расстанемся как друзья.
— Господа, — отвечал посланец, — я был с вами всей душой еще до того, как оказался в ваших владениях. Клятва, которую я вам дам, надеюсь, ничего не прибавила бы к доверию, что вы имели честь мне оказать. В полдень, если вам угодно, я представлю вам мои верительные грамоты.
Морган обменялся с посланцем рукопожатием. Затем мнимые монахи вышли из подземелья той же дорогой, как вошли; вход в него был вновь закрыт плитой, кольцо столь же тщательно спрятано.
Они пересекли сад, прошли по галереям в здание монастыря и молча скрылись за его дверьми.
Младший из двух монахов, встречавших путешественника, остался с ним наедине, проводил его в спальню, поклонился и вышел. Гость Соратников Иегу обрадовался, увидев, что молодой монах уходит, не закрыв дверь его комнаты на ключ. Он подошел к окну: на нем не было решетки, и оно открывалось вовнутрь и выходило в сад почти на уровне земли. Значит, Соратники доверяли его слову и не предпринимали в отношении него мер предосторожности. Он задернул занавески на окне, бросился на кровать, не снимая одежды, и уснул. В полдень он услышал сквозь сон, как открывается дверь: вошел молодой монах.
— Уже полдень, брат! — промолвил он. — Но если вы устали и хотите еще поспать, совет подождет.
Посланец соскочил с кровати, отдернул занавеску, достал из сумки щетку и гребенку, провел щеткой по волосам, поправил гребенкой усы, осмотрел свой наряд и сделал знак монаху, что готов следовать за ним.
Монах отвел его в зал, где накануне посланец ужинал.
Там его ждали четверо молодых людей; все они были без масок.
Было нетрудно заметить, бегло взглянув на их наряды, на их ухоженную внешность, на изящество поклонов, которыми они встретили гостя, что все четверо принадлежали к аристократии родовой или денежной.
Даже если бы посланец сам этого не увидел, он недолго пробыл бы в неведении.
— Сударь, — сказал ему Морган, — я имею честь представить вам четырех вождей нашего общества: господина де Валансоля, господина де Жайа, господина де Рибье и себя, графа Сент-Эрмина. Господин де Рибье, г-н де Жайа, господин де Валансоль, я имею честь представить вам господина Костера де Сен-Виктора, посланца генерала Жоржа Кадудаля.
Пятеро молодых людей приветствовали друг друга и обменялись принятыми в таком случае любезностями.
— Господа, — обратился к ним Костер де Сен-Виктор, — нет ничего удивительного в том, что господин Морган меня знает и не побоялся назвать мне ваши имена; мы сражались в одних рядах тринадцатого вандемьера. Поэтому он сказал вам, что мы были единомышленниками еще до того, как стали друзьями. Как вам сказал господин граф де Сент-Эрмин, я прибыл по поручению генерала Кадудаля, с которым вместе сражаюсь в Бретани. Вот письмо, подтверждающее мою миссию.
С этими словами Костер достал из кармана письмо с печатью, украшенной геральдическими лилиями, и вручил его графу де Сент-Эрмину. Тот распечатал письмо и прочел его вслух:
"Дорогой Морган!
Вы помните, как во время собрания на Почтовой улице Вы сами предложили стать моим казначеем в том случае, если я буду продолжать войну в одиночку, без поддержки изнутри или из-за границы. Все наши защитники погибли с оружием в руках или были расстреляны. Стофле и Шарет были расстреляны, а д'Ютишан покорился Республике. Лишь я один не преклонил колен, оставаясь непоколебимым в своих убеждениях и неуязвимым в своем Морбиане.
Чтобы вести войну, мне достаточно войска численностью в две-три тысячи человек; но это войско, которое не требует никакого жалованья, следует обеспечить продовольствием, оружием, боеприпасами. После Киберона англичане ничего нам не присылают.
Дайте нам денег, и мы отдадим нашу кровь! Не подумайте, упаси Боже, будто я хочу сказать, что в нужный момент Вы станете беречь свою кровь! Нет, Ваша самоотверженность превосходит и затмевает нашу беззаветность. Если нас схватят, то всего лишь расстреляют; если Вас схватят, Вы умрете на эшафоте. Выпишете, что можете предоставить в мое распоряжение значительные суммы. Если я буду наверняка получать каждый месяц от тридцати пяти до сорока тысяч франков, этого мне хватит.
Я направляю к Вам нашего общего друга, Костера де Сен-Виктора; одно его имя является залогом того, что Вы можете всецело доверять ему. Я поручу ему выучить небольшой катехизис, с помощью которого он доберется до Вас. Дайте ему первые сорок тысяч франков, если они у Вас есть, и приберегите для меня остальную часть денег: у Вас в руках они будут в большей сохранности, чем в моих. Если Вас слишком притесняют и Вы не можете оставаться там, пересеките Францию и присоединяйтесь ко мне.
Я люблю Вас как издали, так и вблизи и благодарю Вас.
Жорж Кадудаль, главнокомандующий армией Бретани.
P.S. Дорогой Морган, у Вас есть, как меня уверяют, младший брат лет девятнадцати-двадцати; если Вы не считаете меня недостойным устроить ему боевое крещение, пришлите его ко мне: он будет моим адъютантом".
Закончив чтение, Морган вопросительно посмотрел на своих сподвижников. Каждый из них утвердительно кивнул.
— Вы поручаете мне ответить, господа? — спросил Морган.
Все единодушно ответили "да". Морган взял перо и, в то время как Костер де Сен-Виктор, г-н де Валансоль, г-н де Жайа и г-н де Рибье беседовали в амбразуре окна, написал письмо. Пять минут спустя, позвав Костера и трех Соратников, он прочитал следующее:
"Дорогой генерал!
Мы получили Ваше мужественное и честное письмо, присланное с Вашим мужественным и честным посланцем. В нашей кассе около ста пятидесяти тысяч франков; следовательно, мы в состоянии предоставить Вам то, что Вы просите. Наш новый брат, которого я самолично нарекаю прозвищем Алкивиад, уедет вечером, взяв с собой первые сорок тысяч франков.
Вы сможете ежемесячно получать в одном и том же банке необходимые Вам сорок тысяч франков. В случае нашей гибели или бегства деньги будут зарыты в разных местах частями по сорок тысяч франков. При сем прилагается список имен всех тех, кто будет знать, где хранятся или будут храниться эти суммы.
Брат Алкивиад прибыл вовремя и смог присутствовать при казни: он видел, как мы наказываем предателей.
Я благодарю Вас, дорогой генерал, за любезное предложение относительно моего юного брата; но я намерен оберегать его от всяческих опасностей до тех пор, пока ему не придется меня заменить. Мой старший брат, которого расстреляли, завещал мне перед смертью мстить вместо него. Вероятно, я умру, как Вы говорите, на эшафоте и перед смертью дам наказ брату мстить вместо меня. Он также вступит на путь, каким мы шли, и, подобно нам, внесет свою лепту в торжество правого дела или погибнет, как погибнем мы.
Лишь столь веская причина заставляет меня взять на себя смелость лишить его Вашего покровительства, в то же время испрашивая Вашего расположения к нему.
Пришлите к нам нашего горячо любимого брата Алкивиада, как только это будет возможно, и мы будем вдвойне счастливы отправить Вам новое послание с таким гонцом.
Морган".
Письмо было единодушно одобрено, запечатано и вручено Костеру де Сен-Виктору.
В полночь ворота монастыря открылись, пропуская двух всадников; один из них вез письмо Моргана и запрошенную сумму, он выехал на маконскую дорогу и направился по ней к Жоржу Кадудалю; другой вез труп Люсьена де Фарга и отправился в Бурк, чтобы оставить его на площади перед префектурой.
В груди мертвеца виднелся нож — орудие убийства, а к ручке его было подвешено за нитку предсмертное письмо осужденного.
