Назад: — 10 —

Дальше: — 2 —

Часть 3
Дневник Родиона Иконникова. Полесье

— 1 —

Город, за короткое время многократно изнасилованный, затих, не ожидая от будущего ничего хорошего. Свержение царизма, провозглашение всевозможных свобод, надежда на заключение мира с Германией вызвали повсеместное ликование, но все это закончилось разочарованием и неудовлетворенностью, и на смену эйфории пришел страх неопределенности завтрашнего дня.

Наступила вакханалия вседозволенности, власти утверждали свою правду штыками и артиллерией. В стране царил хаос. Для меня прежний, привычный мир рухнул задолго до этих событий. И мне придется вернуться в прошлое, отдаленное от этого момента более чем на год, к моей поездке в Петроград.

Более года я не видел Лизоньку, мы только обменивались с ней письмами, становившимися все более редкими, сухими и лаконичными. Из ее писем, вернее, из прочитанного между строк, я узнал, что она все более увлекается революционной деятельностью, состоит в партии эсеров. О себе я тоже сообщал с краткостью телеграфных отправлений. Но когда я сел в поезд, думы о Лизоньке изгнали все прочее из головы. Долгий путь, протяженностью более чем тысяча верст, показался мне вечностью. Все это время я вспоминал те светлые дни, когда наши с ней отношения были безоблачны, когда мы любили и желали друг друга. А вот во вторую ночь мне приснился ужасный сон: радостно улыбающаяся Лизонька шла под руку со студентом Сиволапцевым — Химиком, направляясь в меблированные комнаты. Припомнилось, как он появлялся в моем горячечном чумном бреду в виде беса желаний, предлагавшего мне жизнь и Лизоньку в обмен на душу. Удивительным образом после той ночи я пошел на поправку, хотя мое состояние считалось безнадежным.

При пробуждении мною овладели плохие предчувствия и подозрения, имя которым — ревность. Я с удивлением вопрошал себя: почему мне до сих пор не приходила в голову мысль, что Лиза может завести себе любовника? Ведь наши с нею отношения перед отъездом, сухая, вялая переписка — все указывало на то, что ее чувства ко мне поугасли. Даже когда я валялся по госпиталям, она не навещала меня, как делали многие жены раненых офицеров.

«Но ведь ты сам ей это запретил!» — вмешался внутренний голос.

«Если бы она любила, то сердце все равно позвало бы ее в дорогу!» — возразил я.

«Если ты любишь Лизоньку, то зачем соблазнил и тем самым в конечном счете погубил Христину?» — поинтересовался внутренний голос.

Поздним вечером, когда я уже подъезжал к дому, где находилась наша квартира, мое воображение рисовало картину прелюбодейства, которое я там увижу, явившись неожиданно.

«Как мне следует тогда поступить? Застрелить соперника из армейского револьвера? А может, их обоих?» — размышлял я. Но я решил, что это ужасно — уничтожить прекрасное белоснежное, податливое тело Лизоньки, которым я страстно хотел обладать, как когда-то очень давно. Мне открыла горничная Даша, как всегда, холодно-невозмутимая, нимало не удивившись моему появлению:

— Елизавета Львовна предупредили: задерживаются в редакции. Они вас давно ожидали-с, знали, что вам положен отпуск по ранению, вот только не были уверены, что вы его собираетесь провести дома. Прикажете ужин подавать?

Тревожные думы не способствовали аппетиту, и я решил дождаться Лизоньку. Уселся в кресло у камина в гостиной, закурил сигару из числа презентованных тестем, хранившихся в большой деревянной коробке на секретере. Перед тем как ее разжечь, я обмакнул кончик сигары в бокал, полный до краев французского коньяка, а затем наблюдал, как лениво поднимается густой сизый дым. Я полностью расслабился, и чувство блаженства овладело мной — я дома! Завтра не надо будет никуда бежать с самого утра, можно будет поваляться подольше в постели, обнимая горячее, страстное тело Лизоньки; прижав ухо к ее груди, слушать биение ее сердца, словно бесконечное кукование кукушки. Я не заметил, как заснул, лишь на мгновение пробудился от легкого касания ее губ.

Смертельная усталость изгнала мое сознание прочь, и будто кто-то чужой увел мое тело из гостиной, и оно послушно разделось, надело пижаму и юркнуло под толстое овечье одеяло, упрятанное в белоснежный пододеяльник, на приятно захрустевшую свеженакрахмаленную простыню.

На следующее утро я проснулся, как только рассвело, и понял, что больше спать не буду. Лизы рядом со мной не оказалось, видно, она решила дать мне возможность как следует отдохнуть. Я встал и, как был, в пижаме, вышел в коридор, прошел мимо двери комнаты, которая так и не стала детской. Остановившись возле Лизонькиной спальни, я не стал стучать, слегка приоткрыл без скрипа дверь и в щелочку увидел, что Лизонька крепко спит. Ее лицо выглядело совсем юным, как при первой встрече. Длинные, освобожденные от всевозможных заколок, шпилек волосы разметались по подушке, окружив ее бледное личико прелестным нимбом. Открыв дверь шире, я скользнул внутрь, неслышно подошел к кровати и приподнял край одеяла — она была в длинной шелковой рубашке с широкой гипюровой вставкой вокруг декольте.

Откинув одеяло, я прилег рядом с ней и, затаив дыхание, припал губами к груди, выглядывающей из выреза рубашки. Она застонала от удовольствия, а я уже целовал ее в шею, плечо, не давая опомниться, освобождая ее из чертогов Гипноса и вводя в царство Эроса. По ее телу пробежала дрожь, глаза широко открылись, ничего не видя; она не ощущала ничего, кроме нарастающего желания. Я не спешил, играл с ее телом, умело лаская, доводя ее до умопомрачения, и лишь когда ее захлестнула волна желания, вошел в нее…

Мы вышли из ее спальни только ко второму завтраку, и то по настоянию Лизоньки.

— Право, неловко… — сказала она, когда мы уже отдыхали от страстных ласк, прильнув друг к другу. — Уже поздно, пора вставать.

— Перед кем неловко? — со смехом произнес я. — Или ты ожидаешь кого-то с утренним визитом?

— Перед Дашей неловко… — Лизонька замялась. — Мы словно дети, дорвавшиеся до чего-то запретного.

— Перед Дашей?! — изумился я и громко расхохотался. — Перед прислугой? И это при том, что я твой муж и мы давно не виделись?!

— Горничная тоже человек, — сухо заметила Лизонька и, встав с кровати, сразу набросила на себя длинный шелковый халат зеленого цвета. — Мне надо идти в редакцию. Каждый день насыщен событиями, и я ничего важного не должна упустить.

За завтраком Лизонька вновь стала прежней, той, которая флегматично и холодно восприняла известие о том, что я отправляюсь в действующую армию. Словно и не было года разлуки, словно и не было всего час назад восхитительного праздника любви. Даша, подавая на стол, была еще более замороженной, чем обычно. Я предложил Лизоньке сходить вечером куда-нибудь на ее усмотрение — в театр или в ресторан. Второй вариант меня прельщал больше.

— Не знаю… Работы очень много. Каждый вечер возвращаюсь поздно.

— А мой приезд — разве это не повод взять несколько дней выходных?

— У нас каждый сотрудник выполняет свою работу и не может подменить отсутствующего. Ты же понимаешь, мы работаем не из-за денег, я в них не нуждаюсь. Благодаря имени и должности отца я могу получать информацию из самых верхов.

— Но это же парадокс: ты топчешь то поле, с которого кормишься! — не выдержал я.

Лиза поднялась, холодно кивнула:

— Мне уже пора. Диспут отложим на другое время.

— Хорошо, Лизонька, но позволь один вопрос. — Я посмотрел на горничную и требовательно произнес: — Даша, покиньте нас.

Она, сделав книксен, вышла из столовой и закрыла за собой дверь.

— Слушаю тебя, Родион.

— Скажи, из той группы эсеров, которой руководил товарищ Сергей, кто-нибудь уцелел? Ты никого из них не встречала?

Лиза вздрогнула, и глаза ее удивленно расширились.

— К чему этот вопрос?

— Мне приснился сон, в котором я видел того… с кем я тебя встретил возле меблированных комнат и к кому приревновал. Даже помню его партийную кличку — Химик.

— Сон — это всегда сон, и никакого отношения к реальности не имеет.

— А Фрейд… — начал было я, но Лизонька уже направилась к выходу.

У самой двери она остановилась:

— Тот человек, Химик, не входил в группу товарища Сергея. Он жив и сейчас находится за границей.

— Его настоящее имя Николай Сиволапцев? — поинтересовался я.

— Тебе-то зачем знать? — с этими словами она скрылась за дверью.

Через три дня Лизонька не вернулась вечером домой. Я уже глубокой ночью поехал на извозчике в редакцию и обнаружил там полнейший разгром, учиненный жандармами. Несколько сотрудников редакции были арестованы, но Лизоньки среди них не было. Еще через день я получил от нее прощальное письмо.

Здравствуй, Родион!

Говорят, браки заключаются на небесах, и нарушить данную перед Богом клятву — значит, пойти против своей Судьбы, и… Ты уже понял, о чем пойдет речь. Я постараюсь быть с тобой предельно откровенной. Я тебя люблю и ухожу от тебя. Ты удивлен? Я тоже. До сих пор я думала, что «любовь одна, как смерть — одна», но у меня раздвоение: я люблю тебя и не меньше люблю ЕГО. Это ужасно, но это так! Когда ты приехал и «набросился» на меня утром, я получила такой заряд энергии, что казалось, сейчас взлечу. Я даже засомневалась: может, я люблю только тебя, а ОН — лишь мимолетное увлечение? Но когда я увидела ЕГО, то почувствовала, как у меня внутри все сжалось в томном ожидании, не подумай — это не физиология. Мне хочется слушать его до бесконечности, находиться рядом с ним… Вот теперь я нашла нужные слова, чтобы тебе объяснить: мы прожили не один год, и все это время ты не нуждался во мне, как в еде, воде, воздухе. А он… и я… Мы одно целое: общие мысли, желания, боль, радость, переживания и лишь потом — постель. А то, что у нас с ним стоит на последнем месте, единственное, что нас с тобой соединяет! Ты замкнут в раковине собственного эго, куда никого не допускаешь, а значит, ты обрекаешь себя на нелюбовь. Поэтому я ухожу к нему, мне было с тобой хорошо… в постели и нелегко в общении. Моя мама за глаза называла тебя хамелеоном. Теперь я полагаю: что-то в этом есть. Ты никогда не пропадешь из-за своей незаметности, нежелания высказать, что думаешь, а не то, что от тебя хотят услышать. Наступает новое время, я чувствую это, словно приход весны. Революционный вихрь снесет все искусственное и незаметное, он будет прекрасен в своей беспощадности, и даже если мне придется умереть, я хочу, чтобы это было КРАСИВО. Поэтому я ухожу и выбираю ЕГО. Знаю, мои родители будут в ужасе: венчанная, и тут такое… Браки заключаются на небесах, но мы живем и разрываем их на земле.

Прощай, Родион, с любовью к тебе,

Елизавета

Я скомкал письмо и бросил в горящий камин. Через час извозчик подвез меня к трехэтажному серому зданию, где проходили собрания религиозно-философского общества, на которых часто бывала Зинаида Гиппиус. С тех пор как она вернулась из-за границы, мне не раз выпадала возможность быть ей представленным, но для чего? Я так и не написал роман о Страхе, да и романтическая, платоническая влюбленность в ее образ растаяла, когда я вступил в новую жизнь, подарившую мне достаток, спокойствие, забрав взамен мою юношескую восторженность и желание оседлать литературного Пегаса. Жизнь подобна скупцу, ничего не дарит бескорыстно. Может, это странно, но я порой вспоминал с необычайным волнением свою жалкую мансарду, где был беден, не всегда сыт, всеми забыт, но был свободен в своих мыслях и поступках. Возможно, это лишь тоска по ушедшей молодости и мечтам? И сейчас я сюда приехал, чтобы ощутить тот душевный трепет, который в прошлом овладевал мною при одном лишь взгляде на ее фотографию? То, что когда-то требовало героических усилий и отнимало массу времени, для меня нынешнего представлялось прозаическим и простым. Дождусь конца заседания и, щелкнув каблуками, будучи в мундире, сам представлюсь ей: «Давний поклонник вашего литературного дарования и не только его».

Она благосклонно посмотрит на меня в свою знаменитую лорнетку, протянет руку для поцелуя и скажет… Тут мои фантазии обрывались, так как Зинаида Гиппиус была известна своей непредсказуемостью и острым язычком. Возможно, все произойдет с точностью до наоборот.

Когда я вошел в зал, точнее, в большую комнату, там как раз выступала Зинаида Гиппиус, и мне с трудом удалось найти место поближе к ней, почти напротив нее.

— Естественная и необходимейшая потребность человеческой души — всегда молитва. Бог создал нас с этой потребностью. Каждый человек, осознает он это или нет, стремится к молитве. Поэзия вообще, стихосложение в частности, словесная музыка — это лишь одна из форм, которую принимает в нашей душе молитва. Поэзия, как определил ее Баратынский, «есть полное ощущение данной минуты».

Я смотрел на кумира своей молодости, говорившую горячо, интересно, слегка грассируя. Сказанное ею затрагивало всех здесь присутствующих, за исключением меня. Я почувствовал, что мной овладевает разочарование, словно оказался на месте героя тургеневского рассказа, который преодолевает опасные испытания, зная, что его наутро казнят, лишь для того, чтобы провести ночь с необыкновенной красавицей, на самом деле оказавшейся дряхлой старухой. Мадам Гиппиус не пожалело время, оставив свои знаки в виде морщин на шее, дряблости кожи на руках; правда, она сохранила стройную фигуру. Ее густо напудренное лицо, словно маска, было малоподвижно и неинтересно. Я пожалел, что пришел сюда и лишился иллюзий недостижимости желаемого. Она представлялась мне в прошлом одной из богов Олимпа, которые выше всего человеческого, а время оказалось сильнее ее. Мне хотелось выкрикнуть: «А король-то голый!», но решил обойтись без скандала и молча уйти. Я пробирался к выходу, ловя на себе недоуменные взгляды присутствующих. Когда я был уже у самой двери, она закончила выступление, и я обернулся. Она удостоила меня разглядывания в лорнетку, словно перед ней было диковинное животное, и, наклонившись к сидящему рядом щуплому мужчине с бородкой, что-то сказала, вызвав у того улыбку. Я вышел за дверь.

Хрупкая, хрустальная мечта моей юности превратилась в прах. Главная цель, которая была моей путеводной звездой, приведшей меня в этот город, была достигнута. И что? РАЗОЧАРОВАНИЕ…

В Петрограде меня больше ничего не держало, и, не дожидаясь окончания отпуска, я отправился на место своей службы — я снова стал работать в инфекционном изоляторе Александровской больницы и снимать комнату у семейства Прохоренко. Личная трагедия сильно на меня повлияла, и я замкнулся в себе, насколько это было возможно. Когда у меня выдавался свободный вечер, я игнорировал любезные приглашения Ипполита Федоровича и Маргалит Соломоновны на чай, отказывался от участия в офицерских пирушках, посещений казино. Чтобы убить время и не сойти с ума от одиночества, я вернулся к написанию романа, ввел ряд персонажей, обозначил любовную линию, заранее обрекая ее на трагический исход. Ну почему, если в жизни все трагично, в романах в большинстве случаев бывает счастливый конец? Вот только я не решил, кто должен будет умереть — Он или Она? Или оба? Для моего будущего читателя, уже настроившегося на благоприятный исход для героев, преодолевших массу препятствий, чтобы в конце концов соединиться, станет полнейшей неожиданностью несчастливый финал.

Живя жизнью выдуманных героев, преодолевающих вымышленные препятствия, я не обращал внимания на реальную бурлящую жизнь, в которой порой случались события, подобные извержению вулкана. Я не ликовал по поводу низложения династии Романовых, но и не печалился. Раненые, находившиеся на излечении в нашей больнице, встретили это известие радостно, как явный признак окончания войны. Временное правительство с новыми призывами — «Война до победного конца!» — попыталось возобновить военные действия; было организовано очередное провальное наступление, так называемое «наступление Керенского», но войска были уже деморализованы и не хотели воевать. Я довольно равнодушно встретил известие о том, что нахожусь не на окраине империи, а в суверенном государстве со всеми атрибутами власти, находящимися у Центральной Рады, которая начала формировать армию по национальному признаку. Счел это весьма благоприятным моментом для своей демобилизации, и в больницу уже ходил в гражданской одежде, став штатным сотрудником.

Покидать Киев у меня не было желания: здесь происходили события, которые я описывал в своем романе. Мне было интересно блуждать по узким улочкам Подола вместе со своими героями или, поднявшись в Верхний город, любоваться монументальностью строений, переживших княжескую междоусобицу, половецкие и татарские набеги, которые, словно волны, разбились об их скальную несокрушимость.

Крещатик, поразивший меня вначале красотой и помпезностью, с каждым днем становился все серее и малолюднее. Я мысленно все больше погружался в прошлое этого города и видел на месте центральной улицы болотистый овраг и небольшой ручей, давший впоследствии ей свое название. Александровская больница построена на склоне Кловского яра, носившего в те давние времена малоприятное название — Собачья тропа. Некогда чуть выше больницы был установлен дубовый крест, хранивший память о тех временах, когда город был обречен на вымирание, именно тут хоронили умерших от чумы. Здесь же находилась роскошная шелковичная роща, по которой мне нравилось прогуливаться в свободное время, и не верилось, что под землей, среди останков умерших, затаилась Черная смерть, ожидающая своего часа, чтобы заявить о себе.

Кому, как не мне, знать, насколько это опасно, как просто выпустить ее на волю. Достаточно распространить слух, что здесь спрятан клад, упоминаемый в одной из местных легенд, которыми так богат город, — тут же множество искателей приключений и сокровищ освободят «черного дьявола».

Я очень ясно представлял, как это может произойти. Уставшие от тайных ночных земляных работ кладоискатели возвращаются домой, вскоре чувствуют легкое недомогание, потом переходящее в лихорадку с сильным жаром, когда легкие рвет лающий кашель… Их жены и дети явятся проводниками «черного дьявола», вновь начинающего жатву смерти и стремящегося выбраться за пределы города, завоевать новые пространства и поразить новые жертвы. К счастью, пока это были только игры моего воображения.

С началом зимы ситуация в городе стала еще тревожнее — слышались далекие орудийные раскаты, с каждым днем все приближающиеся. Вскоре и в самом городе стали звучать выстрелы — большевистское подполье подняло восстание, рассчитывая на помощь наступающих войск под командованием бывшего подполковника Муравьева и сына известного писателя Михаила Коцюбинского Юрия. В это время город представлял собой своеобразный пирог: где-то одержали победу восставшие, но на большей территории войска Рады удерживали свои позиции. Теперь в ход пошли не слова, лозунги, политические дуэли, а пули, гранаты, снаряды, и побежденным пощады не было. Однажды, возвращаясь домой, я стал свидетелем расстрела восставшими пленных сечевых стрельцов на Бибиковском бульваре, но и войска Рады не церемонились с пленными, устроив массовые расстрелы захваченных участников вооруженного выступления в Арсенале. Восстание было подавлено, однако через несколько дней, после двухдневного артиллерийского обстрела, в Киев вошли войска Муравьева, и город содрогнулся. Расстреливали сечевых и бывших офицеров царской армии, на городскую буржуазию наложили контрибуцию, взяли заложников, грозя расстрелять их в случае ее невыплаты. Узнав о расстреле в Царском саду двух тысяч офицеров, занимавших нейтральную позицию по отношению к происходящим событиям, только из-за того, что они не расстались с офицерскими мундирами, я перекрестился, радуясь, что вовремя принял статус гражданского лица.

На смену большевикам пришли германские войска. В городе был установлен оккупационный режим, немцы разогнали Центральну Раду и поставили во главе теперь уже Украинской державы гетмана Скоропадского, также не обладавшего реальной властью. Когда стало ясно, что в результате революции в Германии немецкие войска покинут Украину, Скоропадский отошел от формирования воинских частей по национальному признаку и издал указ о демобилизации всех офицеров, под страхом расстрела. Наказанию подлежали и лица, их укрывавшие. Чтобы не подвести своих радушных хозяев, я решил сменить место жительства, переселиться на окраину города, где меня никто не знал, и на работу в больницу пока не ходить. Вот тогда Маргалит Соломоновна обратилась ко мне с просьбой сопроводить Ревекку к ее родным в Чернобыль и там переждать смутные времена, так как было ясно, что власть гетмана долго не продержится: к городу подходили войска Петлюры.

Предложение мне не понравилось — отправиться в небольшой городишко, где каждый на виду! Я считал, что в большом городе проще затеряться. Но когда меня о том же стала просить Ревекка, я сдался.

Ревекка

Девушка-подросток, какой я увидел ее первый раз, поселившись в квартире Прохоренко, уже тогда своей внешностью привлекла мое внимание, а за прошедшее время она расцвела и превратилась в настоящую красавицу. У нее были длинные, почти до пояса, густые волнистые черные волосы, очень гармонировавшие с большими темными глазами и необычайной длины ресницами, выделяющимися на фоне белоснежной кожи лица, и яркими, сочными губами-вишенками. Это была не бледность от нездоровья и истощения, как у некоторых барышень, в соответствии с модой моривших себя голодом, а естественная белизна кожи, которая так редко случается у брюнеток.

Ее лицо, фигура были удивительно гармоничные и пропорциональные, как у античных статуй, но внешностью она мне напоминала испанок с цветных гравюр. А если ко всему этому прибавить необычайную грациозность движений, выработанную во время занятий танцами, то можно представить, как ее появление на улице привлекало внимание мужчин. Вот это последнее обстоятельство и было поводом для отправки ее домой, к родителям. Время было неспокойное, и Маргалит Соломоновна боялась, как бы с девушкой ничего плохого не случилось. На протяжении последних двух месяцев Ревекка была пленницей в просторной квартире своей тети. Квартиру ей не разрешалось покидать даже для занятий танцами.

Беспокойство тети было понятно: каждый день приносил известия, тревожащие ее душу, — изнасилования, зверские убийства, ограбления стали нормой жизни, и хотя в основном это происходило на окраинах города, а не в центре, где постоянно патрулировали военные, яркая внешность девушки уж слишком привлекала внимание. А в мире, где правда основывается на силе, обывателю оставалось только одно — не высовываться.

Изредка к Ревекке приходили подруги, которые тоже занимались танцами, но в основном ее собеседниками, старающимися как-то ее развлечь, были Ипполит Федорович, тетя и я. После возвращения из Петрограда я одно время избегал общения даже с ней, чем ее крайне обижал. Но теперь, когда моя сердечная рана стала заживать, уже она демонстративно меня игнорировала. Лишь в последнее время, когда она стала невольной затворницей, в наши отношения вернулась прежняя сердечность. Мне нравилось за ней наблюдать, любоваться ею. Вот она с глубокомысленным видом стоит в гостиной перед полками с книгами, по-детски сунув палец в рот, лицо наивное, растерянное, так и хочется погладить ее по головке, но тут она, изогнувшись, наклоняется, лицо становится сосредоточенным, целеустремленным, одежда, облегая, обрисовывает ее обворожительные формы, и я уже вижу перед собой женщину.

Я покорен ее красотой, и с некоторых пор она стала являться мне в сновидениях. Я ловил ее переменчивое настроение, по-детски безудержное веселье могло за короткое время смениться меланхолической задумчивостью. Еще несколько лет тому назад я мог бы без памяти в нее влюбиться, потерять рассудок, совершать безумные поступки, но теперь я стал другим и видел ее насквозь. Сейчас она, будущая похитительница мужских сердец, интуитивно оттачивает свое мастерство на «подручном материале», чтобы потом выйти на большую охоту. Подручный материал — это я. Пока ее натурой движет бессознательное, изначально заложенное в ней, и лишь со временем она все это будет делать осознанно, рассчитывая на несколько ходов вперед свои действия.

Мы решили отправиться в путь налегке, чтобы тяжелые баулы не привлекали ненужного внимания. Взяли только самое необходимое и деньги — «николаевки», продолжавшие оставаться самыми востребованными и надежными дензнаками. Практически все мои вещи оставались в городе, но это меня не тревожило, так как рассчитывал вскоре сюда вернуться. Ведь не могла же долго, годами, длиться нестабильность в стране!

Я оделся в гражданское: пальто с меховым воротником, бобровая шапка, костюм-тройка. Взял с собой револьвер и два десятка патронов к нему. Револьвер был большой и тяжелый, не желал умещаться в кармане пальто, но прятать его в саквояж я не стал. Если он вдруг понадобится, должен быть под рукой. Я поколдовал с карманом пальто, вскрыл подкладку, что-то подрезал, что-то подшил, и револьвер свободно поместился в карман и сразу ложился в руку. С этими портняжными занятиями женщина справилась бы быстрее и лучше, но горничная Фекла пропала еще в прошлом году, перед вступлением войск Муравьева в город, а Маргалит Соломоновна ужаснулась бы и запретила брать с собой оружие.

По настоянию Маргалит Соломоновны Ревекка надела в дорогу весьма неказистый овечий полушубок, на ноги — валенки, а голову обмотала серым, очень теплым пуховым платком. В такой бабской одежде выглядела она довольно неуклюжей, однако же свое прекрасное личико спрятать она не могла. Достаточно было взглянуть на него, и все остальное уже не имело значения.

Дорога оказалась чрезвычайно утомительной и заняла пять дней, так как иного транспорта, кроме подводы, не было, пришлось ехать на перекладных от села к селу, а часть пути мы даже преодолели пешком. В дороге наслушались всяких жутких историй об озорничающих в лесах бандах дезертиров, но больше всего рассказов было об атамане Струке, фактически полновластном хозяине этих мест. К счастью, никто из лесных бандитов нам не встретился, и револьвер мне не понадобился.

Бесконечные заснеженные леса с прогалинами болот, разбитые проселочные дороги — все это мне в конце концов осточертело. Только моя прелестная спутница скрашивала серую, безрадостную реальность. Всю дорогу Ревекка развлекала меня разговорами, всевозможными историями, легендами Полесского края, места обитания легендарного народа — древлян. Сами названия здешних сел и местечек словно приобщали к истории: Дымер, Феневичи, Белый Берег, Дитятки, Черевач, Залесье. Меня же заинтересовало название ее родного местечка — Чернобыль. Мне в этом соединение двух слов — «черный» и «быль» — чудилось нечто зловещее. «Черное» в названии обычно связывалось с чем-то плохим или трагичным, а «быль» созвучно настоящему, реальности. Ревекке я озвучил свою расшифровку названия ее городка: «черное настоящее». Она долго хохотала, выслушав мои умозаключения, затем пояснила, что чернобыль, чернобыльник — это название травы, разновидности полыни. А сам Чернобыль очень даже премиленький городок, стоит на берегу живописной реки Припять, и места там весьма живописные, хотя жизнь в нем, как и в других отдаленных провинциальных городах, довольно скучная, особенно зимой. Вот весной и летом там не соскучишься, можно много чем интересным заняться. Я только вздохнул: в мои планы не входило надолго оставаться в Чернобыле, но я не стал говорить об этом Ревекке.

Ночевали мы в сельских хатах, обычно хозяева стелили нам на полу какие-то тряпки, старые тулупы. Мы укладывались вместе, тесно прижимаясь друг к другу, укрывшись сверху ее полушубком и моим пальто. Я чувствовал даже сквозь одежду жар ее тела, и у меня начинала от этого кружиться голова, возникали фривольные мысли, переходящие в сновидения. Я засыпал позже Ревекки, слушая сонное, ровное дыхание девушки, а просыпался значительно раньше нее. Несмотря на все трудности дороги, эти дни и ночи останутся в памяти как самые счастливые в моей жизни.

Чем ближе было завершение, или финал, нашего путешествия, тем менее разговорчивой становилась Ревекка. Когда я обратил на это ее внимание, она немного растерялась:

— Понимаете, Родион Иванович, вдали от дома я чувствовала себя Розалией Любомирской, а в родном городке буду лишь Ревеккой Исраэль из небогатой хасидской семьи. Я прошу вас не рассказывать подробно о нашем путешествии.

Я вспомнил наши ночлеги и густо покраснел.

— Да, конечно, — пробормотал я.

— Многое, что я позволяла себе в Киеве, здесь уже не могу допустить — у нас очень сильны традиции и вера. Моя тетя Маргалит с тех пор, как вышла замуж за христианина, в Чернобыле не появлялась, хотя у нее прекрасные отношения с моим отцом. Хасидская община, после того как она своим замужеством нарушила Галаха… — она сделала паузу, подбирая слова, — ее не понимает.

Чернобыль, как я и предполагал, оказался заурядным провинциальным городком, спрятавшимся в глуши, насчитывающим не более двух тысяч домов, с преобладанием еврейского населения. Ее родители весьма радушно встретили меня, сытно накормили, хотя сами, как и Ревекка, почти ничего не ели, ссылаясь на начало поста с мудреным названием пост Десятого тевета. Хотя дом был просторный и имелись свободные комнаты, меня определили на ночлег и дальнейшее жительство к дальнему родственнику — Ицхаку Менделю, владельцу небольшой лавки, которую, как и другие торговые заведения, называли на польский манер склепом. Он сам и торговал в ней. Когда не было покупателей, Мендель стоял возле входа в лавочку и затрагивал всех проходящих:

— Рахиль, почему не заходишь в склеп к Менделю, у которого все есть, или я для тебя слишком старый?

— Ицхак, мне все равно, сколько тебе лет, но мне нужно мыло, которого у тебя нет, а у Мойши есть.

— Кто тебе сказал, что у меня нет мыла? У меня самое лучшее мыло! — возмущался Ицхак и чуть ли не силком затаскивал к себе в лавочку потенциальную покупательницу, словно паук неосторожную муху.

Через час одуревшая от разговоров женщина выскакивала из лавочки, прижимая к груди совершенно не нужную ей сковородку, не помня, куда и зачем шла, а Мендель вновь занимал свой пост в ожидании очередной жертвы.

Благодаря его словоохотливости я в течение короткого времени узнал все о жизни и обычаях этого небольшого городка. Хасидской общиной руководил магдид ребе Шломо Бен-Цион Чернобилер, принадлежавший к знаменитому роду чернобыльских цадиков, основателями которого были Менахем-Нахум Чернобыльский и его преемник Мордехай Чернобыльский, канонизированные в ранг иудейских святых за праведную и богоугодную жизнь. Они были похоронены на местном кладбище в двух больших мавзолеях. Мендель мне разъяснил, почему родители Ревекки не оставили меня у себя.

— Родин, — благодушно улыбаясь, заговорил он после ужина с горячительными возлияниями за мой счет. — Старик Аврахам ниспослал тебя мне, — тут он подал знак, чтобы я вновь наполнил стопки водкой, — из-за того, что не может его незамужняя дочь жить под одной крышей с чужим мужчиной. Ревекка девушка своенравная, пошла не в мать — тихую Кохаву, а в его сестру — Маргалит, которая всегда поступала наперекор всем. Ее, мешуммад, надо было посватать за еврея, чтобы она убежала из-под венца с христианином! Но запомни: еврей, даже согрешив, остается евреем!

Жизнь в городке была однообразной, спокойной, весьма скучной для меня. По субботам у хасидов был шаббат — по сути, еженедельный праздник. «Помни день субботний и чти его: шесть дней работай и завершай все дела свои, а в седьмой — все дела делай только для Бога», — цитировал священное писание Ицхак Мендель, наряжаясь в старый белый лапсердак. Городок в шаббат преображался, улицы наполнялись бурно выражающими свою радость хасидами в белых накидках талитах и меховых шапках в любую погоду. Все пять синагог городка были заполнены молящимися, чьи крики не утихали даже ночью. Казалось, отовсюду доносились бенедикции! В этот день хасидам запрещалось что-либо делать, даже приготавливать горячую пищу и принимать деньги. Но самым неприятным оказалось для меня, снимающего комнату у хасида Менделя, что в этот день зажигать свет тоже считается работой, а поскольку жечь керосин целый день неразумно, в зимнее время мне приходилось рано ложиться спать, несмотря на шум, доносившийся из ближайшей синагоги.

Городок был многонациональным, и здесь мирно уживались разные религии и даже ереси. Кроме трех православных церквей, из которых я предпочитал посещать самую старую — Ильинскую, в Чернобыле находились римско-католический костел и даже раскольническая церковь во имя святого Филиппа, митрополита Московского. Кроме того, здесь существовала многочисленная община староверов, которые держались изолированно и к себе не допускали посторонних.

С Ревеккой я виделся уже не так часто, но ее образ меня преследовал везде, где бы я ни находился, что бы ни делал. Мое сердце замирало каждый раз, когда я встречал на улице девушку, похожую на нее, но всегда это было лишь жалкое подобие Ревекки, не больше чем ее тень! Читая старинные трактаты, летописи из богатой библиотеки Ильинской церкви, которые мне любезно предоставлял ее настоятель, отец Петр, я порой не мог сосредоточиться — мысли о Ревекке уносили меня далеко от нафталиновых событий древности. Я мечтал о ней, о ее теле, ночами вспоминал наши ночевки в сельских хатах, когда, лежа на полу, мы прижимались друг к другу, и мне казалось, что с ее стороны это было не просто желание согреться, а нечто большее. И тогда я задыхался от страсти, возвращаясь мысленно в то недалекое прошлое, представляя, что было бы, если бы я попытался ее поцеловать. Сначала нежно, по-отечески, как целуют любимое чадо на ночь, но потом… Мои фантазии не знали предела. В своих грезах я все смелее вел себя с ней, и ей это нравилось! Я задыхался от желания, комкал одеяло, сворачивал его наподобие человеческого тела и укладывал рядом с собой… Но это была только бутафория! После таких ночей я старался найти повод встретиться с Ревеккой, общаясь с ней, сверлил ее взглядом, пытаясь проникнуть в ее мысли — есть ли там место для меня? Но говорил с ней каким-то чужим, деревянным голосом на отвлеченные темы. Если нашей беседе никто не мешал, она становилась прежней веселой Ревеккой-Розалией, весьма непосредственной и непредсказуемой в речах и поступках, и в моем сердце разгоралась надежда. Но если мы были не одни, то из нее лишнего слова нельзя было вытянуть, и от нее словно веяло холодом. Вернувшись к себе, я подробно анализировал наш разговор, оценивая каждое сказанное ею слово, каждый взгляд и жест. Незначительный нюанс мог ввергнуть меня в отчаяние или привести в состояние восторга, возрождая надежду.

Надежду на что? Я по-прежнему женат, хотя жена ушла от меня к другому и я ничего не знаю о ее судьбе. Я почти вдвое старше Ревекки, и, самое главное, она из хасидской семьи, где к вопросу брака подходят очень строго, а выдать дочь за иноверца — это просто немыслимо. Только здесь я понял, какое Маргалит Соломоновне надо было иметь мужество, чтобы выйти замуж за христианина. Я полагал, что на это можно пойти во имя любви, но любит ли меня Ревекка? Это можно было узнать, решившись на откровенный разговор с ней, но разве у меня были хоть какие-то основания для этого?

В Чернобыле проживал богатый торговец, рябой Гершель Шмель, имевший странное прозвище Мамзер. Это был мужчина весьма почтенного возраста, но холостой. Когда я поинтересовался у Менделя, что означает слово «мамзер», тот объяснил, что такое прозвище дают человеку, появившемуся на свет вследствие супружеской измены женщины или кровосмешения. А законы Галаха запрещают законнорожденному еврею вступать в брак с мамзером. Поэтому Гершель, несмотря на богатство, мог бы жениться только на женщине из мамзеров, обрекая своих потомков, вплоть до десятого колена, на такие же страдания, но он решил остаться холостым. Кроме того, Ицхак разъяснил, что хасиды при вступлении в брак не должны нарушать целый ряд запретов, в том числе гилуй арайот. Оговаривается даже возраст жениха — он не должен быть значительно старше невесты. Из всего, что узнал, я понял: у меня нет ни малейшего шанса касательно Ревекки.

Вскоре Ицхак сообщил мне, что Ревекка помолвлена с Ароном, сыном мясника Мейзела, и свадьба у них назначена на осень, сразу после праздников Рош а-Шана и следующего за ним Йом-Кипур.

— Ты увидишь, как у нас празднуют наш Новый год! — мечтательно прикрыл глаза Мендель, словно вызывая из памяти картины прошлых празднований. — Трогающие душу звуки шофара, песнопения, праздничный стол с медом и яблоками…

— Ицхак, скорее всего, этого я не увижу — собираюсь в начале лета вернуться в Киев, — прервал я его.

— Родин, оно тебе надо — туда возвращаться? Там власть меняется чаще, чем Циля моет руки. Там стреляют и там голод — какой мудрый крестьянин повезет туда продукты в обмен на фантики, в которые превратились деньги? Если есть рай на земле, то он летом находится здесь, в Чернобыле. Лови рыбу, собирай ягоды, грибы и переживай только из-за несварения желудка.

Я покачал головой, не собираясь вступать с ним в дискуссию, которую Ицхак будет вести до тех пор, пока вконец меня не измотает. Известие о помолвке Ревекки не только не положило конец моим фантасмагориям, но даже дало им новый толчок. Порой я уже не понимал, где кончаются фантазии и начинается реальность. Я желал Ревекку до умопомрачения и ничего не мог поделать с собой. Теперь мне требовалось ее видеть каждый день, хоть издали, иначе ночью я готов был выть от переполняющей меня тоски и боли в сердце. Роман о чуме никак не писался, и я его забросил, решив физическим трудом изгнать из себя наваждение. Я переколол все заготовленные деревянные чурки у Менделя, вызвав у того восторг своим бесплатным трудом, но легче не стало. Сходил в церковь к отцу Петру на исповедь, покаялся в греховных мыслях.

— Бес желания, проявляясь в человеке, искушает его, нашептывает, что тот возрадуется, если удовлетворит, накормит желание, и человек ничтожество, если не сможет этого сделать. — Священник пронизывал меня испытующим взглядом, словно знал, что в исповеди я не полностью облегчил душу, был не совсем откровенен. Но есть ли она у меня, душа? — Избегай чувственных наслаждений, тогда ничто земное не будет доставлять тебе удовольствия, и ты увидишь Свет из Тьмы, Свет Бога.

Отец Петр наложил на меня суровую епитимью: многоразовое и многократное чтение молитв и строгий пост, но и это не помогло. Во время молитв мне все время являлся образ Ревекки, я видел ее глаза, а ночью она приходила в сновидения обнаженной и занималась со мной любовью.

Видения были настолько реалистичными, что по утрам мне даже казалось, что по-особенному примята постель, так, словно на ней провели ночь двое. Я настолько поверил во все это, что перестал закрывать на ночь дверь. Один раз, мучимый подозрениями, я, перед тем как лечь спать, привязал нитку к ручке двери, а другой ее конец закрепил на дверном косяке. Обнаружив утром нитку оборванной, я испытал необычайный восторг, уже отбрасывая все сомнения. «Выходит, это были не фантазии, Ревекка и в самом деле приходила ко мне ночью! Я с ней занимался любовью! Она любит меня!»

Сумасшествие охватило меня, и мне захотелось поскорее отправиться к Ревекке и сообщить ей, что мне известна ее тайна. Не знаю, как бы девушка отреагировала на мой бессвязный бред, если бы встревоженный Ицхак не зашел в мою комнату:

— Родин, ночью ты так кричал, словно тебя хотел унести Хапун. Я себе не мог позволить, чтобы нечистая сила хозяйничала в моем доме и крала постояльцев. Зашел к тебе — ты был страшен, словно Хапун вселился в тебя! Я знаю, это от того, что ты давно не имел женщины, но с этим здесь проблема. Даже Гершель Мамзер, когда ему это надо, — он сделал выразительный жест, — выезжает из Чернобыля.

У меня сердце оборвалось, и я обессиленно опустился на табурет. «Все обман, наваждение! Ицхак прав, надо поскорее отсюда уезжать, может, вдалеке от Ревекки сердечная рана быстрее затянется».

Безмятежная жизнь городка закончилась внезапно, словно в комнате выключили свет, — в Чернобыль вошел отряд красноармейцев, взамен муниципальных были сформированы советские органы власти, и сразу стали внедряться принципы военного коммунизма, что сказалось на снабжении города продовольствием. Состоятельных горожан обложили денежной контрибуцией. Жизнь городка совсем замерла, но было тревожно, как перед приближением грозы. Даже еженедельный праздник хасидов шаббат проходил незаметно. Наиболее шумными и многолюдными мероприятиями в городе стали митинги, на которые собирался народ в тщетной надежде узнать, чего ждать в скором времени.

Наступила весна, река Припять освободилась ото льда, и снова, хоть и редко, стали курсировать пароходики «Козак» и «Барон Г…», в названии которого частично закрашенное слово при желании можно было разобрать — Гинзбург, а я все не мог решиться выехать в Киев. Причина была одна — Ревекка. Я как-то осмелился и прямо спросил ее про помолвку, на что она рассмеялась:

— Как таковой помолвки не было, просто отец Арона, реб Лейзель, спросил моего отца, как тот относится к его сыну и не хотел бы иметь его зятем. На что мой отец ответил, что Арон юноша очень достойный, но его дочь, то есть я, только что возвратилась в родной дом, и лучше к этому вопросу вернуться после празднования Рош а-Шана, вернее, после Йом-Кипура, который наступает через неделю после него. А за это время я должна лучше узнать Арона и высказать свое мнение.

У меня сразу отлегло от сердца, хотя это ровно ничего не меняло. Я и до этого замечал, что Ревекка проводит много времени с Ароном, видится с ним гораздо чаще, чем со мной. В моем сердце поселилась ненависть к юноше, в своих снах я теперь видел не только Ревекку, но и смерть Арона. Всякий раз смерть этого юноши наступала в результате стихийного бедствия или несчастного случая: он то погибал во время пожара, то тонул в реке, то падал в пропасть. Хотя откуда в этом крае лесов и болот могла взяться пропасть? В апреле в дом Ицхака Менделя пришли два красноармейца и под конвоем отвели меня в здание бывшей городской магистратуры.

— Офицер? — На меня зло уставился тощий очкастый мужчина в кожаной тужурке, сидевший за столом.

Это был Яков Спиркин, следователь ЧК, уроженец близлежащего городка Горностайполя.

— Нет. Врач. Работал в Александровской больнице в Киеве, — сообщил я и протянул выправленные документы, подтверждающие мои слова.

— Врешь! Офицер, по морде вижу! — заорал он, и я понял, что этот человек — неврастеник с холерическим темпераментом. — По какой причине здесь скрываешься?!

— Сопроводил сюда племянницу хозяев, у которых квартирую в Киеве, и задержался. Собираюсь на днях отправиться обратно.

— Врешь! — вновь выкрикнул он, наклонился вперед, и его рука метнулась ко мне с явным желанием дать оплеуху. Однако я успел откинуться на спинку стула, и его рука до меня не дотянулась.

В комнату вошла женщина в красной косынке и такой же, как у Спиркина, кожаной куртке, подпоясанная ремнем с кобурой. Она наклонилась к следователю и что-то тихо прошептала.

— Фекла! — невольно вырвалось у меня, так как я узнал в ней бывшую горничную киевских хозяев.

Она подняла голову и посмотрела на меня. Вместо глаз я увидел две льдинки.

— Ты его знаешь? — спросил Спиркин.

— Да, он офицер, врач, — ответила она, — но сейчас не до него. Пусть посидит с заложниками, а потом решим, что с ним делать. Может, он как врач нам пригодится, по сути, он безвредный.

Столь уничижительное отношение к моей особе меня не обрадовало, но из сказанного Феклой я сделал вывод, что мои дела не так уж плохи. В битком набитой камере я узнал, что взбунтовался 20-й советский полк под командованием атамана Струка, который, в очередной раз поменяв флаг, провозгласил себя командующим Первой повстанческой армией и идет со своим войском на Чернобыль, по пути искореняя «коммунию» и устраивая погромы. Сообщение по реке было практически прервано — атаман перехватывал пароходы, идущие в обоих направлениях.

С повадками атамана Струка, уроженца села Грини Горностайпольской волости, многие из находящихся в камере были знакомы еще по 17-му году, когда тот партизанил в местных лесах с отрядом «вольных казаков», и оптимизма это не прибавляло.

После короткого боя части «красных» были выбиты из городка, и заключенных выпустили на волю. Нам пришлось пару часов подождать для получения на руки документов, подтверждающих, что мы жертвы комиссаров и ЧК, и должных служить нам охранными грамотами. В напутствие командир освободившего нас отряда, по виду бывший студент, сказал короткую речь, завершив ее словами: «Жиды-коммунисты превращают наши святые лавры в конюшни, убивают в Киеве наших братьев, и мы ответим на это еще большим террором!»

В том, что эта охранная грамота была нелишней, я убедился, как только оказался на заселенной в основном евреями улице, ведущей к дому Ицхака Менделя. Повсюду шел грабеж, раздавались мужские и женские крики, выстрелы. Я увидел группу из восьми евреев разных возрастов, в порванной одежде, со следами побоев, конвоируемую тремя вооруженными повстанцами. Среди этих евреев был и сгорбившийся Ицхак Мендель, он, узнав меня, произнес с горечью:

— Мы должны вспомнить о дне Страшного Суда, ибо сказано: «Близок Великий День Бога, близок день шофара и вопля!»

Я поинтересовался у одного из конвоиров, подозрительно на меня смотревшего, куда ведут арестованных. Тот навел на меня винтовку и потребовал документы. Предъявленные бумаги расположили его ко мне, и он пояснил, что жидов ведут топить, за сегодня это уже не первая ходка и еще не последняя. Я попросил отпустить Менделя, но мне было в этом отказано. Я продолжал настаивать, и после небольшого совещания конвоиры согласились его отпустить за выкуп — пять тысяч рублей «николаевками». Я мог пообещать им только полторы тысячи — это все, что у меня осталось. Пользуясь тем, что дом Менделя находился неподалеку, я быстрым шагом устремился туда, торопясь принести деньги. Но дом встретил меня разбитыми окнами, выломанной дверью и полным разгромом внутри. Мои деньги и револьвер, хранившиеся в тумбочке возле кровати, исчезли. Я без сил опустился на голую панцирную сетку кровати (постель валялась на полу), вспоминая, как Мендель гордо демонстрировал мне упругость ее пружин, когда я у него поселялся. Самое ужасное чувство — это ощущение своей незначительности и беспомощности. А я ничем не мог помочь Ицхаку Менделю. Хотя оставалась еще возможность вернуться и узнать у Менделя, нет ли у него самого припрятанных в тайнике денег, которые могли бы спасти ему жизнь.

«Ревекка! — всплывшее в сознании имя оглушило меня, заставив бешено пульсировать кровь в висках. — Что с ней? Я, конечно, могу попытаться спасти Менделя, узнав у него о тайнике, но Ревекка!.. Возможно, она также нуждается в помощи, а я трачу здесь драгоценное время!»

Мне вспомнилась рассказанная Менделем притча про двух евреев, оказавшихся в пустыне с запасом воды только для одного. Тогда Ицхак, хитро прищурившись, спросил меня, как бы им следовало поступить? Услышав мой ответ — разделить воду пополам, он радостно сообщил: «Тогда погибнут оба. По мнению рабби Акивы, следует спасти жизнь одного из них. Кого? Выбор всегда трудно сделать, но надо!»

Сейчас я сделал свой выбор (пусть простит меня Ицхак Мендель!), отправившись к дому, где жила Ревекка. Я гнал от себя мысли о том, что подумает обо мне Ицхак Мендель, когда у конвоиров исчерпается терпение и они решат больше меня не ждать. В свои предсмертные мгновения, с последним глотком воздуха он лишь промолвит: «Адонай!» — и исчезнет в водах Припяти.

Просторный дом Аврахама Исраэля тоже встретил меня выбитыми окнами и распахнутой настежь дверью. Я услышал голоса внутри и девичий вопль, исполненный ужаса. Хозяев дома я увидел сразу — они лежали на полу в лужах крови, иссеченные шашками. Я двинулся на шум, несмотря на увещевания внутреннего голоса: «Что ты можешь сделать один, без оружия? Ничего! Уходи отсюда, из этого города, забудь обо всем! Пройдет время, и ты сможешь забыть».

Но я упрямо, как бык на красную тряпку, шел вперед, чувствуя, как во мне бурлит дурная кровь, изгоняя страх, и без раздумий распахнул дверь, за которой слышались голоса. Обнаженная Ревекка лежала на кровати, один из повстанцев удерживал ее, схватив за руки, второй примостился на кровати со спущенными штанами, пытаясь совладать с ее ногами. Мне повезло: их винтовки стояли у двери.

Я сориентировался быстрее, чем они, схватил винтарь и сильным ударом приклада в голову сбросил струковца со спущенными штанами на пол, где валялась порванная одежда девушки. Второй насильник выхватил шашку, бросился на меня, но я уже успел передернуть затвор винтовки и выстрелил почти в упор. Пуля насквозь пронзила ему грудь, заставив захлебнуться кровью, выронить шашку и осесть на пол. Я вновь передернул затвор, и следующая пуля снесла ему полголовы, разбросав вокруг мозги. А я уже занимался вторым, со спущенными штанами, — долбил ему голову прикладом, пока она не превратилась в жуткое месиво, и лишь после этого перевел взгляд на Ревекку. Девушку трясло, как в лихорадке, она, стуча зубами, сидела на кровати, поджав ноги, обхватив их руками, и не делала ни малейшей попытки прикрыть свою наготу. Ее глаза были широко открыты, но, похоже, даже если она и видела меня, то не узнавала.

Я сбросил свое пальто и, вытряхнув из шинели безжизненное тело струковца со спущенными штанами, накинул его одежду на себя. Подпоясался ремнем с шашкой, на голову водрузил папаху — теперь я ничем не отличался от бойцов атамана Струка. Следовало найти одежду для Ревекки, сидевшей на кровати все в той же позе. Первоначально я собирался обрядить ее в шинель второго бойца, но потом отказался от этой мысли — взглянув на ее лицо, любой распознал бы в ней девушку, так что подобный маскарад был обречен на неудачу. Я вышел из комнаты, решив заняться поисками подходящей одежды и моля Бога, чтобы сюда не нагрянули очередные грабители из банды Струка. Какая-то фигура метнулась ко мне, и я еле успел среагировать — саданул ее прикладом винтовки, но лезвие ножа успело пропороть рукав шинели и слегка задеть мою руку. Нападавший отлетел к стене и замер под дулом винтовки в моих руках — это оказался Арон, без верхней одежды, на нем был лишь талес.

— Вы — с ними?! — выкрикнул он, и в его голосе звучали злоба и бессилие зверя, попавшего в ловушку.

— Нет, это маскарад. — Не было времени объяснять ему ситуацию, и я подумал: «Может, проще его пристрелить? Но Ревекка очень слаба после пережитого и вряд ли самостоятельно сможет идти». Я озвучил свое решение: — Нам надо спасать Ревекку — она в комнате, но ей нужна одежда. Найди что-нибудь, а я пока здесь покараулю на случай, если появятся бандиты.

— Я не верю вам… Я должен убедиться, что с Ревеккой все в порядке, — заявил юноша, напрягшись, словно для прыжка.

Я ногой распахнул дверь в комнату:

— Убедился?! К счастью, я успел вовремя, самого страшного не случилось, но у нее шок. Найди для нее одежду, и как можно быстрее!

Думаю, у меня бы это заняло больше времени, чем у этого мальчика, прекрасно ориентировавшегося в доме. Он также сумел быстро облачить Ревекку в тот ворох одежды, который принес.

Как я и предполагал, мое конвоирование по улице этой парочки не привлекло внимания, а растерзанный вид Арона и отрешенный взгляд Ревекки прекрасно вписывались в окружающую обстановку. Благодаря Арону, хорошо знающему город, мы вскоре оказались за его пределами. Уже за городом нас стали преследовать двое вооруженных верховых, явно не военные, похоже, мужики из соседнего села, решившие поживиться легкой добычей. Мне удалось подстрелить одного, а второй круто развернулся и поскакал назад. Выпущенные вслед пули его не задели.

— Он вскоре вернется, и не один, — озвучил мои мысли Арон. — Теперь мы дичь.

— Сомнений в этом нет, но где мы можем укрыться? В лесу? — произнес я, чувствуя, что начал уставать.

— Нет. Только на болоте. Отец… был страстным охотником. Он рассказывал мне, что посреди болота есть остров.

— Ты знаешь туда дорогу?

— Нет, будем искать, другого выхода нет. — Парнишка явно был настроен весьма решительно.

Только сейчас я увидел в нем реального соперника. Раньше он представлялся мне неким аморфным существом — нет, все же осязаемую оболочку он имел. Но тогда его преимуществом была только молодость, а теперь я видел перед собой настоящего бойца, такой не отступится от Ревекки. Он не побоялся пробраться в дом любимой девушки, несмотря на грозящую со всех сторон опасность, с одним ножом бросился на вооруженного противника. Я предпочел бы, чтобы он сейчас был растерян, плакал и ожидал, что я буду решать, как поступить. А он, ко всему прочему, еще и дает разумные советы… Как ни пытался я найти иной способ спастись, здравый смысл подсказывал: «Согласись — он прав. В противном случае погубишь себя и ее. Не тяни время — каждая минута на счету».

Здешние бесконечные болота мне внушали страх и брезгливость. И дело было не в рассказах о водяных, русалках, чертях, кикиморах, оборотнях — это меня не трогало, так как я не верю в существование этих мифических тварей, в детстве вызывавших у меня ужас. Другое дело реальная опасность — топи, где можно было провалиться в бездонную яму, тошнотворная вонь болотных газов, выходящих на поверхность большими пузырями, которые громко лопались, и истинные хозяева этих мест — комары, мошка и змеи — все это пугало меня.

Вооружившись длинными шестами, сделанными из стволов молодых берез с помощью трофейной шашки и ножа Арона, мы зашли в болото. Я не возражал, чтобы юноша шел во главе нашей группы — он был легче и меньше меня, и, случись что, мне будет проще вытащить его, чем ему меня, поэтому я шел замыкающим, а Ревека — посредине. Мы брели по пояс в ледяной воде, между тонкими стволами деревьев, с трудом вытаскивая ноги из засасывающей грязи. Вдруг Ревекка, до этого хранившая молчание и, казалось, безучастно относившаяся к происходящему, разрыдалась и повернула обратно, к твердой суше. Я еле успел ее остановить, крепко обняв и прижав к себе. Она рыдала и что-то кричала, пытаясь вырваться.

— Сакканат нефашот, Ревекка! — сказал Арон, повернувшись к нам, и добавил: — Пиккуах нефеш дохе эт ха-шаббат!

— Что ты сказал? — Я разозлился — не хватало, чтобы они при мне разговаривали на своем языке, словно я чурбан.

— Это из Торы, означает: главное — спасение жизни, все остальное не важно, — пояснил он.

К моему удивлению, эти слова подействовали на Ревекку, она успокоилась и молча продолжила путь.

Минут через сорок мы, выбившись из сил, добрались до сухого песчаного островка, поросшего лиственными деревьями, и устроили привал. Дальше, за зарослями осоки и тростника выше человеческого роста, начиналось настоящее болото со зловонной жижей, с кочками. Отдыхать долго не получилось — издали, с той стороны, откуда мы пришли, послышались голоса. Я шашкой прорубал проход, уходя чуть в сторону, и мы стали осторожно продвигаться по нему, окутанные тучами ненасытных комаров, которые непрерывно жалили, словно палили огнем, раздражали надоедливым гудением. Через полчаса послышались беспорядочные винтовочные выстрелы. Наши опасения оправдались: на островке появились преследователи, но они, не пожелав идти вслед за нами, пуляли наугад. Пули проносились вдалеке от нас, не причиняя никакого вреда, даже не пугая, в отличие от болота, которое давило своим унылым однообразием и перспективой утонуть в вонючей жиже. Один раз Арон провалился по плечи, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы вытащить его из вязкой могилы.

От холода мы не чувствовали ног, с трудом вытаскивая их из грязи, а потом снова проваливаясь по колено, а иной раз и глубже. Мои сапоги были полны болотной жижи и весили не меньше, чем чугунные чушки. «Хлюп! Хлюп! Хлюп!» — каждый наш шаг сопровождался этим ужасным звуком. Мы были залеплены грязью по самые уши, и это создавало хоть какую-то защиту от комаров, но их зудение било по нервам, хотелось крикнуть: «Да прекратите вы это!» Но кому кричать? Комарам?

Начало смеркаться. Мы окоченели от холода, устали от беспрерывного движения, не зная, как далека наша конечная цель и достижима ли она. Не защищенные одеждой части рук, шея, лицо, уши распухли от множественных укусов и чесались. Я не выдержал и расчесал левую руку до крови, которая смешивалась с грязью. Блаженство, испытываемое мною, когда я расчесывал укусы, вынуждало меня продолжать чесаться, не задумываясь о последствиях, и уже не было сил противиться этому. Крылатые насекомые, почувствовав запах крови, бесстрашно атаковали меня, пользуясь численным превосходством и зреющим во мне непротивлением смерти. Болото казалось бесконечным, и я думал, что, если мы не провалимся в одну из ям сейчас, то все равно это случится через несколько часов, когда совсем выбьемся из сил, так и не выбравшись на сушу. Тогда останется единственный выход — винтовка, которая до сих пор лишь ощутимо оттягивала мне плечо. Зарядов в ней хватит, чтобы отправить каждого к своему Богу — кого к Христу, а кого к Яхве.

— Я больше не могу идти. — Ревекка заплакала, останавливаясь, шатаясь из стороны в сторону. — Лучше умереть.

Арон проделывал какие-то непонятные манипуляции трясущимися руками. «Похоже, час настал, — подумал я, с трудом сохраняя вертикальное положение. — Замерзшими пальцами будет трудно отвести затвор винтаря».

— Дым, — произнес Арон срывающимся от холода голосом. — Не могу определить направление ветра.

Я открыл было рот, чтобы обругать мальчишку, но тут до меня дошло, что он хотел сказать. «Дым! Люди! Земля! Спасение!» — взорвалось во мне фейерверком эмоций, и я тоже ощутил еле уловимый запах дыма. «Как до сих пор я не обратил на него внимания!» Я достал из кармана шинели сложенный кусок газеты, прежним хозяином приготовленный для самокруток, судя по лежащему там же кисету с махоркой. Оторвал от него клочок, подбросил, ветер его подхватил и понес в сторону.

— Там земля! — крикнул я Арону, указывая в сторону, противоположную направлению ветра, и, словно дразня меня, порыв ветра принес более ощутимый запах дыма.

— Ревекка, мы спасены! — радостно прокричал я.

Теперь было не важно, сколько потребуется времени, чтобы дойти до земли, хотя, если стемнеет, идти по болоту будет полным безумием. Не пугало, что на суше могут оказаться бандиты и нас будет ожидать смерть, возможно, даже более мучительная, чем та, что ждет нас в болоте.

— Я не могу идти, — сквозь слезы произнесла девушка. — Оставьте меня здесь. У меня уже нет сил!

— Давайте сойдем с тропы и пойдем прямо, так мы сократим путь, — предложил Арон, стараясь взглядом подбодрить Ревекку.

— Надо идти по тропе, пусть это будет дольше, зато безопаснее! — высказал я свои соображения, отметив про себя, что тропой назвать выбранный нами путь можно с большой натяжкой. — Запах дыма усилился, а значит, до суши недалеко.

— Ревекка не выдержит, — возразил Арон. — Она уже еле стоит. Надо идти напрямик.

— Это безумие! — не согласился я. — Потихоньку дойдем.

— Мне надо немного отдохнуть. — Ревека, говоря, глотала слезы. — Я и шага не сделаю.

— Через час-полтора стемнеет, надо идти, — настаивал я, стараясь не встретиться с ней взглядом.

— Я попробую пройти напрямик, а вы идите в обход. Кто первый доберется до суши, тот вернется за Ревеккой, — предложил Арон. — А она пусть дождется кого-то из нас.

Прежде чем тронуться в путь, я выбросил винтовку — не сомневался, что благополучно доберусь до суши. Шашку я оставил, так как она будет необходима, если на краю болота наткнусь на заросли осоки. Надежда утроила мои силы, и я довольно быстро продвигался вперед, но, не забывая об осторожности, нащупывал шестом дорогу. Время от времени я останавливался и уточнял направление ветра проверенным способом — подбрасывая клочок газеты. Так называемая тропа, по которой я шел, петляла. Я помечал дорогу знаками, сомневаясь, что смогу их найти на обратном пути.

«А как же Ревекка?!» — больно ударила мысль, но я ее прогнал, спеша поскорее добраться до суши, а уж потом я буду решать, что делать дальше.

Как бы то ни было, через час я уже стоял на твердой земле — здесь запах дыма был сильным, и у меня не было сомнений, что неподалеку топят печь. Я решил немного передохнуть и отправиться в обратный путь за Ревеккой, хотя ужасала необходимость еще два часа месить болотную грязь, да и силы мои были уже на исходе. Единственное, что меня радовало, — на темном небе обозначился полный диск луны, заливший все вокруг безжизненным светом, достаточным для того, чтобы идти в болото за Ревеккой. Невдалеке раздался человеческий крик, вслушавшись, я разобрал свое имя. «Родин! Родин! Родин!» — кричал Арон. Я поспешил на голос.

До суши ему оставалось сделать какой-то десяток шагов. Видно, обрадовавшись этому, он забыл об опасности и был наказан. Но ему повезло: удалось схватиться за ветку березы. Он наклонил деревце и теперь удерживался на поверхности благодаря тонкому, но крепкому стволу, а вот сил выбраться из трясины уже не было. Я, осторожно нащупывая дорогу, подошел к нему как можно ближе, на расстояние длины шеста.

— Здесь совсем недалеко — я обозначил дорогу! — радостно крикнул мне Арон. — Если бы не моя глупость, то я к этому времени уже и Ревекку привел бы сюда.

«Ревекка!» Мысль о ней больно уколола меня. Да, у него теперь есть все основания стать в глазах Ревекки ее спасителем, а чем может отблагодарить девушка? Только своей любовью! Мне вспомнились сны, когда стихия безжалостно расправлялась с моим соперником. Сейчас она это чуть не сделала в реальности, может, она ждет моего решения?

Я стоял в задумчивости, не спеша протягивать шест Арону. Видимо, он прочитал мои мысли, и его лицо исказилось от ярости:

— Ты думаешь, я не видел, как ты подбирался к моей невесте?! — прокричал он. — Как гадюка, тихо и незаметно! Но она не для тебя — ты чужой! Ты — иноверец! Ты старик для нее! Если даже я сейчас погибну, то все равно вернусь из того мира, уничтожу тебя и твоих потомков! — и юноша, собрав все силы, начал потихоньку ползти по стволу деревца, пытаясь нащупать спасительную, хоть и ненадежную твердь под ногами.

Я пришел в бешенство. «Чем он лучше меня?! Еще никак не проявил себя в этой жизни! Что он может дать Ревекке? Ведь она совсем не такая, как ему представляется. Ее настоящую я видел в городе, а здесь она прячется под сводом предрассудков, навязанных ей с рождения. И я не такой уж старый, мне всего тридцать три года — самое время для начала новой жизни!»

— Ты ее совсем не знаешь! — заявил я.

В моей руке непостижимым образом оказалась оголенная шашка, и она, сделав со свистом полукруг, легко перерубила спасительную для Арона березку. Он сразу с головой ушел в жидкую грязь, но вскоре появился на поверхности, кашляя и задыхаясь. С меня мгновенно слетело наваждение, и я сунул ему спасительный шест. Он ухватился за него обеими руками, но его легкие буквально разрывались от попавшей в них грязи, не давая дышать. Я изо всех сил тащил шест к себе, но его хватка ослабела, и он ушел вниз, а на поверхности осталось лишь несколько небольших пузырьков, которые, лопнув, исчезли.

— Боже мой, что я натворил! — простонал я и стал молить Бога вернуть все назад, ведь я ЭТОГО не хотел!

Но все оставалось по-прежнему, и на том месте, где Арон исчез в болотной бездне, уже ничто не напоминало о произошедшей трагедии.

Мое сердце разрывалось от боли и жалости к несчастному, погубленному мной, но по чьей-то злой воле, не моей. Времени каяться у меня не было, и я поспешил за Ревеккой по короткой тропе, найденной Ароном, выискивая едва заметные знаки. Судьба благоволила мне, и я в конце концов нашел едва живую, окоченевшую Ревекку и помог ей добраться до суши.

Уже не думая ни о каких предосторожностях, понимая, что ее замерзшему телу требуется тепло, иначе могу ее потерять, я сумел развести костер из найденного хвороста. Живительное тепло благотворно подействовало на Ревекку, она сидела на импровизированном ложе, которое я соорудил из сосновых веток, и понемногу приходила в себя.

— Где Арон? — Ревекка смотрела на меня, и в ее широко открытых глазах я прочитал: она боится моего ответа.

— Не знаю. По-видимому, он заблудился в болоте, но полная луна и наш костер помогут ему выбраться оттуда, — солгал я, боясь посмотреть ей в глаза, словно она могла по ним узнать правду.

— Вы думаете, он жив и свет нашего костра ему поможет? — переспросила она, видно, моя ложь на нее подействовала успокоительно.

— Безусловно! — твердо сказал я, продолжая избегать ее взгляда.

В эту ночь мы спали, как во время путешествия в Чернобыль, — тесно прижавшись друг к другу.

Утром нас разбудил грозный окрик:

— Кто такие?! Как сюда попали?! — и на меня уставилось дуло охотничьей берданки, которую держал плотный бородатый мужик.

Вроде и одет он был, как все мужики одеваются, и говор у него был местный, разве что лицо было какое-то странное, бледно-желтое, словно он все время проводил вдали от дневного света, и я сразу почувствовал в нем что-то чуждое и страшное. Под конвоем этого мужика мы отправились вглубь острова.

Об этом острове, расположенном в середине болот, рассказывал Арон, вот только ему не было известно, что здесь кто-то живет. Мы прошли мимо хорошо различаемого старинного земляного вала, поросшего сосной, за ним оказались пара десятков деревянных избушек, в которых проживали «божьи люди» — так они себя называли.

Мой полуправдивый рассказ о том, что мы, спасаясь на болоте от бандитов, заблудились и случайно вышли на остров, мужичок, назвавшийся Григорием, принял на веру. Молчаливая женщина в белом платке, с постоянно потупленным взором, дала нам поесть постного борща и предложила попариться в бане. Блуждания по болоту привели к тому, что Ревекка заболела, у нее начался жар, ее бил озноб, так что баня была очень кстати, и я, преодолев сопротивление девушки, завел ее в парилку и заставил полностью раздеться. Предполагаю, из-за высокой температуры она не вполне четко воспринимала реальность, и мои сны исполнились — я увидел ее обнаженное девичье тело. Она стыдливо прикрывалась руками, пока я не уложил ее на лавку и стал со знанием дела орудовать березовыми вениками. После бани она переоделась в принесенное женщиной одеяние — длинную, плотную полотняную рубаху, и подпоясалась широким матерчатым поясом. Напившись горячего травяного отвара, она тут же, за столом, заснула. Я перенес ее на руках на длинную печную лежанку. Печь протопили, несмотря на довольно теплую погоду, — хозяева постарались, видя ее болезненное состояние. Уложил ее на тулуп и прилег рядом, оберегая. Я не знал, что нас ждет, но в тот момент был безмерно счастлив. Обняв девушку, я тут же провалился в тяжелый сон без сновидений.

Я проснулся среди ночи, словно меня что-то толкнуло. Внизу, на столе, тускло горела керосиновая лампа, прикрытая зеленым абажуром. За столом молча сидели трое крупных, бородатых мужиков в косоворотках, все — почти полное подобие нашего хозяина Григория, но его среди них не было. Цвет их лиц в свете лампы был ужасный — словно ночью ожили мертвецы. Волосы их, смазанные жиром, блестели. Рядом стояли две женщины в белых платках и темных одеждах. В одной я узнал хозяйку дома, в котором мы находились, она стояла прямо, словно статуя, устремив взор в пол.

— Проснулся? — произнес, не глядя в мою сторону, один из мужиков — костистый, крупный, с хищным кривым носом и рыжей, сужающейся книзу бородой. — Слазь к нам, гутарить будем.

Беседа посреди ночи не предвещала ничего хорошего, но делать было нечего — я слез с лежанки и, подойдя к столу, уселся на свободное место на скамье. Эта троица не внушала мне доверия, и я сожалел, что не имею при себе оружия, — пропажу шашки заметил сразу, вернувшись из бани, но не придал этому значения.

— Наверху жонка твоя? — спросил тот же мужик, уставившись на меня, и я похолодел — такой неприятный был у него взгляд, пронизывающий и в то же время без выражения, пустой; зрачки у него были совсем маленькие, чуть крупнее точек, таких я никогда не видел. Мелькнула мысль: «Может, он незрячий?»

— Нет, это моя родственница… Дальняя.

Я пытался понять, к чему завели разговор о Ревекке. Или они замыслили плохое в отношении нее?

— Эт хорошо! — глубокомысленно заметил мужик. — Жена — от дьявола. Первый человек Адам согрешил, ублажая плоть, взяв в жены Еву, и этот великий грех неразумные люди до сих пор наследуют. Жена должна быть духовная, а не плотская, и жить с ней надо, аки с сестрой. — И тут же, без перехода: — Евлампий, помоги ей. — И, уже мне, напрягшемуся, как перед боем: — Ты ведь мне солгал, не родственница она тебе! Мысли греховные имеешь в отношении нее.

Мужик, которого он назвал Евлампием, встал на лавку и стал водить руками над спящей Ревеккой, не прикасаясь к ней.

— Не украдет он твою голубку, не волнуйся, сделает ей добро — вылечит. Особый дар у него в руках имеется. А мы, божьи люди, добро людям делаем, если у них сердце открыто.

Говорил он вкрадчиво, и что-то мне в их добро не верилось, но все обошлось: Евлампий, поводив руками, спустился с лавки, и они всей компанией покинули дом, оставив меня в неведении об их намерениях в отношении нас.

На следующий день Ревекке стало лучше, но с лежанки она не спускалась, была слабая, молчаливая, лишь несколько слов проронила и заплакала. Я понял: она переживает события прошедшего дня — гибель родителей, насилие бандитов и переход по болоту. Наверное, и Арона вспоминает, но ей уже должно быть понятно, что не увидит его больше живым.

Я попытался разговорить хозяйку, которая утром приготовила пшеничную кашу, заварила траву, а когда поинтересовался ее именем, назвалась Дариной. Теперь я ее лучше разглядел. Это была молодая женщина, не более тридцати лет, она могла бы быть довольно миловидной, если бы не странная бледность лица, из-за которой оно чуть ли не сливалось с белым платком. Из-за этого и черного, напоминающего траурное, глухого платья ночью мне показалось, что она гораздо старше.

— Вкусный чаек, хозяйка, — сказал я, через силу глотая горьковато-кисловатый напиток из глиняной кружки. «Эх, сахарку бы!» — размечтался я.

— Господи, пронеси! — Женщина испуганно перекрестилась. — Не чай это, а отвар из ягод и трав разных! Не употребляем мы чаев, кофеев, табака, вина, лука, чеснока, мяса свиньи — все это от Сатаны, врага рода человеческого! Мы — божьи люди, и живем по заветам отца нашего, бога всемогущего Саваофа, предводителя воинства ангельского.

«Странные они какие-то, даже похлеще староверов, на которых насмотрелся в Чернобыле».

— Люди ночью приходили — кто они? — поинтересовался я.

— Сын бога нашего, Христос, удостоил тебя посещением с двумя своими апостолами, — умиляясь случившемуся, пояснила женщина.

«Они не странные, они сумасшедшие, — встревожился я. — Ревекке потребуется несколько дней, чтобы окончательно поправиться, и тогда надо будет сразу отсюда выбираться, идти на Киев».

— Царство Зверя грядет! Уже красная смерть ходит по земле, и только огнем духовным можно остановить Зверя сего — воинством ангельским на небе и воинством Христовым на земле! — У женщины закатились глаза, и мне показалось, что она вот-вот упадет в обморок, но обошлось.

А я не удержался и все же спросил у нее:

— Разве Христос не был распят и, приняв муки за человечество, вознесся на небо к своему Отцу небесному? Что-то не особенно похож ночной гость на распятого Христа.

— Христос за богоугодные дела воплотился в Федора Никольского, а до этого уже имел ряд воплощений, — и женщина перекрестилась.

— Правду Дарина глаголет, известно нам, что еще при царе-супостате Петре Христос воплотился в простого крестьянина Ивана Суслова, а затем, по его смерти, — в Прокопия Лупкина, и дальше воплощался, аж до нынешнего воплощения в Федора.

Я и не заметил, как в комнате оказался один из ночных гостей — низкий, кряжистый мужичок с бородой лопатой. Провозглашая эту ересь громким, хорошо поставленным голосом, мужичок ласково поглаживал бороду рукой.

— Собирайся — к Христу пойдем, ответ держать будешь, как на свете собираешься жить: по правде и добру или по злобе и кривде?

Я потер себе виски: «Здесь явно все сумасшедшие, но Ревекка… С ней сейчас никуда не уйдешь».

Вместе с кряжистым мужиком мы вскоре подошли к бревенчатому дому, выделяющемуся размерами среди окружающих его избушек. Внутренняя скудная обстановка мало отличалась от обстановки в доме, где мы нашли приют. А вот сама комната была значительно больше, это была скорее зала с несколькими картинами религиозного содержания на стенах. Под картиной, изображающей Страшный суд, на лавке сидел уже знакомый мне костистый мужик. Он пронзил меня взглядом необычных, страшных глаз.

«Скорее, он не на Христа похож, а на черта». Перед ним на табурете стояли миска с водой и горящая свеча. Мужик молча кивнул мне, и я уселся рядом с ним на лавку.

— Знаешь, кто я? — криво усмехаясь, спросил он, глядя в сторону.

— Рассказали, — уклончиво ответил я.

— Веруешь в меня? — Он повернулся ко мне, и наши взгляды встретились, я почувствовал, как по спине побежали капли холодного пота.

«Похоже, мы попали из огня да в полымя».

— В Христа верую, — нашелся я.

— Значит, в меня веруешь! — Мужик вновь криво усмехнулся, взял свечку в руку и начал лить горячий воск на воду. — Мне говорить можно только правду, ложь сразу узнаю. Ты, Никодим, выйди, на крыльце подожди, пока мы беседовать будем, — велел он моему сопровождающему, и тот, молча поклонившись, вышел за дверь.

— Думаешь, от смерти ушел? Чужой смертью прикрылся и тихо себе радуешься, а про око Господне, которое все видит, забыл?! — В голосе мужика зазвенел металл, а у меня от страха сердце остановилось в груди. «На что он намекает? Неужели знает, что я погубил Арона в болоте?»

— За пра-авду-у Бо-о-oг па-а-ми-илует! За кри-и-вду-у да-а осу-удит! — неожиданно фальцетом, плаксиво-протяжно провозгласил он, продолжая лить воск на воду и уже насмешливо посматривая на меня. — Красну девицу для себя сберег, а ведь она — жидовочка… Даже до нас слух дошел, как плохо ее племени приходится — там, — он махнул рукой в сторону окошка. — Мы, божии люди, привыкли время проводить в трудах и молитвах ради спасения своей души… А ты ведь дело замыслил лихое — уйти с острова и о нас рассказать, путь указать к нам! Но мы не каждого готовы принять к себе!

— У меня и в мыслях этого не было, — возразил я. Постепенно с меня спадало охватившее перед этим страшным человеком оцепенение. — У вас своя жизнь, у нас — своя. Когда моя спутница поправится, мы уйдем и никому ничего о вас не расскажем. Спасибо вам, что приютили нас.

— Видишь, я прав оказался! — Мужик зловеще рассмеялся. — Если уйдешь, нам плохо придется. Не сам расскажешь красным дьяволам, а под шомполами. Видишь, воск показывает твое будущее. — Он ткнул пальцем на плавающие в миске кусочки застывшего воска. — А оно тесно связано с нашим… Посмотри — христы собрались, ждут моего решения. Так, говоришь, отпустить тебя с миром?

Я посмотрел в окно. Десятка три мужиков и баб стояли перед домом, выражение их лиц мне крайне не понравилось. Кровь застучала в висках, глаза словно пелена застлала. Я затряс головой, приводя мысли в порядок. Мне стало понятно: это живущая по своим законам, в изоляции от мира секта, и их предводитель не хочет, чтобы о них стало известно на «большой земле». Означает это одно: живыми нас отсюда не выпустят. Я закрыл глаза, стараясь успокоиться, умерить биение сердца.

— Нет, — тихо произнес я, — мы хотим остаться здесь… с вами. — Меня обуревало желание бежать отсюда тотчас, но Ревекка была так слаба…

— Ты брешешь, пес поганый! Думаешь силенок набраться и деру отсюда дать! — выкрикнул мужик, со злостью глядя на меня.

— Я говорю правду, ты же сам знаешь, что нас там ожидает… Мы вчера чудом оттуда выбрались живыми, а ее родители и братья остались там… неживые!

— Ты в меня веруешь? — вдруг успокоившись, спросил он.

— Верую, что ты Христос, очередное его воплощение, — и я смиренно склонил голову.

Мужик протянул к моему лицу заскорузлую, нечистую руку, и я, превозмогая брезгливость, ее поцеловал. Мужик вместе со мной вышел на крыльцо и обратился с речью к собравшимся.

— Братья и сестры! Божии люди, христы! Наш корабль сегодня пополнился братом Авсеем и сестрой Авреей, которые хотят спасти свои души, не гореть в геенне огненной, когда всадники Апокалипсиса возвестят о начале Страшного суда. Любите их, учите их, так как они, как дети малые, щенки слепые, еще ничего не знают; оберегайте их, ибо дьявол только ждет случая, чтобы похитить их неискушенные души.

Последние слова лжепророка я расшифровал так: «Глядите за ними в оба, чтобы не сбежали, змеюки подколодные». Уже успел по-новому окрестить нас, не интересуясь нашим мнением, показав тем самым, что здесь он хозяин и власть его безраздельна. То, что, оценив красоту Ревекки, он назвал ее Аврея, Золотая, мне не понравилось — в этом чудился какой-то намек. Когда меня отпустили, я поспешил к Ревекке. На мое счастье, Дарины в доме не оказалось, и я смог поговорить с девушкой наедине и убедить ее следовать моим советам.

Когда пришла хозяйка дома, я вовсю хлопотал вокруг Ревекки, которой стало хуже. Когда Дарина ее окликнула, назвав Авреей, она вздрогнула, но отозвалась тихим, слабым голосом.

— После обеда часок-другой отдохни, — посоветовала мне Дарина и пояснила: — Христос оказал тебе великую честь: вечером на радение зовет.

— Что такое радение? — поинтересовался я, опасаясь подвоха. Все в этом поселении мне казалось лживым, искусственным.

— Молиться вместе будем.

Но поспать мне не пришлось — пришел Евлампий и начал меня просвещать, учить премудростям людей божиих, их представлениям о мире. Из рассказанного им я узнал, что души существуют вечно, с момента сотворения мира, путешествуя от одной временной телесной оболочки к другой. По смерти тела душа становится ангелом или дьяволом, а чаще всего снова начинает скитаться по земле, переходить в животное или в человеческого младенца, тоже нечистого, пока он не примет истинную веру, не сделается христом. Поэтому дух есть начало доброе, а тело — начало злое, и с ним необходимо бороться — умерщвлять плоть, чтобы заключающаяся в ней душа могла беспрепятственно исполнить свое назначение. Первый человек Адам согрешил, угождая плоти, — впал в грех супружества. Поэтому жениться не следует ни в коем случае или жить с женой как с сестрой. Души живущих в плотской брачной жизни после смерти переходят в свиней. Души истинных христов переходят после смерти в общество ангелов, а все другие причисляются к дьяволам. Когда настанет Страшный суд, который будет вершить бог Саваоф — Данило Филиппов, он помилует лишь христов, а все остальные обрекаются на муку вечную.

Я не спорил с ним по поводу провозглашаемых им смехотворных «истин», лишивших разума и воли находившихся здесь мужчин и женщин. Нам с Ревеккой надо было дождаться ее выздоровления, и тогда мы убежим с этого острова сумасшедших. По указке Евлампия после духовной беседы я отправился к жилищу Лжехристоса. По дороге мой провожатый сообщил: чтобы стать членом команды их «корабля», ведомого кормщиком Христом-Федором праведной дорогой, я должен пройти «привод» — обряд посвящения в христы, иначе не смогу принимать участия в общих молитвах — радениях.

«Назвался груздем — полезай в лукошко», — подумал я и безропотно разделся донага в сенях дома Федора, надев на голое тело длинную белую рубаху. В горнице было много народу, все в таких же одеяниях, как и я, с горящими свечками в руках. Они образовали неправильный круг. Меня заставили выйти на середину круга и встать на колени. Лжехристос Федор загнусавил над моей головой, требуя от меня безропотного повиновения, хранения тайны их учения, «не объявляя ее ни отцу, ни матери, ни отцу духовному, ни другу мирскому, соблюдая тайну о том, что увидишь и услышишь в собраниях, не жалея себя, не страшась ни кнута, ни огня, ни меча, ни всякого насильства». Скрепя сердце, я, как мне было велено, то и дело повторял: «Клянусь и повинуюсь!» В конце речи Федор, яростно пронзая меня взглядом, угрожающе заявил, что для клятвоотступника мучения начинаются значительно раньше, чем он попадает в ад.

Затем он разрешил мне подняться с колен и торжественно объявил, что теперь я новоизбранный брат. Окружающие меня люди начали петь, кружась на месте, и в руках у них вместо свечей оказались ивовые прутья, которыми они принялись хлестать себя. При этом, превозмогая боль, они радостно улыбались. По сигналу Христа-Федора они, не переставая кружиться и избивать себя, стали двигаться по кругу. Зала наполнилась криками, стонами, радостными возгласами, и все это сливалось в неразборчивое многоголосье. Рядом со мной оказался Евлампий, принявший на себя обязанности моего наставника, сунул ивовый прут мне в руку. Я вяло обозначал на себе удары, без всякого усердия, но Евлампий, наблюдавший за мной, заявил:

— Плохо стараешься, брат, — с таким усердием в ангельские чертоги не попадешь! — и он показал, как надо.

Мою спину обожгла боль от сильного удара, одного, второго, третьего. А он заставлял повторять вслед за собой:

Хлыщу, хлыщу, Христа ищу,

Сниди к нам, Христос, со седьмого небесе,

Походи с нами, Христе, во святом кругу,

Сокати с небесе, сударь Дух святой.

Мне пришлось покориться, повторять вслед за ним слова, наносить удары по своему телу, но менее болезненные, чем те, которыми он меня угостил. Вращение на месте до головокружения, повторение одних и тех же слов бесчисленное число раз, до отупения, отключения сознания, боль от ударов — постепенно это вводило в экстаз, вызывало острое желание, и моя рука уже хлестала лозиной по моей же спине в полную силу. Но еще больше усиливали это состояние окружающие, нещадно бьющие себя прутьями, крутящиеся волчком и громко бубнящие лжемолитвы. Я заметил, что у некоторых закатывались глаза в экстазе, оглупляя лицо блаженным выражением, и они, дергаясь в конвульсиях, падали на пол. Другие, наоборот, чувствовали прилив энергии и бесновались, совершая дикие прыжки, или разряжались потоками словесной тарабарщины. Женщины, сбросив с себя балахоны и оставшись лишь в нижних юбках, бесстыдно трясли грудями и демонстрировали вздувшиеся багровые следы от ударов на спинах. Сумасшествие, охватившее сначала некоторых, было подобно заразной болезни, которая поражала все большее количество здесь присутствующих, в том числе и меня, овладевая сознанием коварно и непостижимым образом. От резких движений беснующихся гасли свечи, установленные по углам залы, и вскоре настала кромешная тьма, а вместе с ней и мое сознание окончательно померкло. Помню лишь обрушившийся на меня поток новых ощущений невиданной остроты, дарящих блаженство.

Пришел в себя от предрассветной прохлады. Комнату заливал тусклый свет наступающего дня. Страшно болела голова, превратившаяся в чугунную чушку, хотелось пить, но самым ужасным было то, что на мне, в задранной под самый подбородок рубахе, лежала почти полностью обнаженная женщина с распущенными волосами, закрывающими ее лицо, которым она уткнулась мне в грудь. Тут я вспомнил, как, поймав ее в темноте, манящую, дрожащую от страсти, долго занимался с ней любовью. Впрочем, разве это была любовь? Мной и ею владела похоть!

Мне не хотелось потревожить женщину, лежащую на мне. «Что ей скажу? Попрошу прощения? Или молча, пряча глаза, постараюсь поскорее покинуть этот дом?»

Приподняв голову, я огляделся. На полу повсюду лежали обнаженные мужчины и женщины, отдыхающие после свального греха, как после жестокой битвы. Некоторые, подобно мне, уже приходили в чувство и, шатаясь, пробирались к двери.

Женщина подняла голову, и я узнал хозяйку дома, в который нас определили, Дарину. Я стал что-то бессвязно лепетать, оправдываясь.

— Это не грех. — Дарина приподнялась и, вытащив из-под меня край рубахи и нижнюю юбку, оделась. — Мы не согрешили, а всеми мыслями и чувствами в молитве устремились к миру горнему, привлекли на себя благодать Святого духа. Побороли плотские желания и… Мне было очень хорошо! — Она наклонилась ко мне, уже также успевшему натянуть на себя длинную рубаху, напряженно вспоминавшему, где в сенях положил свою одежду, и тихо, только мне одному, произнесла:

Кого люблю — люблю для Бога,

И будет тем светлей душа моя,

Чем ваша огненней дорога.

Не успел я прийти в себя от услышанного, как она уже вышла из дома. «Она не простая забитая сектантка, как мне показалась вначале», — подумал я, направляясь вслед за ней. Свою одежду, в целости и сохранности, я нашел там же, где оставил, — на лавке, возле кадушки с питьевой водой.

Спустя три дня Ревекка почувствовала себя полностью здоровой, готовой к дальнейшему путешествию по болоту, но, согласно моему плану, все еще прикидывалась больной. Я же боялся, что Федор может придумать какую-нибудь пакость и разлучить нас, понимая, что без девушки я не сбегу. Многое зависело от нашей хозяйки, которая, я не сомневался, докладывала обо всем происходящем в доме Лжехристосу Федору. После той ночи я попытался ее разговорить:

— Дарина, я не ожидал, что встречу здесь ценителя творчества Зинаиды Гиппиус.

— Да? А мне безразлично, кто это написал. Главное, не кто написал, а что и как написано.

— Пожалуй, вы правы. А как вы здесь оказались, в этом глухом Полесском краю? Что-то мне подсказывает: вы учились не в церковно-приходской школе.

— Что было, то прошло, и я теперь совсем другая, теперь я не игрушка в руках мужчин. Я благодарна Христу в ипостаси Федора, а также Евлампию, бывшему иеромонаху Братского монастыря, ныне апостолу Симону Зилоту, обладающему Дарами Духа Святого, который учит нас истине, и Богородице Марии, одарившей меня своей любовью.

— Здесь и Богородица есть?! — изумился я. — Кто же она? На радении ее не было? — Тут я вспомнил о ночных событиях, о том, как проснулся, обнимая обнаженную Дарину, и покраснел.

— Богородица готовится к путешествию на небеса, но ее душа обещает остаться с нами и выбрать новую ипостась.

Я понял, что женщина, которую здесь величают Богородицей, смертельно больна, и не удержался от каверзного вопроса:

— Если душа Богородицы войдет в чье-то тело, то как обе души будут уживаться в такой тесноте?

— Две души не смогут быть в одном теле — душа тела уступит свое место душе Богородицы, а сама отправится в странствие, пока Господь не укажет ей надлежащее место на небе или земле.

— Может, даже известно, в кого войдет душа Богородицы?

— Христос, наш учитель, уже указал перстом своим, в кого Богородица войдет, — в меня. Слава те, Господи! — и она перекрестилась, а лицо ее выражало неподдельную благоговейную радость. Мне стало ясно, что Дарина — фанатичка, и на ее помощь рассчитывать не стоит, более того, она может нам навредить, догадавшись о наших намерениях и сообщив об этом Федору.

Ревекка уже полностью восстановила свои силы, так что можно было планировать бегство на нынешнюю ночь. Сложность была в том, что ночью жизнь на острове не замирала — Федор постоянно устраивал сборища-гульбища, на которые приглашались избранные, а все остальные христы должны были заботиться о пропитании, заниматься хозяйственными делами, и лишь раз в неделю могли участвовать в радениях. Избранных из-за ночного образа жизни, групповых истерий, истощающих нервную систему, легко было узнать по болезненному цвету кожи, глубоко запавшим глазам, в которых вспыхивали искорки фанатизма, и путаным, странным речам. Единственным исключением был Евлампий — «воплощение апостола Симона Зилота». Его речи, при всей их абсурдности, были доступны пониманию и для человека недостаточно просвещенного — убедительны, тем более что произносил он их с воодушевлением и уверенностью.

Во время ночных оргий выставлялась охрана с дубинками возле дома, где они происходили, и двух троп, по которым можно было уйти с острова. Не было других путей с острова через болота-трясины. Я считал чудом то, что нам удалось сюда добраться, — не иначе как кто-то вел нас, ангел или черт. Я то и дело вспоминал о загубленной мною жизни Арона. Ужасно было то, что я не раскаивался искренне, а воспоминания были подобны прочитанным страницам малоинтересной книги — в памяти сюжет остался, но душу не трогает.

Ночная стража выставлялась Федором для того, чтобы никакой дьявол не смог искусить сомневающегося христа и овладеть его душой. По его объяснениям, во время ночных радений дьявол может не выдержать и будет порываться бежать, захватив тело и душу сомневающегося, вот тут его и надо отходить дубьем, и не жалеть бренного тела, спасая вечную душу. Таким образом, Федор, узурпировав власть на острове, никому не оставлял ни малейшего шанса покинуть его. От Дарины, когда мне удалось затронуть в разговоре эту тему, я узнал, что два года назад был такой случай — беглеца забили до смерти дубинками и утопили тело в болоте.

Я пока не знал, как нам при побеге обойти стражников, надеялся лишь на свою удачу. Ведь не мог же я, преодолевший в жизни столько смертельных опасностей, погибнуть здесь от дубинок сектантов-фанатиков! Бежать днем было безумием — я все время был на виду, получал задания на выполнение хозяйственных работ, но не попал в бригаду собирателей грибов и ягод, единственных счастливчиков, которым удавалось покидать остров на непродолжительное время.

Похоже, удача от меня отвернулась: под вечер пришел Евлампий, поинтересовался здоровьем сестры Авреи-Ревекки и сообщил, что «Христос» Федор зовет меня, удостаивает чести принять участие в радении, на которое допускаются лишь избранные. Сердце сжалось в плохом предчувствии: к чему бы вдруг подобная «честь»? Мне припомнился страшный взгляд Федора, который, казалось, пронизывал насквозь и выворачивал наизнанку. Неужели он способен читать мысли? Нет, этого не может быть — скорее всего, это лишь совпадение. Но бегство пришлось перенести на следующую ночь.

Я попросил Ревекку, напуганную моим неожиданным уходом, сохранять спокойствие, набраться мужества и дождаться следующей ночи, когда мы сможем совершить побег. Я рассказал ей о прошлом радении лишь в общих чертах — мне было ужасно стыдно.

— Помнишь, ты мне говорила, что в вашей вере есть понятие долга спасения жизни, когда человеку угрожает опасность? — спросил я Ревекку, не торопясь уходить. Плохое предчувствие меня не покидало, но я старался не подавать вида.

— Да, пиккуах нефеш, — сказала Ревекка.

— Так вот, многое я там делал лишь для того, чтобы исполнить этот долг — спасти свою жизнь.

— Но есть случаи… — заколебалась Ревекка.

— Их нет, — твердо заявил я и добавил: — Не будем спорить, не важно, есть они или их нет. Кажется, кто-то из полководцев сказал: «Проиграть битву еще не значит проиграть войну». Это была проигранная мною битва, а когда мы сбежим отсюда — будет наша победа над этими фанатиками. Помни: смерть — это всегда поражение, а жизнь — это шанс на победу.

Направляясь к дому Федора, я отнюдь не чувствовал себя героем. Мне вспомнилось, как, подпав под царящий на радении настрой, я уже не соображал, что делаю, полностью подчинившись чужой воле, вертевшей этими людьми и мною, как марионетками.

«Надо выдержать! — настраивал я себя. — Еще только раз — и все! Завтра мы сбежим». Но было у меня чувство, что я здесь надолго, если не навсегда. Ведь разве мы с Ревеккой сможем ускользнуть от охраны?

В доме Федора собралось чуть более десяти человек, в однообразных белых балахонах казавшихся бесполыми. Как и в прошлый раз, стоящий рядом со мной Евлампий подсказывал, что надо делать. Несмотря на внутреннее сопротивление, от всех этих плясок и возгласов, бессмысленных кружений на месте мое сознание вскоре помутилось. Я уже практически не соображал, что делаю. Участники этого «корабельного радения» почему-то бегали друг за другом вокруг Федора, громко читавшего что-то вроде молитвы, и то и дело кричали: «Ой Дух, ой Бог!», и я кричал вместе со всеми. Все это вызвало у меня ощущение опьянения, но не легкого, дарящего радость, а тяжелого, изгоняющего мысли из головы, опускающего на сознание туман и в конце концов лишающего разума.

Все дальнейшее напоминало синематограф: мечущиеся по стенам тени, громадные по сравнению с самими человеческими фигурами, тяжелый, спертый воздух от испарений разгоряченных, потных тел, и уже ничего не существовало статического, все находилось в движении, кружении — стены, пол, потолок, а горящие свечи образовывали сверкающую, огненную змею. В центре круга «Христос» Федор был уже не один, перед ним на коленях стояла хрупкая фигурка с длинными распущенными волосами, она испуганно смотрела на него, а мне казалось, что ее взгляд обращен на меня. Красные, желтые шары, словно пиротехнические шутихи вспыхивали передо мной, и, выкрикивая непонятно что, я повалился на пол, не чувствуя его жесткости. Эйфория овладела мною, полностью вытеснив сознание.

Мое утреннее похмелье было ужасным. Как и в прошлый раз, я обнаружил рядом с собой обнаженную женщину средних лет, я знал ее в лицо — видел несколько раз в поселении. Обвисшие груди, дряблая, нездоровая кожа — неужели у меня с ней что-то было? Но не это ужаснуло меня. В нескольких шагах от себя я увидел бледное лицо Ревекки. Ее обнаженное тело обхватили волосатые руки Федора. Сознание вновь покинуло меня, я не помнил, что делал, лишь ощущал удары сердца, и огненные спицы раз за разом пронзали его.

Придя в себя, я увидел, как мне что-то протягивает женщина, открывая рот, словно жаба на болоте, исторгая бессмысленные звуки. Неожиданно окружающий мир вернул себе прежний облик, и я понял, что это Дарина протягивает мне кружку с клюквенным морсом, говоря при этом:

— На тебе лица нет, ты часом не захворал, брат?

Я выбил кружку из ее руки — красный напиток обильно смочил ее белую косынку и блузу, яркий, словно кровь. Я схватил ее за горло, прижал к стенке.

— Ты… Ты… — Во мне клокотала ярость, я горел желанием выплеснуть накопившуюся энергию. — Зачем ты ее?..

Дарина хрипела, пытаясь оторвать мои руки от своей шеи, при всем желании не в силах произнести хоть слово; от нехватки воздуха ее лицо покраснело, глаза, казалось, готовы были вылезти из орбит.

— Отпусти ее, — услышал я сзади голос Ревекки и сразу лишился силы, пальцы разжались, а Дарина стала жадно хватать ртом воздух.

Ревекка молча забралась на лежанку и, повернувшись ко мне спиной, затихла.

— Я тебя прощаю, брат во Христе. — Дарина обрела голос и понемногу приходила в себя. — Без веры здесь трудно. Теперь сестра Аврея приобщилась к нашему кораблю, стала одной из нас. А вот ты еще совсем слаб духом. Но это поправимо, нужно только время.

Она достала из сундука одежду и, повернувшись ко мне спиной и обнажившись по пояс, начала переодеваться. А я, сев за стол, уронил голову на руки и заснул крепким сном, мечтая, проснувшись, оказаться как можно дальше отсюда.

После пробуждения окружающий мир был прежним — хмурым, серым и безжалостным, но я уже был другим — мертвым. Мертвыми были и снующие вокруг меня особи, которые лишь прикидывались живыми, копируя некоторые повадки живых. Но теперь я знал правду и прилагал усилия, чтобы не выделяться среди них. Я уже не боялся того, что Федор прочтет мои мысли, — какие мысли могут быть у мертвого? Видно, он это понял и недовольно скривился, когда я потупился под его взглядом. Я же, в свою очередь, прочитал его мысли: «Затих барчук, наверняка что-то замыслил. С завтрашнего дня сам им займусь — тут такой случай, что Дарина и Евлампий не справятся. А девку он привел знатную — девицей оказалась. Ну а барчук-дохтур — просто лопух».

Когда солнце скрылось за горизонтом, я вернулся в дом. Ревекка по-прежнему лежала на печи, отвернувшись, Дарина накрывала на стол. Ужинали втроем: я, Григорий и Дарина. Ревекка так и не слезла с печи, как Дарина ее ни уговаривала. После ужина Григорий ушел на очередное радение, а я и Дарина разошлись по лавкам — спать. Я закрыл глаза, желая поскорее очутиться во власти сновидений. Я давно понял: сновидения — это не фантасмагория, не сказка, а возможность общения с высшими силами. Они могут по-разному сообщать, что нас ждет в будущем, но им можно и заказывать свое будущее, платя за это определенную цену, конечно, не деньгами.

За письменным столом из орехового дерева, покрытым зеленым сукном, сидел тощий мужчина в котелке и неизменной серой клетчатой тройке. Я сразу его узнал — это был студент Сиволапцев из моего детства, он же товарищ Лизоньки по революционной борьбе — Химик, заставивший меня приревновать к нему мою любимую, а затем являвшийся в моем чумном бреду, предлагая мне жизнь и Лизоньку в обмен на душу. Сиволапцев снял очки, поднял на меня глаза, большие, навыкате, с малюсенькими зрачками-точками, которые мгновенно раскалились докрасна, когда наши взгляды встретились. В его глазах не было ничего человеческого, животного тоже не было; возможно, так смотрят насекомые, а скорее всего, пришельцы из иного мира.

— У тебя снова проблемы, — сочувственно произнес он.

— Я хочу вместе с Ревеккой немедленно покинуть этот остров… Готов заплатить!

— Заплатить? Чем?! Твоя душа давно у меня, иначе бы твой прах покоился в библиотеке противочумной лаборатории в симпатичной урночке, рядом с урнами с прахом докторов Шрейбера и Турчанинова-Выжникевича. Я выполнил твои условия и нисколько не виноват в том, что прежний, привычный мир рухнул, Лизонька предпочла другого, а ты оказался здесь.

— Неужели у меня нет ничего такого, что бы тебя заинтересовало? — прохрипел я, осознавая безысходность ситуации.

Нелюдь в котелке на меня внимательно посмотрел и радостно воскликнул:

— Есть! Души твоих потомков! Всего-навсего одна душа в тридцать лет, а ты приобретешь бессмертие, но только до тех пор, пока будет выполняться это требование — одна душа в тридцать лет!

— Изыди, сатана! — прорычал я, замахиваясь на него, но движения мои были замедленными и бессильными.

— Тебе самому и делать-то почти ничего не надо, — рассмеялся мужчина в котелке. — Возьмешь топор в дровянике и выберешься со своей очередной зазнобой с этого острова. А вот этот нож вместе с магическим ритуалом позволит тебе не только поражать плоть, но и передавать душу мне. Ты вот не знаешь, а Лизонька после той ночи с тобой понесла. Да, именно от тебя, а не от любовничка своего, как она думает. Причем двойню. Так что бери ножичек.

Он указал на нож, лежащий на столе, — длинное блестящее лезвие и костяная ручка, покрытая какими-то знаками.

— Изыди, сатана! — На этот раз и голос мой был слаб, так что возникало сомнение, то ли я сказал, что хотел сказать.

«Бежать!» — промелькнула мысль, я развернулся и, словно превозмогая встречный ветер, которого на самом деле не было, попытался побежать, но смог лишь едва передвигать ногами, вконец обессилев.

— Не забудь, топор в дровянике! — издевательски закудахтал голос за спиной.

Я проснулся в холодном поту от приснившегося кошмара. В доме с наглухо закрытыми окошками было душно, захотелось пить и глотнуть свежего воздуха. Я встал, в темноте на ощупь пробрался к входной двери и, громко скрипнув ею, вышел на крыльцо.

Стояла глубокая ночь, тусклый свет убывающей луны с трудом пробивался сквозь туманную дымку, но его было достаточно, чтобы различать окружающие предметы. Тишину нарушали лишь одиночные сонные кваканья лягушек и гул голосов, доносившийся со стороны дома Федора. Я пересек двор и оказался у дровяника. В чурбане, на котором кололи дрова, торчал топор.

«Неужели так просто — взять топор и… оказаться на воле?» — с усмешкой подумал я и взялся за топорище.

— Не иначе как дров решил наколоть среди ночи? — послышался за спиной язвительный голос Дарины. — Неужели не умаялся за день?

— Ты что, следишь за мной?! Шпионишь?! — вскинулся я, чувствуя, как во мне закипает злость.

Ведь не иначе как она донесла Федору, что Ревекка поправилась, и тот решил поглумиться над девушкой.

— Ошибаешься, брат. Я лишь хочу, чтобы ты не наделал глупостей, не совершил того, что нельзя будет исправить! Ты подумай… — но она не успела закончить фразу, как топор молнией взлетел в моей руке и обрушился на ее голову, расколов ее чуть ли не до шеи. Дарина беззвучно осела и, откинувшись на спину, распласталась на земле. Когда я повернулся, чтобы уйти, у нее еще подергивались ноги в предсмертных судорогах. Убийство женщины не вызвало у меня никаких эмоций — ни сожаления, ни радости.

Стараясь не шуметь, пригнувшись почти до земли, я пробирался к началу тропы, тянущейся по болоту. Где-то поблизости затаились стражники, подстерегая решившегося на бегство. Но где именно? Уже показалось болото, над которым клубились испарения.

— Слышь, Семен, кажись в той стороне ветка треснула. Зверь это аль человек? — послышался нервный голос неподалеку. — Поглядеть надобно!

— Мало ли какие бывают звуки в ночи, Анисим, — заметил Семен и въедливо добавил: — Может, это леший из болота вылез, ноги размять захотелось? Мы к нему — а он нас в болото! Что скажешь, Анисим? Будем глядеть аль нет?

— А в руках у нас разве не дубье? С ним и леший не страшен. Вот только подозрение имею, что это человек, и притаился он неподалеку, — не согласился с напарником Анисим. — Если это зверь, мы его спугнем, он побежит без оглядки, а если человек, то таиться будет. Доставай кресало — факел зажжем.

— Неугомонный ты, Анисим! Все тебе что-то чудится, — недовольно пробасил Семен. — Факел жечь можно в крайнем случае, так кормчий Федор приказал, а не то он всыплет нам — мало не покажется.

— Немного пройдем, пошумим — может, и в самом деле зверь это, но факел зажжем, — не унимался Анисим, и вскоре запылал факел.

В его свете на фоне болота я увидел две бесформенные фигуры, плывущие в тумане, поднявшемся по пояс. Когда они оказались рядом, в шаге от меня, я вскочил и с ходу разнес голову тому, который был повыше и нес факел. Низкий вскрикнул голосом Анисима, замахнулся дубиной, но я ловко увернулся, присев, и топором рубанул ему ногу. От боли тот закричал дурным голосом, повалился на землю и стал кататься по ней, тут я и всадил топор ему в голову. Поднял факел, осмотрел стражников — оба были мертвы, в этом у меня сомнения не было.

У Семена за спиной оказался мешочек, как я догадался, с провизией — чтобы не проголодаться ночью. Этот мешочек я взял, загасил факел и бегом пустился обратно к дому. Когда я встал на лавку, чтобы разбудить Ревекку, то услышал ее всхлипывания — она не спала.

— Собирайся! Бежим отсюда, пока дорога открыта! — скомандовал я. — Времени у нас в обрез.

Ревекка хотела о чем-то у меня спросить, но я уже собирал в дорогу заплечный мешочек, складывая туда кое-что из съестного, найденного в доме. Вскоре мы оказались на тропе и стали спешно удаляться от острова. Дорога была утомительной, но не настолько, как когда мы добирались сюда. Через три часа, уставшие, но радостные, мы ступили на твердую землю и тут же повалились на траву без сил. Уже рассвело, и я принял решение немного подкрепиться, передохнуть, а потом уже двигаться дальше, в направлении Киева.

Я развязал мешочек, достал хлеб, несколько луковиц и… Тут мое сердце оборвалось — я вытащил из него длинный нож с костяной ручкой, покрытой какими-то знаками, напоминающими загадочные письмена. Этот нож был копией того, что я видел во сне!

Я размахнулся, чтобы зашвырнуть его в болото, но Ревекка удержала мою руку:

— Зачем вы так? Нож нам в дороге пригодится, и он такой красивый. — Она взяла его и стала рассматривать, любуясь.

И тут я понял, что от этого ножа никогда не избавлюсь: он каждый раз будет находить меня, а я его…

И оба стали мы — едины.

Уж я не с ним — я в нем, я в нем!

Я сам в ненастье пахну псиной

И шерсть лижу перед огнем…

На этом записи в дневнике закончились. Лишь внизу было приписано шариковой ручкой:

Валентин Николаевич — 1949 год.

Александр Петрович — 1979 год.

Олег закрыл тетрадь с чувством исполненного долга. Дневник был прочитан до конца, но что в нем так напугало Свету? Он потянулся к телефону, чтобы сразу получить ответ, но, взглянув на часы и увидев, что уже перевалило за три часа ночи, отдернул руку от трубки, словно его ударило током, и стал укладываться спать. Несмотря на позднее время, сон не спешил к нему, и он долго ворочался с боку на бок на разложенном диване.

Назад: — 10 —

Дальше: — 2 —

Часть 3 Дневник Родиона Иконникова. Полесье

— 1 —

Ревекка

Часть 3
Дневник Родиона Иконникова. Полесье