Любовь. Кто знает о чужой любви? Чем больше любишь, тем больше понимаешь, как любовь испепеляет душу, тем отчаяние вспоминаешь о блаженном неведении, когда еще не угодил в расставленные страстью силки.

Вот перед нами дом, который описывал Квинн, когда вспоминал те летние дни, когда много лет назад он приглашал на прогулки возлюбленную Мону, дом, спрятавшийся за черной оградой, с прильнувшим к ней миртом и двумя величественными дубами — часовыми, вспоровшими корнями выложенную камнями площадку. Спускающиеся каскадом белые колонны, боковые двери, длинные окна, кресла-качалки на веранде, чугунное кружево решеток за вуалью цветущих виноградных лоз. Сбоку, в уютной темноте притаился просторный сад. Сюда одним прекрасным солнечным днем проникнул дядюшка Джулиан, чтобы запутать Квинна, убедив его никогда не жениться на Моне. Некоторые призраки никогда не сдаются!

Вдалеке я заприметил бассейн, по которому пробегала сверкающая рябь. За ним, быть может, находилось кладбище мистических Талтосов. Когда полный доверия Михаэль с успокоенной улыбкой на лице вел нас по комнатам, я ощутил запах, который он пытался описать. Инородных существ. Явный, хотя и слабый. Мона тоже его уловила и вздернула носик — пренебрежительная гримаса вампира. Высокие зеркала над одинаковыми каминами из белого мрамора располагались друг напротив друга, отражая глубокую полутьму комнат и ловя свет мерцавших в бесконечности свечей. Полы застилали ковры, похоже, от Абуссон, заурядная мебель располагалась в тревожном беспорядке, диван и скопище стульев разделяли комнаты под центральной аркой, в отдалении виднелось черное фортепьяно "Босендорфер", укрытое благородным слоем пыли. Со стен смотрели портреты предков — кого же еще? Там была изображена крепкая черноволосая женщина в красивом облачении для верховой езды. А с этой стороны — догадайтесь, кто? Блестел глазами и улыбался так, как никогда не улыбался мне, монсеньер Джулиан Мэйфейр, конечно же. Тикали огромные немецкие часы в длинном корпусе, размеренно покачивая маятником. Всюду слышались неясные шорохи, словно дом наполнялся призраками. Краем глаза я уловил исполненный ненависти взгляд настоящего Джулиана. Но тут Михаэль обернулся. А за ним на звук, похожий на шуршание по полу старинного платья из тафты, среагировал и Джулиан. Михаэль снова закрутил головой, пробормотал:

— Где же они?

— Мы им не нравимся, — сказал я.

— Не им нас судить! — сердито сказал Михаэль.

Это было впервые, когда я заметил в нем подобную эмоцию.

Но она угасла так же внезапно, как вспыхнула. Для таких вещей есть подходящее слово: "мимолетный".

— Кто? — спросила Мона. — Ты о чем? — она пробормотала свое собственное заклинание.

Ее взгляд выдавал эмоции.

Жила здесь, любила этот дом, была вырвана из него, заброшена, ощутила дыхание смерти, сбежала, снова здесь, соприкосновение.

Следовало ли мне читать ее мысли, чтобы это понять? Нет. Я все видел в глазах Квинна. Он же, дитя огромного дома, чувствовал себя в этих стенах восхитительно комфортно и, казалось, беспокоился только о том, чтобы не захлебнуться в потоках любви ко всему клану Мэйфейров, будто бы все они спустились к нам с окрестных гор, держа в руках свечи, позаимствованные из малобюджетных фильмов.

Голубые глаза Михаэля устремились на меня. Несмотря на усталость, в нем ощущалась безмерная сила, гордость за дом и легкое удовольствие, когда он заметил, как я осматриваюсь.

— Я оштукатурил его, покрасил, провел электрику, отполировал полы, навел лоск, — бормотал он певуче. — Я научился всему этому на западе, и за все время, пока отсутствовал, я никогда не забывал этот дом, привыкнув слоняться здесь, как маленький мальчик, никогда не забывал, и никогда, конечно же, не мог и мечтать о том, что стану здесь хозяином (смешок). Вот так вот. Если, разумеется, у этого дома может быть хозяин, когда у него есть хозяйка, или даже две, и было время, очень продолжительное время… — он потерял нить. — Пойдемте. Давайте я покажу вам библиотеку.

Мне осталось только неспешно последовать за ним.

Ночь снаружи тяжело напирала на окна, слышалось пение крылатых существ, пульсирующее кваканье лягушек, авторитетно живописующих большой сад. Тесный коридор, пропадающие в вышине стены. Зловещие ступени. Слишком узкие, слишком длинные. И снова запах существ. Но еще сильнее — запах человеческой смерти. Почему я так решил? Рука, коснувшись стержня винтовой лестницы, выбила искру воспоминаний. Смертные падали и падали вниз. Эту лестница соорудили специально, чтобы свернуть на ней шею. Эти двери, как двери в храм, противились нашему непочтительному проникновению.

— …завершилось в 1868 году, — говорил Михаэль. — …Все, и едва затронуло эту комнату. Но лучшая отделка во всем доме.

Стена книг, корешки из старой кожи.

— Великолепный потолок. Я вижу маленькие лица, выписанные на штукатурке медальона.

Мона обошла комнату по кругу, — красный ковер приглушал цоканье ее каблучков, — приблизилась к длинному окну, выходившему на маленькую веранду, и уставилась в ночь с таким видом, будто бы ей было суждено, притаившись за кружевными шторами, вынести миру приговор. На кружеве красовались павлины. Затем она развернулась и уставилась на Михаэля.

Он кивнул. При взгляде на него нечто угрожающее всколыхнулось в ее памяти. Нечто ужасное, смертоносное приблизилось к веранде. Гимны мертвых и умирающих. Семейные призраки леденили кровь. Отрицание. Спешка. Ровен ждет. Ровен страдает. Ровен где-то очень близко.

— Пойдем, дорогая, — сказал он Моне.

Мой голос звучит так же интимно, когда я так обращаюсь к ней? На какой то момент мне захотелось обвить ее рукой, только для того, чтобы предъявить свои права.

Теперь она мой птенец, мое дитя. Как постыдно.

Столовая представляла собой идеальный квадрат с идеально круглым столом. Стулья — чиппендель. Стены расписаны картинами со сценками из золотой поры быта плантаторов. Очень странный канделябр. Я не знаю, как он называется. Он размещался очень низко, как и великое множество свечей.

Ровен одиноко восседала за столом, четко отражаясь от его поверхности. Она была облачена в темно-пурпурный стянутый кушаком халат с атласными лацканами — в мужском стиле. Но узкие плечи и пикантно гладкое лицо делали ее очень женственной. Из-под края одежды виднелась тонкая белая полоска ночной сорочки. Бесцветные волосы только подчеркивали выразительность больших серых глаз и безупречность девственного рта. Она воззрилась на меня так, будто не знала, кто я.

Узнавание, отразившееся в ее глазах, было таким интенсивным, что казалось, она ослепнет. Потом она посмотрела на Мону. Поднялась со стула, простерла вперед правую руку и указала на нее пальцем.

— Схватите ее! — воскликнула она приглушенно, будто ее голос внезапно сел. Она обежала вокруг стола. — Мы закопаем ее под деревом! Слышишь меня, Михаэль! — Она попыталась глотнуть воздуха. — Хватай ее, она мертва, разве ты не видишь? Хватай ее! — Она бросилась к Моне и Михаэлю. Он успел поймать ее, хотя его сердце разрывалось. — Я закопаю ее сама, — сказала она. — Неси лопату, Михаэль.

Охрипший голос приглушал истеричные нотки.

Мона прикусила губы и скорчилась в углу, ее глаза метали молнии. Квинн пытался удержать ее в своих объятиях.

— Мы будем копать глубоко-глубоко, — сказала Ровен, ее бледные брови сомкнулись. — Мы закопаем ее так, что она не вернется обратно! Разве ты не видишь, что она мертва! Не слушай ее! Она мертва. Она знает, что мертва.

— Ты бы хотела, чтобы я была мертва! — всхлипнула Мона. — Ты, злобное, злобное создание! — Гнев вырвался из нее, как вспышка обжигающего пламени. — Ты злобное, лживое создание! Ты знаешь, кто забрал мое дитя! Всегда знала! Ты позволила этому случиться. Ты ненавидишь меня из-за Михаэля. Ты ненавидела меня, потому что это был ребенок Михаэля! Ты позволила этому человеку забрать его!

— Мона, прекрати, — сказал я.

— Дорогая, пожалуйста, любимая, — умолял нас Михаэль за Ровен, за себя, изможденного и сбитого с толку, и без усилий удерживал извивавшееся в его руках тело.

Я подошел к ней, высвободил из объятий законного супруга, сжал ее руки и впился взглядом в маниакально блестевшие глаза.

Я сказал:

— Я сделал это, потому что она умирала. Вини за этот грех меня.

Она увидела меня. Действительно увидела меня. Ее тело напряглось, как камень. Михаэль за ее спиной замер.

"Вы, оба, — сказал я, — обратите внимание. Я говорю беззвучно".

Существа из легенд, вульгарные прозвища, охотники ночи, навсегда лишенные света дня, живущие на человеческой крови, охотящиеся только на порочных, отбросах общества, если такие попадаются на пути, всегда процветающие среди людей, с начала времен следующие за человеком, тела, измененные кровью, усовершенствованные кровью, Квинн, Мона, я. Ты права, ты видишь, что она мертва, но мертва лишь для человеческой жизни. Я сотворил обряд. Наполнил ее оживляющей кровью. Смирись. Это случилось. Это необратимо. Я это сделал. Умирающая девочка, измученная болью и страхом, не смогла отказаться. Два века назад не было возможности отказаться мне. Год назад не давал своего согласия Квинн. Возможно, никто на самом деле и не дает своего согласия. Это моя сила и моя вина. Суди меня. И теперь она испытывает жажду. И теперь она охотится за кровью изгоев. Но она снова Мона. Ночь принадлежит ей, а дневному свету до нее не добраться. Я виновен. Проклинай только меня.

Я затих.

Она закрыла глаза. Из ее легких вырвался долгий раздирающий выдох, будто она изгоняла душащий ее ужас.

— Кровавое дитя, — прошептала она.

Она прижалась ко мне. Ее рука взметнулась вверх, чтобы сжать мое плечо. Я обнял ее, пропустил ее волосы через пальцы. Михаэль смотрел на нас так, будто отдалился от нас, он хотел все обдумать в уединении. Предоставив ее мне, он, пошатнулся, будто поплыл по комнате. Но он оценил мою откровенность, был тронут до глубины души. И испытывал томление и грусть. К нему направилась Мона и раскрыла ему объятия, и он обнял ее с поразительной нежностью. Он целовал ее в щеки, будто бы правда освободила в нем целомудренный источник нежности. Он целовал ее рот, ее волосы.

— Моя дорогая малышка, — сказал он. — Моя хорошенькая девочка, мой гениальный ребенок.

Он обнимал ее так же, как полчаса назад, только теперь я понимал значение этого объятия. Осознание ее природы медленно достигало его рассудка, и теперь он прикасался к ней иначе.

В нем была страсть, да, укоренившаяся в нем, питаемая годами, неотделимая от его существа, губительная страсть, но к ней он больше не испытывал ничего подобного. Необходимость заботиться о ней последние шесть лет послужила достаточным наказанием.

И эта неожиданная правда давала ему возможность снова проявлять к ней нежность, свободно целовать ее, гладить по волосам. Да, и она была снова с ним, отцом ее ребенка, отцом ее смерти.

— Как Талтос, — пробормотала она.

И засияла своей чудесной очаровательной улыбкой. Юность, не признающая страха. И, конечно же, теперь он отчетливо увидел, как в темной комнате светится ее кожа, и противоестественно блестят глаза, и рыжие волосы густым ореолом окружают ее улыбающееся лицо.

Она не почувствовала в нем ни беспокойной грусти, ни бескрайней боли. Он выпустил ее с восхитительным тактом и, взяв один из стульев, присел за стол. Он наклонил голову, провел пальцами по волосам.

Квинн присел напротив него. Он смотрел на Михаэля. А затем и Мона быстро пристроилась рядом с Квинном. Итак, они разместились.

Я стоял и обнимал Ровен. Где было мое вожделение? Непреодолимое волнение крови, властно требующей познать, попробовать, прочувствовать, овладеть, убить, предаться любви? Во мне бушевала неугомонная буря. Но я же очень сильный. Что есть, то есть, ведь так?

Но когда кого-то любишь так, как я любил Ровен, то не стремишься причинить боль. Примитивные потребности моего существа отступили, утихнув. Рассеялись, устыдившись, моей способность понимать это, знать, и найти для этого место в моей расчетливой душе.

Я приподнял ее лицо, мой палец вжался ей в щеку, жест, который примени его ко мне, я бы не вынес, но я был осторожен и приготовился отпрянуть, продемонстрируй она хотя бы малейшее неудовольствие. Она же только смотрела на меня с затуманенным осознанием. И вся ее плоть льнула ко мне, а рука на моем плече тепло обвила мою шею.

— Итак, — произнесла она восхитительным хрипловатым голосом, этим своим чарующим голосом, — Мы, Мэйфейры, в своем узком семейном кругу становимся хранителями еще одного священного секрета, еще одно племя бессмертных пожаловало к нам.

Легко, неуловимо она выскользнула из моих объятий, незаметно поцеловав мою руку, подошла к Михаэлю, сжала ему плечи ладонями и взглянула через стол на Мону.

— И вот каким-то образом подошел к концу мой гнозис, — она продолжила: — И теперь естественно… да, конечно же, я встану на защиту открывшейся нам правды, а также вернусь в мир, который я создала и который так во мне нуждается.

— Детка, ты вернулась, — прошептал Михаэль.

Я просто обожал его.

А когда наши глаза встретились, я понял, что она совершенно признала меня, была исполнена уважения ко мне и так глубоко понимала мою жертву, что в головокружительной тишине я не мог подобрать слов.

Так буквенные строчки воспаряют над реальностью, одухотворенные поэтическим вдохновением. Вся ты прекрасна, любимая моя, грозна, как полки со знаменами. Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня. Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник.