Глава 6

Открыв глаза, Эйч Джи не сразу сообразил, где находится. Комната была как в тумане: синий ковер сливался с кремовыми стенами кольцами далекого болезненного цвета. Кто-то визжал. Он осознал, что молодая девушка в форменном платье стоит рядом с ним на коленях, и глаза ее полны тревоги. Она бережно прикасалась к его лбу.

– Сэр! Как вы, сэр?

– Спасибо, бывало и получше. – Уэллс поднялся на ноги и увидел на полу пестик для колки льда. – Господи!

Его передернуло: он понял, что ему крайне повезло остаться в живых.

– Мне вызвать вам врача?

– Нет, спасибо.

С каждой секундой он разъярялся все сильнее. Что за чудовище, что за низкая, извращенная тварь! Ну, что ж, с его стороны больше не будет апелляций к разуму и рассудку. Только не после подобного!

– Вы точно не хотите показаться врачу?

– Единственный интересующий меня врач уже скрылся.

Пылающий мщением Герберт Уэллс подхватил пестик для колки льда, сунул его в карман – и ушел из номера.

Лифт мягко остановился на первом этаже. Уэллс выскочил из него и стремительно прошел по вестибюлю, лавируя между группами японских туристов и огибая мебель, словно неуловимый полузащитник-регбист. Выйдя из здания, он пробежал по круговой подъездной дороге отеля и оказался на тротуаре, идущем параллельно Ван-Несс-авеню. Посмотрев в обе стороны, он оценил городскую топографию. На запад улица шла вверх на довольно большом протяжении, обещая неприятный и утомительный подъем. Более того, инстинкт звал его вниз – и он пошел в восточном направлении, где улица спускалась к красивым зданиям административного центра. Почти сразу же он оказался там, где Ван-Несс пересекалась с Гири. Светофор горел красным, плотный поток машин катился по Гири в южном направлении. Куда пошел Стивенсон: на север по Гири или дальше на восток по Ван-Несс? Уэллс снова посмотрел во все стороны. Гири-стрит оказалась шире и светлее: на нее прямо падали лучи вечернего солнца. Ван-Несс, напротив, была залита тенями, да и здания на ней были более высокими и стояли теснее, что сделало бы поспешное движение беглеца менее заметным. Герберт кивнул своим мыслям и, перейдя через улицу, пошел дальше по Ван-Несс.

Спустя два квартала он заметил шляпу Стивенсона, которая то и дело выныривала из потока пешеходов.

Мрачно улыбнувшись, Уэллс перешел на бег. О’Фаррел-стрит он пересек на красный свет, игнорируя гудки и ругань водителей. После этого он выбежал прямо на первую полосу Ван-Несс-авеню, минуя неспешно идущих пешеходов, и успел заскочить обратно на тротуар прямо перед новой волной стремительно несущихся машин. Тяжело дыша, он бежал дальше, пока не догнал Стивенсона: тот стоял на углу Ван-Несс и Эллис-стрит, дожидаясь зеленого сигнала. Зайдя со спины, он схватил Стивенсона, резко развернул лицом к себе и приставил пестик для льда к его шее. Не ожидавший такого Стивенсон резко втянул в себя воздух и широко открыл глаза. Уэллс увидел в глазах противника страх – и понял, что победил.

Он уже собирался отдать ему приказ, когда стоявшая рядом с ними дама заметила происходящее – и завизжала. Уэллс машинально повернулся к ней, чтобы объясниться, – а Стивенсону только это и надо было. Он выбил пестик из рук Уэллса, повернулся – и выбежал на Эллис-стрит, несмотря на запрещающий сигнал светофора. Он увернулся от трех мчащихся машин и почти добрался до противоположного тротуара, когда автобус «Фольксваген» выскочил из-за поворота на Эллис – и врезался прямо в Стивенсона. Тот пролетел по воздуху футов двадцать, а потом упал на тротуар вниз головой.

Вокруг лежащего неподвижно Стивенсона моментально собралась толпа. Все кричали и переругивались. Некоторые пытались решить, что предпринять, а другие (странно спокойные) просто задержались ради острого момента.

Эйч Джи ошеломленно наблюдал за этим с противоположной стороны улицы. Полисмен в белых перчатках спешил к месту происшествия со своего поста в центре перекрестка. Он быстро разогнал толпу, встал рядом со Стивенсоном на колени и расстегнул на нем одежду.

Уэллс словно свинцом налился: он мог только стоять и смотреть. Его охватила грусть, которая была ему самому непонятна: ведь если кто-то и заслуживал железного удара, то именно Лесли Джон Стивенсон. Возможно, все дело было в том, как именно это произошло. Стивенсона повалил и искалечил не какой-то другой человек. Его раздавила техника – и транспортное средство, которое это сделало, просто остановилось, ожидая разрешения ехать дальше. Может быть, именно обезличенный характер происшествия заставлял судьбу Стивенсона казаться такой жестокой и чуждой, ведь Эйч Джи всегда считал жизнь бесценным чудом, а нелепость смерти – личным вызовом. И вот серьезно травмированный человек лежит на тротуаре за шестьдесят восемь лет от дома в футуристическом городе. Никому здесь нет до этого дела – а дома никто ничего не узнает.

Невезучий длинноволосый водитель виновного автобуса бесцельно топтался на месте, судорожно воздевая руки и переживая, не убил ли он только что человека. Спустя какое-то время он привалился к двери своего обшарпанного омнибуса, а полисмен тем временем хладнокровно задавал ему вопросы, занося информацию в блокнот. Выглядело это рутинно: полисмен действовал так, словно подобное происходило постоянно. Более того – движение машин восстановилось, да и пешеходы шли мимо так, словно ничего не случилось.

Да, Герберт Джордж Уэллс наблюдал сейчас еще одну из сцен современного (и приземленного) спектакля, где по иронии судьбы фигурировал добрый полисмен, пытающийся трансформировать хаос в логическую последовательность. Когда первое действие драмы только что завершилось.

Второе действие началось с приближающимся завыванием сирены, которая в конце концов стала просто оглушительной. Блестящий красно-белый фургончик вывернул с Ван-Несс и остановился посредине Эллис-стрит. На дверце была надпись «37-я команда Скорой помощи». Два ловких молодых человека в темно-синей униформе выскочили из машины и начали заниматься Стивенсоном. Его перекатили на носилки с хромированными ручками, подняли и установили в машине. Движения молодых людей были изящными и отточенными. Никакой траты времени или сил. Никаких сомнений и ненужных разговоров. В считаные секунды они забрались обратно в фургончик – и пока один что-то говорил в небольшое металлическое устройство, одновременно круто разворачивая машину, второй закрепил на лице Стивенсона маску, покрутил какие-то ручки на металлических цилиндрах, а потом начал проверять его пульс. Машина понеслась по Эллис-стрит, и, реагируя на сирену, поток движения расступался, словно воды Красного моря перед Моисеем.

Эйч Джи был потрясен. Ему вспомнилось, что он читал о войне в Крыму, когда сотни раненых лежали без помощи много часов, а порой и несколько дней. Тем, кому посчастливилось оказаться у уставших и плохо обученных врачей, либо не помогали вообще, либо делали ампутации конечностей. А вот здесь он наблюдал работу обученной команды, явно хорошо знающей дело спасения жизни. Он восхищенно подумал: «Боже, как чудесно и радостно людям 1979 года знать, что к травмам и (или) смерти не относятся равнодушно».

А потом он нахмурился, несколько смутившись. Здесь была некая ирония: Стивенсона раздавил продукт развития техники, а потом подобрал и увез (несомненно, при этом спасая его жизнь) схожий механизм. Один дарил смерть, второй возвращал к жизни. Чаши весов были уравновешены.

Повернувшись, пришелец из прошлого робко подошел к полисмену, оставшемуся на углу перекрестка и что-то говорившему в металлическую коробку. Когда он закончил разговор, Уэллс обратился к нему.

– Извините, сэр, куда именно увезли беднягу, которого сбила машина?

Полисмен смерил Эйч Джи взглядом и осуждающе нахмурился:

– Вы с ним знакомы или как?

– О нет, сэр. Видите ли, я приезжий – и мне стало любопытно, что принято делать в случае подобных трагедий.

– Его забрали парамедики, так что он окажется в Центральной больнице Сан-Франциско. А разве в Англии не так?

Герберт Уэллс расплатился с таксистом и вышел из машины у главного входа Центральной больницы Сан-Франциско. Солнце уже садилось, с залива поднимался холодный туман, но писатель все равно замер на краю длинной пешеходной дорожки. Увиденное оказалось совершенно неожиданным.

Больничный комплекс был огромен, здания – старые и угрюмые. Они были выкрашены оранжево-красной краской, которая за многие годы заросла грязью и копотью. Кусты и газоны без ухода побурели. Вся территория была обнесена мощной чугунной решеткой, нижняя часть которой оказалась засыпана старой бумагой и другим мусором, принесенным ветром. Позади зданий высоченная труба испускала струйки белого пара.

Эйч Джи содрогнулся. Это место напомнило ему викторианскую тюрьму. Тем не менее это была больница. Слева он увидел новехонькую прямоугольную вывеску. На белом подсвеченном изнутри фоне вишнево-красные буквы гласили: «Неотложная помощь».

Еще один красно-белый фургончик пролетел по подъездной аллее и заехал за здание, следуя указательной стрелке, так что Эйч Джи предположил, что именно там и найдет Стивенсона. Он быстро прошел по тротуару, плотнее запахивая пиджак: ветер усилился, и заметно похолодало.

В отличие от ворот больницы у дверей «Неотложной помощи» кипела бурная деятельность – и все выглядело очень новым. Уэллса это несколько успокоило.

Внутри были воплощены грезы романтика от науки, прибывшего из девятнадцатого века. Прямо перед Эйч Джи оказался ряд серебристых лифтов. С мелодичным звяканьем один из них пришел – и его огромные двери автоматически раздвинулись. На глазах Уэллса санитар завез внутрь старика на каталке. Лицо больного было таким же мраморно-белым, как и простыня, накрывавшая его кажущееся неживым тело. С другой стороны равнодушная уборщица завезла тележку со швабрами и ведрами. Сладковатый запах нашатыря был вполне узнаваемым. Двери с шипеньем закрылись. Уэллс посмотрел на вспыхивающие над ними цифры: лифт опустился на четыре уровня ниже первого этажа. Его это немного удивило.

За лифтами оказался островок «Справочной и регистратуры». Все женщины за невысокими стеклянными перегородками были в накрахмаленных белых халатах и шапочках. Вне зависимости от возраста лица у всех были безмятежными, волосы – аккуратно уложенными. Некоторые работали за какими-то машинками: негромкий гул и электрическое пощелкивание окружали весь островок.

От приемной два широких сверкающих коридора вели в безупречно чистые недра больницы. Каталки везли туда и обратно, однако состояние больных неизменно оставалось непонятным: никаких ясных примет не было, все было накрыто белым. Проезжали и моторизованные инвалидные коляски, вызвавшие у Эйч Джи бурный восторг: кто бы мог подумать, что инвалиды станут передвигаться за счет искусственного источника энергии? Тут и там собирались группы людей, по большей части в однотипных халатах – белых, розовых, зеленых и даже серых и синих. Уэллс быстро сообразил, что цвет означает вид работы. Таким образом, в момент экстренной медицинской ситуации никому не понадобится спрашивать других, на чем они специализируются. Как умно!

Уэллс наклонился и потрогал пол, а потом провел рукой по светлой стене. Да, в больнице все было сформировано из той же любопытной субстанции, с которой он впервые столкнулся в «Макдоналдсе». Такая гладкая, такая блестящая, такая нежная! Наверное, дело в электрическом освещении. Ему хотелось назвать его «лампами накаливания», однако Уэллс сомневался, будет ли это правильно: все вокруг было освещено равномерно и мягко, а свет лился с потолка из больших прямоугольных источников. Тут не было теней, не было темных коридоров, из которых доносились бы жалобные крики больных, терзаемых болью. Здесь видно было все! А из коробок, закрепленных под потолком, лилась музыка. Никаких мучительных воплей!

Герберт Джордж Уэллс гордо улыбнулся. Вот оно, предсказанное им будущее! Вот что наука и техника могут дать человечеству! В этих прекрасных современных условиях просвещенный человек способен оказывать помощь другим.

Но самым поразительным была абсолютная чистота больницы. Эйч Джи было даже страшно к чему-то прикасаться: он боялся оставить здесь бациллы из девятнадцатого века.

Он вспомнил свое пребывание в больнице Святого Георгия во время последнего обострения туберкулеза, вызванного переутомлением и крахом брака с Изабель. Его поместили в длинную унылую палату на пятьдесят человек. Комнату освещали четыре газовые лампы, а так как большие окна не открывались, то атмосфера была тяжелой и затхлой. В палате стоял удушающий запах испражнений, желчи, плесени и дыма. Его уложили на продавленную койку с комковатым матрасом, покрытым клеенкой, ставшим холодным и влажным. На Уэллса навалили одеяла, чтобы сбить жар, не оставлявший его много дней. Когда он кашлял, острая боль простреливала все нервы и мышцы его тела. Потом по палате прошелся врач, небрежно осматривавший больных, игнорирующий стоны и бормотанье тех, кто бредил: он не мог сделать что-то помимо того, что уже было сделано. В 1892 году.

От такого – к вот этому. Яркий свет, крахмальное белье… Музыка и гигиена. И ни одного признака, ни одного стона страданий. Эйч Джи был потрясен.

– Я могу вам чем-то помочь, сэр? – спросила волонтерка-санитар.

Уэллс вздрогнул от неожиданности, но тут же взял себя в руки.

– Кажется, одного моего знакомого доставили сюда два молодых человека в темно-синем. – Он немного поколебался. – Его сбил автомобиль.

– В регистратуре вам ответят, сэр.

Эйч Джи подошел к справочной и стал терпеливо ждать. За стеклянной перегородкой располагался ряд телевизионных экранов, показывавших коридоры и различные помещения. Одна из медсестер сидела перед ними и нажимала на пульте кнопки, меняя изображения. Время от времени она делала какие-то записи. Герберт был впечатлен. Надо же: человек может моментально узнать, что происходит в любом месте больницы! Подумать только, сколько времени можно сэкономить и сколько жизней спасти благодаря этому чудесному устройству! Он торжествующе улыбнулся. Стивенсон был близорук и заблуждался: здесь телевидение используется во благо человека. Интересно, используется ли такой вид связи по всему миру? Если это так, то огромное количество людей могут моментально увидеть, что делают другие и как они живут. Какой бесценный дар рассудку!

Статная светловолосая медсестра повернулась к нему и улыбнулась:

– Чем я могу вам помочь, сэр?

– Сегодня днем мой знакомый попал под автомобиль и был привезен в эту больницу. Мне хотелось бы узнать масштаб его травм и ожидаемое время выписки.

– Конечно, сэр. Могу я узнать имя больного и номер страховочного полиса?

– Его зовут Лесли Джон Стивенсон…

Она повернулась и начала стучать по клавиатуре небольшого электронного устройства.

– Но, боюсь, что номер полиса не знаю.

– Дата рождения?

– Насчет нее я тоже не совсем уверен.

Медсестра повернулась от экрана к Уэллсу:

– Извините, сэр. У нас Лесли Джон Стивенсон не зарегистрирован.

Уэллс терпеливо улыбнулся:

– Не думаю, что при нем было какое-то удостоверение личности в тот момент, когда на него налетела машина.

– Тогда он зарегистрирован как неизвестный. – Она нахмурилась, задумалась, но быстро снова ободрилась. – А вы не можете мне сказать, где именно произошел несчастный случай?

– На перекрестке Ван-Несс-авеню и Эллис-стрит.

Она снова вернулась к компьютеру и набрала новый запрос. Спустя несколько мгновений пришел ответ, который она зачитала Уэллсу:

– Мужчина, белый, рост шесть футов, вес сто восемьдесят фунтов, карие глаза, темные волосы, смуглый. Поступил в коматозном состоянии в 16.13 в розовой рубашке и голубых брюках.

– Это он! Это Лесли Джон Стивенсон!

– По официальным документам он проходит как Неизвестный номер шестнадцать.

Она профессионально улыбнулась.

– Вы можете мне сказать, как он?

– Извините. Вам надо будет поговорить с врачом пациента, мистер?..

– Уэллс.

Она записала его фамилию и указала в глубину коридора.

– Может, вы подождете в комнате для посетителей? Больным занимается доктор Родден. Как только он освободится, я попрошу его с вами поговорить.

– Спасибо.

Он повернулся и ушел в указанном направлении.

Миновав подъемники (он еще не привык называть их «лифтами»), Уэллс оказался в комнате для посетителей. На пол было постелено ковровое покрытие, стояла мягкая мебель, на столиках лежала масса материалов для чтения.

Ему все понравилось. В больнице Святого Георгия посетителям предоставлялась только сырая комната с каменными стенами и полом и строгими деревянными скамьями вдоль стен.

Он направился к пустому креслу, когда его остановил странный звук. Обернувшись, он изумился. Напротив комнаты, у дальней стены коридора какой-то мужчина достал жестяную банку из одного аппарата, а потом из другого – яблоко! Машины для выдачи еды! Господи!

Эйч Джи поспешил подойти поближе. В окне одного устройства лежали сэндвичи, в окне второго – фрукты. Третий предлагал «газировку» (что бы это ни было), четвертый – кофе, чай и горячий шоколад, а дальше, в пятом, было множество аппетитных закусок, названия которых он не знал. Он внезапно ощутил сильный голод, так что вернулся к аппарату с сэндвичами, прочел возможные варианты, решил, что «ветчина с сыром» звучит наиболее привычно, и нажал кнопку. Ничего не произошло. Вспыхнула табличка, на которой он прочел: «Внесите деньги». Покраснев, он пошарил в кармане и извлек горсть монет. Засунув в прорезь требуемые пятьдесят пять центов, он снова нажал кнопку. Машина застонала, зажужжала, вернула его деньги и зажгла новую рекомендацию: «Попробуйте изменить выбор».

Уэллс послушался, но снова получил деньги обратно. Еще три раза он вводил в аппарат деньги – и еще три раза никакой еды не получил.

Он перевел взгляд на соседний аппарат и нахмурился. Он не любил фрукты. В легкой досаде он переместился к раздатчику ярких пакетиков. Он отверг жевательных червяков (от одного названия стало тошно), леденцы (простудиться не хотелось бы) и воздушную кукурузу (у него не было желания есть нечто, похожее на помет мелкого зверька). Оставались «Фритос» и «Хостес Твинкиз». Последние выглядели более сытными, так что он бросил монетки в прорезь, потянул за рычаг – и ну надо же! – наружу выскочило печеньице. Он осторожно развернул его и понюхал. Ему вспомнилась великолепная выпечка миссис Нельсон, не сравнимая со сладковато-затхлым запахом «Твинки». Пожав плечами, он отправил печенье в рот. Прожевав и проглотив сладость, он не почувствовал сытости. У него только зубы заболели от огромной порции сахарной помадки в белом вязком центре «Твинки».

В итоге Уэллс остановился на чашке слабенького чая. Он вернулся в комнату ожидания с мыслью о том, что проблема механизации приготовления пищи заключается в том, что пожаловаться на ее качество некому.

Эйч Джи устроился в неудобном кресле и взял со столика потрепанный «Ридерз дайджест». Он уже собрался углубиться в интересное изданьице, когда врач в белом халате привел в комнату трех цветных людей, приговаривая нечто утешающее. Герберт Уэллс рассматривал их с любопытством: до этого он видел чернокожих людей только на фотографиях.

Кажется, это была семья – в западном, иудео-христианском смысле этого слова. В противовес африканскому. Хотя, подумав немного, Герберт признал, что понятия не имеет о характере африканской семьи. Его знания о социальном устройстве Черного континента ограничивались племенной системой, которую он презрительно сравнивал с лондонской системой закрытых мужских клубов.

Уэллс подался вперед, внимательно присмотрелся ко всем троим – и не обнаружил в их поведении даже следа джунглей или саванны. На их месте могла оказаться любая американская или английская семья. Мать была седеющей толстухой в стареньком темно-синем платье. Два паренька, которые ее сопровождали, явно были ее сыновьями. Старший был высокого роста, и одежда его напоминала новый наряд Стивенсона. Он гневно расхаживал туда и обратно, пока врач продолжал говорить. Паренек помоложе, в блеклой кофте и коричневых широких брюках, доверчиво слушал белохалатного носителя дурных вестей. Мать расплакалась. Врач извинился, повернулся и ушел.

Младший паренек начал утешать мать:

– Папа поправится! Не слушай врача, мам!

Эйч Джи вспомнились гравюры из книг по американской истории, описывавших рабовладение, которые ему попадались в школьные годы. Правда, африканских рабов освободили за год до его рождения. Тогда почему же эта картина, которую он наблюдает в больнице будущего, кажется настолько исторической? Неужели в 1979 году существует иной вид угнетения? Выяснить это возможно только одним способом. Он подойдет к этому семейству и вежливо спросит, не может ли он, Герберт Джордж Уэллс, им чем-то помочь.

Он импульсивно встал и направился было к ним, когда старший из братьев повернулся и пригвоздил Уэллса к месту взглядом. Писатель замер. У него появилось леденящее душу ощущение, будто между ним и чернокожим семейством внезапно выросла стена. Он всмотрелся в лицо юноши в поисках объяснений, однако на нем застыло убийственно-холодное выражение. Герберт благоразумно вернулся в кресло и сделал вид, будто читает. Бодрая музыка лилась из усилителей, неумышленно контрастируя с отчаянными стонами женщины.

В этот момент Герберт Уэллс, сам того не подозревая, превратился в нервический стереотип конца 70-х годов двадцатого века. Почему чернокожий юноша посмотрел на него со столь глубоко укоренившейся злобой? Он ничего не сделал ни ему, ни его отцу!

Следующие два часа Эйч Джи оставался в комнате для посетителей, ожидая доктора Роддена с новостями о состоянии Лесли Джона Стивенсона. Этот период нельзя было назвать спокойным: каждые несколько минут к больнице подъезжала машина «Скорой помощи». Сразу же после этого родные и друзья собирались в комнате для ожидания. Большинство из них (а значит, и экстренных больных) были черными, коричневыми или азиатами – и Уэллс видел в их глазах безнадежность. Если не считать саму больницу, это могло происходить в лондонском Ист-Энде. Прогресс техники этим людям не помог. Он над ними насмеялся.

Над одноглазым китайцем, точащим нож о подошву. Над седовласым смуглым мужчиной, пившим из бутылки, спрятанной в бумажном пакете. Над юной негритянкой – глубоко беременной – избитой и нуждающейся в помощи. Над младенцем, страдающим непонятным заболеванием, оставленным вопить – непонятно почему. Над старухой, почти слепой, не знающей, что сделали с ее мужем. Над негром в желтом костюме и оранжевом котелке, который просто ждал.

Над всеми ними.

Уэллс ушел из комнаты, остро ощущая, что в этом уголке 1979 года классовая система существует. Он всегда считал, что прогресс освободит людей, даря им возможность творить добро. Теперь он в этом усомнился – и его злило то, что он ставит под вопрос собственные убеждения, тем более что совсем недавно это уже сделал Стивенсон.

Он стремительно прошел мимо лифтов к регистратуре.

– Что-то случилось, сэр? – спросила сидевшая за окошечком медсестра.

– Да, случилось! Та медсестра, которая тут была раньше, обещала, что доктор Родден выйдет ко мне в комнату для ожидания, чтобы обсудить состояние моего знакомого.

– Доктор Родден ушел из больницы десять минут назад, – сказала она виновато.

– Но он должен был со мной поговорить!

– Извините. Он заступит на дежурство утром.

– Постойте! – взорвался Уэллс, побагровев. – Вы же не хотите, чтобы я провел ночь в этой комнате?

– Извините, сэр, это меня не касается. – Она махнула рукой кому-то у него за спиной. – Следующий, пожалуйста.

В бессильной досаде Уэллс повернулся и ушел из больницы.

Прохладный ночной воздух освежал, туман смягчал резкие границы света от фонарей и приглушал металлический шум машин. Успокоившись, Эйч Джи зашагал прочь от больницы. Выйдя на улицу, он попытался понять, что делать дальше: непривычное миганье разноцветных неоновых огней его ошарашило. Внезапно ощутив ужасную усталость, он сел на бордюр тротуара и попытался выработать логичный план, которому можно было бы следовать. Первая пришедшая ему в голову мысль была не блестящей, но вполне разумной.

Отдохнуть.

На противоположной стороне улицы стояли отели: их фасады напомнили ему Лондон девятнадцатого века. Он поспешно направился к ним, ощущая ностальгический укол в пустом желудке, выбивший из его глаз несколько слезинок. Он гневно стряхнул эти признаки слабости. Зачем ему сейчас эти навязанные глупости насчет «старого доброго времени»? Ему нужно место для ночлега.

Он вошел в «Отель и апартаменты Портреро (с 1929 года)» и прошел по небольшому вестибюлю с подернутой плесенью мебелью и дремлющим чернокожим консьержем. У стойки никого не оказалось. Он позвонил в звонок.

– Чего тебе, парень? Тут больше не дают, так-то, сударь. Как выбрали нового мэра, так все перебрались в центр и получили лицензии.

– Номер, пожалуйста.

Дежурный нацепил очки без оправы.

– На ночь?

– Любезный, а зачем бы он мне еще был нужен?

Чернокожий отреагировал усталым пожатием плеч и выложил перед Уэллсом пожелтевшую карточку и карандаш.

– Четырнадцать пятьдесят, пожалуйста, сэр.

Уэллс порылся в карманах, но обнаружил там только доллар и тринадцать центов мелочью.

Чернокожий мужчина молча ждал, часто моргая глазами. Он к такому привык.

Уэллс вдруг ухмыльнулся, вспомнив про дорожные чеки, которые в начале дня купил у Эми Роббинс. Господи, кажется, будто это было так чертовски давно!

– Вы дорожные чеки принимаете, сэр?

– Если они не заграничные.

Герберт Уэллс посмеялся забавной фразе дежурного и сунул руку в задний карман. Не заграничные, ну надо же!

Дорожных чеков в брючном кармане не оказалось – и он залез в карманы пиджака. Да, спать. Нет, сначала принять ванну. Понежиться в горячей ванне.

Внезапно он нахмурился. Дорожные чеки! Их нет… Они потерялись – или его обворовали? Он снова лихорадочно проверил все карманы – но безрезультатно.

– Что-то не так, сэр?

Уэллс не ответил: он повернулся и поспешно ушел. Он вернулся в больницу и снова зашел в комнату для ожидающих.

Чернокожие малыши спали в кресле, которое он недавно занимал, а их отцы сидели рядом на диване и играли в карты. Все остальные места тоже оказались заняты. Махнув рукой на все, Герберт Уэллс лег на пол между креслом и диваном, подложив под голову кипу вчерашних газет. Никто не обратил на него внимания, хотя он ведь мог оказаться умирающим!

Одна из машин «Скорой помощи» с завыванием подъехала к больнице, но Уэллс даже головы не поднял. Он – как и эти дети – усвоил новый урок. Он способен был заснуть где угодно.

Эми Роббинс встала под душ, расслабляясь под струями горячей воды и радуясь тому, что сама распоряжается своей жизнью.

Она была свободной женщиной уже год – здесь, в Сан-Франциско, городе огней, ресторанов и личностей, – могла прокладывать себе дорогу без компромиссов, имела право сказать «нет» или «да», не имея обязательств ни перед кем, кроме самой себя. И она этим наслаждалась. Вопреки всему у нее есть собственное жилье, она оплачивает счета сама и не должна делить туалет или душ с кем бы то ни было. Она подняла подбородок, подставляя воде свое точеное лицо. Она закрыла глаза, улыбнулась, а потом медленно подняла руки, позволяя воде массировать грудь и подтянутый живот. Обычные рабочие проблемы забывались, напряжение уходило. Жизнь прекрасна. Наконец-то.

Освежившись, она выключила воду, вышла из-под душа, вытерлась – и потянулась за висевшим на двери халатом. Перед тем как его надеть, она посмотрела в запотевшее зеркало, где ее нагая фигура была размыта паром. Она представила себе, будто только что сошла с картины какого-то импрессиониста. Одни пастельные тона, никаких теней.

Она прошла по скрипучему коридору в гостиную своей квартирки на третьем этаже жилого дома на Рашен-Хилл. Пройдя к единственному предмету роскоши, который она себе позволила, – стереофоническому музыкальному центру, – Эми включила венский сборник Моцарта. Оттуда она перешла на кухню, наполнила хрустальный графин (сувенир от семейной жизни) и полила цветы в горшках, расставленных на всех подоконниках.

Вернувшись на кухню, она убрала в холодильник остатки салата с тунцом и сполоснула посуду. Покончив с домашними делами, она налила себе бокал холодного «Шабли», прошлепала обратно в гостиную и устроилась на большом старом диване с утренней «Кроникл». Тихая мелодия навеяла ей мысль о той единственной вещи, о которой Эми по-настоящему мечтала: о настоящем камине и запахе горящих дубовых поленьев. Это у нее тоже будет. Со временем – и на ее собственных условиях. Сейчас она наслаждалась самым ценным даром – сладким одиночеством.

Зазвонил телефон.

Это оказался Гарри, младший администратор лизинговой корпорации. Он приглашал ее в потрясающий баскский ресторанчик выпить и порезвиться.

– Нет, Гарри. Мне никуда выходить не хочется.

Он решил, что она больна, посочувствовал и повесил трубку.

Эми рассмеялась, потягиваясь. Никто из них толком не понимает. Можно подумать, что пустая комната оскорбляет их мужское достоинство. Они не выносят, чтобы женщина ходила без сопровождения или проводила время одна.

Эми перешла к окну и посмотрела на деревья в слабом освещении, доходившем с улицы. Она была без ума от этих деревьев: тонкие, хрупкие. Они менялись так медленно.

Она вернулась на диван, чтобы дослушать Моцарта, и ее мысли вдруг вернулись к тому странному, наивному, почти беспомощному мужчине, мистеру Уэллсу из Лондона. Что в нем было такого? Он то казался старомодным (хотя и обходительным) кавалером, то производил впечатление осиротевшей куклы, которую надо отнести в химчистку.

Ей стало любопытно, позвонит ли он ей, как обещал, или она больше никогда его не увидит. Тут она пожала плечами и расхохоталась, вспомнив, что бедный мистер Уэллс забыл все свои дорожные чеки в банке.

Конечно, он снова позвонит! И если ей по-прежнему будет настолько любопытно, она вполне может спросить его, что он запланировал на время ленча.

Она допила вино, а потом встала и пошла спать. Идя по коридору, она продолжала потягиваться, чувствуя себя одновременно вымотанной – и чертовски довольной собой. Мисс Эми Роббинс было чем гордиться.

Эйч Джи резко проснулся, ощущая запах и вкус несвежего газетного листа. Он поднял голову и увидел, что спал, зарывшись лицом в кипу газет. В комнате ожидания оказалось пусто, в окна лился яркий солнечный свет. Он перевернулся на спину. Больница казалась притихшей, замершей. Не видно было толп посетителей, встревоженных врачей, спешащих медсестер или деловитых служащих. Не было даже обычного наплыва сирен и машин «Скорой помощи». Казалось, смерти и травмам тоже нужен отдых – и они ждут вечера и ночи (когда человеческие слабости проявляются ярче), чтобы вернуться к обычному ритму.

Уэллс вышел из комнаты ожидания и отправился в мужской туалет. Умываясь, он обратил внимание на то, что двухдневная щетина стала довольно заметной. Кто же мог подумать, что в путешествие во времени следует захватить бритву? Тут он принюхался к себе.

– Фу!

Флакон с одеколоном тоже не помешал бы. Он снял пиджак, рубашку и галстук, намочил бумажные полотенца и протер все тело. Снова одеваясь, он удовлетворенно улыбнулся: чистое тело помогло ему снова почувствовать себя цивилизованным человеком.

В качестве последнего штриха он пригладил рукой волосы и закрутил усы. Сделав шаг назад, он посмотрел на свое отражение с восхищением. Он выглядит на удивление хорошо, если учесть отсутствие нормальной гигиены.

Выйдя из туалета, он прошагал по коридору, готовясь к сражению у справочной. Задержавшись у автоматов с едой, он купил себе чашку утреннего чая, проглотил чуть теплую жидкость – и проследовал к регистратуре, где твердо потребовал встречи с доктором Родденом. К немалому его удивлению, дежурная медсестра пошла ему навстречу – и спустя несколько минут усталый и задерганный мужчина открыл двери коридора и направился к нему. На левом нагрудном кармане длинного белого халата у мужчины оказалась небольшая табличка, провозглашавшая, что он – «Доктор А. Родден».

– Вы хотели меня видеть?

– Любезный, я уже шестнадцать часов пытаюсь с вами встретиться.

– Ну, не считайте себя одиноким. Адвокат моей супруги ждет уже два с половиной года. – С сухим смешком доктор рассеянно направился к лифтам с видом человека, которому совершенно некогда заниматься собой. – Чего именно вы хотите?

– Мой друг оказался вашим пациентом, и я хотел узнать, как именно мне оформить его выход из больницы.

– Обратитесь к кассиру.

– Конечно. Но вы можете сказать мне, в состоянии ли он перенести дорогу?

– Конечно. Как его зовут?

– Лесли Джон Стивенсон.

Родден начал перелистывать записи в блокноте.

– Хотя судя по тому, что мне сказали ваши медсестры, Стивенсона зарегистрировали как Неизвестного номер шестнадцать, – с отвращением в голосе уточнил Уэллс.

Родден прищурился и стал просматривать записи внимательнее. Остановившись на какой-то странице, он нахмурился – и отвел взгляд.

– Время от времени – раз в неделю или раз в месяц – здесь случается нечто такое, чему у медицинской науки нет никаких объяснений. Случай был совершенно обычный. Мы просто решили немного его понаблюдать. – Он вздохнул. – К сожалению, я должен вам сообщить, что этот человек скончался между двумя и четырьмя часами ночи.