Итак, я в том же доме, куда мы приехали пятьдесят лет назад по здешнему времени. Тогда шел десятый год первого века, ныне – шестидесятый. Дом причудливой деревянной архитектуры с разновеликими окнами и дверьми стоит на холме над бывшим ериком. Он словно совсем не постарел. Та же кораллового цвета жимолость на стенах, та же обегающая дом деревянная галерея, только крыша подновлена толстым слоем недавно срезанной и прессованной соломы, выдвинутой длинным козырьком над этой обвитой цветущим вьюнком галереей, да вместо ступеней из плоских, вдавленных в землю валунов к дому ведет широкая лестница из тесаного камня. И забора из высоких нетесаных бревен с узкими бойницами уже нет, его заменил чугунный рисунок насквозь просматривающейся ограды.

Одно из окон нашей комнаты выходит в густой фруктовый сад, другое в ясеневую рощицу, полукольцом охватывающую дом, – единственный лесной оазис среди выкорчеванного на километры леса, вместо которого гектар за гектаром тянутся пшеничные и кукурузные поля. Стил уже показал нам их, прокатив по проселку в открытой двухколесной «американке», запряженной парой породистых рысаков. Видели мы и птицеферму, и скотный двор, которому в свое время позавидовал бы любой российский помещик, вместительные амбары для зерна, огороды и молочное хозяйство с маслобойками и сыроварней.

Что изменило Стила, превратило из двадцатилетнего романтического парня, почти дикого, как индеец времен колонизации Американского континента, в крупного хозяина, знающего цену каждому истраченному и заработанному франку? Я застал его после поездки по имению над бухгалтерскими книгами, которые он проверял в присутствии своего ровесника-управляющего. Но как различно выглядели они в этой беседе: один – жесткий и властный, другой – покорный и робкий.

Когда Стил закончил дела с управляющим, у нас наконец произошел разговор, которого я ожидал.

– А все-таки потянуло к политике? – спросил я его.

– Потянуло, – согласился Стил, – сказалась, должно быть, отцовская кровь. Да и здешние фермеры, когда на кантоны новые земли разбили, меня сначала кантональным судьей выбрали, а потом все, как один, – кандидатом в сенат. Так и прошел без соперников. И каждые выборы выдвигали заново, даже если большинство в сенате переходило к «джентльменам».

– Точнее, к правым?

– Пожалуй.

– Значит, вы – левые?

– Мы – центр. Левые не сформировали собственной партии. Пока это – наше левое крыло, обязанное подчиняться решению большинства, хотя по многим вопросам оно и не согласно с нашей политикой.

– По каким же вопросам?

Стил замялся.

– Трудно сказать, не заглядывая в протоколы заседаний сената. Назову главные. Они, например, за снижение пенсионного возраста и за увеличение пенсий, а мы на это не идем – не позволяет бюджет. Они – за национализацию железных дорог, нефтяных и газовых разработок, ну, а мы, естественно, не хотим ограничивать инициативу хозяев. Интересам государства она не угрожает.

– А интересам народа?

– Я уже говорил, что государство – это народ и его хозяйство, – упрямо повторил Стил.

Я решил не затевать спор. Еще не время. Спросил примирительно:

– Ваши консерваторы-«джентльмены», вероятно, не возражали бы против Мердока?

– Возможно. Но мы сдержим и Мердока, и Донована.

– Кто это – Донован?

– Глава левых. Они еще называют себя марксистами. До сих пор не могу понять это слово. У них даже язык какой-то чудной. Классовая борьба, производительные силы, производственные отношения, прибавочная стоимость…

Я не возражал сенатору, только спрашивал:

– А кто может быть президентом?

– Глава победившей на выборах партии становится одновременно и главой государства. За истекшие полстолетия на этом посту побывали и Фляш и мой отец…

Невольно мне вспомнился Фляш, подпольщик. Именно ему, возможно, и досталась та пачка книг, которую я положил на грань двух миров – галактического, откуда мы вернулись на Землю, и нашего, земного. Среди этих книг были и философский словарь, и однотомная энциклопедия, и учебник политической экономии для советских вузов. В них хватало материала для того, чтобы уяснить сущность капитализма и социализма, их экономики и политики. Однако подробно расспрашивать Стила о левом крыле популистов я не стал. Его могло насторожить такое любопытство.

– Почему популисты почти всегда побеждают на выборах? Мелких хозяев больше, чем крупных? – так прозвучал мой новый вопрос к сенатору.

Он ответил не сразу, чуть-чуть подумал и отрицательно покачал головой.

– Не потому. Конечно, за нас голосуют батраки и мастеровые, их много. Но хотя заводчики в своем районе вкупе с цеховыми старостами умеют протащить своего депутата, любой фермер-хозяин, независимо от того, сколько у него земли и скота, всегда за нас. Мы страна аграрная, аграрии и у власти.

– Значит, законы, выгодные промышленникам, проваливаете?

– Но невыгодные для нас – да!

– Например?

– Ну, скажем, требуют государственные кредиты на постройку нового завода или железной дороги. А если они не так уж нужны фермерам и промысловикам? Вот и проваливаем – у нас даже без левых две трети в сенате.

– Вы же тормозите прогресс. Я видел ваши сельскохозяйственные машины. На Земле это древность. На лошадях у нас сто лет назад пахали и боронили.

– Самоходные машины есть и у нас. Только производить их невыгодно. Чего-чего, а лошадей здесь хватает. И так они дешевле свиней. Да и прерия еще не освоена, а там диких табунов – тысячи.

– И на улицах газовые фонари, как и пятьдесят лет назад.

– В центре Города провели электричество, а на окраинах – да, газ. Кому нужен такой прогресс, если он втрое дороже. Может, и впятеро. Построили, что необходимо, а на ветер фермер денег бросать не будет. Понадобился телеграф – провели, а телефон, хотя и придумали, не прошел. Дорого! Кто может поставить себе телефон? Завсегдатай клуба состоятельных – да. А счетовод и лавочник обойдутся посыльными. Фермеру же о телефоне даже не заикнешься. Шерифы и судьи посылают верховых, когда нужно, а простой ранчмен и слова такого – телефон – не знает.

Спорить с сенатором о прогрессе явно не стоило. Стил выражал взгляды большинства населения в этом аграрном Городе-государстве. Серебро и медь он использует, будет лить чугун и сталь плавить, пошлет в угольные шахты забойщиков и железную дорогу построит, если нужна она ему для доставки его товаров на рынок, а вот денег на сомнительные, по его мнению, научные эксперименты не даст. Да и не только научные. Зачем, скажет он, строить автозавод, если автомобиль и в мастерских соорудить можно, благо жаждущих автомобильной роскоши не десятки тысяч, а просто десятки, у кого деньги бешеные. Надо строить сначала дороги, а не автозаводы; лошадь и по проселку пройдет, а машина завязнет, особенно зимой или осенью, в дождевую хлябь. Если и не сказал этого Стил, то, весьма вероятно, подумал. А я больше и не спрашивал.

Вижу, как тихо-тихо приоткрывается дверь, и уже знаю, что это входит Мартин. Сто кило на весах, а ходит легко и бесшумно, как вождь из племени сиу – был, наверно, такой индейский предок в безупречной американской родословной Мартина.

Он держит в каждой руке по груше, золотистой и крупной, как наши сухумские «дюшес». Одну из них тут же швыряет мне. Я еле-еле успеваю схватить ее, иначе она шмякнулась бы в стену и растеклась по синему шелку обивки.

– Ошибись ты чуток, и пришлось бы сенатору стенку перебивать.

– У Минни точь-в-точь такое же платье, – смеется Мартин, – вот и дала бы его на заплату.

Я опускаю ноги с дивана и сурово смотрю на Мартина.

– Не переходи границ, Дон. Не крути голову девочке.

– А я и не кручу, – искусно разыгрывает удивление Мартин, – мы просто болтаем. Я мелю всякий вздор, а ей весело. Славная девушка.

По-мужски я понимаю Мартина. Мимо такой девушки трудно пройти равнодушно. Понимаю и то, что Мартин интереснее и содержательнее любого из ее здешних поклонников. Но нельзя допускать, чтобы пусть пока еще невинный флирт перешел в более сильное и глубокое чувство. Нельзя, если рассчитываешь вернуться на Землю.

– Ну, а если мы навсегда здесь останемся? – пристально глядя на меня, спрашивает Мартин.

Я молча пожимаю плечами. В каждом из нас живет тревога, но вместе с ней и надежда, что все кончится, как в прошлый раз: вернулись, да еще так, что на Земле и отсутствия нашего не заметили. Задавать себе снова и снова этот мартиновский вопрос бессмысленно, а потому и не нужно.

– Не думаю. А вот красотка Минни останется здесь, – говорю я. – Чуда не будет.

– Чуда не будет, – вздохнув, повторяет Мартин.

– Конечно. Что невозможно, то невозможно. За кого бы ты выдал ее на Земле? За француженку или американку? Без визы, без паспорта, без свидетельства о рождении.

Нам обоим смешно.

– Ладно, – кивает Мартин, – принял к сведению. Кое-что я уже принял к сведению десять минут назад.

– Что именно?

– Твое назначение.

– Ты о чем?

– Все о том же. Только что сенатор Стил, встретив нас с Минни, отослал ее домой, взял меня под руку и этаким беспокойным шепотком осведомился: «Как вы думаете, мистер Мартин, не согласится ли мсье Ано, если я предложу ему пост советника моей канцелярии? Сейчас у меня нет никого, кто бы лучше его подходил для этого места».

– Почему же он не спросил об этом меня?

– Он боится, что ты откажешься. Говорит, что ты задал ему много дельных и разносторонних вопросов, показывающих твой интерес к политике, но он не почувствовал в них симпатии к популистам.

– Сообразительный старик, – усмехаюсь я. – Пусть предложит – не откажусь.

– Я так ему и ответил. А вот мне он ничего не предложил.

Мгновенно родилась идея. Сегодня во время нашего политического диалога с сенатором я увидел на столе одну из здешних газет со странным названием «Брэд энд баттер», по-русски – «Хлеб с маслом». Обыкновенный восьмистраничный бульварный листок с крикливыми заголовками. «Газета неогалунщиков, – хмыкнул сенатор, – а владелец и вдохновитель ее – ваш друг Тур Мердок». – «Почему такое странное название?» – спросил я, проглотив «друга». «Хлеб с маслом для каждого» – девиз газеты, – пояснил Стил, – только я бы добавил: «для каждого подонка и выродка». Я просмотрел уголовную хронику с первой полосы до последней и понял, что сенатор прав.

Выкладываю свою идею Мартину.

– Ты будешь работать у Мердока.

Мартин, не отвечая, недоуменно таращит глаза.

– Достань из мусорной корзины газету, которую я взял у Стила, и просмотри ее повнимательнее. Тогда поговорим.

Мартин так и делает. Не прерывая чтения, спрашивает:

– Газета Мердока?

– Она.

– Смрадная газетенка.

– Тем лучше.

– Ничего не понимаю. Почему я должен нырнуть в эту политическую нору? Что скажет Стил?

– Сенатора убедим в полезности акции.

– Но я же не стану писать политических пасквилей.

– И не пиши. Ты будешь работать в отделе уголовной хроники. В эту нору ты и нырнешь. На дно Города. Необъятный источник нужной нам информации. Все подпольные связи Мердока. Все замыслы его банды. Думаешь, он ограничивается открытой политической борьбой? У него есть и другие средства: от закулисной парламентской игры до откровенно бандитских налетов. Все это готовится понемногу и именно на дне Города, ведь пока Стил – сенатор, уголовные низы не подымутся наверх, а банда Мердока не станет партией. Вот там и будет своим человеком репортер уголовной хроники Дональд Мартин.

Кажется, я убедил Мартина. Он больше не удивляется и не кипит. Он затих. Только, перелистав еще раз все восемь газетных страниц, говорит с грустью:

– Помойка и есть помойка.

– А разве я не работал у Корсона Бойла? Да и ты, кажется, там подрабатывал. Скажешь, нет? И таких газетных помоек в вашей Америке тоже нет?

– Ладно уж, давай ближе к делу.

– О твоем устройстве я сам позабочусь. Оно окупится для Мердока моей близостью к Стилу. Советник сенатора – не так плохо звучит. Мердок это сразу раскусит. Меня лично беспокоит другое. Как мы будем поддерживать связь, находясь в разных политических лагерях?

– Придумаем что-нибудь.

– Явки найдутся, Мердоку, несомненно, потребуется где-то и что-то передать мне. Пусть и думает. А вот нам с тобой, кроме явок, нужны и связные. Хорошо бы найти двух верных парней, которые не обманут и не продадут.

И тут я вспоминаю двух студентов из Сильвервилля. Пит и Луи! Пожалуй, единственные, на кого мы могли бы рассчитывать.