XX - Дюма. Том 57. Княгиня Монако - Александр Дюма - RutLib.com

Назад: X

Дальше: XXV

XX

Мы прогуливались таким образом очень долго. Король был нежен и предупредителен, а также великодушен и щедр на комплименты; он не выглядел страстно влюбленным, подобно Биарицу, но проявлял по отношению ко мне довольно пылкое чувство; признаться, это вскружило мне голову. Впервые в жизни я совершенно забыла о Лозене и не вспоминала о его существовании на протяжении этих восхитительных мгновений, которые принесли удовлетворение всем моим чувствам. Я вернулась домой, будучи вне себя от радости: я уже видела мир у своих ног, представляла себя владычицей двора и всей Франции, а также грезила о невероятной славе и почестях для короля и себя. Государь любил меня! Он поклялся мне в этом, он обещал бросить Лавальер и выдвинуть меня на первое место. Он обещал, что отныне будет думать только обо мне, своей единственной любви.

Я могла рассчитывать на свою семью: отец с детства прививал мне глубокое уважение к прекрасной Коризанде, одной из милушек Генриха IV и моей прабабке, как вам уже известно. Мой брат продолжал мудрствовать с Мадам; что касается г-на Монако, то г-жа де Мазарини, утешавшая его во всех отношениях, могла превосходно утешить князя во время его кратковременного затворничества в собственных владениях. Стало быть, все складывалось как нельзя лучше. На следующий день мне предстояло стать общепризнанной фавориткой, а Лавальер — утратить свое положение; я не смыкала глаз всю ночь.

Чуть свет я занялась своим туалетом, и никогда еще мне не удавалось выглядеть столь привлекательной. Я украсила себя великолепными жемчугами, которые удивительно были мне к лицу, — их стоимость составляла не меньше шестидесяти тысяч экю. Я надела парчовую юбку и кринолин красновато-коричневого и небесно-голубого цветов, с вышивкой в виде витого позумента, впоследствии вошедшей в моду, — то был первый образец такого рода. Блондо отыскала где-то золотошвея, который разбогател благодаря мне и, надо признать, отличался изумительной выдумкой. То был Духов день, когда происходило шествие кавалеров ордена Святого Духа, шествие, в котором король столь превосходно выглядел, и когда дамы надевали на себя вдвое больше украшений, чтобы господа придворные не затмевали их своим блеском.

При моем появлении все пришли в волнение и принялись шептаться. Одни восхваляли меня, другие осуждали, и все с нетерпением ждали, что последует дальше. Всем уже было известно о моей вчерашней прогулке. Каждый обсуждал ее, исходя из своих опасений либо надежд. Бледная, расстроенная и, следует признать, отнюдь не привлекательная, Лавальер была здесь же; Мадам поджимала губы и высокомерничала; г-жа де Монтеспан смеялась неестественным смехом, притворяясь, что ей весело; Лозен же напустил на себя безразличный вид, но его глаза сверкали от бешенства.

Я приветствовала ни о чем не подозревавшую королеву. Королевы-матери уже не было в живых, она-то непременно бы обо всем узнала. Я поздоровалась с Мадам и встала рядом с ней, как мне полагалось по должности; сначала принцесса не желала со мной говорить, а затем, посмотрев на меня свысока, чрезвычайно надменно произнесла в мой адрес следующий комплимент:

— Сударыня, вы очень красивы, вас можно принять за новобрачную.

Я хотела было ответить, но тут появился король, и я забыла обо всем на свете. Его сопровождали Месье, принцы и все придворные. Отец подмигнул мне издали, давая понять, что ему все известно. Король, как обычно, не выказал мне никакого предпочтения, и это меня поразило.

Затем все направились в часовню; я сопровождала Мадам, сожалея о том, что нахожусь не там, где рассчитывала быть. Взгляд г-жи де Монтеспан заставил меня собраться с силами: она торжествовала, видя мое уныние. С гордо поднятой головой я заняла свое место; я желала быть красивой, и мне это удалось: я с радостью слышала, как все вокруг говорят об этом. Церемония завершилась, орденские цепи были розданы, все вернулись в дворцовые покои и разбрелись кто куда. Король вернулся к себе.

Я получила уже немало поздравлений и благословений по поводу зарождающейся благосклонности ко мне его величества. Безразличие короля озадачило придворных сильнее, чем меня. Я оживленно беседовала со всеми, хотя на душе у меня была смертельная тоска; внезапно ко мне подошел г-н де Марсильяк и вполголоса предложил следовать за ним. Все знали, что это доверенное лицо его величества, которому король поверяет свои сердечные тайны; он был также соперником Лозена и единственным из любимцев Людовика XIV, до сих пор лишь на короткое время впадавшим в немилость. Мне кажется, что он продержится еще долго, ибо отличается посредственностью.

Выражения всех лиц изменились, за исключением моего: мне удалось сдержать свое волнение. Я некоторое время медлила, не столько для того, чтобы насладиться всеобщим смятением, сколько для того, чтобы должным образом ввести окружающих в заблуждение. После этого я извинилась и направилась в свои покои, с тем чтобы потом свернуть в другую сторону. Господин де Марсильяк шел впереди меня. Он знал потайные ходы дворца не хуже Бонтана, к которому мы шли. Я увидела ожидавшего меня королевского камердинера; он поклонился мне до земли. Господин де Марсильяк не уходил, и все молчали. Наконец, я решилась спросить, что все это значит.

— Его величество желает вас видеть, сударыня.

— Куда же мне следует пройти в таком случае?

— Бонтан вас проводит, он знает пароль для тех, кто входит через потайную дверь.

— Почему же через потайную дверь?

— Государь скажет вам об этом сам.

— Зачем же тогда вы, господин герцог, явились за мной в галерею?

— По приказу короля, сударыня.

Все это не вязалось со вчерашними обещаниями его величества. Мне хотелось вспылить, но я сдержалась: надо было досмотреть этот спектакль до конца.

— Что ж, господин Бонтан, раз я должна следовать за вами, проводите меня.

Камердинер не заставил себя упрашивать и повел меня по лабиринту совершенно темных, наполненных смрадом коридоров, не рассчитанных на платья, подобные моему; наконец, мы добрались до маленькой двери, расположенной в тупике, в той части дворца, что была предназначена лишь для слуг и куда не ступала моя нога. Я задыхалась от гнева и раз десять за время пути собиралась покинуть своего спутника. Когда мы подошли к этому входу, Бонтан остановился, достал ключ и открыл дверь; снова поклонившись, он сделал мне знак войти и произнес шепотом:

— Король там.

Я вошла. В самом деле, я увидела государя, который сидел в некоем подобии кабинета с весьма роскошным убранством, но погруженного во мрак; свет проникал в комнату сверху, сквозь оконные решетки и стекла. Король пошел мне навстречу, протягивая руку; я не дала ему своей руки, ограничившись строгим реверансом.

— Ах, сударыня, вы красивее всех красавиц на свете, до чего же я рад видеть вас опять!

Я снова сделала реверанс.

— В чем дело? Вы ли это? Вчера вы были совсем другой! Вы уже передумали? Неужели вы забыли…

— Я ничего не забыла, ваше величество, но, по-моему, об этом помню я одна.

Король покраснел и попытался улыбнуться:

— Ах, да, вчера! Вы нетерпеливы, сударыня; я вижу, что меня не обманули: честолюбие у вас сильнее любви.

Это неожиданное высказывание, отнюдь не похожее на то, что я слышала накануне, озадачило меня. Мои враги не теряли напрасно время: они ухитрились все изменить за каких-нибудь несколько часов! Я еще не знала тогда, что накануне вечером Лавальер подстерегла своего августейшего любовника после того, как мы с королем расстались, и они пробыли вместе еще очень долго. Ее слезы, отчаяние, мольбы, не до конца угасшая страсть, боязнь скандала, а более всего привычка — все это способствовало моему поражению. К тому же — я скажу это, потому что об этом следует сказать, — король желал меня, но отнюдь не любил. Молодость и страсть влекли его ко мне, а сердце и разум отталкивали его от меня. Моя семья была слишком значительной, фаворитка из рода Грамонов, к тому же фаворитка с моим складом характера могла стать грозной силой. Король это понимал, а прежде всего он понимал, что многие этому воспротивятся, и это вызывало в нем крайнюю досаду.

Госпоже де Монтеспан пришлось проявить волю и упорство, которыми я отнюдь не обладала, чтобы утвердиться там, где она все еще пребывает, хотя и, по правде говоря, лишь в качестве изваяния. Господа де Мортемар столь же знатные господа, как и мы, но они лишены того умения плести интриги и добиваться своего силой, которым наделены мой отец и мои дяди. Толстяк Вивонн позволил своей восхитительной сестре с помощью ее чар сделать его маршалом Франции, командующим галерным флотом и губернатором Шампани, но он никогда не пытался никем повелевать, никогда не давал советов и помышлял только о том, как хорошо повеселиться и поухаживать за г-жой де Людр. Мой отец на его месте думал бы совсем о другом!

Я оказалось низвергнутой с неба на землю. Как вам известно, я гордячка и не терплю ни принуждения, ни даже тени презрения, и потому направилась к двери.

— Куда же вы? — спросил король, весьма удивившись.

— Мое место уже не здесь, раз ваше величество меня осуждает, и вы сочтете уместным, что я немедленно ухожу.

— Напротив, княгиня, садитесь и давайте поговорим.

То был приказ, и я повиновалась.

Король не умел шутить и даже не умел притворяться, что он шутит. Он решил меня перехитрить, но я тотчас же поняла это и удвоила бдительность.

— Послушайте, — сказал он, — я очень виноват в ваших глазах, не так ли? Мне следовало сегодня утром, раздав орденские цепи и совершив обряд посвящения в кавалеры ордена, взять госпожу Монако за руку и провозгласить ее королевой красоты и влюбленных, как это делали во времена моего предка Филиппа Августа. Вот чего вы желали.

— Вы отменно шутите, ваше величество, но вам незачем извиняться и тем более вас не за что прощать; соблаговолите не прогневаться за эти слова и это мнение.

— Я вовсе не извиняюсь, потому что я ни в чем не виноват, сударыня. Я весьма деликатен в любви, возможно, даже чересчур, но, в конце концов, я сделал бы все, что обещал вчера, если бы одно слово, одно лишь слово не заставило меня воздержаться от этого.

— Позвольте спросить, какое именно?

— Я только что вам это сказал, сударыня: я опасаюсь, что меня не любят, во всяком случае не любят настолько сильно, как бы мне того хотелось, и так, как бы мне хотелось.

— Я не понимаю вас, ваше величество.

— Словом, я боюсь увидеть в вас скорее честолюбивую, жаждущую почестей женщину, нежели нежную возлюбленную. Вероятно, я ошибаюсь, и вы вправе мне это доказать.

— Каким образом?

— Согласитесь хранить все в секрете, довольствуйтесь моими чувствами и ничего больше не требуйте. Будьте моей тайной подругой, приходите в это никому неизвестное место, чтобы доставить мне блаженство, которого я от вас жду, а для всего двора мы останемся посторонними друг другу людьми. Если вы согласитесь, я признаю, что вас оклеветали, и буду верить вам как самому себе.

Я почувствовала себя так, словно у меня горит под ногами земля: надо было либо остаться, либо погибнуть — выбора у меня не было. Я решительно ответила:

— Я согласна, ваше величество.

— Как? Хранить все в секрете? Согласиться на редкие тайные свидания? Как? Покориться, отречься от своих склонностей, пожертвовать всем, что вам дорого?

— Да, ваше величество.

— Стало быть, вы меня любите?

Я в самом деле любила короля или, скорее, обманывалась на этот счет, поэтому мне было нетрудно ввести в заблуждение и его. Я говорила необычайно красноречиво, и это поразило его величество; полчаса спустя он стал проявлять по отношению ко мне ту же нежность и то же доверие, что и накануне; он вернулся к той же теме, к прежним предложениям и умолял меня их принять. Будучи хитрее его и лучше владея собой, я отказалась:

— Нет, ваше величество, когда я докажу, кто я такая, и уличу во лжи тех, кто меня обвиняет, тогда я соглашусь, чтобы меня увенчали лаврами победы, если только не откажусь от этого. По мере того как вы будете меня лучше узнавать, я постараюсь вам показать, насколько подлы и трусливы мои враги. Не омрачайте радость, которую я испытываю, напрасными настояниями, а не то вы лишите меня всякого желания возвращаться сюда, чтобы испытать ее снова.

Король был покорен моими просьбами, искусным притворством и показными чувствами. Я же была не на шутку обижена. Мы пробыли в этом дивном кабинете очень долго; вернувшись к себе, я почувствовала себя чрезвычайно обессиленной от того, что принуждала себя, сдерживая свои чувства, и мне пришлось лечь в постель. Блондо не спала всю ночь, ухаживая за мной.

На следующий день я встала отдохнувшей, уверенной в себе, готовой дать отпор врагам и победить. Маршал явился в мои покои узнать, что произошло на самом деле, так как слухи, ходившие при дворе со вчерашнего дня, внушали ему беспокойство. Он тщетно меня расспрашивал: я ничего ему не сказала.

— Я была больна, сударь, а сейчас все в порядке — вот и вся хитрость. Король возил меня в карете, это так, но он часто берет с собой разных дам, подобное желание возникает у него каждый день, и никто не злословит по этому поводу, для чего же людям злословить обо мне? Я скоро покажусь в обществе, скажу всем то, что говорю вам, и на этом все закончится.

Действительно, как я и обещала, все закончилось именно так. Я держалась естественно, с достоинством, живо, как того требовали обстоятельства, и ни у кого не нашлось повода в чем-либо меня упрекнуть. Я встречалась с королем почти каждый день в нашем тайном убежище, куда меня приводил Бонтан. Господин де Марсильяк не принимал в этом участия — он был слишком известным лицом. Я мужественно молчала и никому не открывала своих чувств. Я оставалась невозмутимой, когда надо мной подшучивали, и вела себя столь сдержанно, что все усомнились в очевидном. Король похвалил меня за это, он собирался даже, в порыве великодушия и любви, объявить меня своей возлюбленной и тем самым унизить моих недоброжелателей, но я снова отказалась. Мне требовалось большее.

В конце концов, нашему роману пришел конец, и я прекрасно помню это до мельчайших подробностей. В тот день произошло одно событие, о котором я хочу рассказать, потому что оно делает честь королю — он проявил при этом твердую волю, необыкновенную прозорливость и мудрость.

Это случилось перед мессой. Господин де Данжо уже мало-помалу становился кем-то вроде фаворита его величества. Он кичился своей любовью к литературе и тем, что опекал служителей словесности. Он сообщил королю, что г-н де Корнель находится в галерее и желает с ним немного побеседовать. Это было отнюдь не принято, но в ту пору король не был столь строгим в отношении этикета, каким он стал впоследствии.

— Пригласите господина Корнеля, — сказал он.

Старика позвали, и он вошел, обрадованный этой милостью; король принял его с почтением, которого тот заслуживал. Талант Корнеля был уже не таким, как в пору его молодости, его стали забывать, отдавая предпочтение Расину, чья звезда только восходила, и это сказывалось на благополучии старика.

— Ну, и что же вам от меня угодно, господин Корнель? — спросил король.

— Ваше величество, моя пенсия чрезвычайно мала, мне ее не хватает, и я очень бедствую.

— Как! Разве господин Кольбер не дал вам сколько требовалось? Я бы такому не поверил. Я люблю гениев, господин Корнель, а вы один из тех, кто составляет славу моего царствования.

— Господин Кольбер даже не удостоил меня ответом, ваше величество.

— Вы правильно сделали, что обратились ко мне, всегда поступайте так впредь, я не желаю, чтобы вы нуждались.

Корнель так разволновался, что потерял дар речи. Король стал задавать старику вопросы на посторонние темы, чтобы дать ему время успокоиться. Тот отвечал ему чуть ли не со слезами на глазах. Его величество был настолько растроган, как и все, кто при этом присутствовал, что забыл о времени мессы и о том, что придворные ожидают его в коридоре. И тут вошел придверник; он поклонился королю, давая ему понять, что пора идти в церковь.

Его величество встал, взял г-на Корнеля под руку и, самолично толкнув двустворчатую дверь, прежде чем придверник успел к ней прикоснуться, предстал перед лицом всего двора вместе с автором трагедий.

— Господа, — произнес он зычным голосом, звук которого доносился и до тех, кто стоял позади, — господа, вот король и великий Корнель!

Благоговение перед королем удержало придворных от рукоплесканий, но всеобщее волнение достигло предела; что касается г-на Корнеля, он впоследствии нередко говорил, что то был самый прекрасный миг в его жизни.

После мессы (а точнее, во время нее) король сделал мне условный знак, чтобы я отправилась в наш приют любви, как я назвала тот уголок, о котором знали тогда мы одни, но позже там оказалась и г-жа де Субиз; я уверена в этом, и мне известно, что она до сих пор встречается там с королем, поскольку эта его благосклонность остается непреходящей, ничто над ней не властно, и она превозмогает все.

Пусть же эта особа и впредь пребывает там, где оставалась последние десять лет, назло г-же де Лавальер и г-же де Монтеспан, наряду с г-жой де Ментенон, которая делает первые шаги и далеко пойдет. Мне все известно, и я все вижу со своего одра.

Как я уже сказала, Лозен уже давно говорил со мной исключительно для того, чтобы окружающим не показалось, будто он относится ко мне с пренебрежением. В то утро, едва закончилась служба, Мадам направилась к королю по какому-то делу, и пока я, подобно многим другим, ожидала в коридоре, граф подошел ко мне и заявил тоном, каким никогда со мной не разговаривал:

— Сударыня, вы так возгордились, что даже не замечаете своих друзей.

— Сударь, если мои друзья хотят, чтобы я их заметила, они должны всего лишь не прятаться от меня.

— Превосходно, сударыня, они не станут прятаться, будьте покойны.

В этих словах сквозила угроза, и я смутно это чувствовала.

— Если они не станут прятаться, сударь, я обещаю вам обратить на них внимание.

— Ну что ж, ну что ж! Возможно, это не так просто, как вам кажется, сударыня.

Затем он принялся насмехаться по поводу моей прически, зеленого платья, которое было на мне в тот день, и говорить всякий вздор, что привлекало к нам внимание. Вначале я слегка встревожилась, но тут меня позвала Мадам, и я не стала придавать этому никакого значения. Принцесса сказала мне, что мы проведем весь день в Сен-Клу и вернемся завтра и что король отменяет свои распоряжения придворным из-за какого-то известия, которое он получил. Я поняла, что таким образом он извещает меня о том, что наше свидание переносится на следующий день. Нередко Мадам, ни о чем не подозревая, служила нам вестницей и посредницей. Ах! Если бы только она об этом знала!

Когда стало известно о переменах в планах на следующий день, Лозен пришел в отвратительное расположение духа и принялся со всеми ссориться, нападая на всех подряд. Его обступили, чтобы послушать, как он бранится, а мы с Мадам стали громко смеяться, однако я догадывалась, что граф затаил на меня злобу. Госпожа де Монтеспан толкала его на поприще, где она блистала, где ей не было равных, они явно были заодно, и королю следовало предостеречь своего любимца от подобного поведения. Лозен особенно нападал на красивых мужчин, которых он называл альковными Адонисами. Сам же он, как я говорила, был белобрысым коротышкой, и в его внешности не было ничего привлекательного, но он напускал на себя столь важный и многозначительный вид, что казался красивее всех красавцев и выше всех рослых людей, когда ему хотелось их затмить.

Итак, мы отправились в Сен-Клу; стояла такая жара, что все вокруг плавилось. У Мадам случались подобные причуды, когда ее сердечные дела не ладились. Она взяла с собой Лозена и множество других придворных; за ней тянулась длинная вереница карет. На место мы прибыли опаленные солнцем и отнюдь не расположенные к придворным церемониям.

У Мадам была одна хорошая черта: они (я имею в виду церемонии) ей совершенно не нравились, и она охотно от них отказывалась, когда Месье, придававшего им важное значение, не было рядом. Принцессе взбрело в голову сесть прямо на пол, чтобы было прохладнее, и все придворные, по крайней мере дамы, последовали ее примеру, а кавалеры порхали вокруг них. Лозен принялся ухаживать за самыми красивыми из фрейлин; он вертелся и расхаживал повсюду, скромно подыскивая себе место; я полулежала, откинув руку назад; кузен подошел ко мне, как бы отвечая княгине Тарантской, подшучивавшей над ним, всей своей тяжестью наступил каблуком на мою ладонь, сделал пируэт и удалился.

Я почувствовала страшную боль, но удержалась от крика, опасаясь нежелательных последствий; отдернув руку, я спрятала свои раздавленные пальцы под сборками платья и промолчала. Я думала, что мне станет дурно; если бы я стояла, то упала бы; мне стоило невероятных усилий не потерять сознание. Несмотря на мою стойкость, некоторые заметили произошедшее и немедленно доложили обо всем Мадам, которая в ту пору уже не относилась ко мне с прежней любовью. Мой брат тогда находился в изгнании; для нее, более чем для кого-либо еще, виноваты были отсутствующие, и она изводила Варда, который позже… мы еще об этом узнаем.

Как только принцессе передали, что произошло, она позвала меня. Мне пришлось поспешить, хотя я едва держалась на ногах.

— Сударыня, — произнесла Мадам, — меня уверяют, что вы ранены.

— Я, сударыня? Вовсе нет.

— Ах! Я очень рада, было бы гадко, если бы вам нанесли подобное оскорбление.

Принцесса говорила со мной очень громко, и я почувствовала себя настолько униженной и оскорбленной, что готова была провалиться на месте. Я чуть было не сказала ей в ответ дерзость, но у меня хватило сил сдержаться в надежде на иную, более значительную месть.

"Ах! — подумала я. — Завтра король обо всем узнает, и, чтобы разделаться с этими наглецами, я соглашусь на то, от чего столько раз отказывалась".

Моя душа успокоилась, удовольствовавшись таким решением; я принялась шутить и смеяться и стала вести себя с Мадам так кротко, что она начала обращаться со мной ласково, как в добрые старые времена, несмотря на то что де Вард сердито смотрел на нас; вокруг меня собралась толпа, я оказалась в центре внимания и превзошла всех остроумием. Вернувшись к себе, я почувствовала, что мне душно; я не стала ложиться в постель, а отправилась бродить по аллеям парка, взяв с собой Блондо и одного лакея, — я задыхалась.

Мы должны были вернуться в Версаль рано утром, что вполне меня устраивало; я надеялась встретиться с королем и получить у него аудиенцию, по выражению г-жи де Бове, его первой любовницы. Мадам, как обычно, усадила меня в свою карету. Я надела на свою руку, сильно распухшую и причинявшую мне адские муки, перчатку. Мадам бросила на нее взгляд, но ничего не сказала. Мы благополучно добрались до Версаля; г-н де Марсильяк потрудился встретить нас на полпути, чтобы сказать, что король ждет нас с нетерпением и что ему не терпится поделиться с принцессой своими многочисленными замыслами. Мне трудно было не понять, о чем идет речь, и я осторожно приняла это к сведению.

В самом деле, мы увидели, что его величество прогуливается по парку, под солнцем, вместе с Ленотром и несколькими садовниками. Они оживленно беседовали и, казалось, не заметили, как мы подъехали; между тем они нас прекрасно видели: у короля была хорошо мне известная привычка смотреть искоса, говорившая о многом. Я ушла к себе и стала ждать. Мне не пришлось долго ждать, так как вскоре явился Бонтан; он сообщил мне, что встреча состоится в известном мне месте.

Я набросила на себя мантию и пошла за камердинером, закутавшись не столь тщательно, как обычно, но как никогда горя желанием видеть короля. Мы петляли по коридорам, чтобы взойти на вершину, дорогу к которой жаждали узнать многие. На лестничной площадке, напротив благословенной двери, я заметила отхожее место, на которое прежде не обращала внимания. Мне почудился тихий звук с той стороны, но я не придала этому значения, ожидая, когда Бонтан совершит свои обычные подготовительные действия.

Как правило, приходя, король открывал дверь, оставлял ключ в замочной скважине и затворял за собой дверь; к нашему приходу ключ уже был на месте. На этот раз Бонтан тщетно искал, тщетно напрягал зрение и тщетно оглядывался по сторонам — ключа нигде не было; между тем король находился в кабинете и ждал; мы не знали, что делать.

— Наверное, его величество забыл открыть дверь, — предположил Бонтан.

Он постучал, сначала тихо, а затем стал стучать все громче и громче, пока, наконец, король не пришел и не спросил, кто там.

— Это я, государь, — отвечал камердинер.

— Один?

— Нет, ваше величество.

— Что ж, входите.

— Невозможно, государь, ключ у вашего величества.

— Я оставил его в двери, как всегда.

— Могу заверить короля, что его там нет.

— Я его там оставил.

— Не соблаговолит ли ваше величество нам открыть?

Король попытался, но безуспешно.

— Дверь заперта на два оборота ключа; должно быть, тут что-то нечисто. Что за наглец посмел это сделать?..

Таким образом, мы переговаривались через запертую дверь, оказавшись в крайне нелепом положении. Если бы мы только знали, в чем дело!

XXI

Признаться, я не припоминаю ничего более нелепого и смешного, чем этот разговор через запертую дверь — столь ничтожную преграду, не позволявшую нам встретиться. Подобная помеха не давала величайшему в мире королю осуществить свое желание! Бонтан продолжал искать злополучный ключ на полу, король упорно пытался открыть замочную задвижку, а я стояла с весьма озабоченным видом, не зная, что за этим последует. Я сдерживала свой гнев, готовый вырваться наружу, как вдруг король очень сухо бросил мне: "Спокойной ночи!", и за дверью воцарилась тишина.

— Государь сильно рассердился из-за этого, — сказал мне Бонтан, — я советую госпоже княгине попытаться встретиться с ним завтра и поговорить; я знаю короля, для него это серьезное происшествие. У него возникнут подозрения относительно какого-нибудь тайного любовника, а такого он не прощает.

Я ничего не ответила: мне никоим образом не подобало извиняться перед доверенным слугой Людовика XIV, и камердинер проводил меня в мои покои. Мне очень хотелось сказаться больной и не показываться в свете, но я подумала, что если со мной сыграли скверную шутку, то таким образом я невольно позволю злоумышленникам одержать верх и насмешники станут торжествовать вместе с ними.

И я правильно подумала, как вы сейчас убедитесь, ибо вот что произошло.

Лозен разузнал неизвестно как о моих встречах с королем и выяснил, по какой дороге я туда хожу; в тот день он прежде всего обследовал все вокруг нее в поисках нашего приюта любви, обнаружил отхожее место, пробрался туда и закрылся на крючок. Не прошло и десяти минут, как он увидел, что король открыл дверь, оставил ключ снаружи и вернулся к себе. Граф, недолго думая, вышел из своего укрытия, взял ключ, бросил его в нужник, чтобы его ни в коем случае не нашли, и затаился в том же месте, под защитой дверного крючка.

В итоге Лозен оказался свидетелем всех наших волнений; он не стал это разглашать, но позже рассказал мне обо всем во время нашего недолгого примирения; я не могу сказать, будто простила кузену то, что он поставил меня в глупейшее положение, так же как я свято верю, что он мог оказаться в Пиньероле из-за этой и многих других выходок, однако данный случай нисколько ему не повредил.

Вечером, во время игры, король, всегда беседовавший со мной, не сказал мне ни слова — он лишь приветствовал меня с присущей ему учтивостью. Он необычайно азартно играл в реверси вместе с Лангле и Данжо, а также с моим дядей, который, по своему обыкновению, то и дело произносил глупые шутки. Я хотела присоединиться к игре на стороне графа де Грамона, чтобы сесть за карточный стол.

— Нет, никаких дам сегодня вечером, это слишком опасно, — промолвил король, — они будут нас отвлекать, и партия может оказаться скверной, я этого не хочу.

Мне стало ясно, что Бонтан был прав, но, хотя мне свойственно сильнее дорожить тем, что от меня ускользает, отнюдь не в моих правилах пытаться это удержать. Я обижаюсь, но не потакаю ничьим прихотям, даже если это прихоти короля. Я ни в чем не провинилась и решила ждать. При этом я не казалась ни встревоженной, ни озабоченной, хотя и жестоко страдала.

Прошла целая неделя, а до меня не доходили никакие разговоры. Нашу историю рассказывали, не называя имен — никто не смел заподозрить, что речь идет о короле, а если и подозревали, то об этом не говорили; имя дамы не называли тем более, но все вслух смеялись над ней и запертым любовником. Происшествие обсуждали даже в карете королевы, в присутствии самого короля. Мадам без конца шутила на этот счет, что было для меня пыткой:

— Вы можете себе представить: любовник томится за дверью, красотка ждет в коридоре, наперсник ищет ключ, а ревнивец с наслаждением наблюдает за всем этим из своего укрытия? Превосходное зрелище!

— Как же они вышли из положения? — спросила королева.

— Я это знаю, — отвечал король, — ибо мне доподлинно известна вся эта история.

— Вам, государь? — вскричала Мадам, с подозрением глядя на меня. — Каким образом?

— Ни для кого не секрет, что я очень скрытный человек; кроме того, ни для кого не секрет, что мои соглядатаи доносят мне обо всем, что творится во дворце. Я знаю обо их любовников. Я знаю, кто эта дама; она получила отменный урок, и дай Бог, чтобы он пошел ей на пользу! Я читал в детстве одну испанскую книгу, герой которой беспрестанно изрекает пословицы; я запомнил одну из них, и этой особе тоже будет полезно ее запомнить: "За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь".

— В самом деле, пословицы — очень полезны, — произнесла ничего не подозревавшая королева, — и я знаю, о какой книге вы говорите: это наш "Дон Кихот"; мы все в Испании весьма почитаем этот роман, и я удивляюсь, что вы не приказали перевести его на французский язык, ведь он еще не переведен?

Никто не произнес ни слова. Я получила удар, король дал мне пощечину, и мне стоило невероятных усилий не взорваться. Мадам догадывалась, в чем дело, и я это понимала. Даже если бы меня в это время убивали, я умерла бы с улыбкой на устах.

— Да уж, поистине бедная женщина сильно испорчена, — заметила я, — и ей представился случай оставить такую жизнь, теперь или никогда.

Эта дерзость спасла мою репутацию в глазах окружающих; что касается короля, то я не знаю, как он отнесся к моим словам.

— Вам легко это говорить, госпожа герцогиня, — продолжал государь, — но женщина не всегда может делать то, что ей хочется; у нее есть муж, семья, какие-то обязанности и, вполне возможно, должность, которую надо сохранить. Мы имеем дело с порядочным человеком: каким бы оскорбленным он ни был, он молчит, так как уважает окружающих гораздо больше собственной персоны; он довольствуется тайным презрением и держит свое пристрастное мнение при себе.

Госпожа де Монтеспан рассмеялась; она скрывала злорадство, и это злорадство дало о себе знать:

— Как, ваше величество? Вы так просто на это смотрите? А как бы вы поступили на месте любовника?

— Какого любовника? — осведомилась Мадам.

Яд продолжал сочиться по капле.

— Да того самого, что томился за дверью, сгорая от нетерпения. Можно себе представить, какое лицо у него при этом было! Ха-ха-ха! Какие забавные люди!

Король мог бы ответить:

Не думал я, признаться,

Что так забавен я!..

— Каким бы забавным ни был этот человек, сударыня, — произнес король, с трудом сдерживаясь, — я бы поступил так же как он. Я был бы выше своего презрения и оставил бы женщину с тем, кого она предпочитает, никого за это не наказывая. Месть — слишком ничтожное действие, она недостойна того, чтобы великодушный человек опускался до нее. Ну вот, по-моему, довольно обсуждать эту глупую историю: поговорим о чем-нибудь другом.

С тех пор король начал относиться ко мне именно так: он был чрезвычайно вежлив, но холоден; он не чинил мне вреда, но и не жаловал никаких благ. Я попросила, чтобы г-ну Монако даровали титул и ранг иностранного князя (полагаю, что он вправе носить этот титул наряду с господами де Роганами и другими — теми, которые никоим образом не являются монархами); его величество обещал выполнить мою просьбу, но фактически воздержался от этого. Мои братья беспрестанно подвергались гонениям и терпели лишения из-за ничтожных провинностей. Несчастный Гиш провел полжизни в ссылке. Правда, он без конца делал глупости. Бедняге Лувиньи так и не удалось получить полк гвардейцев, когда Гиш был вынужден от него отказаться; все это неприятно отразилось и на отце. За исключением возможности говорить без обиняков — ему не заткнули рот, потому что его шутки были забавными, — он утратил свое былое влияние. Только граф и графиня де Грамон продолжали вести привычный образ жизни. Правда, моя тетка меня не выносит, а с дядей невозможно поссориться: он над всем насмехается и ничего не принимает всерьез.

Мне редко доводилось терпеть такие муки, как во время той прогулки. Она продолжалась более трех часов, а затем состоялся торжественный прием в честь венецианского посла; мы все там присутствовали, и я стояла рядом с Мадам, как полагалось мне по должности. Вечером меня ждала новая пытка: королева собрала придворных, и Мадам пришло в голову отправиться на прогулку при свете факелов, как в первые дни ее супружества. Было очень весело, и я смеялась больше всех.

Лозен подстерег меня в одном из уголков грабовой аллеи, где мы резвились как дети, прижал к дереву и сказал:

— Вы сильны духом, подобно римским гладиаторам, которые умирали смеясь, как рассказывал вчера у королевы господин де Кондом.

— Я вовсе не умираю, сударь, и не собираюсь умирать.

— Если бы я вас не знал, то поверил бы вам, настолько вы красивы и горделиво держитесь.

Я попыталась вырваться, но граф удержал меня:

— Вы на меня очень сердитесь, не так ли?

— Я, сударь? За что же мне на вас сердиться? Вы меня больше не любите, это ваше право, я же не из тех, кто удерживает мужчин силой.

— Я вас больше не люблю? Ах! Ради Бога!

— Сударь, по-моему, вас зовет госпожа де Монтеспан.

— Мне очень жаль оставлять вас одну, сударыня, но, к несчастью, Бонтан потерял ключ.

Кузен ушел, съязвив под конец, и я запомнила его слова.

Теперь, когда я сообщила все, что касается моих отношений с королем и что мне очень хотелось рассказать, мы вернемся к истории моего брата и Мадам, чтобы не бросать ее на полпути, и возобновим свое повествование с того самого места, где мы остановились: а именно, с моего отъезда в Монако. Мало кто знает эту историю; как правило, ее преподносят в духе некой пасторали, но ничего подобного никогда не было. Мадам быстро утешилась после отъезда Гиша, а Гиш быстро утешился после смерти Мадам, поплакав на глазах матушки и своих собачек. Вскоре он по-своему влюбился в герцогиню де Бриссак, которая его обожала, а он напускал на себя важный вид языческого божества полей. Это был забавный роман. Я не думаю, что они хотя бы раз произнесли слова "Я вас люблю", как это делают другие. Эти влюбленные вращали глазами и поднимали вверх мизинцы, призывая Небо в свидетели своего безумия, которое их нисколько не беспокоило; они часами разглагольствовали писклявыми голосами на глубокомысленные темы; что касается остального, я, право, не знаю, чем они еще занимались. В конце жизни Гиша о нем ходили странные слухи, и Нинон говорила о г-же де Гриньян и обо мне:

— Обе эти дамы — единственные мужчины в своих семьях.

Между тем Лувиньи проявил некоторую мужскую доблесть во время своей женитьбы на мадемуазель де Кастельно, которую он весьма красиво похитил. Ее досточтимый брат не понял шутки и приставил пистолет к груди Лувиньи; мой брат, следовавший по стопам нашего блудного дядюшки и носивший то же имя, что и он, отнюдь не слыл храбрецом. Лувиньи женился на девице не столько по любви, сколько из страха. Но его бедная женушка жестоко отплатила ему за это — он заставил ее повидать всякое, а она не скупилась на ответные удары, как утверждают придворные волокиты. За всю свою жизнь она испытала благодаря мужу лишь один счастливый миг, когда смерть старшего брата обеспечила ему титул герцога де Грамон.

Я покинула Мадам и Гиша в ту пору, когда они натворили кучу глупостей и его изгнали из Фонтенбло. Как вы знаете, я не желала больше в это вмешиваться. Итак, вот что произошло за время моего отсутствия.

Не имея меня рядом с собой, Мадам как никогда сблизилась с графиней Суасонской, которую опасно было делать своей наперсницей; за ней последовала другая фаворитка, лишенная недостатков предыдущей, но тем не менее обладавшая еще большими пороками вследствие своей вкрадчивости и склонности к интригам, а также нехватки благоразумия и здравого смысла. То была мадемуазель де Монтале, сестра г-жи де Маран, о которой мы как-то говорили и у которой был ребенок от господина герцога: подобно многим другим, она влюбилась в г-на де Лонгвиля и после его смерти стала богомолкой, вбив себе в голову, что он не хотел больше ее любить и что у нее теперь остался только Бог. Бедняжке следовало догадаться об этом раньше, тогда она не стала бы посмешищем.

У фрейлин королевы и Мадам любовники исчислялись дюжинами. Можно было бы открыть дом призрения, чтобы растить там всех их детей. Фьенн родила сына от шевалье де Лоррена и отдала его г-же д’Арманьяк, воспитавшей его вместе со своими детьми, — это общеизвестные факты, которые дамы скрывают ровно настолько, чтобы не прослыть бесстыдницами и чтобы мальчишки не швыряли в них камни. Человек, который напишет мемуары об этом дворе и точно изложит то, что там творилось, оставит потомкам весьма поучительную книгу. Говорят, этим занялся граф де Бюсси-Рабютен; я была бы не прочь знать, упоминает ли он обо мне и что именно он говорит.

Вместе с тем Монтале была близкой подругой и наперсницей Лавальер; рожденная для этой роли, она присоединила к ней амплуа любовницы одного приятеля моего брата, большого чудака по имени Маликорн. В голове этой Монтале обитало целое полчище демонов интриги; она плела по пять-шесть интриг одновременно и, наполняя свои карманы любовными записками, переходила от одной персоны к другой; при этом она никогда не путала адресатов, чему я не перестаю удивляться. Плутовка была настолько дерзкой, что вмешивалась в дела своей госпожи и моего брата, прямо заявляя, что она готова им услужить (по крайней мере она говорила это влюбленному кавалеру, так как с Мадам ей приходилось обращаться более церемонно).

Как-то раз эта особа явилась к принцессе, когда та была нездорова (Мадам была тогда беременна и сильно страдала), встала перед ней на колени и, что нравилось принцессе в такие минуты, принялась ее жалеть, оплакивая ее недуги и неприятности, которые доставлял ей Месье. Постепенно хитрая бестия стала внушать своей госпоже, что ей следует утешить и вознаградить за страдания одного красивого дворянина, умиравшего от любви к принцессе и писавшего ей чудесные письма; она умоляла Мадам выслушать хотя бы половину одного такого письма.

Сначала принцесса отказывалась. Монтале продолжала мягко настаивать, изрекая туманные фразы, которым научил ее граф де Гиш. Мадам пыталась в шутливой форме заставить ее замолчать, но поневоле слушала, и Монтале так опутала ее своими речами, что та вначале призналась, что любовь де Гиша ей отнюдь не претит, а несколько дней спустя призналась, что она тоже его любит.

Это происходило в Фонтенбло, куда Гиш вернулся после поездки в Нант; он понимал, как следует вести себя впредь, но эта поездка могла все изменить, и Монтале взялась за дело подобающим образом. Когда Мадам покидала Фонтенбло в носилках, Монтале бросила ей туда более двадцати писем графа, и принцесса читала их всю дорогу, чтобы развлечься, а также подругой причине: не будучи страстно влюблена в Гиша, она не возражала завести роман и позабавиться.

В ту пору Мадам жила в Тюильри и провела там несколько недель, никуда не выезжая. Это отнюдь не мешало Монтале; она занималась сердечными делами Лавальер и принцессы одновременно, поверяя обеим секреты каждой из них, и делала все так ловко, что и та и другая ни о чем не подозревали; при этом плутовка считала себя вместе со своим Маликорном владычицей Франции, поскольку она угождала прихотям как короля, так и его невестки.

Вскоре интриганка перестала довольствоваться передачей писем: ей понадобилось устраивать свидания, ей понадобилось привести моего брата к Мадам — только она одна была способна на подобную дерзость. Если бы Месье об этом узнал, то, как я полагаю, он велел бы своим пажам высечь ее. Плутовка переодела графа в женщину-гадалку так искусно, что он прошел среди бела дня в Тюильри мимо лакеев, горничных и прочей челяди, видевшей его каждый вечер, и никто его не узнал.

Монтале провела моего брата в покои, где Мадам устраивала чтение; фрейлины окружали принцессу, как подобает столь знатной особе во время болезни. Войдя, Гиш стал почтительно кланяться, как старуха, и ввел всех в заблуждение; изменив голос и выражение лица, он стал гадать этим жеманницам и предсказывать только то, что могло им понравиться, тем самым настраивая их в свою пользу. Затем настала очередь Мадам, лежавшей в постели и без конца стонавшей. Граф захотел остаться с ней наедине; она возражала, но в конце концов уступила, и они начали шептаться. Дело свелось к тому, что граф начал осыпать Месье насмешками. Стоило подвергаться всем этим опасностям ради такой прекрасной темы!

Ушел мой брат как ни в чем не бывало, не вызвав ни у кого подозрений. На лестнице, которая вела к шевалье де Лоррену, он встретил Месье и даже не заметил его. Такие свидания продолжались еще не раз и проходили столь же благополучно; но однажды графа едва не застигли врасплох. Как-то вечером Месье отправился на охоту в Сен-Жермен вместе с королем и должен был вернуться лишь два дня спустя, но явился домой к ужину: толи его о чем-то предупредили, толи он сам что-то заподозрил. Гиш находился в покоях Мадам, наедине с ней. Монтале была на страже; она услышала, как муж принцессы стремительно поднимается по лестнице, и устремилась в комнату госпожи, успев его опередить. Любовников охватило смятение; более ловкая Монтале схватила моего брата за руку и спрятала его за дверью, распахнув ее настежь. Мадам скрылась в задней комнате, легла на кушетку и притворилась спящей. Славный принц быстро прошел через спальню жены, где прятался ее любовник, и, никого не обнаружив, двинулся дальше; к счастью, с ним не было его друзей д’Эффиа и шевалье де Лоррена, которых бы не удалось провести.

Хитрая бестия Монтале остановила принца перед задней комнатой, заявив, что Мадам спит, что она очень плохо себя чувствует и что ее не стоит беспокоить — словом, она несла всякий вздор. Между тем мой брат выбрался из укрытия и незаметно вышел в прихожую, присоединившись к ожидавшим там людям, словно он только что пришел. Никто не обратил на это внимания. Месье тщетно продолжал свои розыски, а Мадам стала сильно его бранить за то, что он пришел и нарушил ее покой.

— Дело в том, — сказал Месье, оправдываясь, — что меня уверяли, будто граф де Гиш здесь.

— Если даже и так, сударь, разве здесь не бывают и другие люди?

— Конечно, но я имею полное право при этом присутствовать.

Я не знаю, приняла ли Мадам извинения своего супруга.

Вскоре, однако, дела испортились по глупости Лавальер: эта несомненно очень добрая девушка была полностью лишена каких-либо признаков ума. Фрейлина держала в тайне от короля секреты Мадам, которые она узнавала от Монтале, пообещав той молчать; но ее недомолвки и натянутый вид были красноречивее слов, и король стал догадываться, что она что-то скрывает от него. А это как раз то, что его величество не выносит больше всего на свете; он желает знать все о своих любовницах и не допускает, чтобы от него утаивали хоть что-то; он ежеминутно спрашивает:

— Что говорят люди? Что вам известно?

Кроме того, король ревновал Лавальер к некоему г-ну де Бражелону, который любил ее еще в Блуа и за которого она едва не вышла замуж. Впоследствии Монтале сумела этим воспользоваться, чтобы втереться в доверие к королю, о чем я еще расскажу. Итак, его величество принялся расспрашивать Лавальер, а та ничего не отвечала. Государь настаивал, а затем стал умолять; она продолжала упорно молчать, и он ушел от нее разъяренным. Влюбленные обещали друг другу никогда не ложиться спать рассерженными; девушка ждала, что король вернется, но он так и не пришел; она разволновалась, проплакала всю ночь и в конце концов рано утром помчалась как безумная в маленький захудалый монастырь в Шайо.

Очевидно, в дело вмешался сам черт: не далее как накануне кто-то, находясь у господина Главного, вздумал сказать, что Мадам очень плохо, гораздо хуже, чем говорили, и что она, конечно, не поправится. Мой досточтимый братец, сущий агнец в такого рода делах, оцепенел от страха и отозвал Варда в сторону, чтобы рассказать ему о своих отношениях с принцессой и о том, как он будет горевать, если с ней приключится беда, — словом, все то, что ему следовало держать за зубами.

Между тем Вард, безусловно, был самый вероломный и самый гнусный человек на свете, а в довершение всего его любовницей была графиня Суасонская, таившая в себе еще больше злобы и коварства, чем он, если такое вообще возможно, и еще больше способная на всевозможные пакости. Вард тут же ей все рассказал, в то время как мой брат поспешил к Мадам и признался ей, что он проговорился; принцесса страшно разгневалась и велела Гишу немедленно порвать с Вардом.

— Сударыня, — возразил граф, — я без промедления буду драться с Вардом, если вы этого потребуете, но я не могу порвать отношений с другом из-за того, что по собственной воле поговорил с ним откровенно; Вард — порядочный человек, он ни за что нас не выдаст и, возможно, напротив, окажется нам полезным.

Тем временем пропала Лавальер. Утром королю доложили, что в Тюильри ее нигде не могут найти: она исчезла.

Король идет к Мадам, чтобы выяснить, куда подевалась его драгоценная любовница; Мадам отвечает, что ей ничего не известно, а король заявляет, что она должна это знать. Оба начинают горячиться и выходят из себя, и тут появляется Месье; он многозначительно заявляет:

— Хорошо, что эта особа сбежала, она больше не станет ко мне приходить.

Король сделал вид, что он ничего не услышал, и удалился; он обошел весь дворец и расспросил о Лавальер фрейлин, ее подруг, а также лакеев, горничных и даже простых служанок. Монтале громко кричала и клялась, что она ни о чем не знает — и это была правда. Наконец один из кучеров рассказал, куда он отвез девушку. Король поспешил в Шайо. Он нашел свою любовницу распростертой на полу, всю в слезах, и тотчас же увез ее во дворец, но вместе с тем затаил на нее обиду из-за ее молчания; видя это, Лавальер все ему рассказала.

Это признание придало королю уверенность; вернувшись в Тюильри, он поднялся в свои покои по малой лестнице, приказал позвать Мадам в какую-то темную комнату и любезно попросил ее снова принять Лавальер на службу. Как известно, принцесса не выносила эту особу, виня ее в своем разладе с королем; Мадам считала себя всесильной и в отместку очень резко сказала: "Нет".

— Почему же, сударыня? — спросил король. — Какая у вас на то причина?

— Вам она прекрасно известна, к тому же на это не согласится Месье.

— Стало быть, мой брат хочет изгнать девушку из своего дома лишь потому, что ее считают моей любовницей?

Принцесса опустила глаза и промолчала.

— Если это так, то я знаю, как сделать его более сговорчивым. Неужели лучше быть любовницей графа де Гиша, чем любовницей французского короля?

— А кто это любовница графа де Гиша? — высокомерно осведомилась Мадам.

— Вы, сударыня.

— Я?!

— Не отпирайтесь, мне это известно.

Король обстоятельно пересказал принцессе то, что он узнал от Лавальер, и та не смогла ничего отрицать, но не сообщил ей, от кого он получил столь точные сведения.

Мадам была потрясена. Король, проливший много слез и не желавший, чтобы это заметили, смягчился; он не стал осыпать свою невестку упреками и дал ей обещание обо всем забыть, но при условии, что она соблаговолит порвать с графом де Гишем и снова взять к себе Лавальер. Мадам согласилась на все, о чем он просил, мысленно проклиная болтунов.

Лавальер вернулась в свою комнату, а король вечером явился к принцессе и велел позвать Монтале, гордую подобным знаком внимания. Он начал расспрашивать плутовку о Бражелоне и заставил ее раз десять повторить то, что ему приятно было услышать; она привирала, как жития святых. Государь ушел умиленным и успокоенным. Его любовница была оправдана, а Монтале прослыла оракулом.

Король продолжал ежедневно навешать графиню Суасонскую. Лавальер не могла ему помешать, но она ненавидела графиню, и той это было известно. Вард и эта интриганка с утра до вечера ломали головы над тем, какую бы неприятность доставить любовнице короля; в конце концов они придумали неплохое средство: то было пресловутое испанское письмо, которое они направили камеристке королевы Ла Молина, надеясь, что она передаст его ее величеству; в этом послании они с чрезвычайной злобностью рассказывали о любовной связи короля и Лавальер.

Прочитав письмо, Ла Молина не стала передавать его своей госпоже, а отнесла королю; государь пришел в ужасную ярость и поклялся, что он прикажет колесовать сочинителей этого письма, если ему удастся их разыскать. Он начал расспрашивать всех, даже мерзавца де Варда, и тот не нашел ничего лучшего, как навлечь подозрения на герцога и герцогиню де Навай, что и послужило главной причиной их последовавшей вскоре опалы.

Весь двор пришел в волнение. Мадам и граф де Гиш обо всем узнали; они страшно волновались и встречались каждый день благодаря Монтале, чтобы, по их словам, вместе подумать над тем, как им расстаться. Но разве влюбленные способны сообща найти такое средство?

Вард, ставший другом и наперсником Мадам, в один прекрасный день пришел к мысли, что принцесса моложе и красивее графини Суасонской, что она необычайно умна и к тому же является Мадам, особой, наиболее приближенной к королю, — словом, что она больше подходит такому человеку, как он, чем племянница Мазарини. Поэтому маркиз решил стать поклонником принцессы и показывать ей это без слов, проявляя по отношению к ней величайшее внимание и безграничную преданность.

Увидев, что дела его друга приняли новый оборот, Вард попытался найти средство незаметно избавиться от Гиша под видом нежной заботы о нем. Он отправился к моему отцу и рассказал ему все, заявив, что его сын гибнет и что его необходимо насильно спасти от смертельной угрозы; по его мнению, единственное средство спасти графа состояло в том, чтобы отправить его в Лотарингию командовать полками, расквартированными в окрестностях Нанси. Король поспешил дать на это согласие; когда маршала уговорили и он обратился с той же просьбой к его величеству, государь уже не сомневался, что все сговорились, чтобы без шума удалить графа, и вечером сообщил об этом Мадам; принцесса страшно опечалилась, но не из-за того, что ей предстояло расстаться с моим братом, а потому что, как она полагала, он решил покинуть ее без предупреждения.

Как только Гиш с его необычайной гордостью и несговорчивостью обо всем узнал, он написал Мадам, что не собирается никуда уезжать, а если она изволит согласиться, то он заявит королю перед лицом всего двора, что этого назначения он не добивался и потому отказывается от него. Вард, боявшийся неприятных последствий, был тут ни при чем — граф сам хотел сделать эту глупость.

Монтале живо привела моего брата к Мадам, чтобы влюбленные могли посоветоваться и попрощаться. Принцесса заперлась с Гишем в молельне; в самый трогательный момент их свидания появился Месье. Графа кое-как успели спрятать в камине, и он долго там просидел, не имея возможности выйти. Наконец, Монтале выпустила моего брата на свободу, полагая, что он спасен, в то время как, напротив, этому волоките теперь грозила еще большая опасность.

У Монтале было немало завистниц среди ее товарок, раздосадованных тем, что король и его любовница так к ней благоволят; одна из них, некая девица по имени д’Артиньи, отнюдь не образец добродетели, не спускала глаз со своей подруги, задумав ее погубить. Увидев, как Монтале вместе с графом де Гишем вошла к Мадам, она тотчас же поспешила сообщить это королеве-матери, никогда не любившей свою невестку.

Королева немедленно послала за Месье и, действуя как истинная святоша, все ему рассказала. Вы можете себе представить ярость принца! Он тут же отдал приказ прогнать Монтале; плутовка подчинилась, но не растерялась и забрала с собой шкатулки, где хранились все письма. Затем Месье отправился к Мадам и для начала сообщил ей, что он перед этим сделал, после чего принялся осыпать жену всевозможными оскорблениями и упрекать ее за связь с Гишем, о которой, как он утверждал, ему были известны все подробности.

— Я сию же минуту пойду к вашей матери-королеве в Пале-Рояль, — грозил он, — и объявлю ей о том, что развожусь с вами и отдаю вас в монастырь, что ни в коем случае не оставлю вас здесь и что вы недостойны моей милости.

Мадам растерялась; вначале она ничего не говорила, но, немного придя в себя, выслушала этот словесный поток достаточно хладнокровно и призналась лишь в том, в чем сочла возможным признаться. Догадавшись, что мужу известно немного, она и рассказала ему о немногом, ставя себе это в заслугу, и утаила от него остальное. Мадам призналась, что у нее было только одно свидание с графом и она получила несколько его писем.

— Кроме того, все было вполне невинно, — заявила она.

Месье не поверил жене, но не показал вида, ибо она ступила на скользкую почву, и ему вовсе не хотелось идти по ее стопам. Принцесса мягко пожаловалась на его дружеские привязанности и сказала, что она тоже считала себя вправе питать к кому-либо дружеские чувства, притом гораздо менее всепоглощающие и бурные, нежели чувства Месье к шевалье де Лоррену и другим его приближенным.

— Шевалье де Лоррен, сударь, для вас то же, что для меня граф де Гиш. У меня, подобно вам, возникло желание завести друга, но этот друг не все время находится со мной, он отнюдь не живет во дворце, не следует за мной в спальню, как ваш, и позволяет мне проводить с вами более трех четвертей моего времени. Как видите, мы с вами еще не в расчете.

Когда Месье говорили во всеуслышание о шевалье де Лоррене, он держал во рту горячий горох, по выражению г-на де Ларошфуко; принц приходил в явное замешательство, и я не возьмусь это объяснить, так как взяла себе за правило никогда не обращать внимание на то, что меня не касается. Мадам удалось таким образом избежать опасности; Месье больше ни слова не произнес о монастыре и лишь попросил жену не принимать больше моего брата.

— Но, сударь, пойдут разговоры, — возразила принцесса.

— Я берусь выпроводить Гиша без всякого шума и скандала, сударыня.

— Разве недостаточно было отослать Монтале?

— Ах! Что касается этой особы, не говорите мне о ней, с этой девицей нельзя иметь дело. Я наслушался рассказов о ее проделках. Я не желаю больше ее видеть, я не желаю ее видеть никогда.

Мадам не стала терять время на то, чтобы защищать Монтале — у нее и без того хватало забот, и она знала, что плутовка способна выпутаться из трудного положения без посторонней помощи; она заявила Месье, что эти склоки и пересуды в его доме выставляют принца в невыгодном свете и она просит его положить им конец.

— Мне нечего вам сказать, сударь, относительно того, что между нами произошло, ведь вы хозяин дома; но никому не говорите о своих заблуждениях, будем выглядеть достойно хотя бы в глазах тех, кто на нас смотрит. Мы находимся на подмостках театра, где за места взимается двойная плата, и вследствие этого нас всегда готовы освистать.

Увы! Она была права: нижестоящие нас оценивают; если бы они судили о нас с нашей точки зрения, мы бы не казались им виноватыми, но они судят о нас по себе, помня только о собственных страданиях и полагая, что мы их лишены, и ненавидят нас. Бог их за это наказывает.

Месье обрадовался, что ему удалось употребить свою власть или хотя бы показать видимость ее, и не стал таить зла на моего брата. Он поверил словам Мадам или захотел им поверить, но потребовал, чтобы она не виделась больше с Монтале. И та стала козлом отпущения: на нее посыпались незаслуженные упреки, бедняжку услали в монастырь и, разумеется, это взбудоражило весь монастырь.

Моему брату поневоле пришлось уехать. Вард посадил графа в карету, внушив ему, что его присутствие якобы вредит репутации Мадам. Как только Гиш удалился, маркиз сумел воспользоваться его отъездом, чтобы втереться в доверие к принцессе; и я говорю это теперь, когда мне суждено вскоре предстать перед Господом; я говорю это, так как меня влечет истина и у меня нет желания лгать: если Мадам когда-нибудь любила хотя бы одного одного мужчину, то следует признать, что виновником ее смерти был только Вард, и потому именно Вард, а не Гиш, должен нести перед Богом бремя ответственности за ее загубленную жизнь. Вы вскоре будете убеждены в этом так же, как и я.

Мой брат являлся своего рода героем романа: он любил лишь себя одного, но любил себя настолько, что со стороны казалось, если особенно не приглядываться, будто он любил кого-то еще. Нежные чувства доставляют некоторым людям физическое наслаждение, им необходимо найти объект этих наслаждений, и другие служат им для этого. Их мнимая привязанность к кому бы то ни было не что иное, как себялюбие. Гиш относился к разряду таких людей. Но при этом в его характере отсутствовали всякое честолюбие и коварство; он довольствовался душевным трепетом в духе Клелии или Мадам и не пожертвовал бы своими переживаниями по поводу трудноосуществимого свидания даже ради короны французского короля. Подобный любовник не мог причинить принцессе вреда; напротив, он отвлекал ее от повседневных забот и никогда не использовал ее доверие ни в личных целях, ни в интересах других.

Энергичный, властный, настойчивый Вард, терзаемый всевозможными страстями, любил в Мадам прежде всего принцессу и лишь затем женщину. Он хотел обладать г-жой Генриеттой не столько для того, чтобы испытать блаженство, сколько для того, чтобы получить власть над нею. Я хорошо знала Варда, мне странным образом довелось провести с ним сутки, и за эти сутки я узнала всю правду об этом человеке. Будь я рядом с Мадам, я уберегла бы ее от него, поскольку распознала негодяя.

Он вступил в соперничество с шевалье де Лорреном, еще одним властолюбцем. Несчастная принцесса стала жертвой этой борьбы — не сумев взять над ней верх, эти двое ее погубили.

Двор переехал в Сен-Жермен, где графиня Суасонская с Вардом затеяли новую интригу против Лавальер и втянули в нее Мадам, позволившую им это сделать. Они решили предложить королю мадемуазель де Л а Мот-Уданкур и убедили его величество, что она умирает от любви к нему. Несмотря на свое страстное чувство к Лавальер, король им поверил (мужчины всегда такому верят) и принялся расхаживать по кровельным желобам вместе с Лозеном, чтобы заглянуть в покои фрейлин. Госпожа де Навай это заметила и приказала заделать дымоходы решетками; тем самым она подписала себе приговор — на следующий же день ее отстранили от должности.

Мой дядя, в ту пору шевалье де Грамон, был влюблен в Ла Мот и недолго был ее любовником; его безжалостно изгнали. Именно тогда он отправился в Англию, где приобрел первенство среди тамошних вельмож в отношении причуд и изысканных манер. Он вернулся оттуда много лет спустя, будучи мужем мисс Гамильтон.

Таким образом, интрига против бедняжки Лавальер, тихо плакавшей в своем уголке и не строившей никаких козней, развивалась успешно, но тут королева-мать, ненависть которой не проявляла себя, но никогда не угасала, узнала об этой истории. Она терпеть не могла г-жу Суасонскую, которая в годы несовершеннолетия короля сеяла при дворе раздоры и лишала ее власти над сыном; эта особа преуспела благодаря любовной связи с нашим государем. Королева удостоверилась, что все письма Ла Мот к королю писала не фрейлина, а друзья графини: маркиз д’Аллюи и маркиз де Буйон.

— Убедитесь в этом сами, — сказала она сыну, — я заранее отдаю вам копию письма, которое вам вручат сегодня вечером; как видите, в этом письме вас просят удалить Лавальер. Сличив оба экземпляра, вы увидите, обманываю ли я вас.

Вечером король получил письмо, о котором ему сообщила королева. Он немедленно отослал его обратно вместе с копией. Графиню от этого едва не разбил удар. С тех пор король больше не встречался с Ла Мот, изображавшей скорбь и безутешное горе, а Лавальер немного перевела дух. Что касается Мадам, полностью подпавшей под влияние Варда, она отнюдь не прогнала предавшую ее д’Артиньи, когда Монтале — эта достойная девица ничего не забывала! — когда Монтале выведала из недр своего монастыря, что та явилась ко двору беременной, что у нее уже был один ребенок и она всех обманывала. Плутовка даже прислала письма д’Артиньи. Мадам сделала вид, что решила прогнать эту особу, но Вард стал возражать, и та осталась.

Самое интересное — это то, что Месье питал к Варду нежные чувства и нисколько не ревновал Мадам к нему. Вард ухитрился обратить всю его ревность на принца де Марсильяка, сына г-на де Ларошфуко, того самого, кто оказывал королю услуги в его сердечных делах, о чем я уже рассказывала. Месье так распалился, что заставил принца уйти прочь, чего тому совершенно не хотелось, а торжествующий Вард принялся вовлекать в свои дела г-жу де Шатийон, чтобы снова не ссориться с графиней Суасонской, которая могла приносить ему пользу до тех пор, пока он был уверен в своей власти над Мадам.

Я не могу удержаться и прерываю рассказ о своем прошлом, чтобы поведать о том, что приключилось со мной сегодня; я неспособна думать ни о чем другом, и, поскольку я не склонна поверять это кому бы то ни было, мне хочется написать об этом, чтобы облегчить свое сердце. Удивительно, что я еще в состоянии держать в руках перо, после всех тех страданий, что испытываю на протяжении двух лет. Фагон не скрывает от меня правду — мне известно, что я обречена; даже если бы я не знала об этом, сцена, произошедшая сегодня утром, избавила бы меня от всяких сомнений, а если бы не мой характер и нынешнее безразличие ко всему, я бы уже умерла от страха смерти.

Я как-то рассказывала о моем отце и его жестокосердии; с тех пор как я заболела, он проявлял его по отношению ко мне чудовищным образом и только что превзошел самого себя. На самом деле, я уже не знаю, как относиться к этому человеку. Я способна понять любые дурные поступки, в том случае, если они могут принести кому-то славу, удовольствия, почести или выгоду, но бесполезная жестокость, но издевательства над живым трупом! Я не знаю, как это назвать, а скорее всего это подлость.

Уже в течение месяца г-н де Грамон говорит мне во время своих редких визитов о своем предстоящем отъезде в Беарн, где он был губернатором. Он едва ли не бранит меня за то, что я никак не могу умереть, и чуть ли не ставит мне в вину свой отцовский долг, из-за которого он вынужден откладывать свои планы.

— Выздоравливайте же наконец, сударыня, — заявляет он таким тоном, словно призывает меня поскорее сойти в могилу.

Сегодня утром он явился ко мне чуть свет. Я уснула лишь за час до этого, а сон для меня дороже всех сокровищ на свете. Блондо предупредила отца, что я сплю, но он не придал этому никакого значения и приказал меня разбудить, сославшись на то, что он спешит. Мне было невыносимо тяжело просыпаться, так что я даже не сразу смогла ему ответить, но мои страдания не вызвали у него ни капельки жалости. Сев у моего изголовья, отец пристально на меня посмотрел и начал так:

— Я приехал из Версаля, дочь моя.

Я кивнула в ответ.

— Я видел короля, и его величество трижды повторил, что я должен отбыть в свое губернаторство: он удивляется, что я все еще здесь. Таким образом мне поневоле придется закладывать карету.

— Мне жаль, отец, ибо мы больше не увидимся.

— Я надеялся, что не буду принужден к такой крайности, я надеялся, что вы… исцелитесь, но раздело затягивается, долг зовет, и я обязан подчиниться.

— Я вас отнюдь не удерживаю, сударь.

— Поистине, дочь моя, вы сильная женщина, и приятно беседовать с вами, видя в вас столь замечательное мужество. Что поделаешь? Достаточно печально уходить из жизни в ваши годы, когда можно было бы еще жить да жить, но граф де Гиш уже наметил место на том свете, а я вскоре последую за вами; здесь останутся только Лувиньи с его глупой женой, и они будут вспоминать о всех нас со смехом.

— Вы долго проживете, сударь, вы еще очень бодры, у вас зоркие глаза и крепкие зубы; вы встречаете жизненные невзгоды как человек, не страшащийся их, и для вашего возраста вы выглядите как нельзя лучше.

— Черт побери, я благодарю вас за комплимент, милая княгиня; в вашем состоянии люди не приукрашивают истину, а если при этом они обладают вашей силой духа, то предпочитают знать правду — поэтому я скажу вам все.

— Я вас слушаю, сударь.

— Так вот, все удивляются, почему вы до сих пор не позвали духовника, и ваша невестка предлагает вам отца Бурдалу в качестве того, кто наилучшим образом подготовит вас к уходу на тот свет; к тому же вы уже видели этого человека.

— Я еще не готова, сударь, я над этим размышляю, но прежде мне хочется отдать последние распоряжения, чтобы затем всецело предаться спасению своей души. Я знаю, сколько мне осталось жить: Фагон сообщил мне точный срок, и я могу уделить еще несколько дней мирским делам.

— Ничего подобного! Ничего подобного! Фагон вас обманывает, моя бедная дочь, это не терпит отлагательства. Король справлялся у меня вчера о вашем здоровье и настоятельно советовал не затягивать с визитом отца Бурдалу. Госпожа де Монтеспан и он только об этом и говорили. "Она должна позвать Бурдалу, только его! — повторяли они. — И как можно скорее: Фагон утверждает, что она очень плоха".

Госпожа де Монтеспан! Имя этой особы и упоминание о ней преследуют меня даже на смертном одре!

Я отвечала маршалу, что мне следует подумать и что, когда я предстану перед Богом, мои страдания должны послужить мне искуплением.

— Послушайте, дочь моя, — перебил он меня с видом человека, которому поневоле приходится говорить откровенно вследствие крайней необходимости, — я вижу, что вы меня не понимаете, и надо идти напролом; это жестоко, но необходимо — возможно, вы не протянете и двух дней. Достаточно посмотреть на вас, чтобы в этом убедиться. Взгляните сами.

Он достал свое маленькое карманное зеркальце и поднес его к моему лицу; мои глаза невольно устремились на него, и что же я там увидела, о великий Боже! Иссохший, оскорбительный для человеческого естества череп мертвеца, обезображенный темной лоснящейся кожей, искаженные черты лица — ничего, ничего общего со мной, ни малейшего признака былой красоты, которой я так гордилась!

Я была убита. Как? Неужели это я, я, княгиня Монако? Я, женщина, которую обожали столько мужчин, та, чью красоту воспевали поэты, та, что видела у своих ног весь мир, неужели это я?! Ах! Во что же я превратилась? Какой чудовищной жестокостью было мне это показывать; в моей бедной Блондо куда больше сострадания: она, моя горничная, утаила это от меня!

Когда маршал увидел, до какого состояния он меня довел, когда он понял, что я сейчас потеряю сознание, — не знаю, раскаялся ли он в содеянном, но он стал звонить в колокольчик и звать слуг. Блондо не заставила себя ждать.

— Ах! Что же вы наделали, господин маршал! — вскричала она, видя в моих руках это проклятое зеркало.

— Разве не следовало сказать ей все, мамзель Блондо? Можно ли было дать ей умереть, как собаке?

— Госпожа не умрет, ваша светлость, напротив, она уже поправляется — так сказал господин Фагон. А теперь позвольте мне о ней позаботиться, я знаю, что ей нужно.

Горничная бесцеремонно оттолкнула его и дала мне укрепляющее лекарство, прописанное Фагоном; я пришла в себя и тотчас же содрогнулась от ужаса — очевидно, подобные минуты являются предчувствием адских мук. Я не в состоянии этого выразить или описать. Мной овладела смертельная ненависть к отцу, я тотчас же мысленно пожелала маршалу, чтобы его напутствовали перед кончиной столь же бесчеловечно, но не стала доставлять ему удовольствие, показывая, как мне больно. Немного оправившись, я снова попросила у Блондо зеркало.

— Нет, госпожа, нет, я ни за что вам его не дам.

— Я так хочу, и притом мне требуется зеркало даже большего размера. Принесите немедленно то, что стоит на моем туалетном столике.

Повозражав немного, Блондо повиновалась. Я приподнялась и стала разглядывать отражение моего страшного лица с величайшим хладнокровием, как казалось со стороны, хотя я была потрясена до глубины души.

— Итак, — сказала я, — передо мной изуродованная, умирающая женщина. Теперь мне легко будет умереть, ведь я знаю, что от меня почти ничего не осталось! Сударь, вы правильно сделали, и я вас благодарю, я вам стольким обязана: сначала вы дали мне жизнь, а теперь дарите еще и смерть! Это так прекрасно!

— Вы столь же мужественны, как какой-нибудь маршал Франции, сударыня; я хотел бы, чтобы весь двор был здесь и услышал ваши слова, — заметил отец.

Я нашла в себе силы улыбнуться и ответила:

— Я отнюдь не прочь, чтобы меня услышали, но при условии, что меня не увидят. Блондо, пошлите сию минуту за господином Фагоном, он живет поблизости, и в этот час его можно будет застать дома. Я желаю поговорить с ним в присутствии господина маршала.

Переведя беседу на другую тему, я принялась рассуждать о короле и придворных — словом, о том, что интересовало отца гораздо больше, чем меня и его близких. Я выглядела настолько спокойной, что маршал растерялся. Он уже не знал, что мне отвечать, но в это время вошел Фагон.

После традиционных приветствий я встретила врача улыбкой и указала ему на зеркало.

— Право, господин Фагон, — сказала я, — благодаря господину маршалу я узнала то, что вы от меня скрывали; весьма скверно поступать так со мной, одной из ваших лучших клиенток. Как! Я дошла до такого состояния, а вы от меня это утаили! До чего же это дурно с вашей стороны! Поэтому вам придется искупить свою вину и чистосердечно признаться мне в остальном. Итак, самое трудное уже позади. Вы слишком меня уважаете, как я полагаю, и не станете уверять, будто с подобным лицом я еще смогу вернуться к жизни. Сколько мне осталось мучиться?

Удивленный и смущенный Фагон смотрел на меня молча, не зная, что сказать; я же продолжала настаивать:

— Господин Фагон, я жду вашего приговора. Я так хочу, я должна это знать. Люди моего звания и положения никогда не умирают, не отдав последних распоряжений. Ничего не бойтесь; ну-ка, отвечайте, сколько у меня осталось дней?

— Вам еще далеко до того, чтобы считать дни, госпожа княгиня.

— A-а! Уже лучше. Сколько же недель?

— Вы проживете дольше, сударыня.

— Неужели? Несколько месяцев? Стало быть, господина маршала ждет приятный сюрприз, и он снова встретится со своей красивой дочерью. Сколько же у меня месяцев, сударь?

— По меньшей мере три, госпожа княгиня.

— Целых три месяца! Какое счастье! Я успею все закончить и преподать людям урок, на что способна женщина с моим характером, когда она хочет это показать. А теперь скажите, господин Фагон, вы меня не обманываете?

— К сожалению, сударыня, некоторые болезни порой вводят нас в заблуждение — наука не безупречна, но течение других недугов нам известно и заранее предрешено. Ваша болезнь относится к их числу. Подобно тому как я сказал по вашей просьбе, что она неизлечима, когда вы меня расспрашивали, точно так же я говорю вам сегодня: ваша болезнь будет долгой и под конец вы совсем перестанете страдать. Я должен прибавить, что не стал бы говорить этого ни одной женщине на свете и что мало кто из известных мне мужчин обладает подобным мужеством и столь благородным духом, чтобы выслушать с таким спокойствием то, что мне сейчас пришлось вам сказать.

— Это так, — заметил маршал, — моя дочь истинная героиня.

— Итак, сударь, теперь вы сможете передать госпоже де Монтеспан и королю то, что вы слышали; вы можете успокоить их относительно спасения моей души и сообщить им, что я сумею умереть достойно, когда настанет срок. Отныне ваша совесть придворного и отца должна быть спокойна.

— Вы шутите, сударыня.

— Я вовсе не шучу; уверяю вас, я говорю очень серьезно. Вы скоро уедете, не так ли? Давайте же попрощаемся прямо сейчас, чтобы больше к этому не возвращаться, и пусть это закончится сегодня. Я вам желаю быть счастливее меня. Желаю вам провести остаток своих дней, продолжая исповедовать вашу философию и пребывать, как обычно, в хорошем расположении духа. Словом, я желаю вам всего, что вы можете себе пожелать, и в особенности я желаю вам, чтобы последние минуты вашей жизни были столь же приятны, как те, что мне довелось пережить благодаря вам.

Фагон уже ушел, когда я прощалась с отцом, и, таким образом, мы были одни.

— Ваша кончина достойна зависти, дочь моя, и, главное, достойна вашей молодости: вы никогда ни в чем себе не отказывали, вы хорошо пожили, ведя роскошный образ жизни среди всяких удовольствий и любовников. Стало быть, ваша жизнь была полной, и судьбе нечего вам предложить, кроме разве что старости, а это унылая компаньонка. Кому же, как не вам, сказать: "Опустите занавес, фарс окончен".

Таков мой досточтимый отец: он иронизирует у моего смертного одра, провожая меня в последний путь язвительной насмешкой.

Маршал хотел меня поцеловать, прежде чем уйти.

— О нет, сударь! — воскликнула я. — Избавьте себя от этих трудов, нельзя целовать подобную образину. Мы и без того расстаемся добрыми друзьями.

Господин де Грамон удалился, приложив к глазам носовой платок, чтобы скрыть, что в них нет ни единой слезинки.

Все кончено! Я его больше не увижу… Подумать только, ведь это мой родной отец!

XXII

Я завершу эти мемуары, по крайней мере напишу то, что я обещала себе, ибо у меня нет времени рассказать обо всем, а затем призову Бурдалу, и с мирскими делами будет покончено. Я постараюсь обратить свои помыслы к Богу. Мне жаль, что я не сделала этого раньше, мне прискорбно возвращаться к Господу в моем нынешнем состоянии — я преподношу ему жалкий подарок. Конечно, Господь в высшей степени добр, но предлагать ему подобную развалину, негодное человеческое существо с остатками былых страстей означает проявление неуважения к нему. Моя нынешняя стойкость могла бы удивить меня, если бы я не знала, насколько велика моя гордость. Только гордость поддерживает и направляет меня, она дает мне силу, которой я могла бы лишиться из-за человеческого малодушия. Я умру достойно, хотя и жила дурно, я уйду со сцены как сильная и уверенная в себе женщина, и не желаю, чтобы кто-нибудь сыграл мою роль лучше меня, когда меня здесь уже не будет.

Я остановилась на том, что г-жа де Шатийон начала принимать участие в делах Мадам; это продолжалось недолго, так как Вард испугался и отстранил ее. Монтале, отправленная в Фонтевро по приказу Месье, предавалась отчаянию и писала Маликорну, а также его другу Корбинелли жалобные письма; оба хранили принадлежавшие ей пресловутые шкатулки и решили пустить их в ход, чтобы добиться облегчения ее участи. Итак, все эти люди начали суетиться и торговаться из-за хранящихся в этих шкатулках писем. Даже мой отец вмешался в это дело, но Маликорн готов был отдать их лишь на разумных началах, а Вард, близкий друг Корбинелли, попытался заполучить через него эти письма, рассчитывая извлечь из них выгоду.

Маркиз хвастался предпринятыми им усилиями перед Мадам, в то же время пользуясь этим как предлогом, чтобы испросить у нее тайное свидание. Их встреча состоялась в Шайо благодаря аббатисе Лафайет, бывшей любовнице Людовика XIII, которая очень благоволила к Мадам (в детстве принцесса бывала в ее монастыре). Мадам встречалась с Бардом наедине не только там, но и у г-жи де Шатийон, ставшей г-жой фон Мекленбург, и я уверена, что она отдала ему то, чего мой брат так и не получил. Принцесса сама призналась мне незадолго до своей кончины, что она любила Варда с подлинной страстью и ни в чем не могла ему отказать.

Между тем этот негодяй постоянно предавал Мадам и изменял ей с кем попало. Он настолько вошел к ней в доверие, что она показывала ему письма от своего брата — английского короля, и Вард делал вид, что он поддерживает Мадам в ее противодействии нашему государю, а сам относил ему те же самые письма и выдавал ее секреты. Он также писал Гишу, что Мадам изменяет ему с Марсильяком, и в то же время порочил Марсильяка в глазах короля и Месье, чтобы добиться его изгнания, и позднее ему это удалось. Вард обманывал графиню Суасонскую, которую он удерживал подле себя как из страха, так и по привычке, вовлекая ее в козни против моего брата, и она помогла маркизу внушить Мадам, что Гиш считает, будто она влюблена в Марсильяка, и не желает больше слышать о ней.

Между тем король отбыл в Лотарингию; он принял моего брата необычайно любезно, в кругу своих приближенных, заставил его рассказать всю историю, связанную с Мадам, и поклясться, что тот больше не будет с ней встречаться. В качестве доказательства мой брат принялся ухаживать за г-жой де Грансе, той самой, что стала теперь любовницей Месье (она уже и в Лотарингии выставляла себя владычицей его сердца). Мадам узнала об этом; с помощью Варда она написала графу весьма язвительное письмо и запретила ему впредь произносить ее имя. В связи с этим после взятия Марсаля Гиш прикинулся убитым горем; он отправился сражаться в Польшу и проявил там недюжинную доблесть. Граф погиб бы там, если бы не большой медальон с портретом Мадам, отразивший пулю. Этот портрет окутали романтическим ореолом; чтобы быть точной, я добавлю, что брат показывал его всем подряд и что венгры, поляки и турки считали его любовником г-жи Генриетты, чего не было и в помине, по крайней мере в ту пору. Позже… возможно, но я так не думаю.

Итак, Вард устранил Гиша и Марсильяка; он решил также устранить фавориток короля и использовать одних, чтобы погубить других. Госпожа фон Мекленбург сопротивлялась дольше других, но г-жа д’Арманьяк и г-жа де Монтес — пан быстро сдали свои позиции. Маркиз заставил действовать Месье, которого он держал в руках; короля упросили не вмешиваться в это дело, и принцесса осталась в одиночестве. Я бы никогда не закончила, если бы стала рассказывать обо всех хитросплетениях этих интриг: то была настоящая паутина, в которой запуталась Мадам и концы которой Вард держал в своих руках. Любовники тайно встречались каждый день. Госпожа фон Мекленбург продолжала оказывать им услуги и принимать их, как раньше, хотя принцесса уже не относилась к ней с прежним расположением. Мадам была без ума от Варда.

Что творилось в голове этого человека? Я так и не смогла это объяснить, но бесспорно одно: несмотря на то что Вард был очарован г-жой Генриеттой и любим самой прелестной принцессой в мире, смертельно рисковавшей ради этой любви, ему пришло в голову снова влюбиться в г-жу Суасонскую с ее длинным носом, и он увлекся ею настолько, что Мадам не могла этого не заметить.

Вард не приходил больше на свидания и постепенно начал избегать любовных отношений, не избегая, однако, признаний, ибо он желал все знать, и уделяя принцессе ровно столько внимания, сколько требовалось, чтобы не порывать с ней окончательно. Он вел себя при этом столь неосмотрительно и бестактно, что его уловки стали очевидны; все начали подозревать Варда в коварстве и остерегаться его.

У Мадам была одна слабость: она писала слишком много писем, она сочиняла их дюжинами и ничего в них не скрывала. Вард показывал королю те ее послания, где речь шла только о делах — таким образом он выдавал общие секреты, доставляя всем большие неприятности.

Однажды вечером Мадам была официально приглашена на ужин у королевы-матери (она никогда не ходила к ней без приглашения); дело было в Фонтенбло, и, прежде чем туда отправиться, принцесса зашла в покои г-жи фон Мекленбург, где ее должен был ожидать Вард. Мадам была усыпана украшениями из гагата, которые удивительно подходили к ее волосам и прекрасному цвету ее лица. Она была очень весела и вошла туда, чуть ли не напевая. Вард, в самом деле, был там, но, в отличие от Мадам, выглядел унылым и мрачным. Принцесса спросила его, что случилось.

— Ничего особенного, сударыня, просто я знаю, что вы меня совсем не любите и мы не можем долго сохранять наши нынешние отношения.

— Я вас совсем не люблю? Откуда взялась эта нелепая мысль и что я тогда здесь делаю, скажите на милость?

Вард, вознамерившись поссориться с принцессой, отвечал ей с горечью:

— Разве я не знаю, в каких вы теперь отношениях с королем?

— Я?

— Да, да, сударыня, вы сейчас в таком положении, что ни один порядочный человек, зная ваше коварство, не отважится поверить вашим словам.

Никто, за исключением Лозена, не мог соперничать с Бардом в дерзости.

Мадам встала и сказала:

— Я вас покидаю, ибо вижу, что вы решили меня оскорблять, каковы бы ни были мои поступки, и это вы сами разлюбили меня.

— Но ведь не один же я вас любил?

— Конечно, нет.

— Разве я похож на человека, который выставляет себя напоказ всем, и неужели мне следует делить свою любовницу с Гишем, оставшимся в ее воспоминаниях, и королем, допускающим вольности?

— Это уже слишком, сударь, — отвечала принцесса, возмущенная столь наглым высокомерием, — я порываю с вами навсегда. Что касается короля, я согласна отдать вам роль Шабанье, ну а граф де Гиш еще узнает, что за услуги вы ему оказывали.

— Он узнает обо всем, сударыня?

— Он узнает, что вы собой представляете, и я тоже теперь это знаю.

Мадам, с великой радостью явившаяся на свидание, удалилась в страшной ярости.

Во время ужина у королевы-матери, которая уже ничего не ела и только осуждала всех подряд, кто-то заговорил о наших войсках в Польше, об их мытарствах и ужасном положении, в котором они оказались.

— Это поистине так, — заметил граф Дюплесси, — я только что видел маршальшу де Грамон всю в слезах, она оплакивала графа де Гиша, который несомненно оттуда не вернется.

Мадам, досадовавшая на Варда и потому благоволившая к его сопернику, была потрясена. Она ничего не ответила, но, выйдя из-за стола, подошла к своему неверному любовнику, который слышал все, подобно другим, и сказала ему:

— Я вижу, что вы правы: я люблю графа де Гиша сильнее, чем мне кажется.

— Я был в этом уверен и, стало быть, вам не в чем меня упрекнуть.

С тех пор все было кончено между ними, поскольку Вард не пожелал возобновлять их отношения, в то время как Мадам, питавшая огромную слабость к этому человеку, к нему бы вернулась. Принцесса любила его всем сердцем вопреки своей воле, в то время как разум и любовный опыт склоняли ее в пользу графа де Гиша — она сама говорила мне об этом сотни раз.

— Я испытывала естественное влечение только к этому мошеннику Варду; что касается остальных, то есть короля и Гиша, моя привязанность к ним была своего рода игрой честолюбия и тщеславия.

Вард был для принцессы ее Лозеном! В сущности, они во многом напоминали друг друга.

Мадам, как я уже говорила, была одной из тех непостоянных и в то же время пылких натур, которые воспринимают все со страстью и вскоре забывают о том, что столь быстро пришлось им по душе. Чувство принцессы к Варду утихло, и у нее осталось лишь желание отомстить гадкому маркизу, наказать его за то, что он непостижимым образом предпочел ее красивому и милому лицу длинный нос г-жи Суасонской. Графиня, хранившая молчание, пока у нее была причина говорить, вздумала ревновать, когда время для этого уже прошло. Она заболела и попросила Мадам навестить ее. Хотя та и ненавидела графиню, она не преминула это сделать в надежде подшутить над ней и осторожно высказать ей всю правду. Обстоятельства как нельзя более этому благоприятствовали, ибо госпожа графиня сама завела разговор на эту тему. Она пожаловалась Мадам, что та ее нисколько не любит, а ведь она так предана ей.

— Я вас не люблю? — воскликнула принцесса. — Право, сударыня, я вас совсем не понимаю. Как! Я вас не люблю? Кто мог внушить вам мысль, что я такая неблагодарная?

— "Неблагодарная" — это точно сказано, ведь я отношусь к вам с такой трепетной и благоговейной преданностью. Однако мои жалобы не беспочвенны, не сомневайтесь в этом, я отвечаю за свои слова.

— Все это вздор.

— Вздор? Ваш роман с господином де Бардом продолжается уже три года, причем без моего ведома, хотя вам известно, что для меня значит маркиз!

— Ничто не мешало вам это узнать — я нисколько этого не скрывала.

— Напротив, вы это скрывали, особенно от меня. Если это любовная связь, то вы наносите мне ощутимый удар; если же это только дружба, то я не понимаю, как вы можете от меня это таить, зная, насколько я дорожу вашими интересами.

— Помилуйте, милая графиня! Вы сошли с ума. Вард оказывал мне предпочтение лишь вследствие своего честолюбия, игравшего в его чувстве главную роль, но я ручаюсь: маркиз любит вас сильнее, чем выдумаете, он не оставил бы вас даже ради первейших красавиц.

— Это действительно так?

— Я ручаюсь.

— И вы не собираетесь причинять мне неприятности?

— У меня и в мыслях этого нет.

— В таком случае, сударыня, прикажите, чтобы немедленно позвали Варда, и скажите ему в моем присутствии, что отныне вы будете иметь с ним дело не иначе как через меня.

— Ах! Весьма охотно, я вас уверяю.

Появился Вард. Увидев обеих женщин, он страшно растерялся, не очень-то понимая, чего ему ждать: не набросятся ли на него эти амазонки и не растерзают ли его, подобно нимфам Дианы. Графиня объяснила маркизу, о чем идет речь. Он продолжал стоять в замешательстве, что должно было навести ее на размышления, но она не придала этому значения.

— Мне не составляет никакого труда вам это сообщить, господин де Вард, — продолжала Мадам, — и я не знаю, для чего об этом умалчивать. Мы не сказали и не написали друг другу ничего, что следовало бы скрывать от графини, и я не против, чтобы так продолжалось и впредь.

— Мадам прекрасно известно, что я ее покорный слуга во всех отношениях.

— Вы мне это доказали; вы мне это доказали, и я в этом не сомневаюсь, как и графиня, она может быть уверена…

— Какое-то чувство подсказывает мне, что вы меня обманываете и что между вами была любовная связь, даже если ее больше нет.

— Госпожа графиня, — сказал Вард, вставая, — поскольку я не желаю проявлять неуважение к Мадам, равно как и ссориться с вами, я вас покидаю, будучи не в силах слушать, как вы обсуждаете столь щекотливый вопрос в моем присутствии. Я вернусь позже, когда вы будете не в столь скверном настроении.

— Нет, нет, напротив, — очень живо перебила его принцесса, — это я ухожу, а вы оба превосходно поладите; я сказала то, что вам хотелось услышать, и я сдержу свое слово, а большего нельзя и требовать. Госпожа графиня всегда будет находиться между нами и слушать наши сокровенные беседы.

— Да уж, — печально промолвила г-жа Суасонская, — клетку запирают, после того как птички упорхнули.

Мадам вышла с безудержным хохотом, смутившим влюбленных, но смеялась она принужденно. Вард вызвался было проводить принцессу, но она ему этого не позволила: он должен был оставаться в западне и слушать жалобы графини — так оно и случилось. Она столь искусно расспрашивала маркиза, что он себя выдал. Последовали крики и жалобы — они растрогали Варда и окончательно сбили его с толку. Он признался во всем.

Госпожа Суасонская чуть не упала в обморок и попросила позвать Мадам, заявив, что она умирает. Мадам поспешила к ней, не предполагая, что произошло. Ее встретили так, что она пожалела о том, что пришла.

— Сударыня, маркиз изменял мне с вами; но знайте: он вас не любит и никогда не любил, он все время предавал и чернил вас в глазах короля, выдавая ему все ваши, а также мои секреты, — и это вы называете любовью?

Видя, как это воспринимает графиня, и узнав, как обошелся с ней Вард, Мадам тоже не стала его щадить; обе дамы принялись выкладывать все, что у них было на сердце, и рассказывать, как каждую из них обманывали; они узнали, что этот обман превосходил всякое воображение.

Графиня вскричала в порыве отчаяния:

— Я не желаю его больше видеть! Это чудовище!

Уверяю вас, что она снова встретилась с маркизом, и он повел себя так, что она отказалась от своих слов.

В ту самую пору мой брат возвратился из Польши. Месье позволил Гишу вернуться ко двору, но потребовал, чтобы он не показывался в тех местах, где бывала Мадам. Самое время это было сделать, после того как он позволил жене броситься в объятия Варда.

Граф де Гиш на глазах у всех разыгрывал роль несчастного влюбленного, но наедине с Бюсси, Маликорном, дю Людом и прочими придворными негодяями вел себя без стеснения. Все говорили ему, что Мадам любит Варда, он не хотел этого признавать из гордости, но, вполне возможно, опасался этого.

Между тем его соперник (я имею в виду Варда), желавший оправдаться перед другом и не ссориться с ним, рассказал ему обо всем таким образом, что у того возникли сомнения в достоверности очевидного, и он уже не знал, следует ли ему прибегать к мести. Все стали вмешиваться в это дело, и в первую очередь г-жа фон Мекленбург; соперников помирили по приказу Мадам, запретившей им драться на дуэли; однако Гиш не считал себя удовлетворенным, в то время как Вард разыгрывал трагедию, бился головой о стену и, казалось, был готов умереть от горя.

Принцессе удалось сохранить расположение короля невзирая на козни Варда, превзошедшего самого себя в вероломстве. Мадам и мой брат ухитрились встретиться на бале-маскараде, где Месье сам свел их, не узнав графа. Эта встреча была очень трогательной. Мой брат выказал необычайный пыл, а принцесса, отказывавшаяся и от писем графа, и от свиданий с ним у моей тетки графини де Грамон, выслушала его как нельзя более охотно, так как она была сердита на Варда, говорившего о ней всякие гнусности; сначала она заставила засадить маркиза в Бастилию, а затем отправить провинившегося в его губернаторство.

Графиня Суасонская, лишившись любовника по воле Мадам, пришла в бешенство и отыгралась на графе де Тише: графиня обвинила его в том, что он отдал Дюнкерк англичанам, не говоря уж о пресловутом испанском письме, ответственность за которое она подло и неумело возложила на моего брата. К счастью, король, гневавшийся на графа де Гиша и рассыпавшийся в любезностях перед графиней Суасонской, не смог противостоять натиску Мадам. Не сдержав негодования, принцесса возмутилась и заявила королю, что ее вывели из терпения и что она скажет ему правду; но при этом она заставила государя поклясться, что он простит графа де Гиша, если ей удастся доказать, насколько ничтожны его проступки по сравнению с виной Варда и графини.

Король обещал это. Принцесса подробно рассказала об интриге с испанским письмом, и это привело его величество в неописуемую ярость. Он сдержал свое слово, согласившись изгнать г-жу Суасонскую и отправить Варда в ссылку. Графиня вскоре вернулась, а маркиз по-прежнему находится в изгнании и, видимо, задержится там надолго. Мы поговорим о нем позже.

Мой брат остался бы с нами несмотря ни на что, если бы маршал от страха не заставил его уехать в Голландию. Гиш и я, все так же находившаяся при дворе, умоляли отца оставить его в Париже, но он нас не послушал. Мой брат из-за этого заболел; он хотел, чтобы я устроила ему встречу с Мадам, но я заявила, что не стану участвовать в этих интригах ни на одной стороне. Тогда граф сам нашел выход из положения, и я помогла ему, чтобы он никого не погубил, хотя и подозревала о том, что он задумал. Он заказал себе такую же ливрею, как у слуг Лавапьер, и осмелился говорить с Мадам несколько раз, когда ее несли в портшезе в Лувр. В день своего отъезда Гиш, как обычно, не преминул облачиться в свой маскарадный костюм и оказался у нас на пути. Я была наедине с Мадам; узнав брата, я сказала ей:

— Сударыня, этот бедный юноша уезжает, неужели вы ничего ему не скажете?

— Я скажу, что весьма сожалею о нем и что если бы его досточтимый отец соблаговолил мне поверить, то графа не постигла бы эта беда.

— Сударыня, — сказал Гиш, — я скоро умру, меня трясет лихорадка — наверное, я от нее не оправлюсь.

— Все это глупости, вы поправитесь, и очень быстро, вскоре от вашей лихорадки не останется и следа.

— Сударыня, я уезжаю навеки, будучи уверенным, что вы меня больше не любите, что Вард вытеснил меня из вашего сердца, если я вообще занимал в нем какое-то место; именно это больше всего приводит меня в отчаяние.

— Нет, нет, сударь, больше всего вас приводит в отчаяние то, что вы больше не увидите госпожу де Грансе, которая прибежала вас проводить, а обо мне вы уже забыли.

Итак, Мадам кокетничала, а граф умничал в своем духе; они рисковали, что их застанут врасплох, и не предполагали, что расстаются навсегда, — настолько все было непринужденно. Это была их последняя встреча, ибо им не суждено было больше увидеться. Они беседовали так с четверть часа; в конце концов я испугалась не на шутку и заявила, что ухожу. Прощаясь с принцессой, мой бедный брат лишился чувств и упал на лестничном марше; поскольку в это мгновение кто-то проходил мимо, нам пришлось уйти, оставив графа в таком состоянии.

Чтобы быть правдивой и досказать историю до конца, я прибавлю следующее: в тот же вечер мой брат остановился в одном небольшом селении, где его ожидали Маликорн, Маникан, Поменар и кто-то еще; они устроили там дикую оргию, и Гиш сам рассказывал о своих страданиях и обмороке, смеясь от всей души. Он издевался над собой и передразнивал меня и Мадам, чтобы позабавить своих дружков, вторивших его смеху. Мадам узнала об этом и все мне рассказала; она негодовала лишь из-за своего уязвленного самолюбия. Я попыталась оправдать брата, и принцесса сказала мне в ответ:

— Не терзайтесь из-за этого, дорогая княгиня, дело обстоит и всегда обстояло не так, как думаете вы и думают все остальные. Всерьез я любила не вашего брата, а этого мерзавца Варда. Роман с графом де Гишем был для меня развлечением, а что касается романа с Вардом, то это была и быль, и выдумка. Если бы маркиз был другим, он заставил бы меня совершить множество глупостей, и я полагаю, что бросила бы ради него все — двор, короля и Месье, подобно странствующим принцессам из рыцарских романов.

— Вы говорите о романах, сударыня, но этот роман затмевает все остальные. Могу вас заверить, что Вард хорошенько бы все взвесил: вам не удалось бы унести английское королевство в шлейфе своего платья.

С тех пор и до своей поездки в Англию, до самой своей смерти, при которой мне не довелось присутствовать (это случилось в 70-м году, во время моего второго и последнего пребывания в Монако), Мадам не говорила со мной о Варде или о моем брате наедине и не откровенничала со мной. Как утверждают, у нее было несколько любовных связей, но я в это не верю. Вне всякого сомнения, что она умерла, будучи отравленной шевалье де Лорреном и маркизом д’Эффиа. Король изгнал по ее просьбе шевалье де Лоррена, который, в самом деле, вел себя с ней необычайно заносчиво. Шевалье не простил этого Мадам, прекрасно понимая, что, пока она жива, ему не удастся снова обрести милость короля. Он прислал яд из Италии маркизу д’Эффиа, и тот подсыпал его в стакан с цикорной водой, которую выпила на свою беду принцесса.

Я искренне оплакивала ее. И прежде всего потому, что я занимала при ней положение, которого впоследствии была лишена и которое уже ни одна дама не смогла занять; к тому же, несмотря на упомянутые выше недостатки принцессы, я была к ней привязана. Мой брат выказывал величайшую скорбь, которая, признаться, тронула меня лишь отчасти, поскольку я знала закулисную сторону этой истории. Мы еще встретимся с шевалье де Лорреном и его кознями при дворе Месье, в бытность другой Мадам, которая относится к этому человеку иначе и терпит его, но следует видеть, как она его терпит!

XXIII

Вернувшись из Монако, я оказалась в прекрасном положении при дворе, поскольку король относился ко мне очень хорошо.

Я участвовала во всех увеселительных прогулках благодаря тому, что никогда не расставалась с Мадам, а также по воле нашего государя.

Королева-мать вскоре умерла, и о ней мало сожалели. Король, а также Месье ее оплакивали, но Мадам отнюдь нет — она знала, что королева ее не любила.

Между тем с моим отцом произошел неприятный случай, довольно странный для такого опытного придворного, как он.

Маршал не желал, чтобы ему об этом напоминали, но мы не отказывали себе в этом; вот что с ним приключилось.

Лавальер сочиняла скверные стихи; король, страстно влюбленный в нее в ту пору, последовал ее примеру. Его наставниками были Данжо и Сент-Эньян, отнюдь не лучшие из возможных учителей, однако он полагался на их мнение. Как-то раз его величество написал довольно слабый небольшой мадригал; увидев утром, после пробуждения, моего отца, он сказал ему:

— Господин маршал, я прошу вас, прочтите этот маленький мадригал и ответьте, видели ли вы когда-нибудь хоть один столь же нелепый. Все знают, что я люблю стихи, и потому с некоторых пор мне чего только не приносят.

Маршал взял стихи, прочел их и, скривившись от отвращения, заметил:

— Государь, ваше величество необычайно справедливо судит обо всем; поистине это самый глупый и пошлый мадригал, какой мне когда-либо доводилось читать.

Король разразился в ответ благосклонным смехом.

— Не правда ли, — продолжал он, — что их написал какой-то фат?

— Ваше величество, этот человек не заслуживает иного прозвища.

— Что ж, я очень рад, что вы говорили со мной столь откровенно, ибо эти стихи написал я.

— О-о, государь, какое вероломство! Я прочел их второпях, пусть ваше величество даст мне снова…

— Нет, нет, господин маршал, первое впечатление всегда самое правдивое. Я это запомню и благодарю вас за урок.

Король снова расхохотался. Смущенный и огорченный отец попытался исправить свою оплошность, но государь не позволил ему это сделать и все время повторял:

— Я сущий фат, вы сами это сказали, господин маршал.

Господин де Грамон не мог успокоиться после этого целую неделю. Мы с Мадам направлялись на Сен-Жерменскую ярмарку, когда нам поведали эту историю; хочу сказать несколько слов о ярмарке, поскольку нынешняя неузнаваемо отличается от прежней. Ярмарка представляла собой большое огороженное пространство, куда въезжали по меньшей мере через семь ворот и где были собраны всевозможные товары со всего света. Каждому промыслу отводилось определенное место, что избавляло покупателей от долгих поисков. Я не говорю о различных балаганах, дрессированных зверях, азартных играх и прочих забавах, привлекавших чужеземцев из многих стран. Ярмарка продолжалась два месяца. Простолюдины приходили сюда по утрам, а придворные приезжали вечером либо ночью, неизменно в масках и переодетые, в каретах без гербов, со слугами в серых кафтанах. Они прогуливались в таком виде по улицам, заходили в лавки ювелиров и галантерейщиков и тратили огромные деньги, покупая множество украшений и нарядов, а также мебель и большие зеркала (к примеру, графиня де Фиески продала поместье, чтобы приобрести такое зеркало).

В каком-нибудь темном проходе происходили тайные встречи, и только Богу известно, сколько там завязалось романов! Кроме того, на ярмарке тайком играли в азартные игры и участвовали в лотереях, моду на которые ввел король, и здесь же грелись у костров, поскольку все происходило в феврале и в марте. Мы с Мадам постоянно убегали туда, как только Месье ложился спать или уходил из дома, направляясь в те же края. Со мной приключился там забавный случай; в то время как мой брат удалился с Мадам в темную галерею, я осталась с одним слугой выбирать ткань для домашнего платья. Какой-то паж подошел ко мне сзади и прошептал на ухо:

— Ты ее хочешь?

Я сочла этот вопрос чересчур фамильярным и обернулась, чтобы дать наглецу пощечину; и тут я узнала юного смазливого пажа г-жи де Мазарини, того самого шевалье де Пезу, который чувствовал себя на ярмарке как дома, очевидно вследствие своего происхождения от матери-торговки. Он показался мне красивее, чем когда-либо, и я смягчилась.

— Еще бы! — ответила я. — Стало быть, ты собираешься мне ее купить? За какие же деньги?

— Черт побери, за свои собственные, милая субретка! Неужели ты думаешь, что моя бабка Катиш допустит, чтобы я в них нуждался?

— Ах, вот как! Так я субретка? И кто тебе это сказал?

— Твои ножки, глазки и фигура. Я даже знаю твое имя и кто твоя хозяйка.

— Ну-ка, говори живо.

— Твоя хозяйка — красивая и видная дама, которую я видел однажды в Италии: ее муж похитил у меня возлюбленную.

— Поэтому ты решил похитить у нее служанку.

— Я похитил бы и саму госпожу, если бы она изволила согласиться.

— Полно, красавчик, так не поступают со знатными дамами, это годится разве что для нас.

— Ба! Та, с которой я расстался, нисколько не ломалась. Мы превосходно поладили и вместе ездили в Рим.

— Но ты оттуда вернулся?

— А князь…

— Замолчи! Разве можно называть чьи-то имена? К тому же мне кажется, что у дамы денег хватило бы и на двоих.

— Нуда, но я захотел вернуться, я не захотел ехать с ней в Англию, я не захотел отказаться от родившихся у меня в голове замыслов…

— Каких замыслов?

— А! Этого я тебе не скажу, ты можешь проболтаться.

— Я не проболтаюсь.

— Проболтаешься.

— Видно, что ты меня совсем не знаешь.

— Я знаю тебя лучше, чем ты думаешь.

— Неужели? Продолжай.

— Так вот, я приехал сюда из-за твоей прекрасной хозяйки.

— Вот как?!

— Да, из-за нее, из-за нее одной; с тех пор как я ее увидел, я мечтаю только о ней; я не знаю ни одной женщины, которая могла бы с ней сравниться.

— Даже я, мошенник?

— Ты — совсем другое дело.

— Стало быть, у тебя две красивые женщины вместо одной.

Юноша засмеялся, показав два ряда белоснежных зубов:

— С меня будет довольно и одной.

— Какую же ты выберешь?

Он слегка поколебался, а затем взял меня за руку, с которой я сняла перчатку, и сказал:

— Тебя, ей-Богу! Этого мне достаточно; вот поистине королевская рука.

— Ах, сударь!

— Решено? Ты согласна?

Настала моя очередь рассмеяться.

— Пойдем со мной вон туда, в скобяной ряд, сейчас там никого нет.

— Не могу, я жду свою госпожу.

— Твою госпожу! Она здесь? Где же?

— Она прогуливается неподалеку, вон там, я не знаю, где именно.

— С любовником?

— С графом де Гишем.

— Со своим братом?

Шевалье обошел вокруг меня, оглядывая меня со всех сторон и бурча себе под нос:

— Однако… Однако…

— Что ты там бормочешь?

— Я говорю… Я говорю…Послушай-ка! Ты надо мной смеешься?

— Никоим образом.

— Ты принимаешь меня за дурака.

— У меня и в мыслях такого нет.

— Что ж, давай твою руку и пойдем.

— Пойдем.

Мы стали гулять поблизости; я знала по опыту, что Мадам и граф де Гиш вернутся не скоро. Я провела с шевалье целый час, и все это время он веселил меня. Я прекрасно понимала, что юноша меня узнал, но не показывала виду, как и он; он говорил мне о любви, обращаясь ко мне как к горничной; это было удобно и вполне меня устраивало. Мне оставалось только слушать и не давать никаких обещаний.

На следующий день я поехала на Сен-Жерменскую ярмарку одна; я бывала там еще не раз и неизменно встречалась с очаровательным шевалье де Пезу; у меня нет уверенности, что мы не договаривались об этих свиданиях заранее. Я продолжала часто видеться с ним, пока он не отправился вслед за своим отцом г-ном де Бофором в Кандийский поход; шевалье завоевал там громкую славу, и он один может сказать, что случилось с герцогом. Возможно, я расскажу об этом; но мне неизвестно, даст ли шевалье де Пезу на это согласие, а я не хотела бы причинять ему неприятности.

Как-то раз я встретила на ярмарке актера Флоридора, и он попытался наговорить мне любезностей. В ту пору он вел тяжбу, и суд лишил его преимуществ знатного происхождения из-за того, что он стал комедиантом. Флоридор выиграл дело: он был дворянин и имел весьма привлекательную наружность. Он поступил в театр по призванию, чтобы играть там королей. Надо было видеть его на сцене!

— Я остаюсь королем в течение трех часов, — говорил актер, — и не имею при этом никаких забот, связанных с троном. Я делаю что хочу, вершу дела и мщу своим врагам, а если и умираю в конце, то по своей доброй воле. Ах! Что за дивное ремесло, сударыня! Мольер был прав, бросив дело своего отца, чтобы заняться тем же, чем занимаюсь я.

Что бы там ни говорили, папаша Поклен, с которым я была знакома (он обивал у меня стены), не столь уж сильно досадовал на выбор своего сына. Он ворчал только, что Мольер швыряет деньги на ветер, вместо того чтобы их копить, и был недоволен его браком.

— Зарабатывать без всякого труда столько денег словами и каракулями и не отложить даже медный грош в мошну — вот в чем моя великая печаль, сударыня, и вы бы тоже печалились на моем месте.

Бедняга Поклен мерил нас на свой аршин — вот уж поистине точное выражение.

Между тем я добралась в своих воспоминаниях до большой карусели, в честь которой назвали площадь перед дворцом Тюильри; король и придворные пошли из-за нее на огромные траты. Мы щеголяли в роскошнейших нарядах, я была усыпана фамильными драгоценностями (матушка, не поехавшая на это торжество, отдала мне свои украшения); г-н Монако разрешил мне увезти свою сокровищницу; несомненно, я была одной из самых нарядно одетых дам. Лозен возглавлял там одну из квадрилей; его девиз гласил: "Взбираюсь так высоко, как только можно подняться"; такой девиз устремляет ввысь. Тогда же Мадемуазель начала замечать графа, ибо она сказала мне:

— У вас очень честолюбивый кузен. Как знать? Возможно, он добьется своего.

В том, что возвышение Лозена остановилось на полпути, не было ни ее, ни его вины, но Бог справедлив, он не позволил ему идти дальше.

Тогда же я познакомилась с одной особой, о которой много говорили: то была маркиза де Ла Бом. Мадам принимала ее в тайне от Месье, который не выносил эту даму из-за того, что она имела изумительный вкус в отношении нарядов и украшала нас весьма необычными уборами из драгоценных камней.

Госпожа де Ла Бом была любовницей того самого герцога де Кандаля, красавца, который умер таким молодым, успев вскружить столько голов. Маркиза находилась в Лионе, когда она получила печальное известие, повергшее ее в отчаяние. Она ненавидела своего мужа и дала ему явное доказательство этого. Он вошел в комнату жены в ту самую драматичную минуту: она была непричесанной и ее волосы на редкость красивого пепельного цвета разметались по плечам. Ни у кого не было столь прекрасных волос; маркиз принялся их расхваливать и собрался было воздать должное прочим прелестям своей супруги. Маркизу, глотавшую слезы, возмутили все эти любезности; не зная, как проучить мужа, она схватила свои волосы, отрезала их под корень и сказала:

— Раз они вам так нравятся, возьмите их и оставьте меня в покое, тем более что они мне больше не нужны!

Господин де Ла Бом дважды или трижды запирал жену на ключ; она была молодой, расточительной, постоянно нуждалась в деньгах и отдавалась за них. В шкатулке г-на Фуке нашли ее письмо, в котором говорилось следующее:

"Я Вас нисколько не люблю, я терпеть не могу грешить, но еще больше я страшусь нужды — поэтому приходите ко мне скорее".

В ответ на это письмо г-н Фуке послал г-же де Ла Бом десять тысяч экю.

Именно она вместе с маркизой де Монгла участвовала в истории с книгой Бюсси (о нем я уже рассказывала), из-за которой его отправили в ссылку. Эту книгу никто не видел целиком; она издана полностью только в Голландии; у нас же можно прочесть лишь отрывки из нее, где отсутствуют какие-либо имена. Госпожа де Ла Бом похитила у него большую часть этого сочинения и тайно распространяла ее; это наделало очень много шуму; Бюсси едва не дал даме пощечину: он чрезвычайно груб, и, как утверждают, если бы не граф дю Люд, бросившийся между ними, маркиза вряд ли избежала бы этого оскорбления. Она взяла в любовники Лувуа, сына канцлера Ле Телье, и теперь служит ему наперсницей. Мадам приблизила к себе эту особу больше, чем следовало, и ей пришлось в этом раскаяться: г-жа де Ла Бом — коварная женщина.

Маркиза слегка попользовалась Лозеном, но я ее отнюдь не опасалась; будь она моей единственной соперницей, и я, и кузен могли бы, вероятно, жить спокойно. Однако Бог снова распорядился иначе.

Жмурки были в ту пору самой популярной игрой. Король безумно ее любил, но запрещал Лавапьер в ней участвовать, так как он не допускал, чтобы чья-нибудь рука касалась ее руки. Как-то раз, вечером, государь переоделся и отдал свою голубую ленту Лозену, чтобы его не узнали; граф сказал с присущей ему дерзостью:

— Не забудьте о ней, ваше величество.

В самом деле, король вспомнил о ней, но позднее. Во время игры в жмурки, если при этом не было короля, Месье, чтобы его принимали за одну из нас, часто надевал юбки, которые он брал у Мадам. Вот почему этот бесстыдник шевалье де Лоррен говорил, хватая кого-нибудь за подол платья:

— Это женщина или Месье; черт побери, разве можно их различить?

Итак, в жмурки играли повсюду — начиная от покоев короля до комнат пажей, горничных и лакеев. С мадемуазель де Севинье, этой страшной недотрогой, ныне г-жой де Гриньян, приключилась презабавная история. Я должна сказать, что ее считают моей подругой, и мы ездили друг к другу в гости в Монако и в Гриньян, но не стали вследствие этого больше любить друг друга; стало быть, я не провинюсь, рассказывая все, как было, а вы сделаете из этого заключение по своему усмотрению.

Дело было в Лувре; было очень жарко, мы играли в одной из комнат на первом этаже; ее окна выходили в некое подобие сада, разбитого для королевы во время ее беременности. В тот вечер король был оживлен — подобные приступы веселья случались с ним в ту пору, но впоследствии он от них полностью избавился. Когда надевать повязку на глаза доставалось государю, он позволял себе вольности почти что с каждой из нас, а в особенности с Севинье, которая, казалось, не слишком отводила от него свои взгляды.

В этот цветник перенесли огромные апельсиновые деревья, сохранившиеся со времен Франциска I, и расставили их в виде рощи; от них исходил опьяняющий аромат; под их сенью отдыхали, мечтали и любили, как говорил мой отец, — в этом уголке сада бывало больше всего людей. Король незаметно увлек сюда эту юную красавицу и оставался с ней наедине с четверть часа; она вышла оттуда пунцовой как мак и устремилась бегом к своей досточтимой матушке, которая тут же увела ее.

Тут же пронесся слух, что король решил поухаживать за девицей. Весь двор переполошился, и вокруг матери с дочерью стали плестись интриги; отголоски этого шума докатились до провинции. Что же произошло между недотрогой и королем? Я не знаю, никто об этом не говорил; несомненно одно: с тех пор его величество никогда больше не обращал на нее внимания, даже в ту пору, когда она занимала высокое положение, будучи едва ли не наместницей Прованса; король принимал ее вежливо и столь же равнодушно, как если бы она была девяностолетней старухой, а не одной из самых красивых женщин Франции. По этому поводу строили множество догадок, пытались найти ответ и давали волю фантазии, но никто так и не смог ничего узнать: король всегда был очень скрытным; что касается барышни, то она старалась об этом не говорить. Бюсси, вечно пререкавшийся со своей кузиной, услышал о случившемся и решил любой ценой выяснить, чем все это обернется, надеясь извлечь из этого выгоду для себя и добиться возвращения из ссыпки; однако у него ничего не вышло, как и у других, и он из-за этого страшно разозлился.

В то время одно очень приятное общество собиралось во Френе, в доме г-жи Дюплесси-Генего, той самой, о которой я уже рассказывала и дочь которой вышла замуж за Кадрусса. Я и Гиш иногда у нее бывали, и, хотя мы не принадлежали к числу кое-кого, то есть завсегдатаев Френа, нас принимали там с большим почетом. Я не знаю ничего восхитительнее этих собраний; это было то, что сохранилось от дворца Рамбуйе с его жеманницами. Все называли друг друга по именам, заимствованным из "Клелии" и Королевства Нежных Чувств. Госпожа де Генего была Амаптеей, г-н де Помпонн — Климадантом, г-н де Генего — Алкандром, г-н де Ларошфуко — Симаном, не считая всяких Амиандров, Мелиандров и Клиодонов — прочих я уже не помню. Эти встречи происходили: летом — во Френе, а зимой — в известном всем дворце Неверов.

Замок Френ расположен немного дальше Кле, возле слияния Бёвронны и Марны; он был почти полностью перестроен Мансаром. Ничто не сравнится с ним по красоте расположения, по местам для прогулок и по архитектуре. Его покои роскошны. Френ почти столь же великолепен, как и Во, и он уже пришел в себя после опалы г-на Фуке, которая для г-на де Генего, как и для многих других имела неприятные последствия. Мы встречались там с г-жой и мадемуазель де Севинье, а также с г-жой де Лафайет — неизменной спутницей г-на де Ларошфуко, что признают все, но никто не злословит на этот счет. Сюда же приезжали моя прежняя соперница г-жа де Куланж, ставшая очаровательной и остроумной женщиной, без которой не обходилось ни одно торжество, и ходившая повсюду в сопровождении своего кузена, маркиза де Ла Трусса, а также аббат Тестю, Бранкас — чрезвычайно рассеянный человек, маркиз де Ла Фар и прежде всего г-жа де Ла Саблиер, так что гостей было великое множество.

Кроме того, мы видели там г-на де Помпонна, в промежутках между его посольскими миссиями, Корбинелли, д’Аквиля и всех прочих. Мы чудесно проводили время; моему брату там нравилось, а я отдыхала от дворцовых интриг. Я оставалась в замке по два-три дня, сказавшись больной, чтобы безмятежно пожить там и спокойно повеселиться. Мадам знала об этом и завидовала мне. Она писала мне во Френ и просила передать хозяевам дома, что ей очень хотелось бы к ним приехать, невзирая на их опалу (принцесса во времена Фронды познакомилась с г-жой де Генего и хранила о ней теплые воспоминания).

Где они теперь, те прекрасные дни? Тогда я еще немного верила в Лозена и его любовь. Он навещал меня иногда по вечерам под видом моего гонца, приносившего какое-то известие или письмо. Кузен смело заходил ко мне; для маскировки он надевал темный парик, весьма менявший его облик. На посетителя не обращали никакого внимания; он укрывался в каком-нибудь уголке, дожидаясь, когда Блондо отворит мою дверь. Какие долгие беседы мы вели с ним по ночам в этом дивном парке! Прочие пары гуляли там как и мы, но все учтиво избегали друг друга, и ничьи любопытные взгляды не смущали влюбленных. На следующий день никто даже не упоминал об этом, словно ничего подобного не было; исключение составлял этот проныра Бенсерад, который довольно часто заглядывал в парк, желая видеть все. Затем он рассказывал то, что ему подсказывало его воображение, но мы так и не были разоблачены.

Этот салон все еще так и стоит у меня перед глазами; позвольте мне описать эту картину, ибо она вносит в мою душу покой. Вскоре нам предстояло играть сочиненную для завсегдатаев замка пьесу под названием "Превращение Луи Байяра"; мы все или почти все принимали в ней участие; пьесу репетировали в библиотеке, собираясь возле старого Арно д’Андийи, отца г-жи де Помпонн, снискавшего себе славу, подобно всем своим родным, во время споров в Пор-Рояле. Там же бывали г-жа де Лафайет, возможно грезившая о Зайде; г-жа де Генего, малевавшая картинки; г-жа де Мотвиль, читавшая очередную благочестивую книгу; г-н де Сессак, позже отправленный в ссылку за то, что он плутовал во время игр у г-жи де Лавальер; г-жа де Кадрусс; мадемуазель де Генего и мадемуазель де Севинье, порхавшие вокруг нас, словно бабочки с большими синими крыльями; при этом присутствовали и мы с Гишем: брат был скован и неразговорчив, а я зевала.

То была столь безмятежная и добропорядочная картина (я не подозревала тогда о проделках Сессака), что слезы подступают к моим глазам, стоит мне теперь лишь подумать о ней.

В тот же вечер появился Лозен, и тут начались наши раздоры: граф забыл у меня письмо г-жи де Монтеспан, или, точнее, оно выпало из его кармана, когда он доставал носовой платок. Письмо было достаточно ясным и не оставляло никаких сомнений; я обдумывала его всю ночь: речь шла обо мне, и как только моя соперница обо мне не отзывалась!

На следующий день я созвала своих слуг и решила вернуться в Париж. Я задыхалась, мне надо было уехать; когда Лозен пришел и спокойно осведомился, почему я так скоро хочу вернуться, у меня появилось желание его убить.

— Что это за письмо? — спросила я.

— Письмо? Оно адресовано не мне.

— Взгляните на надпись на конверте.

— Это ошибка.

— Письмо от госпожи де Монтеспан, я знаю ее почерк.

— Возможно, но оно адресовано не мне.

— А кому же?

— Это не мой секрет, я не могу его выдать.

— Я вам не верю.

— Сударыня, разве я выпытывал у вас дворцовые тайны Монако?

— Превосходный ответ.

— Достойный вопроса. До меня доходило немало всяких слухов, о которых я умалчиваю; берите пример с меня и будем принимать друг друга такими, какие мы есть, не желая большего.

— Неблагодарный!

— Вы платите мне тем же.

— Докажите.

— Это нетрудно. Неужели я не вижу, что вы меня разлюбили? Разве вы относитесь теперь ко мне так же, как прежде? Я со своей стороны полагаю, что все обстоит иначе, да и вы полагаете так же. Я считаю вас шутницей, раз вы ссоритесь со мной из-за подобных бредней. Госпожа де Монтеспан, которая думает только обо мне! Предупреждаю вас: это неразумный способ оправдаться.

Лозен терзал меня подобным образом более часа, и, хотя улика была у меня в руках, это мне в конце концов пришлось просить у него прощения. Обвиняя меня, он вел себя так для того, чтобы помешать мне изобличить его, и вскоре весь двор стал говорить лишь об этой хитроумной интриге Лозена — разумеется за исключением короля, который сделал графа своим фаворитом и любил его не меньше, чем прекрасную Атенаис. Я думаю, пришла пора рассказать о беспрестанных похождениях г-на де Лозена до его брака с Мадемуазель; доведя мое повествование до этого события, мы ненадолго оставим графа в покое, чтобы уделить внимание мне, а также рассказать несколько известных мне довольно необычных историй, приключившихся с другими людьми.

Едва только король воспылал любовью к Лозену, он тут же поставил его во главе только что созданного драгунского полка, чуть позже произвел его в генерал-майоры и, наконец, назначил генерал-полковником драгунов, учредив эту должность ради него. Это произошло в ту пору, когда мы страстно любили друг друга; кузен позволял мне пользоваться всеми этими почестями и возлагал их к моим ногам; я гордилась графом и любила короля за то, что он жаловал ему эти награды; что касается Лозена, то ему всего этого было мало; я никогда не видела человека с более ненасытным честолюбием, и он за него впоследствии дорого заплатил.

Герцог де Мазарини, уже удалившийся от дворцовых дел, решил избавиться от своей должности командующего артиллерией. Пюигийем услышал об этом одним из первых и поспешил к королю.

— Государь, — сказал он, — ваше величество изволили говорить, что никто не служит его особе более усердно и преданно, чем я.

— Несомненно.

— Так вот, герцог де Мазарини собирается продать свою должность; пусть король позволит мне ее купить.

— Подумайте, что вы говорите, Пюигийем!

— Что тут такого, государь? Как бы то ни было, я заслуживаю этого не меньше, чем герцог де Мазарини.

Король подумал и ответил:

— Я разрешаю вам это, но с одним условием.

— С каким, ваше величество?

— Многие выпрашивают у меня эту должность, и я до сих пор всем отказывал; дайте мне время унять страсти и обещайте, что в течение недели вы не станете говорить об этом даже с вашим лучшим другом.

Дело в том, что Лувуа ненавидел Пюигийема, и король опасался его возражений. Он хотел заставить министра замолчать, наградив его чем-нибудь другим и уладив дело таким образом, чтобы Лувуа не на что было жаловаться. Его величество попросил на это неделю, и Лозен охотно согласился.

Когда настало благословенное утро, Лозен, который имел привилегию входить в апартаменты его величества наряду с первыми дворянами королевских покоев, направился в комнату, отделявшую придворных от помещения, где заседал совет, и стал ждать выхода его членов. Граф увидел дежурившего там первого камердинера королевских покоев Ньера, и тот осведомился, что он делает здесь в столь ранний час.

— Право, дорогой Ньер, я могу вам открыться; пора секретов миновала, вы узнаете эту новость первым, и я надеюсь, что вы не станете больше сомневаться в моих искренних чувствам к вам: я — командующий артиллерией.

— Ах, сударь, какая радость! До чего же я счастлив! Подобный выбор делает такую честь нашему повелителю и вам как его избраннику!

Камердинер посмотрел на часы, сослался на то, что у него осталась всего четверть часа, чтобы исполнить неотложное поручение короля, и поспешил наверх по небольшой лестнице, которая вела в кабинет, где г-н Лувуа работал весь день (министрам отводили в Сен-Жермене весьма скверные помещения). Ньер рассказал Лувуа о том, что случилось, и тот так обрадовался, что расцеловал его:

— Будьте покойны, дорогой Ньер, я не забуду об этой вашей услуге; но назначение еще не состоялось, и, если я сумею его предотвратить, оно никогда не произойдет.

Он отослал Ньера и вскоре последовал за ним с кипой бумаг в руках. Камердинер разыграл удивление и заметил, что король находится на финансовом совете, куда Лувуа не имеет права входить.

— Не имеет значения, — отвечал министр, — мне непременно нужно поговорить с его величеством, и я войду несмотря ни на что.

Он даже не поздоровался с Лозеном, ожидавшим своего часа.

XXIV

Король был весьма удивлен приходом Лувуа; министр направился прямо к государю с просьбой позволить ему поговорить с его величеством хотя бы минуту по крайне срочному делу.

Король встал и направился к оконному проему; Лувуа последовал за ним.

— Государь, — сказал он, — вы назначили господина де Лозена командующим артиллерией и собираетесь объявить это по окончании совета; граф ждет вас в соседней комнате, я его видел. Я пришел спросить вас, хорошо ли вы все обдумали; мы с Лозеном не выносим друг друга, а нам придется постоянно быть во взаимодействии; граф — гордец, как и я, он ни в чем не будет мне уступать, а я ему тем более; вам известны его своенравие и спесь; в случае его назначения наименьшая из всех предстоящих вам неприятностей — не иметь ни дня покоя от наших разногласий; будучи честным и верным слугой, я считаю своим долгом обратить на это ваше внимание.

Король рассердился, хотя и ничего не сказал; в особенности он был раздосадован тем, что его секрет стал достоянием Лувуа, которого он опасался и от которого в первую очередь желал его утаить. Он отвечал министру с чрезвычайно значительным видом:

— Назначение еще не состоялось, сударь, и мне как никому другому известны неудобства и преимущества даруемых мной милостей; я взвешиваю и рассчитываю все за и против — стало быть, мне и решать этот вопрос по своему усмотрению.

Государь вернулся на заседание совета, ничего больше не прибавив. Лувуа покинул зал в сильном замешательстве; Пюигийем же продолжать ждать. Король прошел мимо и не сказал ему ни слова. В сильном удивлении граф следует за государем к мессе, а затем старается все время попадаться ему на глаза, ожидая обещанного назначения, — ничего не происходит; наконец, умирая от беспокойства, Лозен решается обратиться к королю после его малой вечерней аудиенции.

— Я помню, помню, — отвечает государь с раздражением, — но пока это еще не решено; я подумаю.

Тон его величества и неопределенность ответа встревожили Лозена. В глубокой печали явился он к Монтеспан, когда для него настала пора любви — дело в том, что король никогда не навещал своих любовниц ночью, а лишь иногда приходил к ним по вечерам, предупреждая их об этом заранее. В связи с этим мне вспоминается остроумное изречение г-жи де Куланж, у которой так много превосходных высказываний.

Ее спросили, как бы она поступила, если бы король соблаговолил обратить на нее свой взор.

— Право, — сказала она, — я и понятия не имею. Я знаю только, что никогда не выбрала бы нашего государя по своему усмотрению, невзирая на его достоинства. Мне нужен любовник моего звания, иначе в минуты наибольшей нежности мне поневоле вечно мерещился бы гвардеец с алебардой, топающий ногой и кричащий "Король"! из опасения, что я это забуду.

Госпожа де Монтеспан не была столь требовательной, у нее были любовники на все вкусы, и Лозен подходил для тайных свиданий. Король подарил ей очень красивый диван, обитый изумительной тканью, которую прислал персидский шах, и она обычно обсуждала на нем любовные вопросы. Темный цвет подушек подчеркивал белоснежный цвет ее лица и восхитительных рук. Лозен расположился на диване рядом с нею, и после первых приветствий она спросила, чем вызвана его печаль и почему он почти не смеется над ее шутками, которые ему всегда так нравились.

— Я огорчен, — отвечал граф, — вы сейчас все поймете.

И он тут же рассказал Монтеспан о том, что произошло, об обещаниях короля и о своих опасениях.

— Как! Он вам это обещал и не сдержал слово? А ведь вы столь усердный и преданный слуга. Ах! Это отнюдь меня не удивляет, ведь король такой неблагодарный человек.

— Не спешите его осуждать — возможно, у него есть какие-то особые соображения…

— У короля нет никаких особых соображений. У него нет ничего, кроме собственных прихотей; разве он хоть чем-нибудь бывает доволен? Ах! Вы еще не знаете его так хорошо, как я, вы не подозреваете о том, как жесток этот человек: он думает лишь о себе и живет исключительно ради себя, все остальные люди, а в особенности женщины, для него только игрушки. Знаете ли вы, как мне это наскучило! Если бы у меня была уверенность, что мое место останется незанятым, я бы его освободила, но видеть там вместо себя другую — ах, я не могу на это пойти.

— И все же как мне узнать, в чем тут дело? Вы поговорите с королем?

— Конечно. Ну-ка, скажите: он дал вам слово?

— Да.

— Он потребовал, чтобы вы хранили все втайне?

— Да.

— Вы так и поступали?

— До самой последней минуты, даже при встречах с вами.

— Вы никому ничего не говорили? Подумайте хорошенько.

— Сегодня утром у зала совета я сказал это Ньеру, чтобы заручиться его дружбой; но вряд ли это он, он не видел ни одной души.

— Вы в этом уверены?

— Ах! О Боже, вы мне напомнили! Ньер уходил на несколько минут.

— Больше и не требовалось: это ставленник Лувуа.

— А затем явился Лувуа, он вошел в зал, где заседал совет, и говорил с королем; никаких сомнений — это он! Подлец!

— Это будет очень трудно исправить, однако я не отчаиваюсь. Положитесь на меня, я поговорю с королем таким образом, что сумею его переубедить.

— Вы это обещаете?

— А вы сомневаетесь?

— И когда?

— Уже завтра.

Умники скрепили свой союз обещаниями и провели время приятнейшим образом; они расстались, будучи весьма довольными друг другом, но дама заставила Пюигийема поклясться, что он запасется терпением и никому не станет рассказывать о своих опасениях и новых надеждах.

На следующий день граф пришел к Монтеспан в сильном нетерпении.

— Что сказал король? — спросил он.

— Ничего. Невозможно вытянуть из него хотя бы слово.

— Не теряйте надежды, попробуйте снова.

На следующий день, еще через день — та же игра. Терпение отнюдь не было достоинством этого королевского фаворита: он стал говорить с дамой довольно резко. Госпожа де Монтеспан лишь посмеивалась; она оправдывалась с непревзойденным остроумием и, наполовину шутя, наполовину серьезно, пообещала, что следующий день — крайний срок, когда он получит ответ.

— Клянусь честью! Да, я получу его или потеряю на этом свое имя.

— Вы говорите это таким тоном!.. Разве вы не верите в мою дружбу?

— Я верю, но завтра буду в ней уверен еще больше, вот увидите!

Лозен взял за правило всюду заводить друзей; поэтому он завоевал благосклонность любимой горничной маркизы и добился, чтобы она помогла ему совершить неслыханно дерзкий и невообразимо безрассудный поступок. Граф просто сбил девушку с толку, желая удовлетворить свое любопытство, и он не впервые отваживался на подобную выходку.

Он уговорил эту служанку, которую почему-то звали Аспасией (она была очень красивой и видной особой), спрятать его под диваном, о котором только что шла речь, спрятать для того, чтобы беспрепятственно составить достоверное представление о своей дражайшей любовнице и иметь потом возможность высказать ей всю правду. Нельзя думать об этом без содрогания: стоило графу сделать непроизвольное движение, закашляться или чихнуть, и он бы пропал.

Как я уже говорила, король никогда не покидал ночью своего брачного ложа. Если бы он не проявлял эту чуткость, королева, внешне довольно терпеливо мирившаяся со своими соперницами, пришла бы в ярость и не оставила бы мужа в покое. Итак, по утрам его величество отправлялся к Монтеспан и охотнее всего избирал в качестве сиденья — или, точнее, трона — тот самый диван; король не подозревал при этом, что один из его подданных нередко располагается на его месте.

Государь явился к своей любовнице как обычно; Лозен, затаившись под кроватными занавесками, напряг слух. Сначала он услышал то, что его не касалось, хотя король и его любовница воздержались бы воспроизводить это при нем. Я не стала бы утверждать, что граф отнесся к услышанному им спокойно, но он проявил выдержку и стал ждать; наконец, речь зашла о нем, причем вполне естественно.

— Даже не знаю, как поступить с Лозеном, — сказал король, — я дал ему обещание, но у меня нет никакого желания его выполнять.

— Кто же вас принуждает?

— Я не люблю нарушать свое слово; в данном случае это не моя вина, и графу следует винить только себя.

— Это поистине так.

— Лозен проговорился, он рассказал об этом, в то время как я дал согласие с условием, чтобы он держал все в полной тайне; граф допустил ошибку, и теперь мы в расчете.

— Разумеется.

— Разве я могу по собственной воле оказаться между двумя подобными упрямцами? У меня же не будет ни минуты покоя, они станут ссориться с утра до вечера; если один сделает что-то, другой тотчас же уничтожит сделанное; право, они могут свести меня с ума.

— Этот Пюигийем — такой наглец, такой гордец!

— Ода!

— Что касается меня, я никогда не понимала, какими чарами он вас околдовал, ведь вокруг тысячи людей не хуже него, а вы на них даже не смотрите. Вы осыпаете Лозена милостями, хотя он не становится от этого благодарнее, ему кажется, что так и должно быть. Дело в том, что он вас не любит, поверьте моему слову.

— Я не могу этого вообразить, сударыня; после того как граф был сущим ничтожеством, после всего, что я для него сделал, это было бы верхом неблагодарности.

— Лозен — неблагодарный человек, государь, вы даже представить себе не можете, до чего он неблагодарен; он думает только о себе, ваша служба его нисколько не волнует, лишь бы на него сыпались почести и деньги. Вы же видите, граф нападает на всех, за исключением Грамонов; не подумайте, что он щадит их из любви к госпоже Монако, ему уже нет до нее никакого дела, но Грамоны знают его тайну; когда графа де Гиша обвинили в том, что он сдал Дюнкерк, обвинители всего лишь не на того напали, и маршалу это прекрасно известно.

— Однако, сударыня, почему же, зная об этом, вы продолжаете столь охотно принимать Лозена? Он же отсюда не выходит. Госпожа де Лавальер утверждает, что он появляется у вас по вечерам.

— Не вы ли приказали мне обходиться с ним как с вашим лучшим другом?

— Разумеется, но разве это повод допускать графа в столь поздние часы?

— Ваше величество, неужели я должна оправдываться, защищаясь от наветов Лавальер? Разве вы не знаете, что она стремится меня погубить и выдумывает…

— Зато я знаю, что нельзя выдумать ничего подобного на ее счет.

Король произнес эти слова твердо и веско, заставив маркизу замолчать; он не любил, когда нападали на Лавальер, которой он верил, справедливо полагая, что девушка предана ему всей душой. Госпожа де Монтеспан поспешно изменила тактику и снова обрушилась на Лозена — она убеждала короля отказаться от своего обещания, не опасаясь криков и буйных выходок графа.

— Хорошо быть другом и отцом своих подданных и придворных, но всему есть предел; надо подумать и о себе, а вы никогда об этом не думаете и вечно забываете о себе, жертвуя собственными желаниями и пристрастиями ради других; на вашем месте никто не вел бы себя столь великодушно.

Любовники расстались после двух часов столь откровенной беседы, искренность которой Лозен мог оценить как никто другой; после этого король вернулся в свои покои, г-жа де Монтеспан занялась своим туалетом, а затем отправилась на репетицию балета, где присутствовали король, королева и весь двор.

Выбравшись из своего укрытия, Пюигийем поспешил к себе, чтобы привести в порядок свою одежду, а затем вернулся и снова приник к двери г-жи де Монтеспан, мысленно говоря:

"Ну, госпожа маркиза, мы еще посмотрим, кто кого!"

Назад: X

Дальше: XXV