Глава 11
Я высоко парил в воздухе. Я мчался быстро, быстрее духа. Или так мне казалось. Я дрейфовал над Новым Орлеаном, зачарованный его огнями и голосами. Я думал, как Мона справится с этой силой, если она снова начнет плакать? Я пытался убедить себя, что никаким духам не достать меня здесь, и где бы то ни было, если я соберусь со всеми своими потрясающими силами, ни одному из них не испугать меня. Я сказал "Нет" Голоду. Я заставил успокоиться Жажду.
Медленно я скользнул вниз в вотчину моих дорогих созданий. На Рю Рояль я заприметил Квинна, который тащил за собой тучу чемоданов, упакованных в громадную квадратную сумку, снабженную колесиками.
Он насвистывал Шопена и шел очень шустро, я зашагал рядом с ним.
— Ты самый ослепительный мужчина на этой улице, братишка, — сказал я. — Что это за чемоданы?
— Ты же позволишь нам пожить у тебя, Возлюбленный босс? — спросил он.
Его глаза засветились любовью. За все наше непродолжительное знакомство я никогда еще не видел его таким счастливым! По сути, я вообще никогда не видел его счастливым.
— Что ты думаешь? Мы не стесняем тебя? Ты хочешь, чтобы мы тебя оставили?
— Нет, конечно же, я хочу, чтобы вы остались со мной, — ответил я. — Мне следовало вам сказать.
Мы шли дальше вместе, я, пытаясь подстроиться под широкие шаги его длинных ног.
— Я плохой хозяин и самый ужасный глава Общества, пользуясь старинными названиями. Не джентльмен, настоящий Распутин. Привыкай. Ты попросил Клемма подвести вам одежду? — (Да) — Разумно. А где сейчас принцесса Мона?
— В спальне. Разбирается с компьютером, который мы приобрели на закате — вещь первейшей необходимости для нее, — пояснил он с грациозным жестом. — Она записывает свои переживания, ощущения, малейшие перемены, открытия…
— Я понял, — сказал я. — Хммм… вы оба поохотились.
Он кивнул.
— С жадностью, среди несчастного отребья. Однако мне пришлось следить за самим процессом. Она впадает в состояние полнейшей отрешенности. Хотя, быть может, если бы меня не было с ней, этого бы не происходило. Физически она сильнее меня. Мне кажется, это ее смущает. Нашими жертвами стала парочка бездельников на окраине города, оба пьяные, ничего особенного…
— Но это была ее первая человеческая жертва, — сказал я. — А точнее?
— Они были без сознания, для нее это просто. До тех пор она имела дело с теми, кто еще дышит и борется.
— Хорошо, это может подождать. Что касается того, что она тебя сильнее, ты знаешь, я могу повысить твои ставки, — спокойно сказал я. — Я не делюсь Даром своей крови со многими, но могу вновь поделиться с тобой.
Есть ли что-нибудь, чем бы я не поделился с Квинном?
— Я знаю, — ответил он. — Боже, я люблю ее! Я люблю ее так сильно, что это занимает все мои мысли. Я даже забыл об изгнании Гоблина. Мне кажется, что когда он совсем исчез, были моменты, когда я испытывал странную пустоту. Я уверен в этом. Будто я покинул пределы себя самого. Но Мона — товарищ моей души, Лестат, именно так, как я мечтал, когда мы только встретились, когда были еще детьми, до того, как между нами встала Кровь.
— Именно таким образом это работает, Квинн, — сказал я. — А как дела на ферме Блэквуд? Есть новости?
Такое блаженство снова идти по улице, чувствовать стопами мостовую, все еще теплую от летнего солнца.
— Хорошо, — сказал Квинн. — Томми остается еще на неделю. Я успею повидаться с ним до того, как он вернется в Англию. Мне бы не хотелось, чтобы он посещал школу в Англии… Конечно, они постоянно звонят насчет Патси. Это все ее проклятые лекарства. Мне следовало утопить их в болоте вместе с ней. Тогда бы они решили, что она убежала. Я снова сказал им, что убил ее. Жасмин только рассмеялась. Она сказала, что сама желает убить Панси прямо сейчас. Я думаю, единственный человек, который любил ее, действительно любил — это медсестра Сынди.
Я задумался о случившемся, возможно впервые с тех пор, как несколько ночей назад Квинн это сделал. Тело не может уцелеть, утопленное в трясине Сахарного Дьявола. Слишком много аллигаторов. Я горько улыбнулся, вспомнив, как другие пытались избавиться от меня подобным образом. Но бедная мертвая Патси проскользнула мимо меня, когда погружалась во тьму. Конечно же, ее душа растворилась в Вездесущести Спасения.
Мы шли вместе, пробираясь через толпы отважных туристов. Город вскипал от жары.
На прошлой неделе в это же время я был не более чем скиталец, отчаянно одинокий, пока Квинн не вошел в мою жизнь с письмом в кармане, нуждающийся в моей помощи, и Стирлинг прокрался в мою квартиру, дерзнув предстать передо мной. Вскоре Блэквуд мэнор материализовался вокруг меня, Стирлинг стал участником моей жизни, тетушка Куин была жестоко выдернута из нее в ту же ночь, как я был ей представлен, а потом наша дорогая Мэррик покинула нас, а я погрузился с головой в тайны Мэйфейров, и был… Что? Расстроен? Перестань, Лестат. Мне ты можешь сказать правду. Ведь я — это ты. Помнишь?
Я был весь во власти темного страстного воодушевления и снова по моей спине побежали мурашки, едва я вспомнил о Ровэн, час тому назад бросившую мне в лицо горячие обвинения.
А еще был Джулиан, который не собирался появляться прямо сейчас, чтобы избежать риска попасться Квинну на глаза. Я пробежался глазами по вечерним толпам. Где ты, жалкий трус? Дешевое, второсортное приведение? Толкающий обвинительные речи растяпа?
Квинн чуть повернул ко мне голову, не замедляя шага.
— Что это означает? Ты думал о Джулиане.
— Я расскажу тебе об этом позже, — сказал. Я так и собирался сделать. — Ты не мог бы рассказать мне лучше о том, как ты видел дух дядюшки Джулиана?
— Да?
— Что ты почувствовал в самой глубине души? Добрый дух? Злой дух?
— Хммм… Я думаю, очевидно, добрый. Пытался сказать мне, что во мне есть гены Мэйфейров. Пытался защитить от меня Мону. Пытался не допустить, чтобы свершилась некая ужасная мутация, что случилось в итоге, а потом и в семье Мэйфейр. Благоприятный дух. Я рассказал тебе всю историю.
— Да, конечно, — ответил я. — Благоприятный дух и ужасная мутация. Мона упоминала о мутации? Потерянное дитя?
— Возлюбленный босс, что тебя тревожит?
— Ничего, — ответил я.
Нет, еще было не время говорить ему…
Мы дошли до особняка. Охранники приветливо нам кивнули. Я великодушно кивнул им в ответ.
Стояла жара, невыносимая для смертных, одетых в рубашки с длинными рукавами.
Поднимаясь по железной лестнице, мы слышали щелканье клавиатуры, потом зажужжал принтер.
Мона выскочила из спальни, облаченная во вчерашние белые тряпки, с листком бумаги в руке.
— Послушайте! — сказала она. — "Несмотря на то, что этот эксперимент, безусловно, является воплощением зла, так как подразумевает хищническое истребление человеческих существ, все же, без малейшего сомнения, этот эксперимент представляет собой мистическое явление". Итак, что скажете?
— Это все, что ты написала? — сказал я. — Это только один параграф. Напиши что-нибудь еще.
— А… Да! — Она рванула обратно в спальню.
Снова застучали клавиши. Квинн проследовал за ней с багажом. Он подмигнул мне, улыбнувшись.
Я направился в свою спальню, которая располагалась напротив их комнат, запер дверь, ударил по выключателю, чтобы зажечь верхний свет, и стянул с себя всю одежду с дрожью абсолютного отвращения. Швырнув ее на дно изыскано изукрашенного шкафа, я натянул хлопковую водолазку, черные штаны и легкий черный пиджак из льна и шелка с едва заметным узором. Кроме того, я надел черные же ботинки, совершенно новые, похожие на деталь некой современной скульптуры, причесал волосы, пока в них не осталось пыли, и замер, пораженный на миг полнейшей тишиной.
Затем я растянулся на кровати. Сатиновый с кистями балдахин надо мной. Стеганое сатиновое покрывало подо мной. Блаженная полутьма. Я уткнулся лицом в подушки, которых у меня всегда водится во множестве — что-то вроде баррикад против современного мира, когда мои мускулы бесполезны.
Не воплощенная мужественность, не портрет мачо во всем великолепии, не демонстрация впечатляющей загробной и мистической мощи, но совершенно отсутствие вызова, как такового.
Меня успокаивало щелканье по клавишам Моны, низкий тембр голоса Квинна, скрип половиц.
Но ничто не помогало выбросить из памяти сердитые слова Ровен, ее похожие на гематиты глаза, весь ее силуэт, трепещущий от страсти, когда она проклинала меня. Как удалось Михаэлю Карри стоять так близко от пламени и не сгореть дотла?
Внезапно меня охватило такое сильное смятение, что только мое одинокое пребывание здесь, одиноко свернувшимся калачиком в своей постели, кое-как меня утихомиривало.
Спать, спать, но я не мог. Они недостаточно безнравственны для меня, Квинн и Мона. Ни один из них. Я недостаточно безнравственен для себя!
И мне необходимо видеть, когда пожалуют духи.
Где-то тикали часы. Часы с нарисованным циферблатом и изящными стрелками. Небольшие часы. Часы, которые точно знали, как следует тикать и, наверное, могли тикать веками, а, может, и тикали уже несколько веков подряд. Часы, на которые взглядывали люди, часы, которые люди пачкали и царапали ключиком, а потом, должно быть, люди начинали их любить.
Часы, находящиеся где-то в этой квартире, скорее всего, в дальних комнатах. Единственный предмет из всей обстановки, способный говорить. Я их слышал. Я знал, о чем они говорят. Их болтовня была мне приятна.
В дверь постучали. Забавно. Звучало так, будто стук раздался прямо над моим ухом.
— Входите, — сказал я.
Да, я чертов дурак. Но я не был одурачен звуками, которые слышал. Не было звука открывающейся двери. Не было звука двери захлопнувшейся.
В изножье кровати стоял Джулиан. Он прошел сбоку от нее. Джулиан в своем деловом черном фраке, белом галстуке и с волосами ослепительно белоснежными в свете свечей. Глаза его были черными. Я думал, они у него серые.
— Зачем ты стучал? — спросил я. — Почему бы вместо этого тебе просто не разорвать мой мир на части?
— Я бы не хотел, чтобы ты снова забыл о правилах хорошего тона, — сказал он на безупречном французском. — Ты отвратителен, когда забываешь о них.
— Чего ты добиваешься? Хочешь заставить меня страдать? Присоединяйся к толпам прочих желающих. Меня подвергали пыткам существа намного сильнее тебя.
— Ты так и не понял, что я могу сделать, — сказал он.
— Ты совершил "ужасную ошибку". Что это было? — спросил я. — Только я вот думаю, что ты не знаешь о чем речь.
Он побледнел. Его спокойное лицо заметно исказилось от ярости.
— Кто послал тебя сюда играть с живыми людьми?
— Ты не живой! — сказал он.
— Спокойно, спокойно, — предупредил я насмешливо.
Он был слишком сердит, чтобы говорить. Гнев делал его ярче, отчетливее. Или это была печаль? Я не мог вынести мысли о печали. Мне ее и так всегда хватало.
— Ты хочешь ее? — спросил я. — Тогда скажи ей сам.
Он не ответил. Я пожал плечами, настолько насколько это было возможно, учитывая, что я вальяжно лежал на стеганом одеяле.
— Я не могу ей сказать, — заметил я. — Кто я, чтобы заявить ей: "Джулиан говорит, что ты можешь выйти на солнце, чтобы отправляться в Вездесущесть Спасения". Или, быть может, мои вчерашние вопросы попали точно в цель, и ты сообразил, что и сам не знаешь, откуда явился? Быть может, никакой Вездесущести Спасения нет. Нет святого Хуана Диего. Может, ты просто хочешь забрать ее с собой в мир призраков, где ты обычно слоняешься в ожидании, что кто-нибудь тебя увидит. Кто-нибудь вроде Квинна, самой Моны или меня? Вот в чем дело? Подразумевается, что она должна хотеть стать призраком? Я демонстрирую тебе свои лучшие манеры. Это мой самый вежливый тон. Мои мать и отец остались бы мною довольны.
Теперь в дверь постучали на самом деле.
Он исчез. Мне почудилось, что я что-то успел уловить краем глаза. Это не Стелла сидела слева от меня все это время? Mon Dieu! Я схожу с ума.
— Трус, — прошептал я.
Я сел, скрестив ноги в индийской манере.
— Входите, — сказал я.
Мона ворвалась в комнату, одетая в свежее розовое платье с длинными рукавами и сатиновые розовые туфельки на высоких каблуках. В ее вытянутой вперед руке трепетал новый листок.
— Давай, впечатли меня, — предложил я.
— "Моя цель возвысить свой опыт до уровня соучастия жизни, на что хватит той грандиозной силы, которой наградил меня Лестат. Подняться до высот, где не будет страданий от очевидных и болезненных теологических вопросов, которые неизбежны для создания, подвергшегося подобной мутации, например таких "как мое существование видится глазами Бога?" Я человек или вампир? Или я только вампир? Это само по себе проклятие, и я говорю сейчас не о буквальном аде, с ужасающим пламенем, но о состоянии, означенном отсутствием бога. Но заключается ли проклятие в том, кто я теперь есть или я по-прежнему нахожусь в релятивистской вселенной, в которой могу следовать тем же принципам гуманизма, что и любой человек? То есть следовать заветам Христа, исторической личности, в которую я полностью верю, несмотря на тот факт, что в современных философских кругах вера в него считается устаревшей. Но какое мне дело до моды, теперь, в моем новом исключительном и часто просветленном воплощении?"
Она посмотрела на меня.
— Что скажешь?
— Что ж… Мне кажется, ты мало затронула тему "вопроса моды". Я думаю, тебе следует глубже рассмотреть вопрос моды и сделать более основательным финал. Возможно, стоит опереться на твое слишком лаконичное заявление, что ты веришь в Христа. И тебе следует чаще оперировать словами "исключительный" и "просветленный". И, конечно, слово "наградил" использовано неправильно.
— Круто!
Она выскочила из комнаты.
Естественно, дверь за собой она не закрыла.
Я пошел за ней.
Она уже стучала по клавиатуре, компьютер гудел на одном из моих столов времен Людовика XV; ее рыжие брови были нахмурены, а зеленые глаза прикованы к монитору, когда я занял свою позицию со скрещенными на груди руками и воззрился на нее.
— Да, что, Возлюбленный босс? — спросила она не переставая щелкать по клавишам.
Квинн уютно вытянулся на кровати и гипнотизировал балдахин.
Вся квартира была наполнена кроватями с балдахинами. Впрочем, а как иначе? Все-таки шесть спален, по три с каждой из сторон.
— Позвони Ровен Мэйфейр и скажи ей, что с тобой все в порядке. Как ты считаешь? Можешь это устроить? Женщина страдает.
— Облом! — клакити-клак.
— Мона, если ты действительно можешь это организовать, чтобы их успокоить… Михаэль страдает.
Она резко взглянула на меня и застыла.
Потом, не сводя с меня глаз, она схватила телефон, стоящий на столе справа, и так быстро набрала большим пальцем номер, что я не смог отследить движения.
Ох уж это поколение с их телефонами, снабженными кнопками. Подумаешь! Я могу выписывать пером такие завитушки, что не поверите, посмотрел бы я, как бы она справилась. И я никогда не пачкал пергамент чернилами.
— Да, Ровен, это Мона. — Истерический вскрик на другом конце провода. Мона напирает: — Со мной все в порядке. Я тут болтаюсь с Квинном. Погоди, не волнуйся обо мне. Мне намного лучше. Абсолютно. — Следует шторм конкретных вопросов. Мона его пресекает: — Ровен, слушай, я чувствую себя отлично. Да, это подобно чуду. Вроде того, что я позвоню тебе позже. Нет, нет, нет, — она напирает снова, — на мне одежда тетушки Куин, все идеально подходит. И ее туфли, действительно круто, будто у нее тонны этих туфель на высоких каблуках, да, и я никогда не носила такую обувь. Да, хорошо, нет, нет, нет, прекрати это, Ровен, и Квинн хочет, чтобы я их носила. Они современные и новые, действительно потрясающие. Люблю тебя. Люблю Михаэля и всех. Пока.
Шлепает трубку, кричащую голосом Ровен.
— Итак, это сделано, — сказал я. — Я действительно оценил твои усилия. — Я пожал плечами.
Она сидела с белым лицом — кровь схлынула с ее щек, и смотрела в пространство.
Я чувствовал себя задирой. Я был задирой. Я всегда был задирой. Все, кто меня знает, считают меня задирой. Кроме, наверное, Квинна.
Квинн сел на кровати.
— Что случилось, Офелия, — спросил он.
— Ты знаешь, я должна идти к ним, — сказала она, наморщив бровки. — У меня нет выбора.
— Что ты хочешь сказать? — спросил я. — Они только хотят развязать себе руки. Да, теперь, бесспорно, их руки еще крепче связаны.
— Нет, нет, нет, — сказала она. — Ради себя самой.
Ее голос и ее лицо внезапно стали безжалостными.
— Ради того, что я должна выяснить, — закончила она холодно, задрожав, будто в комнату ворвался ветер. — Я знаю, что она лгала мне. Лгала годами. Мне страшно подумать, как много она нагородила лжи. Я хочу заставить ее все мне рассказать.
— Это было ошибкой с моей стороны заставлять тебя говорить с ней? — спросил я.
— Офелия, — сказал Квинн. — Не торопи время. Теперь оно в твоем распоряжении.
— Нет, это должно было произойти, ты был прав, — сказала она мне. Но она дрожала. В ее глазах стояли слезы.
Сверхъестественные эмоции.
— Речь идет о женщине-дитя, — сказал я вполголоса. Мог ли я уже показать все Квинну? Что я видел: ее монстроидного отпрыска?
— Моя куколка, — сказал я, — нужны ли нам теперь секреты?
— Ты можешь рассказать ему, — сказала она, стараясь не расплакаться. — Господи! Я… Я хочу найти их! Если она знает, где они, если она скрывает это от меня…
Квинн наблюдал происходящее, держа мысли при себе. Но годы назад она говорила ему, что у нее был ребенок, и что она была вынуждена от него отказаться. Она объясняла, что произошла какая-то мутация. Но никогда не вдавалась в подробности.
В итоге и я увидел лишь взрослую женщину, которая явно не была человеком. Нечто чудовищное, вроде нас самих.
— Ты не хочешь рассказать нам все подробно? — нежно спросил я.
— Не сейчас, я не готова, нет, пока нет. — Она всхлипнула. — Я ненавижу это. Все, что с этим связано.
— Я лишь видел Ровен Мэйфейр, — сказал я. — Я видел ее в Обители Таламаски. С ней явно было что-то не так.
— Ну, естественно, с ней что-то было не так, — сказала она с некоторым раздражением. — Мне без разницы, что с ней произошло, когда она меня увидела. Так она видит нечто, не вызывающее в ней человеческих эмоций. Мне какое дело? Я не собираюсь жить с ней, как Квинн живет со своей семьей. Теперь я это понимаю. Это невозможно. Я не могу, как Квинн. Мне нужно законное имя. Мне нужны какие-то деньги…
— Оставь это на потом, — сказал я. — Нет необходимости обсуждать это прямо сейчас. Этой ночью я достаточно узнал Ровен и Михаэля, чтобы не беспокоить их понапрасну, заставляя сомневаться, не вредить им. Это было не просто. У меня к ним накопилось много вопросов. Но я оставил их при себе.
— Почему ты так о них беспокоишься? — спросила она.
— Потому что я забочусь о тебе и Квинне, — ответил я. — Ты меня обижаешь. Ты не знала, что я люблю тебя? Я бы не смог тебя создать, если бы не любил. Квинн много рассказывал о тебе, и еще до того, как я тебя увидел, я, конечно же, полюбил тебя.
— Мне нужно их о многом расспросить, — сказала она. — Выведать, что они скрывают, а потом я сама найду свою дочь. Но сейчас я не хочу об этом говорить.
— Твоя дочь? — спросил Квинн.
— Ты говоришь о женщине-дитя, этом живом…
— Прекрати! Не сейчас, — сказала Мона. — Оставьте меня наедине с моей философией, вы оба!
Резкий звук передвигаемых предметов. Ее глаза уперлись в компьютер. Она вновь застучала по клавишам.
— Каким словом заменить "наградил"? — спросила она.
— "Даровал", — отозвался я.
Квинн встал у Моны за спиной и умудрился закрепить у нее на шее камею, не отвлекая ее от лихорадочного клацанья.
— Ты же не собираешься сделать из нее тетушку Куин, нет? — спросил я. Она продолжала щелкать клавишами.
— Она Офелия Бессмертная, — сказал он, но не добился одобрения.
Мы оставили ее. Прошли вниз по коридору, миновали цветник, вышли во внутренний дворик, где нашли пару железных стульев. Я подумал, что никогда ими не пользовался. Они выглядели очаровательно старомодно — милым напоминанием о викторианской эпохе. Я не приобретаю без необходимости ничего, что бы ни было антикварным или необыкновенно красивым.
Сад окружил нас высокими банановыми деревьями с их расцветающими ночью цветами. Журчание воды в фонтане смешивалось с отдаленным отзвуком Мониного клацанья и ее шепотом, когда она писала.
Я мог слышать хныканье ночного концерта какой-то группы с Рю Бурбон. Я мог бы услышать весь проклятый город, если бы захотел. Небо стало светло-сиреневым, затянулось облаками и отражало огни города.
— Я так не думаю, — сказал Квинн.
— Что, братишка? — я очнулся от прислушивания к отдаленным звукам.
— Я вижу ее наследницей тетушки Куин, — сказал он. — Разве ты не заметил? Все, что тетушка Куин хотела подарить — одежду, драгоценности, все то, что она хотела отдать Жасмин, она уже отдала. И в банках достаточно средств для того, чтобы Томми смог содержать свою будущую жену или на ком там женится маленький Джером (Джером был сыном Квинна от Жасмин, позвольте вам напомнить) И, таким образом, я сделал Мону наследницей, возможно, десятой доли самых вызывающих шелковых платьев. Жасмин все равно никогда не носила вызывающие шелковые платья. А эти сияющие туфли, которые на самом деле никому не нужны. А эти простенькие черепаховые камеи…
Если бы тетушка Куин каким-нибудь образом узнала, что со мной случилось, чем, деликатно выражаясь, я стал. Если бы она могла знать, что Мона со мной, теперь, когда небо и земля поменялись местами, она бы пожелала, чтобы я подарил эти вещи Моне. Ей было бы приятно, что Мона бегает здесь в ее туфлях.
Я выслушивал все это с пониманием. Я и раньше это понимал. Но дочь Моны — что она собой представляет?
— Одежда и туфли делают ее счастливой, — сказал я. — Может, это оттого, что она так долго болела, что ее собственная одежда пришла в негодность? Кто знает?
— Что тебе показала Кровь, когда ты создавал ее? Что это за женщина-дитя?
— Вот, что я видел, — отозвался я. — Я видел ее дочь, но уже взрослую женщину — чудовище в ее собственных глазах. Она ее произвела на свет. Тварь исторглась из нее. Но она ее любила и нянчилась с ней. Я видел. А потом Мона ее потеряла. Как-то так, как она пытается рассказать. Теперь дочери нет.
Он был шокирован. Ничего похожего в ее мыслях он не уловил. Но во время Обряда можно зайти дальше, чем вам бы хотелось. В этом-то и весь ужас. И в этом его величие.
— Это было именно так противоестественно, так нелепо? — спросил он, но тут же отвел глаза. — Ты знаешь, несколько лет назад, я тебе рассказывал… Я был приглашен в дом Мэйфейров на обед. Ровен показала мне одно место. Там был некий секрет, какая-то темная история витала все время в воздухе. Я его чувствовал в молчании Ровен, в ее движениях, но я не улавливал ничего подобного в Михаэле. И даже теперь Мона не хочет нам говорить.
— Квинн, тебе также не хочется рассказывать ей, зачем ты убил Патси, — сказал я. — Проживая год за годом свою жизнь, мы начинаем понимать, что нет необходимости облегчать душу откровениями. Рассказывая, мы переживаем снова и снова страдаем.
Хлопнула дальняя дверь. Каблучки Моны застучали вниз по лестнице, в руке она сжимала страницы.
— Великий Боже! Как же мне нравятся эти туфли! — сказала она, направляясь к нам через внутренний дворик.
Затем она встала перед нами, похожая на восковую куклу, освещенную светом, льющимся из окон над лестницей. Приняв значительную, как у школьной учительницы, требующей внимания, позу, она начала:
— "Должна признать, хотя я нахожусь в этом возвышенном состоянии всего лишь две ночи, что сама природа моей силы, как и значение моего существования, подтверждают онтологическое превосходство сенсуальной философии, которая буквально хлещет из меня, множась каждый миг и каждый час моего продвижения вперед в постижении вселенной вокруг меня и моего собственного внутреннего мира. Это требует от меня немедленного переосмысления концепции мистицизма, о которой я уже упоминала ранее, чтобы достигать состояния одновременно отстраненного и чувственного. Как возвышенно абстрактных, так и близких к оргазму ощущений, превосходящих все эпистемологические человеческие ограничения и возникающих в равной степени как, когда я пью кровь, так и когда я смотрю на свет от свечи".
— Был период, когда герменевтика боли виделась мне искуплением, возможно, потому что я далеко продвинулась на стезе молящего о Покое, и в этом состоянии лобзала Христа и пять его ран в надежде, что мне будет даровано Успокоение, ускользающее, как мне чудилось, от меня. Но теперь я вижу себя, стремительно приближающейся к Богу по совершенно неожиданному пути.
— Может ли это объясняться тем, что, став вампиром и получив душу вампира, как когда-то душу человеческую, я освобождаюсь от прежних обязательств и вырываюсь за онтологические границы? Я думаю, нет.
— Напротив, я считаю, что именно теперь мне по силам исполнить величайшее предназначение: понять, в чем высший смысл моей силы. При том, что я, безусловно, стала вампиром по собственной воле и путем крещения Кровью, но по своему рождению, становлению и сущности — я человек и должна разделить человеческий удел, пусть я никогда не состарюсь и не умру.
— Возвращаясь к неизбежному вопросу Искупления. Да. Я по-прежнему нахожусь в релятивистской вселенной, неважно насколько эффектное и впечатляющее я приняла воплощение, но я вижу себя в том же измерении, в котором пребывала до трансформации. И теперь я должна спросить: неотвратимо ли закрыт для меня отныне путь к Благодати, указанный нашим Божественным Избавителем, ознаменованный его Воплощением еще до его Распятия — те события, которые, убеждена, действительно имели место в человеческой истории и заняли свое место в хронологии? Могу ли я познать оба этих явления и искать в них отклик?
— И может ли причастие Матери нашей Церкви проникнуть в меня в моем теперешнем состоянии? Но, основываясь на своем коротком опыте, принимая во внимание тот экстаз и страстность, которые, неистовым ураганом проникнув в меня, полностью заменили собой всю боль и все страдания моего организма, должна признать — я осознаю, что отлучена от тела Христа по глубинной сущности самой моей природы.
— И может случиться, что я так никогда и не получу ответа на свой вопрос, неважно, как хорошо я познаю мир и себя саму. Но не значит ли, что само это незнание делает меня только ближе к экзистенциальной сути бытия человека?
— Мне кажется, что самым мудрым выходом будет — с глубоким гуманизмом и, продвигаясь дальше в захватившем меня духовном росте, — признать, что у меня нет надежды найти пристанище в своих духовных блужданиях, будут ли они продолжаться несчетными веками или несколькими годами невыносимого экстаза. Нет шанса узнать, будет ли мне в конце даровано Прощение. И, возможно, само это незнание, моя сверхчеловеческая чувственность, всепоглощающее наслаждение во время насыщения кровью и есть моя цена за избавление от некогда испытываемой боли, за неотвратимость надвигающейся когда-то пугавшей меня смерти, за вездесущую угрозу моего былого человеческого бытия.
— Что скажете?
— Очень хорошо, — сказал я.
Квинн встрепенулся.
— Мне понравилось слово "неотвратимо".
Она подбежала к нему и стала мутузить его страницами по голове и плечам, а также пинать ногами в туфельках на высоком каблуке.
Он только негромко смеялся и беспомощно защищался от нее рукой.
— Погоди, это же лучше, чем плакать! — сказал он.
— Ты невежественный мальчишка! — заявила она, разражаясь всплесками больше не сдерживаемого смеха.
— Безнадежный, несносный мальчишка! Тебе совершенно недоступны мои философские выкладки, которые я намеренно обрушила на твою голову! И что, скажи мне, написал ты, с тех пор как принял крещение кровью? Сами чернила иссыхают, едва их касаются мыслишки твоего грубого маленького сверхъестественного мозга.
— Подождите минутку. Тихо, — сказал я. — Кто-то спорит с охранниками перед воротами.
Я вскочил на ноги.
— О Боже! Это Ровен, — сказала Мона. — Черт! Мне не надо было звонить на ее моб!
— Моб? — спросил я. Но было уже слишком поздно.
— Определитель номера, — пробормотал Квинн, вставая и заключая Мону в объятья.
Это была Ровен. Задыхающаяся, неистовая, сопровождаемая обоими шумно протестующими охранниками. Она обежала их по проезжей части, ворвалась во внутренний дворик, и застыла намертво, когда увидела Мону.
