Когда отзвенел последний звонок, Тодд выскочил из школы, сел на велосипед и добрался до парка. Он нашел пустую скамейку, поставил рядом велосипед, достал из заднего кармана листок с оценками за четверть и осмотрелся, нет ли поблизости знакомых. Возле пруда обнималась какая-то парочка из старших классов, да двое бродяг передавали друг другу пакет, прикладываясь к спрятанной в нем бутылке.

«Проклятые алкаши!» – со злостью подумал Тодд, хотя злился на самом деле совсем по другой причине. Он развернул листок.

Английский – удовлетворительно. История Америки – удовлетворительно. Естествознание – плохо. Обществоведение – хорошо. Французский – неудовлетворительно. Алгебра – неудовлетворительно.

Он смотрел на оценки, не веря своим глазам. Он предполагал, что хвастаться будет нечем, но такой катастрофы никак не ожидал.

А может, оно и к лучшему, вдруг прозвучал внутренний голос. Может, ты специально до этого довел, потому что хочешь остановиться? Пока не поздно. Пока не случилось чего-то непоправимого.

Он отбросил эту мысль. Ничего плохого случиться не может! Дюссандер целиком и полностью в его власти. Старик был уверен, что Тодд написал обо всем в письме, которое передал на хранение другу. Кому конкретно, он не знал. Если с Тоддом, не дай Бог, что-нибудь случится – причем не важно, что именно, – письмо сразу окажется в полиции. Тодд не сомневался: раньше Дюссандер мог бы на что-то решиться, но теперь стал

слишком стар, чтобы пуститься в бега даже при наличии форы.

– Он, черт возьми, вот у меня где! – прошептал Тодд и с силой ткнул кулаком себе в бедро. Ушибленное место больно заныло.

Разговаривать с собой вслух – дурной признак, так делают только психи. Это началось месяца полтора назад, и ему никак не удавалось избавиться от дурной привычки. Несколько раз Тодд даже ловил на себе недоуменные взгляды прохожих. И учителей тоже. А гаденыш Берни Эверсон даже прямо спросил, все ли у него дома. Тодд с большим трудом удержался, чтобы не вмазать ему хорошенько, но разборки с драками ни к чему хорошему не приводят, и попадать в список хулиганов ему вовсе ни к чему. Да, разговаривать с самим собой – плохо, однако…

– Видеть сны еще хуже, – прошептал он, и на этот раз даже не заметил, что снова произнес это вслух.

В последнее время Тодда мучили кошмары. В одном сне он, одетый в робу, стоял в шеренге изможденных, костлявых заключенных. В воздухе пахло горелым, слышался рев бульдозеров. Появившийся Дюссандер показывал на отдельных узников. Их оставляли, а остальных уводили в крематорий. Кое-кто упирался, но большинство обреченно брели, не в силах сопротивляться. Потом Дюссандер остановился перед Тоддом, их взгляды встретились, и старик ткнул ему в грудь потрепанным зонтиком.

– А этого отведите в лабораторию, – приказал Дюссандер во сне и противно ухмыльнулся, обнажив вставные зубы. – Заберите этого американского мальчишку!

В другом сне Тодд был одет в нацистскую форму. Сапоги начищены до зеркального блеска. Кокарда с «мертвой головой» и эмблема со сдвоенной руной «зиг» ослепительно сверкают. Он стоит на центральной улице Санта-Донато, и все на него смотрят. На него начинают показывать пальцами, кое-кто даже смеется. На лицах остальных отражается крайнее удивление, гнев и омерзение. В том сне к нему подъезжает старинный автомобиль и со скрежетом останавливается. В нем сидит Дюссандер, похожий на мумию с коричневой кожей, и на вид ему лет двести.

– Я знаю тебя! – визгливо кричит Дюссандер, оглядывая зевак и показывая на Тодда. – Ты был главным в Патэне! Смотрите, смотрите все! Вот он – Кровавый Мясник из Патэна! Любимчик Гиммлера! Смерть убийце! Смерть Мяснику! Смерть чудовищу!

А еще был сон, в котором Тодда, одетого в полосатую робу заключенного, вели по каменному коридору два охранника, похожие на его родителей. У обоих на рукавах желтые повязки с шестиконечной звездой Давида. За ними шел священник, читавший выдержки из Ветхого Завета. Тодд обернулся и увидел, что это Дюссандер, одетый в форму офицера СС.

В конце коридора открылись двойные двери, за которыми оказалась восьмиугольная комната со стеклянными стенами. Посередине возвышалась плаха. За стеклом вокруг комнаты толпились изнуренные мужчины и женщины, все голые, они безучастно наблюдали за происходящим. На руке у каждого была татуировка с номером.

– Все в порядке, – снова прошептал Тодд. – Все в порядке и под контролем.

Парочка возле пруда перестала целоваться и с любопытством уставилась на Тодда. Тот вызывающе посмотрел на них. Наконец они отвернулись. Интересно, тот парень действительно ухмыльнулся или ему показалось?

Тодд поднялся, сунул табель в задний карман и забрался на велосипед. Добравшись до магазина в двух кварталах от парка, он купил там жидкость для выведения чернил и синюю авторучку. Затем вернулся в парк. Парочка уже ушла, а пьяницы были на месте – порывы ветра доносили исходившее от них зловоние. Тодд переправил оценки. Английский – хорошо. История Америки – отлично. Естествознание – хорошо. Обществоведение – хорошо. Французский – удовлетворительно. Алгебра – хорошо. Чтобы документ не вызвал подозрений, он сначала стер слово «хорошо» в оценке по обществоведению, а потом написал его заново.

Настоящий специалист!

– Ерунда, – шептал Тодд. – Главное – выиграть время. Точно!

В том же месяце Курт Дюссандер проснулся как-то ночью от собственного крика. Он, судорожно сжав руками одеяло, задыхался, вглядываясь в зловещую темноту. Его парализовал страх. Грудь сдавило так, что он испугался, не инфаркт ли это. С трудом нащупав в темноте лампу на тумбочке возле кровати, старик чуть не сбросил ее, когда пытался включить.

Он пробовал успокоиться, убеждая себя, что по-прежнему находится у себя в спальне, что живет в Санта-Донато, в Калифорнии, в Америке. Вот знакомые коричневые занавески, вот полки с дешевыми книгами из лавки на Сорен-стрит, вот старый серый ковер на полу и голубые обои на стенах. Нет никакого инфаркта. Нет никаких джунглей. И никто его не выслеживает!

Но ужас, накрывший его липкой пеленой, не исчезал, сердце продолжало бешено биться. Ночной кошмар вернулся. Он знал, что, если мальчишка не перестанет его мучить, это обязательно случится, рано или поздно. Проклятый мальчишка! Старик считал, что уловка с письмом была обыкновенным блефом, причем не самым удачным, и позаимствована из детективных телесериалов. Разве найдется на свете такой подросток, который удержится от соблазна и не вскроет письмо, где написано что-то важное? Где кроется какая-то тайна? Конечно, нет! Если бы он только мог быть уверен…

Старик с трудом сжал и медленно разжал скрюченные артритом пальцы.

Он вытащил из пачки на столе сигарету и чиркнул спичкой. Часы показывали 2:41. Ночь. Заснуть теперь точно не удастся. Он затянулся и закашлялся. Можно, конечно, спуститься вниз и, чтобы успокоиться, пропустить пару стаканчиков. А то и три. Но в последние полтора месяца он и так слишком много пил. Теперь он уже не тот молодой человек, что мог пить ночь напролет, как во время отпуска в тридцать девятом в Берлине, когда в воздухе витал дух победы, повсюду звучал голос фюрера и везде висели его портреты с пронизывающим и уверенным взглядом…

Проклятый мальчишка!

– Не надо себя обманывать, – произнес он и невольно вздрогнул от звука собственного голоса, прорезавшего ночную тишину.

У него не было привычки разговаривать с собой, но иногда такое случалось. Например, в последние недели в Патэне, когда с каждым новым днем канонада приближавшегося фронта становилась все громче. В то время разговаривать с собой казалось вполне естественным. Он переживал стресс, а при стрессе люди часто делают что-то необычное – например, теребят мошонку, сунув руку в карман, или клацают зубами… Особенно впечатляюще клацать зубами получалось у Вольфа: губы у него при этом растягивались, как в улыбке. Гуффман щелкал пальцами и постукивал себя по бедру, отбивая какой-то одному ему ведомый ритм и при этом совершенно этого не замечая. А он сам, Курт Дюссандер, иногда разговаривал с собой вслух. Но теперь…

– Ты снова переживаешь стресс, – громко произнес он, но на этот раз по-немецки. Он не говорил на немецком уже много лет, и звуки родной речи в тиши спальни были удивительно приятными и успокаивали. – Да, ты переживаешь стресс. Из-за мальчишки. Но не надо себя обманывать, особенно в такой поздний час. Ты не жалеешь, что пустился в воспоминания. Сначала ты боялся, что мальчишка не сможет или не захочет сохранить тайну, поделится с другом, а тот расскажет кому-нибудь еще. Но если он до сих пор никому не проболтался, то сумеет и дальше держать язык за зубами. Если меня схватят, то он… лишится своей любимой книжки. Ведь я же его любимая книжка? Похоже, так.

Старик замолчал, погрузившись в размышления. Он был очень одинок, одинок так, что и передать нельзя. Он даже всерьез раздумывал о самоубийстве. Он превратился в отшельника. Чужие голоса звучали в его доме только по радио. Он ни с кем не общался, его никто не навещал. Он был старым человеком, а одиночество для старика было страшнее смерти.

Иногда его подводил мочевой пузырь и на штанах расплывалось темное пятно у самой двери туалета. В сырую погоду суставы начинало ломить, и постепенно боль становилась невыносимой. Выпадали дни, когда он поглощал по целой упаковке болеутоляющего… Но аспирин только притуплял боль, и простые движения, например достать книгу с полки или переключить программу телевизора, превращались в настоящую пытку.

#Зрение падало, и он постоянно натыкался на все, больно ударяясь головой или голенью или ненароком опрокидывая посуду. Он жил в постоянном страхе, что сломает ногу и не сможет добраться до телефона или что попадет в больницу, где врач, заподозрив неладное в истории болезни несуществующего мистера Денкера, докопается до истины.

С появлением мальчишки многие страхи отступили. Старик безбоязненно рассказывал ему о прошлом, которое почему-то помнил в мельчайших подробностях. Он без труда вспоминал имена, события и даже то, какая погода была в тот или иной день. Он помнил рядового Хенрайда, несшего караул на пулеметной вышке. У него был огромный жировик между глаз, которому он был обязан прозвищем Циклоп. Он помнил Кесселя, у которого была фотография его девушки, снятой голой на диване. Она лежала, закинув руки за голову. Кессель за деньги давал другим эту фотографию. Старик помнил имена врачей, проводивших десятки и даже сотни экспериментов по определению степени боли, которую способен вынести человек, последствий радиации, изучению электроэнцефалограмм умирающих мужчин и женщин и многого, многого другого.

Наверное, он разговаривал с мальчиком, как разговаривают все старики, но ему, похоже, повезло больше других: его готовы были слушать часами с бесконечным и неослабевающим интересом.

Разве могут несколько ночных кошмаров оказаться слишком высокой платой за это?

Дюссандер загасил сигарету, немного полежал, глядя в потолок, и спустил ноги на пол. Они с мальчишкой оба омерзительны, оба сосали кровь и вырывали друг из друга куски плоти. И если после совместных «трапез» на кухне даже он с трудом переваривал съеденное, то каково мальчишке? Мучают ли его ночные кошмары? Судя по всему, нет. Хотя в последнее время Тодд побледнел, похудел и осунулся.

Старик подошел к шкафу, открыл дверцу и, сдвинув вешалки направо, достал маскарадную форму. Она повисла на руке как шкура хищника. Он провел по ней ладонью… и нежно погладил.

Дюссандер долго не сводил с нее взгляда, а потом стал медленно надевать мундир и галифе, застегивая все пуговицы (даже молнию на галифе) и затягивая портупею.

Закончив, он посмотрелся в зеркало и с довольным видом кивнул.

Он вернулся к постели, лег, закурил новую сигарету, чувствуя, что его начинает одолевать сонливость. Старик выключил лампу, еще не веря, что все так просто, но через пять минут уже глубоко спал, и на этот раз кошмары его не тревожили.