В субботу двадцать первого июня 1946 года, когда солнце вставало над Кремлем, по ступенькам набережной Москвы-реки медленно поднялся человек. Миновав собор Василия Блаженного, он вышел на Красную площадь.

Этот человек был одет в потрепанное зимнее пальто и заметно приволакивал правую ногу. В любое другое время фигура прихрамывающего человека в зимнем пальто в середине лета привлекла бы внимание окружающих. Но в 1946 году по Москве ходило очень много прихрамывающих мужчин в одежде с чужого плеча. Да, собственно говоря, не только в Москве, а практически во всех европейских городах.

В то утро Красная площадь была заполнена людьми, как в базарный день. Женщины в цветастых платьях стояли в тени около ГУМа. Маленькие дети залезали на два стоявших на площади танка. Солдаты в белых гимнастерках выстроились в ряд и, заложив руки за спину, наблюдали за порядком. От дверей Мавзолея, как змея, вилась очередь в сто пятьдесят человек.

Мужчина в зимнем пальто остановился посмотреть на тех, кто стоял в очереди. Среди этих людей были узбеки в длинных ватных халатах и вышитых тюбетейках, калмычки с косичками и в остроконечных шапках, десять мужиков из Грузии, и так далее, и так далее. Все они хотели отдать дань уважения человеку, который умер более двадцати лет назад.

«Что ж, если мы чему и научились, – с грустной улыбкой подумал человек в зимнем пальто, – так это стоять в очередях…»

Иностранцам в то время казалось, что Россия стала землей десяти тысяч очередей. Люди стояли на остановках трамваев, стояли перед продуктовыми магазинами, биржами труда, стояли в очередях, чтобы поступить в школу и получить квартиру. Можно сказать, что вся страна превратилась в одну большую очередь. Очередь стала одним из величайших изобретений Ленина, очередь, как и пролетариат, была вездесущей и непобедимой. Ленин первым встал в очередь, после чего все остальные за ним пристроились. Постепенно эта очередь становилась все длиннее и длиннее, пока не охватила все стороны и аспекты русской жизни. Люди знакомились в очереди, в очереди влюблялись, закаляли свое терпение, старались вести себя вежливо и становились мудрее.

Если для покупки буханки хлеба надо отстоять четыре часа, какое значение имеют два часа в очереди ради того, чтобы бесплатно увидеть тело вождя пролетариата?

Мужчина в зимнем пальто прошел всю Красную площадь и вышел на Театральную. Он внимательно посмотрел на здания Большого и Малого театров, потом на отель «Метрополь» и пришел к выводу, что его фасад с мозаиками Врубеля нисколько не изменился.

Ровно за пять лет до этого дня немцы начали операцию «Барбаросса» – наступление по всем фронтам от Одессы до побережья Балтики, в котором участвовало более трех миллионов солдат.

Гитлер рассчитывал на то, что вермахт дойдет и захватит Москву за четыре месяца. Действительно, немецкие войска захватили западную часть территории СССР и осенью 1941 года приблизились к Москве, планируя с двух сторон окружить город. Они были практически на подступах к столице и если бы продвинулись чуть дальше, то могли бы обстреливать город из тяжелой артиллерии.

В то время в Москве было много беженцев из других городов, и резко увеличилась преступность. Правительство готовилось к эвакуации в Куйбышев, а все мосты через Москву-реку заминировали. В Кремле день и ночь жгли секретные документы, чтобы они не попали в руки немцев.

Днем тринадцатого октября 1941 года любой человек, стоявший там, где сейчас стоял хромой мужчина в зимнем пальто, мог увидеть следующую странную сцену – рабочие под надзором военных из НКВД выносили стулья из Большого театра и перевозили их на станцию метро «Маяковская».

Вечером тринадцатого октября на платформе станции метро «Маяковская» собрались члены Политбюро. На платформе поставили длинный стол, на котором были вино и еда. В девять часов члены Политбюро сели за стол. Вскоре из туннеля выехал поезд, двери вагонов открылись, и на платформе появился Сталин в форме генералиссимуса. Он занял место во главе стола. Во время ужина Сталин сообщил, что правительство остается в Москве и не уезжает в эвакуацию. Он также сказал, что Москву будут защищать до последней капли крови и седьмого ноября на Красной площади состоится военный парад.

Многие москвичи вспоминают тот парад как поворотный момент войны. Руководство страны стояло на трибунах Мавзолея, а по Красной площади под звуки «Интернационала» прошли двадцать пять тысяч солдат.

Москвичи указали бы, что Сталин приказал перебросить для защиты Москвы из Сибири и с Дальнего Востока семьсот тысяч солдат. Другие вспомнили бы, что из тридцати одного дня в декабре снег шел двадцать восемь дней, что помешало вылетам самолетов германских военно-воздушных сил. Средняя температура той зимой зачастую опускалась ниже минус двадцати градусов. Армия вермахта, как когда-то армия Наполеона, не была готова к таким холодам. В общем, немцы не смогли прорваться к Москве. За полгода войны советские войска потеряли миллион убитыми и миллион пленными, но Москву отстояли и в январе 1942 года оттеснили немцев от города.

Хромой мужчина в зимнем пальто посторонился, чтобы пропустить молодого офицера на мотоцикле с коляской. В коляске сидела девушка в цветастом платье. Офицер на мотоцикле проехал мимо «Метрополя», завернул за угол и исчез в переулке.

В тринадцать тридцать пополудни граф Александр Ильич Ростов сел в кресло в кабинете управляющего отелем «Метрополь» напротив человека с узкой головой и высокомерным видом.

Когда графу сообщили, что его хочет видеть «шахматный офицер», Ростов находился в ресторане на первом этаже. Видимо, дело, по которому его вызвал управляющий, не терпело отлагательств, поскольку пришедший за ним человек дождался, пока граф допьет чашу кофе, и проводил его до дверей кабинета. Когда граф зашел в кабинет, «шахматный офицер» сидел за столом и подписывал документы. Он взглянул на графа и махнул ручкой в сторону пустого кресла с видом человека, который очень занят, но рассмотрит дело просителя, как только освободится.

– Спасибо, – сказал граф в ответ на это небрежное предложение и так же небрежно кивнул.

Пока управляющий подписывал документы, граф осмотрел обстановку кабинета, которая сильно изменилась со времен, когда главным в отеле был Иосиф Халеки. В кабинете стоял тот же стол, что и во времена Халеки, только теперь он был завален бумагами. Кроме разложенных на шесть стопок документов, на нем были степлер, стаканчик для ручек и целых два телефонных аппарата (можно было предположить, что «шахматный офицер» собирался говорить с Центральным комитетом и Политбюро одновременно). На месте темно-красного дивана, где когда-то возлежал прежний управляющий, стояли три железных шкафа для хранения документов, а вместо литографий со сценами из жизни английских аристократов появились портреты Сталина, Ленина и Маркса.

«Шахматный офицер» поставил пятнадцать подписей, сложил документы в седьмую стопку на краю стола, вернул ручку в стаканчик и лишь тогда посмотрел графу в глаза.

– Судя по всему, Александр Ильич, – сказал он после непродолжительной паузы, – вы рано встаете.

– Люди, у которых в жизни есть цель, чаще всего так и поступают.

Уголок рта «шахматного офицера» слегка скривился.

– Понимаю. Люди, у которых есть цель в жизни.

Он протянул руку и выровнял только что созданную новую стопку документов.

– Вы завтракаете в своей комнате в семь утра…

– Совершенно верно.

– Потом в восемь утра вы читаете в фойе отеля газету.

«Чертов зануда! – подумал граф. – И ради этого он прервал мой обед?! Наверняка он что-то задумал. Он и раньше не умел и сейчас тем более не научился задавать прямые вопросы. К чему все это, когда у меня меньше чем через час планерка в ресторане?»

– Да, – ответил граф, начиная терять терпение. – Утренние газеты я обычно читаю утром.

– В фойе отеля?

– Да, я спускаюсь вниз и читаю в фойе. Там удобно читать.

«Шахматный офицер» откинулся на спинку кресла и чуть заметно улыбнулся.

– Тогда вы, возможно, знаете, что в семь сорок пять утра на четвертом этаже произошел небольшой инцидент…

Если уж быть совсем точным, граф в то утро проснулся чуть позже семи часов. Он сделал пятнадцать приседаний и пятнадцать отжиманий, выпил кофе, съел бисквит и «фрукт дня» (в тот день это было яблоко), умылся, побрился, поцеловал Софью в лоб и вышел из спальни с намерением прочитать газеты, сидя в удобном кресле фойе. Ростов спустился по служебной лестнице и прошел по коридору до главной лестницы. Уже на лестничной клетке между пятым и четвертым этажом он услышал доносившиеся снизу крики и шум.

Ему показалось, что пятнадцать разных голосов кричат одновременно на двадцати языках. Помимо этого, громко хлопали двери, затем послышался звук разбитой тарелки, а также звуки, напоминавшие кряканье или гоготание. Когда без четверти восемь граф оказался в коридоре четвертого этажа, то увидел необычайное зрелище.

Двери почти всех номеров были широко открыты, и все гости вывалили в коридор. Среди проживавших на четвертом этаже были: два французских журналиста, дипломат из Швейцарии, представитель Римско-католической церкви, а также вернувшийся из заграницы на родину русский оперный певец-тенор с семьей из пяти человек. Большая часть собравшихся были одеты в пижамы, все размахивали руками и громко кричали. Меж гостей бегали, хлопая крыльями, вытянув шеи и гогоча, три больших гуся.

Женщины вели себя так, будто скоро наступит конец света. Супруга тенора пряталась за внушительным торсом своего мужа. Одна из горничных по имени Кристина стояла, прислонившись спиной к стене и закрывая грудь подносом. У ее ног лежали осколки посуды вперемешку с овсяной кашей.

Трое подростков – детей тенора – бегали по коридору за гусями. Представитель Римско-католической церкви выговаривал тенору за плохое поведение его чад, тенор же весьма громко рекомендовал прелату Ватикана не совать нос куда не просят. Швейцарский дипломат в лучших традициях нейтралитета своей страны внимательно слушал тенора и прелата, но молчал как рыба. Кто-то из детей тенора чуть было не поймал одного из гусей, который проскочил между ног мальчика и бросился в номер, дверь которого была открыта. Из номера выскочила женщина в синем кимоно.

Привлеченные шумом, с пятого этажа стали спускаться гости отеля. Впереди всех шел американский генерал, который, судя по его акценту, был уроженцем Техаса. Генерал оценил обстановку и быстро схватил одного из гусей за шею. Столь быстрая победа приободрила гостей, проживавших на четвертом этаже, которые приветствовали ее громкими криками ликования. Потом генерал занес руку над гусем с очевидным намерением свернуть птице шею, что вызвало крики возмущения и негодования у женщины в синем кимоно, слезы у дочери тенора и неодобрение со стороны швейцарского дипломата. Генерал громко выразил свое презрение к штатским белоручкам, проследовал в номер представителя Ватикана и выбросил гуся в окно.

После успешно проведенной операции по выдворению первого гуся, американский генерал вернулся в коридор, ловко поймал второго и развел руки, показывая, что он не собирается убивать птицу. В этот ответственный момент пояс на его халате развязался и упал, халат распахнулся, и на всеобщее обозрение представились застиранные генеральские трусы военного образца цвета хаки. Жена тенора упала в обморок.

Граф наблюдал за развитием событий с лестничной площадки. Когда генерал продемонстрировал всем свои трусы, граф обернулся и увидел, что рядом с ним стоит адъютант генерала, которого он часто видел в «Шаляпине». Увидев трусы генерала, адъютант встал по стойке «смирно» и взял под козырек, после чего громко произнес: «Обожаю этот отель!»

Так знал ли Ростов, что без пятнадцати восемь на четвертом этаже произошел некий «инцидент»? С таким же успехом можно было спрашивать Ноя, слышал ли он о потопе, а Адама о том, видел ли он яблоко. Конечно, граф знал об инциденте. И знал не понаслышке. Так зачем же «шахматный офицер» оторвал графа от чашки послеобеденного кофе?

– Я в курсе этих событий, – подтвердил Ростов. – Я наблюдал их, стоя около лестницы.

– Значит, вы лично видели этот кошмар?

– Да. Я лично видел весь этот цирк. Но я не понимаю, почему вы меня вызвали.

– Так уж не понимаете?

– Не понимаю. Для меня это полная загадка.

– Конечно.

«Шахматный офицер» замолчал и улыбнулся.

Потом он встал, подошел к висевшему на стене портрету Карла Маркса и чуть-чуть поправил его, словно от этого зависела победа мировой революции.

Затем он снова повернулся в сторону графа.

– Описывая это событие, вы использовали слово «цирк», что предполагает в определенной степени детское к нему отношение…

Граф задумался.

– Вы подозреваете детей тенора?

– Нет. Гуси были заперты в кладовой ресторана «Боярский».

– Вы считаете, что Эмиль может иметь к этому какое-то отношение?

«Шахматный офицер» проигнорировал вопрос графа и снова сел за стол.

– Отель «Метрополь», – изрек «шахматный офицер», – является местом, в котором останавливаются лучшие художники и известные политики. Поселившись в отеле, они должны быть уверены, что будут жить в полном комфорте и их будут обслуживать по самому высшему разряду. Они рассчитывают на то, что в отеле не будет инцидентов, подобных тому, который случился сегодня утром. И я найду причину этого инцидента, – закончил управляющий и взял ручку.

– Ну, что ж, – ответил граф, поднимаясь из кресла. – Я уверен, что лучше вас никто другой с этим вопросом не справится.

– «Детское отношение»… – бормотал себе под нос граф, – инцидент…

Ростов прекрасно понял, на что намекал «шахматный офицер». На то, что весь этот цирк устроила Софья.

Граф мог бы кое-что сказать «шахматному офицеру», мог напомнить ему некоторые факты, и, если это было бы необходимо, он мог даже изложить их пятистопным ямбом. Но намеки на причастность Софьи к этому инциденту были настолько надуманными и необоснованными, что граф чувствовал, что совершенно не обязан как-либо на них отвечать.

Бесспорно, граф знал, что Софья могла проказничать, как и любая другая тринадцатилетняя девочка. Но она не была лентяйкой. Она знала, что правильно, а что – нет. После встречи с управляющим граф вышел в фойе отеля и увидел там Софью, склонившуюся над толстым учебником. Все сотрудники отеля привыкли к тому, что, сидя в кресле, она могла часами решать уравнения с иксами и игреками, запоминать столицы стран и спрягать глаголы. Она училась шить под руководством Марины и готовить под наблюдением Эмиля. Все, кто лично знал Софью, говорили, что она усердная, трудолюбивая, скромная, застенчивая девочка и всегда хорошо себя ведет.

Поднимаясь вверх по лестнице, граф перечислял в уме положительные качества Софьи. За восемь лет она не устроила ему ни одной сцены и никогда не капризничала. Каждый день она чистила зубы и без напоминаний шла в школу. И когда надо было что-то сделать, ее не надо было долго уговаривать, потому что она делала все, что нужно, и никогда не жаловалась. Ей нравилась одна придуманная ею самой игра, которая требовала быстроты ног и сообразительности.

Вот какую игру она придумала. Допустим, что в воскресение они вдвоем сидели рядышком в кабинете Ростова и читали. В полдень граф вставал и говорил, что ему надо идти к парикмахеру. Он спускался по служебной лестнице, проходил по коридору к главной лестнице, спускался еще на пять этажей, попадал на цокольный этаж, проходил мимо магазина цветов и «Союзпечати» и входил в парикмахерский салон, в котором на скамейке у стены спокойно сидела Софья и читала книгу.

В результате граф всуе упоминал имя Господа и ронял то, что нес в руках (в этом году он три раза ронял книгу и один раз бокал с вином).

Графу было уже под шестьдесят лет, поэтому бегать по лестницам отеля он считал для себя опасным, и ему оставалось только удивляться, как Софье удавалось бегать с такой быстротой. Казалось, что она умела словно по волшебству переноситься из одной части отеля в другую. За многие годы жизни в «Метрополе» Софья выучила все ходы, переходы и коридоры. Удивительным было также и то, что после таких «забегов» Софьи граф не видел на ее лбу ни капли пота и не слышал, чтобы ее дыхание было учащенным. После таких «подвигов» Софья никогда не смеялась и не шутила. Напротив, выражение ее лица оставалось серьезным, она приветствовала графа дружеским кивком и снова возвращалась к чтению книги.

Поэтому граф считал обвинения в адрес Софьи надуманными. С таким же успехом можно было обвинить девочку в том, что у Сфинкса отбит нос, а также в том, что она разрушила Вавилонскую башню.

Действительно, Софья ужинала на кухне ресторана «Боярский», когда шеф-повару сообщили, что швейцарский дипломат, заказавший жареного гуся, высказал подозрение в том, что птица, которую ему подали, не была свежей. Софья и правда очень любила Эмиля. Тем не менее было крайне маловероятно, что тринадцатилетняя девочка смогла утром заманить трех больших гусей на четвертый этаж гостиницы так, чтобы остаться незамеченной. «Это полная чушь», – думал граф, открывая дверь своей комнаты…

Софья, которую он оставил в фойе, оказалась в комнате. Склонившись над книгой, она сидела за письменным столом графа.

– Привет, папа, – произнесла девочка, не поднимая глаз от книги.

…

– Видимо, в наши дни уже не обязательно отрываться от книги, когда джентльмен входит в комнату, – произнес граф.

Софья повернулась лицом к Ростову.

– Прости, папа. Я увлеклась книгой.

– Хмм. А что ты читаешь?

– Эссе о каннибализме.

– Ничего себе!

– Мишеля Монтеня.

– А, конечно… Время, потраченное на чтение Монтеня, без сомнения, было временем, потраченным не зря.

«Мишель Монтень?» – подумал граф и посмотрел на книгу, которая была подложена под ножку комода.

…

– Это «Анна Каренина»? – спросил он.

Софья посмотрела туда, куда был направлен взгляд графа.

– Да.

– А что она там делает?

– Она близка по толщине к Монтеню.

– Близка по толщине!

– А что не так?

…

– Я могу только сказать, что Анна Каренина не подложила бы тебя под комод только потому, что ты такая же пухлая, как Монтень.

– Предположить, что тринадцатилетняя девочка может довести трех гусей по лестнице так, чтобы никто ее не заметил… Да это просто смешно, – говорил граф. – Я хотел бы задать вам вопрос: скажите, разве Софье вообще свойственно такое поведение?

– Нет, – ответил Эмиль.

– Ни в коем случае, – согласился с ним Андрей.

Все трое осуждающе покачали головой.

Преимуществом многолетней совместной работы является то, что можно быстро разобраться со всеми вопросами повестки дня и перейти к делам гораздо более важным – обсуждению ревматизма, плохой работы общественного транспорта и мелочности и некомпетентности выдвиженцев начальства. Члены триумвирата после двадцати лет работы прекрасно знали о недалеких людях, перекладывающих бумажки, и о гурмэ из Швейцарии, которые не в состоянии отличить глухаря от гуся.

– Просто смешно, – повторил граф.

– Без тени сомнения.

– И зачем ему надо было вызывать меня за полчаса до нашей встречи, на которой всегда возникают важные вопросы?

– Совершенно верно, – согласился Андрей. – Есть еще один вопрос, Александр.

– Да?

– Пошли кого-нибудь подмести в кухонном лифте.

– Хорошо. Там грязно?

– Боюсь, что так. Там на полу отчего-то вдруг появилось много гусиных перьев…

Андрей произнес эти слова и почесал длинными пальцами верхнюю губу. Эмиль сделал вид, что пьет свой чай. Граф открыл было рот, чтобы сказать что-то запоминающееся, что войдет в анналы, что люди будут повторять из поколения в поколение…

Но тут раздался стук в дверь, и вошел юный Илья с деревянной ложкой в руках.

Во время Великой Отечественной войны Эмиль потерял целый ряд своих сотрудников, включая свистуна Станислава. Из-за недостатка людей Эмилю пришлось нанимать подростков. Илья начал работать на кухне в 1943 году, а в 1945-м Эмиль назначил этого девятнадцатилетнего юношу су-шефом.

– Что скажешь? – нетерпеливо спросил Илью шеф-повар.

Тот мялся и молчал.

Эмиль посмотрел на остальных членов триумвирата и закатил глаза, как бы говоря: «Нет, вы только представляете, с кем приходится работать?»

– Разве ты не видишь, что мы заняты? – спросил он Илью. – И ты тем не менее встреваешь и мешаешь. Ну, говори, коли пришел.

Илья открыл рот, но, так ничего и не произнеся, показал ложкой в сторону кухни. Члены триумвирата посмотрели на кухню через окошко кабинета шеф-повара и увидели, что около лестницы стоит мужчина в зимнем пальто. Эмиль увидел этого человека, и его лицо побагровело.

– Кто пустил его на кухню?

– Я, – признался Илья.

Эмиль встал так быстро, что чуть не уронил стул. Потом, словно генерал, срывающий эполеты у провинившегося офицера, он выхватил из рук Ильи деревянную ложку.

– Значит, ты теперь комиссар Наркомбомжа? А? Стоило мне отвернуться, и тебя повысили до генерального секретаря попрошаек?

Молодой человек сделал шаг назад.

– Никто меня не назначал.

Эмиль ударил ложкой по столу так сильно, что чуть ее не сломал.

– Понятное дело, никто! Кто разрешил тебе впускать на кухню попрошаек?! Ты не понимаешь, что если сегодня ты дашь ему корку хлеба, то завтра здесь будет уже пять бомжей?! И пятьдесят еще через день?!

– Простите, но…

– Что «но»?

– Он не просил еды.

– А что ему нужно?

Илья показал пальцем на Ростова.

– Он спрашивал Александра Ильича.

Андрей и Эмиль с удивлением уставились на графа, который повернулся и внимательно посмотрел через окно на мужчину. Потом, не говоря ни слова, он встал и вышел на кухню, приблизился к человеку в зимнем пальто, которого не видел уже восемь лет, и крепко его обнял.

Несмотря на то, что Андрей и Эмиль никогда не видели этого человека, услышав его имя, они тут же поняли, что это тот самый друг графа, с которым они вместе снимали квартиру над мастерской сапожника. Тот самый, кто мог «намотать» по комнате размером десять квадратных метров двадцать тысяч верст, поклонник Маяковского и Мандельштама, которого, как и многих других, осудили по 58-й статье.

– Заходите и располагайтесь, – сказал Андрей, показывая графу на кабинет шеф-повара.

– Да, конечно, – подтвердил Эмиль.

Граф провел Мишку в кабинет шеф-повара и посадил на стул спиной к окну, выходившему на кухню. Эмиль поставил перед гостем хлеб и солонку, извечный русский жест гостеприимства. А через минуту принес с кухни тарелку жареной картошки и антрекот. После этого шеф-повар и метрдотель вышли из кабинета и закрыли за собой дверь, чтобы дать возможность графу и Михаилу спокойно поговорить.

Мишка посмотрел на стол.

– Хлебом-солью встречаешь, – сказал он и улыбнулся.

Ростов смотрел на Мишку. Он был очень рад увидеть друга юности. В то же время он понимал, почему Эмиль принял Мишку за бомжа – тот приволакивал ногу, был одет в потрепанное пальто и весил килограммов на двадцать меньше, чем восемь лет назад. Время не щадит никого. Граф знал, что Эмиль стал хуже слышать правым ухом, а руки Андрея начали дрожать. Ростов видел, что в волосах Эмиля появилась седина, а Андрей начал лысеть. Но по сравнению с ними Мишка изменился почти до неузнаваемости.

Графа поразило и то, что Мишкина улыбка стала совсем другой. В юности Михаил никогда не говорил с иронией, но сказанная им фраза «Хлебом-солью встречаешь» была наполнены едким сарказмом.

– Рад тебя видеть, Мишка, – произнес Ростов. – Наконец-то тебя выпустили. Ты когда вернулся в Москву?

– Меня еще не совсем выпустили, – ответил Мишка с улыбкой и объяснил, что после того, как он отмотал восемь лет, его отпустили, но запретили жить в крупнейших городах страны. Для того чтобы приехать в Москву, он одолжил паспорт у приятеля, который был очень на него похож.

– Послушай, а это ведь небезопасно? – спросил граф.

В ответ Мишка только пожал плечами.

– Я приехал сегодня утром на поезде из поселка Явас. И сегодня вечером вернусь назад.

– Явас… это где?

– Это в местах между теми, где растет хлеб, и теми, где этот хлеб едят.

– Ты… преподаешь? – осторожно спросил граф.

– Нет, такой род деятельности не приветствуется, – покачал головой Мишка. – Занятие писательством тоже не приветствуется. Да и вообще питаться нам не рекомендуется.

Потом Мишка начал описывать свою жизнь в Явасе, используя при этом местоимение «мы». Сначала графу показалось, что тот имеет в виду конкретного друга, с которым его перевели в Явас из лагеря, но потом понял, что Мишка говорил «мы», имея в виду всех заключенных и ссыльных в целом. Он говорил от лица миллиона заключенных, работавших на строительстве Беломорканала в Севвостлаге, всех тех, кто был там в двадцатые, тридцатые и сороковые годы.

– Ночью там происходят очень странные вещи, – сказал потом Мишка. – После того как ты весь день провел с лопатой в руках, вернулся в барак и поел баланды, ты ложишься спать, но никак не можешь уснуть. Начинаешь вспоминать старую жизнь и не можешь остановиться. Много раз ночью я вспоминал того немца, с которым ты познакомился в баре и который говорил, что единственным достижением русских является изобретение водки. Ты тогда перечислил ему три великих достижения русских, помнишь?

– Я прекрасно помню эту историю. Тогда я заимствовал твою мысль о том, что творчество Чехова и Толстого представляет собой как бы начало и конец прозы как жанра. Потом напомнил ему про Чайковского и закончил все это икрой.

– Точно.

Мишка с улыбкой посмотрел на Ростова.

– Я в лагере понял пятое великое достижение русского народа.

– Какое?

– Пятое достижение – пожар в Москве.

– Ты имеешь в виду пожар в Москве тысяча восемьсот двенадцатого года? – удивился граф.

Мишка кивнул.

– Ты можешь представить себе выражение лица Наполеона, когда его разбудили утром в Кремле, он увидел, что Москва горит, и понял, что ее подожгли сами москвичи? – Мишка негромко рассмеялся. – Пожар в Москве – это исключительно русская история, друг мой. Это очень показательный пример. Мы, русские, умеем и любим уничтожать то, что сами построили.

Мишка не вставал со стула потому, что из-за хромоты ему было трудно ходить по комнате. Теперь, как заметил граф, Мишка стрелял по комнате глазами, словно продолжал ходить из угла в угол.

– Понимаешь, Саша, у каждой нации есть картина художника, выражающая национальную идею. У французов это «Свобода, ведущая народ» Эжена Делакруа, у голландцев – «Ночной дозор» Рембрандта, у американцев – «Вашингтон переправляется через Делавэр». А у нас, русских? Есть две такие картины – «Петр I допрашивает царевича Алексея» Николая Ге и «Иван Грозный убивает своего сына» Репина. Вот уже на протяжении многих десятилетий эти картины обожают и публика, и критики. Что же на них изображено? На первой картине царь Петр с подозрением смотрит на своего старшего сына и может осудить его на смерть, а на второй – царь Иван уже убил своего старшего сына ударом скипетра в голову.

Или, возьмем, к примеру, наши церкви, куполами и архитектурой которых восхищаются иностранцы. Мы эти церкви взрываем. Мы сбрасываем на землю статуи героев, переименовываем улицы, стирая память о людях, в честь которых они были названы. А наши поэты? Или мы заставляем их молчать, или мы терпеливо ждем, чтобы они замолчали сами.

Мишка взял вилку, воткнул ее в антрекот, к которому даже не притронулся, и поднял вверх вилку с куском мяса.

– Ты слышал, что, когда в начале 1930-х объявили о принудительной коллективизации, наши крестьяне убивали свой скот, чтобы он не достался колхозам? Тогда убили четырнадцать миллионов голов скота.

Он аккуратно положил кусок мяса на тарелку.

– Одной ночью знаешь кто мне, Саша, приснился? Сам Маяковский. Он цитировал свои стихи, красивые, чарующие строки, которые я никогда прежде не слышал, – о крике березы, сверкающей в зимнем солнце. А потом зарядил револьвер и приставил дуло к груди. Я внезапно подумал, что эта тяга к самоуничтожению не была отвратительна, не была чем-то постыдным или мерзким. Это было нашей сильной стороной. Мы наводим на себя оружие потому, что нам все равно или мы не так культурны, как британцы, французы или итальянцы. Наоборот. Мы готовы уничтожать то, что мы создали, потому что мы верим больше их всех в силу картины, стихотворения, молитвы или человека.

Мишка сокрушенно покачал головой.

– Помяни мое слово, друг мой, мы тогда не в последний раз Москву сожгли.

Мишка говорил быстро, словно в горячке, торопясь высказать другу наболевшее, но, как только он все это сказал, вдруг замолк и успокоился. Заметив озабоченное выражение лица Ростова, Мишка радостно, на этот раз без иронии или горечи, рассмеялся, протянул руку и взял за плечо графа.

– Саша, я не хотел тебя расстроить всеми этими разговорами о револьверах. Не переживай. Моя песенка еще не спета. У меня здесь в Москве есть одно дело. Мне нужно зайти в библиотеку и посмотреть кое-какой материал, необходимый для работы над одним проектом…

Граф с облегчением отметил, что перед ним прежний Мишка.

– Твой проект как-то связан с поэзией? – спросил граф.

– С поэзией? Ну, можно сказать, что в определенной степени связан… Однако он еще более масштабный, более серьезный. Не могу сейчас про него рассказать подробнее, но, поверь, ты узнаешь о нем первым.

……

Когда граф с Мишкой вышли из кабинета Эмиля, на кухне работа уже кипела. На разделочном столе резали морковь и лук, а рядом ощипывали кур. На плите стояли шесть огромных кастрюль. Эмиль жестом попросил графа подождать. Шеф-повар вытер руки о фартук, вышел и тут же вернулся с коричневым пакетом.

– Вот вам немного еды с собой в дорогу, Михаил Федорович.

Мишка с удивлением посмотрел на пакет, и граф уже думал, что он откажется. Но его друг не отказался, а взял пакет и поблагодарил шеф-повара.

Подошел Андрей и сказал, что рад был познакомиться с Михаилом и желает ему удачи.

Мишка открыл дверь на лестницу и остановился. Потом он обернулся к графу, обвел взглядом кухню, посмотрел на занятых работой поваров, а также Эмиля и Андрея и сказал Ростову: «Кто бы мог подумать, что, осудив тебя на вечное пребывание в «Метрополе», они сделали тебя самым счастливым человеком в России».

В тот вечер в половине восьмого граф вошел в Желтый зал. Сидевший за столом Осип потушил папиросу и встал.

– Вот и Александр! Я подготовил нам небольшое путешествие в Сан-Франциско. Выключи свет.

Осип подошел к проектору, а граф, думая о своем, сел за накрытый на двоих столик и положил салфетку на колени.

…

– Александр!

Граф обернулся.

– Свет выключи.

– Ой, прости.

Граф встал, выключил свет и остался стоять у стены.

…

– Ты, наконец, сядешь или нет? – спросил Осип.

– Да, конечно.

Ростов вернулся к столу и сел на стул Осипа.

…

– Друг мой, у тебя все в порядке? Вид у тебя какой-то странный…

– Все в полном порядке, – уверил его граф. – Давай начинать.

Осип внимательно посмотрел на графа, потом включил проектор, и на стене появилось изображение.

Через два месяца после «инцидента с Токвилем», как любил говорить Осип, он появился в Желтом зале с кинопроектором и лентой «День на скачках». С тех пор они совсем забросили книги и изучали Америку через кинематограф.

Осип Иванович выучил английский вплоть до прошедшего совершенного длительного времени уже к 1939 году. Впрочем, американские фильмы все равно привлекали Осипа не только потому, что являлись для него хорошим примером западной культуры, но еще и потому, что казались ему эффективным механизмом подавления классовой борьбы. По мнению Осипа, американские фильмы помогали капиталистам контролировать рабочий класс и всего за десять центов в неделю купировать любые проявления его недовольства.

– Нет, ну ты посмотри на Великую депрессию, – говорил он, – которая в конечном счете длилась десять лет. Целое десятилетие положение американского пролетариата было ужасным. Люди попрошайничали, были готовы работать за еду и питались бесплатными обедами на кухнях, оплаченных церковными организациями. Ведь это было лучшее время для свержения капитализма, согласен? Но почему же тогда пролетариат не взялся за оружие, которого в Америке всегда было много? Вместо всего этого пролетарии шли в ближайший кинотеатр, в котором им показывали сказку про царя колбаску! Александр, американское кино – это феномен, который требует тщательного изучения.

Вот они его и изучали.

Надо сказать, что Осип очень серьезно погрузился в изучение кинематографа, порой с головой уходя в действие картины. Он не мог усидеть на месте. Во время просмотра вестернов, когда на экране показывали драку ковбоев в салуне, он вскакивал с места и размахивал руками, раздавая апперкоты налево и направо. Когда Фред Астер танцевал с Джинджер Роджерс, Осип вскакивал с места, держал руки так, будто обнимает напарницу, и в ритме танца шаркал ногами по полу. А когда из гроба вставал Бела Лугоши, Осип чуть не падал со стула. Потом, когда на экране показывали имена актеров съемочной группы, он осуждающе качал головой. «Стыдоба», – говорил Осип. Или: «Просто скандал! Ужас!»

Осип разбирал и препарировал картину, как настоящий ученый-исследователь. Мюзиклы, по его мнению, создавались, чтобы «сладкой сказкой умиротворять бедняков». Фильмы ужасов он воспринимал как «хитрую разводку, в которой страхи пролетария подменили страхами слабонервных дамочек». Водевильные комедии считал «наркотиком». А вестерны? Вот вестерны были самым страшным видом идеологической пропаганды. Это были сказки, в которых коллектив был показан в самом плохом свете, как сборище бандитов и отребья, а индивид – как герой, встающий на защиту частной собственности. И какой же вывод из всего этого делал Осип? То, что «Голливуд – самая опасная из сил, участвующих в классовой борьбе».

Так они исследовали американский кинематограф до тех пор, пока Осип не столкнулся с жанром под названием «нуар». Он внимательно просмотрел такие картины, как «Убийца по найму», «Тень сомнения» и «Двойная страховка».

– Что это вообще за кино? – риторически спрашивал он. – Кто его снимает? И кто разрешает снимать что-либо подобное?

В этих фильмах рисовали другой образ Америки. В них показывали страну, где царила коррупция, бездействовало правосудие и не вознаграждалась преданность. В этих картинах добрых людей изображали дураками, а справедливых – неудачниками; честное слово человека не стоило и ломаного гроша, каждый думал только о себе и своем благополучии. Эти фильмы показывали капитализм таким, каким он был на самом деле.

– Что это такое, Александр? Почему они разрешают снимать такие фильмы? Они разве не понимают, что рубят сук, на котором сидят?!

Из звезд американского кинематографа Осип больше всего любил Хамфри Богарта. За исключением «Касабланки» (которую Осип считал фильмом для женщин), они посмотрели все фильмы с участием этого актера, по крайней мере дважды. Он оценил картины «Окаменевший лес», «Иметь и не иметь» и особенно «Мальтийский сокол», в которых Осипу понравились строгая внешность актера, его ироничные замечания и отсутствие сентиментальности.

– Ты заметил, Александр, – спрашивал Осип, – что сначала он ведет себя отстраненно и холодно, но потом, когда оказываются задетыми его чувства, он, как никто другой, готов идти на все, преодолеть любые препятствия и действовать быстро и решительно? Вот это настоящий, целеустремленный человек, сказал – сделал.

В Желтом зале Осип успел съесть два куска тушенной в вине телятины и сделать глоток грузинского вина, как на экране появилось изображение моста Золотые Ворота.

В начале кинокартины Сэма Спейда нанимает загадочная мисс Уондерли, приехавшая в Сан-Франциско вслед за сбежавшей с любовником своей сестрой. Напарника Сэма убивают в темном переулке, после чего погибает и Флойд Терзби, молодой человек, с которым якобы сбежала сестра мисс Уондерли. Некий «Толстяк» – Джоэл Кейро – и Бриджит О’Шонесси (таково настоящее имя мисс Уондерли) подмешивают в виски Спейда снотворное и отправляются на пристань. Спейд приходит в себя, и тут появляется незнакомец в черном пальто, бросает на пол сверток и падает замертво!

– Послушай, Осип, как ты думаешь, русские действительно очень жестоки? – неожиданно спросил граф.

– Что-что? – шепотом произнес Осип, словно боялся помешать сидевшим в кинозале зрителям.

– Ты считаешь, что русские гораздо более жестоки, чем англичане, французы или эти американцы?

– Александр, – прошипел Осип в то время, когда на экране Спейд смывал с рук кровь. – Черт возьми, ты о чем?

– Как ты думаешь, мы действительно в большей степени склонны к тому, чтобы разрушать то, что создали?

Осип наконец оторвал взгляд от экрана и повернулся к графу. Потом он встал, подошел к кинопроектору и поставил на паузу, как раз когда Спейд, положив сверток на стол, достал из кармана перочинный нож.

– Ты совершенно не следишь за действием! – заявил Осип. – Капитан Джакоби вернулся с Востока в Сан-Франциско, и в него уже попало пять пуль. Он спрыгнул с горящего корабля, прошел через весь город и на последнем издыхании принес товарищу Спейдскому пакет в бумаге, перетянутый веревкой. А ты в такой ответственный момент начинаешь углубляться в метафизику!

Граф повернулся в сторону Осипа, прикрывая глаза рукой от луча проектора.

– Но, Осип, мы с тобой уже три раза смотрели эту картину!

– И какая разница? Ты «Анну Каренину» наверняка раз десять читал, и я уверен, что каждый раз плакал, когда она под поезд бросалась.

– Ну, этот фильм и «Анну Каренину» никак нельзя сравнивать.

– Ты так считаешь?

Осип помолчал и с выражением отчаяния на лице остановил проектор, включил свет и сел за стол.

– Хорошо, друг мой. Я вижу, что тебя что-то волнует. Поэтому давай это обсудим и потом вернемся к фильму.

Ростов передал Осипу свой разговор с Михаилом. Или, скорее, пересказал ему мысли Михаила о пожаре в Москве, об умолкнувших поэтах, уничтожении памятников и о четырнадцати миллионах голов убитого домашнего скота.

Осип слушал графа и кивал.

– Хорошо, – сказал Осип, когда граф закончил. – Я тебя понял. Так что именно тебя волнует? Тебя удивили высказывания друга, они тебя ранили? Я понимаю, что ты переживаешь по поводу его эмоционального состояния и здоровья в целом. Скажи, а возможно такое, что его мнение правильное, а вот чувства по этому поводу – неправильные?

– Я тебя не понимаю.

– Все как в «Мальтийском соколе».

– Осип, я тебя умоляю.

– Нет, я совершенно серьезно. Ведь мальтийский сокол является символом Запада. Золотую статуэтку сокола сделали крестоносцы в качестве подарка королю, символа церкви и монархии, то есть политических институтов, которые существовали в Европе много веков. Кто может утверждать, что любовь крестоносцев к своему наследию чем-то принципиально отличается от любви Толстяка к его статуэтке? Может быть, именно от этого и надо избавиться, чтобы жизнь могла двигаться дальше.

Тон Осипа стал мягче.

– Александр, большевики совсем не вестготы. Мы не варвары, которые пришли в Рим и уничтожили все произведения искусства, которые там были. Все как раз наоборот. В 1916 году Россия была самой настоящей варварской страной. Мы были самыми безграмотными во всей Европе, большая часть населения находилась в том или ином виде рабства. Мы пахали деревянными плугами, жили при свете лучины, спивались, молились на иконы. Люди жили так, как жили их прадеды много лет назад. Как ты думаешь, разве нам не мешало слепое поклонение церкви, статуям и древним политическим институтам?

Он замолчал и налил в бокал вина.

– И что мы видим сейчас? Мы вышли на почти американскую производительность труда и ставим перед собой наши, советские цели. Сейчас у нас почти стопроцентная грамотность населения. Женщины, которые раньше жили как рабыни, стали равноправными с мужчинами. Мы строим новые города и производим больше, чем самые развитые страны Европы.

– Но какой ценой все это далось?

Осип ударил кулаком по столу.

– Огромной ценой! А ты думаешь, что достижения американцев дались им просто так?! Ты спроси об этом черных. Думаешь, их инженеры построили небоскребы и проложили автострады, не уничтожив при этом жилых районов, которые там раньше были? Я вот что тебе скажу – мы и американцы идем впереди планеты всей потому, что научились забывать прошлое, а не поклоняться ему. Но американцы идут путем индивидуализма, а мы – путем коллективизма.

После того как они с Осипом расстались в десять часов вечера, граф не пошел к себе наверх, а решил зайти в бар «Шаляпин» в надежде, что там можно будет спокойно посидеть. Однако когда он вошел в бар, то увидел там толпу людей – журналистов и дипломатов, которых обслуживали две официантки в черных коротких платьях. В центре веселья в очередной раз был адъютант американского генерала. Адъютант чуть наклонился корпусом вперед, расставил ноги, развел руки в стороны и рассказывал историю, как генерал сражался с гусями.

– …Портерхаус обошел монсеньора и начал медленно приближаться ко второму гусю. Генерал наклонил голову и ждал, когда птица посмотрит ему в глаза. Вот его секрет – смотреть в глаза. Когда они смотрят друг другу в глаза, противник Портерхауса начинает думать, что он ему ровня. Генерал сделал два шага влево, а потом три шага вправо. Гусь потерял равновесие, посмотрел в глаза генералу, и в этот момент тот на него прыгнул!

Адъютант подпрыгнул.

Две официантки завизжали, потом захихикали.

Когда адъютант распрямился, в его руках был ананас. Одной рукой он как бы держал ананас за «горло», а второй за «хвост» и поднял фрукт вверх на всеобщее обозрение.

– И в этот момент пояс на халате нашего славного генерала развязался, и все увидели его трусы армейского образца. И в этот момент мадам Велоски потеряла сознание.

Все дружно зааплодировали, и адъютант поклонился. Потом он положил ананас и поднял свой бокал.

– Реакция мадам вполне понятна, – сказал один из журналистов. – Но ты-то сам что сделал, когда увидел трусы генерала?

– Что сделал я? – переспросил адъютант. – Взял под козырек, понятное дело!

Все рассмеялись, и адъютант выпил.

– А сейчас, господа, я предлагаю выдвигаться. Скажу вам по личному опыту, что в «Национале» играют самую странную самбу во всей Европе. Барабанщик группы слеп на один глаз и не попадает по барабанам. Солист группы не попадает в ритм, и складывается такое ощущение, что он вообще никогда в жизни не слышал эту латиноамериканскую музыку. Что такое Южная Америка, он знает только понаслышке. Но старается изо всех сил, и парик у него просто великолепный.

После того как гости покинули бар «Шаляпин», граф подошел к стойке.

– Добрый вечер, Аудриус.

– Добрый вечер, граф. Что будете пить?

– Арманьяк, пожалуйста.

Он взял в руки бокал и улыбнулся, вспоминая рассказ адъютанта. Потом задумался о том, не является ли этот случай отображением психологии всех американцев. Осип говорил, что во время Великой депрессии Голливуд отвлек рабочих от классовой борьбы. Однако Ростов далеко не был уверен в том, что Осип правильно оценивал ситуацию. В 1930-х годах в Америке ставили много мюзиклов и комедий. Но при этом строили небоскребы и играли джаз. Получается, что небоскребы и джаз – это тоже своего рода обманка, уводящая трудящихся от классовой борьбы? Или все-таки это проявление особенностей и духа нации, которые не смогла истребить даже Великая депрессия?

Граф поболтал арманьяк в бокале и краем глаза увидел, что через пару стульев от него кто-то сел за барную стойку. Ростов повернул голову и увидел, что это адъютант.

Аудриус подошел к адъютанту.

– С возвращением, – произнес бармен. – Что желаете, капитан?

– То же самое, что я пил раньше.

Аудриус отошел, чтобы приготовить напиток для адъютанта, который начал рассеяно барабанить пальцами по стойке. Граф повернулся в сторону американца, и они дружески улыбнулись друг другу.

– Вы же вроде собирались в «Националь»? – спросил граф.

– Мои приятели так торопились туда попасть, что совершенно забыли про меня, – ответил американец.

– Очень жаль.

– Совершенно не о чем жалеть, – возразил адъютант. – Иногда полезно свежим взглядом посмотреть на место, которое ты думал, что покидаешь. Завтра рано утром я еду домой, в отпуск, поэтому только к лучшему, что я никуда не пошел.

Американец протянул руку графу.

– Ричард Вандервиль.

– Александр Ростов.

Американец кивнул, потом на секунду задумался и спросил:

– А вы разве не официант из ресторана «Боярский»?

– Совершенно верно.

Аудриус поставил перед американцем бокал с напитком. Американец сделал глоток и медленно выдохнул с выражением блаженства на лице. Потом он снова повернулся в сторону графа.

– Скажите, вы русский?

– Самый настоящий русский.

– Тогда позвольте выразить восхищение вашей страной. Мне очень нравятся ваш алфавит и эти маленькие кулинарные изделия с мясом внутри. Единственное, чего вы пока еще не освоили, это коктейли…

– Неужели?

Капитан кивнул в сторону сидевших на другом конце бара аппаратчика с кустистыми бровями и молодой брюнетки, в руках которых были бокалы с напитком ярко-пурпурного цвета.

– Аудриус говорил мне, что в этих коктейлях десять разных ингредиентов. В них есть водка, ром, бренди, гранатовый сироп, экстракт розовых лепестков, горькая настойка и даже расплавленный сахар. Но настоящий коктейль – это совсем не mélange. Коктейль – это не попурри. Настоящий коктейль должен быть ярким, элегантным, чистым, без примеси, и состоять он должен не более чем из двух ингредиентов.

– Из двух?

– Да. Причем таких, которые дополняют друг друга. Ингредиенты не должны перекрикивать друг друга, как бабки на базаре. Джин и тоник, бурбон и вода. Виски – сода. – Американец покачал головой и отпил из бокала. – Простите, что все это вам объясняю.

– Вы интересно объясняете.

Капитан кивнул в знак благодарности.

– Вы позволите мне поделиться с вами одним соображением личного порядка? – спросил он.

– Да, пожалуйста, – ответил Ростов.

Американец подвинул свой бокал и пересел на соседний с графом стул.

– Мне кажется, вы погрузились в какие-то тяжелые раздумья. И не торопитесь выпить свой арманьяк, раз над ним уже полчаса сидите. Вы так долго раскручивали его в бокале, что может возникнуть воронка, которая засосет нас на этаж ниже.

Граф рассмеялся и поставил бокал на стойку.

– Вы правы. У меня действительно есть над чем подумать.

– Вот и прекрасно, – заметил Ричард и показал рукой на почти пустой бар. – Вы пришли в правильное место. Питейные заведения созданы для того, чтобы джентльмены могли в них встречаться и рассказывать о своих проблемах тем, кто готов их выслушать.

– Или поделиться своими проблемами с незнакомцами?

Ричард поднял вверх указательный палец.

– Незнакомцы – это самые благожелательные люди на свете. Так расскажите о том, что вас тяготит. Проблемы с женщиной? Деньгами? Или у вас творческий кризис?

Граф снова рассмеялся и, последовав совету Ричарда, рассказал ему о своих раздумьях. Он описал Мишку и его теорию о том, что русские любят уничтожать ими же созданное. А потом пересказал американцу мнение Осипа, считавшего, что Мишка совершенно прав, но разрушение культурных ценностей, шедевров и памятников является необходимой предпосылкой общественного прогресса.

– Так вот в чем дело, – заметил капитан, словно граф ответил на четвертый вопрос, который он собирался ему задать.

– Ну а вы что скажете по этому поводу? – спросил граф.

– Что я скажу?

Ричард сделал глоток из бокала.

– Я скажу, что оба ваших друга – люди очень наблюдательные. Они сделали серьезные философские наблюдения, но у меня такое чувство, что они что-то упустили…

Он побарабанил пальцами по барной стойке, обдумывая, как лучше сформулировать свою мысль.

– Я согласен с тем, что для России характерны некие разрушительные тенденции. Действительно, снос старых и красивых зданий может вызвать грустные чувства по поводу уходящего прошлого, но может также вызвать подъем сил и энтузиазм в связи с будущими свершениями. Но при этом я должен признать, что великое все-таки остается.

Возьмем, к примеру, Сократа. Две тысячи лет назад он ходил по площадям и рынкам, делясь своими мыслями со всеми, кто соглашался его послушать. Он даже не утруждался тем, чтобы собственные мысли записывать. Ну а потом сделал что-то не то, его осудили, и он сам принял яд. Adios. Adieu. Finis.

Так вот, что я этим хочу сказать. Люди не умеют писать собственные некрологи. Мы не знаем, как наши действия и достижения будут восприняты будущими поколениями, точно так же, как не знаем, что наши правнуки будут есть на завтрак в первый понедельник марта. Мы не знаем, что из того, что мы делаем, дойдет до следующих поколений.

Они помолчали. Потом капитан допил свой коктейль и показал пальцем на бокал в руке графа.

– Допивайте и попробуйте какой-нибудь коктейль.

Когда часом позже, после двух выпитых в компании капитана Вандервиля коктейлей, граф вышел из бара «Шаляпин», он с удивлением обнаружил, что Софья все еще сидела в фойе отеля. Она рассеянно помахала ему рукой и снова опустила глаза к книге, которую читала.

Граф спокойным и размеренным шагом пересек фойе. Он медленно подошел к лестнице и начал подниматься. Но как только Ростов зашел за угол, он тут же перешел на бег.

Он бегом поднимался вверх по лестнице, и на его губах сияла улыбка. Софья придумала их игру в «догонялки», и вся прелесть этой игры заключалась в том, что она сама решала, когда в нее играть. Она выжидала момент, когда граф терял бдительность или даже не подозревал, что она с ним играет. Но на этот раз Ростов понял, что Софья решила с ним поиграть. Уж слишком небрежно она махнула ему рукой и слишком быстро снова уставилась в книгу.

«Но сегодня я буду в комнате быстрее, чем она», – подумал граф, добежав до третьего этажа. Правда, он еще и подумал о том, что в этой игре у Софьи было одно большое преимущество – молодость. Граф начал задыхаться и сбавлять скорость. «К тому времени, как я доберусь до шестого этажа, я буду ползти, – подумал он, – если вообще доберусь живым». Добравшись до пятого, он перешел на быстрый шаг.

Ростов открыл дверь на служебную лестницу, посмотрел вниз и прислушался. «Неужели я ее уже упустил? Нет, это невозможно. Она не могла бы так быстро подняться по служебной лестнице и опередить меня», – подумал он. На последний этаж он поднялся на цыпочках, чтобы услышать ее шаги. Подойдя к двери своей комнаты, граф открыл ее и увидел, что там никого нет.

Он радостно потер ладони рук. «Куда же мне сесть?» – подумал он. Можно было, конечно, лечь в кровать и сделать вид, что он спит, но в этом случае он мог не увидеть выражение ее лица, когда она войдет и поймет, что он ее опередил. Поэтому Ростов сел на стул, уперся ногой, поставив стул на две задние ножки, и взял в руки лежавшую поблизости книгу, которая оказалась томом Монтеня. Он наугад раскрыл книгу, посмотрел на страницу и увидел перед глазами текст эссе «О воспитании детей».

– Как все прекрасно сходится, – произнес Ростов вслух. Потом он придал лицу задумчивое выражение, словно полностью был погружен в чтение.

Прошло пять минут, но Софья не появилась.

«Что ж, – подумал граф. – Видимо, я ошибся».

Тут открылась дверь, но на пороге стояла не Софья, а одна из горничных. Вид у горничной был взволнованный.

– Что случилось, Ульяна?

– Софья… Софья упала!

Граф вскочил со стула как ужаленный.

– Упала? Где?

– На служебной лестнице.

Граф отстранил рукой горничную и бросил вниз по лестнице. Спустившись на два этажа, он подумал, что Ульяна, наверное, ошиблась, потому что Софьи он пока не увидел. Однако выйдя на площадку третьего этажа, он увидел Софью. Девочка лежала на полу, ее глаза были закрыты, а волосы в крови.

– О боже!

Граф опустился на колени.

– Софья…

Она не отвечала. Граф осторожно приподнял ей голову и увидел на лбу глубокую ссадину. Насколько он мог судить, череп не был разбит, но из раны шла кровь, и девочка была без сознания.

По лестнице спустилась рыдавшая Ульяна.

– Я вызову врача, – сказала она.

Было больше одиннадцати вечера, и граф не представлял, через какое время может приехать врач.

Он поднял Софью и понес вниз. На первом этаже граф плечом открыл дверь и прошел через фойе. Будто сквозь пелену он видел стоявшего за стойкой регистрации Василия и немолодую пару в креслах. Из бара доносились приглушенные звуки голосов. Впервые за двадцать лет граф вышел из «Метрополя» на улицу.

У дверей отеля стоял швейцар ночной смены Родион.

– Такси, – сказал ему граф, – мне срочно нужно такси.

Ростов видел, что несколько машин стояли в ряд чуть левее входа в отель. Водители двух первых такси курили и болтали, стоя около машин. Родион не успел махнуть рукой водителям, как граф бросился к ним.

При виде мужчины, который нес на руках девочку, на лицах водителей появилась усмешка, которая исчезла, едва граф подошел ближе и они увидели кровь на ее лице.

– Это моя дочь, – произнес граф.

– Садитесь, – ответил водитель первого автомобиля, кинул недокуренную папиросу на асфальт, наступил на нее ногой и открыл заднюю дверь.

– В ближайшую дежурную больницу.

– Хорошо.

– И как можно быстрее.

Машина сорвалась с места и помчалась. Граф одной рукой с платком закрывал рану на лбу Софьи, другой гладил ее волосы и бормотал что-то обнадеживающее. За окном проносились улицы с фонарями.

Через несколько минут машина остановилась.

– Приехали, – сказал водитель.

Граф осторожно вылез из автомобиля, держа Софью на руках.

– У меня нет денег, – сказал он.

– Не надо денег. Иди, – ответил водитель.

Граф вошел в здание больницы и понял, что совершил большую ошибку. Приемный покой на первом этаже был похож на зал ожидания вокзала. Тут и там сидели и лежали люди. Лампы мигали, словно работали от неисправного генератора. В воздухе пахло табаком и карболкой. Граф много лет назад был в этой больнице, но тогда все выглядело по-другому. Вполне возможно, что большевики построили новые, светлые и современные больницы, а об этой совсем забыли и превратили ее в медпункт для бомжей.

Обходя людей, граф подошел к сидевшей за стойкой регистратуры медсестре.

– Моя дочь упала, – сказал ей граф. – Возможно, у нее травма головы.

Медсестра отложила в сторону газету, которую читала, и вышла через заднюю дверь куда-то во внутренние кабинеты. Через несколько минут она появилась вместе с молодым доктором в белом халате. Граф отнял руку с пропитанным кровью платком ото лба Софьи, чтобы показать ему рану. Доктор провел ладонью по своей бородке.

– Вам нужен хирург, – произнес он.

– А можно к нему?

– Нет, что вы. У него прием начнется в восемь часов утра.

– В восемь утра! Но ей же требуется срочная помощь!

Доктор снова провел рукой по бородке и повернулся к медсестре:

– Найди доктора Кразнакова и попроси его подойти в четвертое отделение хирургии.

Медсестра исчезла, а доктор выкатил каталку.

– Положите ее сюда и следуйте за мной.

Доктор повез каталку по коридору, а граф его сопровождал. Они дошли до грузового лифта и доехали до третьего этажа. На третьем этаже они прошли через несколько двустворчатых дверей и попали в большой зал, где стояли несколько каталок, на которых спали больные.

– Вот сюда.

Граф придержал доктору дверь, и они въехали в четвертое отделение хирургии. Это была прохладная комната с высоким потолком, стены которой были выложены кафелем. Граф обратил внимание на то, что в углу кафель начал отваливаться от стены. В центре комнаты стоял операционный стол с большими лампами на ножках и небольшая тележка на колесиках с хирургическими инструментами. Через несколько минут в комнату, надевая на ходу белый халат, вошел небритый доктор. Вид у него был заспанный.

– В чем дело? – недовольным тоном спросил он.

– Девочка с травмой головы, доктор Кразнаков.

– Понял, понял, – ответил доктор и, увидев графа, добавил: – Никаких посторонних в операционной.

Доктор, с которым Ростов поднялся наверх, взял графа за локоть.

– Постойте секунду, – остановил его граф. – А этот доктор – хирург?

Кразнаков посмотрел на графа, и его лицо побагровело.

– Что он сказал?

Граф повернулся в сторону молодого доктора.

– Скажите, это – хирург?

– Что ты встал? Выведи его отсюда! – закричал Кразнаков своему коллеге.

Тут двери операционной открылись, и вошел высокий мужчина лет пятидесяти. За ним шла аккуратно одетая медсестра.

– Кто здесь главный? – спокойно спросил мужчина.

– Я, – ответил Кразнаков. – А вы кто?

Незнакомец, не отвечая, подошел ближе и наклонился над девочкой. Он ощупал ее голову и отодвинул волосы, чтобы убедиться, что, кроме раны на лбу, повреждений на черепе нет. Он приподнял веко Софьи и посмотрел на глаз. Потом взял ее за запястье и, поглядывая на часы, измерил пульс девочки. Потом повернулся к Кразнакову.

– Я – главный хирург Первой градской Лазовский. Я сам займусь этой пациенткой.

– Это что еще за новости? – возмутился Кразнаков.

Лазовский повернулся к графу.

– Вы – Ростов?

– Да, – ответил изумленный граф.

– Расскажите, как это произошло. И пожалуйста, как можно подробнее.

– Она бежала вверх по лестнице и упала. Это произошло в отеле «Метрополь» приблизительно тридцать минут назад.

– Она пила?

– Что вы! Она же еще ребенок!

– Сколько ей лет?

– Тринадцать.

– Как ее зовут?

– Софья.

– Хорошо.

Лазовский ни слова не ответил на протесты Кразнакова, а, повернувшись к своей медсестре, начал давать ей указания: взять нужные хирургические инструменты, стерилизовать их и найти место, где хирурги могут помыть руки и переодеться.

Двери снова открылись, и вошел вальяжный молодой человек.

– Вечер добрый, товарищ Лазовский, – сказал он. – Какое милое здесь местечко!

– Привет, дорогой. Место такое, какое есть, выбирать не приходится. Теперь о деле. У нас пациентка с трещиной в левой части теменной кости. Есть вероятность субдуральной гематомы. Да, и еще, – Лазовский повернулся к медсестре, – посмотрите, что здесь со светом на операционном столе.

– Хорошо.

– Попроси посторонних выйти из операционной, – сказал Лазовский коллеге.

Тот стал вежливо, но настойчиво выпроваживать врачей больницы из операционной.

Лазовский снова повернулся к графу:

– Ваша дочь сильно ударилась головой, но, слава богу, падала она не с самолета. Человеческий череп в состоянии выдержать удары определенной силы. В ситуации вашей дочери наиболее опасным является не сама травма черепа, а возможный отек. Но не волнуйтесь, у нас есть большой опыт лечения таких травм. Мы немедленно займемся вашей дочерью, а вы подождите в коридоре. Как только мы закончим, я выйду и доложу вам о результатах.

Графа вывели из операционной, и он сел на скамейку. Осмотревшись вокруг, он заметил, что все каталки из коридора убрали. Дверь в конце коридора открылась, и из нее вышел коллега Лазовского в хирургическом халате. Дверь снова закрылась, но граф заметил, что ее придержал человек в черном костюме. Потом коллега Лазовского зашел в операционную, и граф остался в коридоре в полном одиночестве.

И что же делал граф в эти минуты? Ровно то, что делал бы любой другой человек в подобной ситуации.

Впервые за многие годы он молился. Последний раз граф молился в детстве. Он говорил себе, что все будет хорошо, убеждал себя в том, что все обойдется, и обдумывал сказанное хирургом.

«Человеческий череп в состоянии выдержать удары определенной силы», – мысленно повторял он слова Лазовского.

Впрочем, жизненный опыт графа подсказывал ему, что бывают удары, которые имеют последствия. Он вспомнил одного молодого дровосека из села Петровское, на голову которого однажды упал тяжелый сук. Когда он пришел в себя, оказалось, что удар нисколько не повлиял на его физическое состояние, но вот характер дровосека изменился. Он стал более мрачным и порой не узнавал своих друзей. Кроме того, у него начались внезапные приступы гнева, и он без всяких причин мог вести себя очень агрессивно по отношению к собственным сестрам. В общем, после удара по голове дровосек стал совершенно другим человеком.

Граф начал укорять себя. Как он позволил Софье играть с ним в такую опасную игру? Перед любым родителем стоит множество проблем – нужно напоить и накормить ребенка, одеть его, следить за выполнением домашних заданий и так далее. Но самая главная задача родителей – благополучно вырастить ребенка до совершеннолетия, дать ему дорогу в жизнь, подготовить к этой жизни, чтобы он прожил ее честно, со смыслом, и получил от нее удовольствие.

Время шло.

– Сидите, Ростов, сидите, – услышал он голос хирурга.

Граф снова присел на скамью.

Лазовский не сел рядом с графом, а продолжал стоять, уперев руки в бока и глядя на Ростова сверху вниз.

– Как я уже вам говорил, самое страшное в подобных травмах – это отек. Вероятность появления отека мы исключили, так что этой опасности мы избежали. Тем не менее у девочки сотрясение мозга, то есть определенное повреждение мозговой ткани. У нее будут головные боли, и ей нужен покой. И я думаю, что через неделю все пройдет.

Хирург повернулся, собираясь уходить.

– Доктор Лазовский… – начал граф и осекся. Он хотел задать вопрос, но боялся сформулировать его вслух.

Но хирург прекрасно понимал, какой вопрос волновал графа.

– Серьезных повреждений нет, Ростов, все будет в порядке.

Граф начал было благодарить хирурга, но тут в конце коридора открылась дверь, и вошел человек в черном костюме. Это был Осип Глебников.

– Простите, – сказал хирург графу.

Лазовский пошел навстречу Осипу. Они встретились в середине коридора и о чем-то тихо поговорили. Потом хирург вернулся в операционную, а Осип сел рядом с графом на скамейку.

– Ну что ж, друг мой, – произнес Осип, положив ладони на колени. – Софья всех нас сильно испугала.

– Осип…Что ты здесь делаешь?

– Я должен был проследить за тем, чтобы все было в порядке.

– Как ты нас нашел?

Осип улыбнулся.

– Александр, я тебе уже говорил, что моя работа – следить за людьми, которые представляют для нас интерес. То, как я вас нашел, не имеет никакого значения. Главное, что здоровью Софьи ничто не угрожает. Лазовский – лучший хирург в Москве. Завтра Софью перевезут в Первую градскую, где она будет находиться до своего выздоровления. А тебе здесь больше нельзя оставаться.

Граф хотел возразить, но Осип поднял вверх руку.

– Послушай, Саша, если я знаю о том, что сегодня произошло, то вскоре об этом узнают и другие. Поверь, ни тебе, ни Софье не будет лучше оттого, что ты здесь находишься. Теперь ты должен сделать следующее: в конце коридора есть лестница, спустись на первый этаж и выходи на улицу через железную дверь. Ты выйдешь с противоположной стороны от центрального входа больницы. Около двери тебя будут ждать два человека, которые отвезут тебя в гостиницу.

– Я не могу оставить Софью.

– Поверь, тебе надо идти. Не волнуйся, я позаботился о том, чтобы до тех пор, пока она не вернется домой, с ней рядом был близкий ей человек.

Тут дверь открылась и вошла женщина средних лет. Вид у нее был испуганный. Это была Марина. За швеей шла женщина в военной форме.

– О! – произнес Осип. – Вот и она.

Осип стоял, поэтому Марина рассмотрела его первым. Она уже видела его в отеле, и выражение ее лица стало еще более испуганным. Потом она увидела графа и бросилась к нему.

– Александр! Что произошло? Что мы здесь делаем? Мне ничего никто не говорит!

– Софья упала на служебной лестнице отеля. Сейчас она в операционной. Но врачи говорят, что все будет хорошо.

– Слава богу!

Граф повернулся к Осипу, чтобы представить его Марине, но тот его опередил.

– Товарищ Самарова, – сказал он с улыбкой. – Мы с вами незнакомы, но я друг Александра. Дело в том, что он должен вернуться в «Метрополь», но ему будет гораздо спокойнее, если вы побудете с девочкой до ее выздоровления. Верно?

Не спуская глаз с Марины, Осип положил руку на плечо Ростова.

– Марина, я понимаю, что прошу тебя об очень большой услуге, но… – произнес граф.

– Александр, я все поняла. Конечно, я с ней побуду.

– Отлично, – сказал Осип.

– Вы проследите, чтобы у товарища Самаровой было все, что ей необходимо? – спросил он, повернувшись к женщине в форме.

– Так точно!

– Пойдем, – сказал Осип графу и повел его к лестнице в конце коридора. Они спустились на один этаж, и Осип произнес: – Здесь я должен тебя покинуть. Помни, еще один этаж вниз, и ты выходишь через железную дверь. И о том, что ты видел меня здесь сегодня, никому не рассказывай.

– Осип, я даже не знаю, как я смогу тебе за все это отплатить.

– Александр, – произнес Осип с улыбкой. – Ты честно служил мне больше пятнадцати лет. Не откажи мне в удовольствии хоть раз быть тебе полезным.

И Осип исчез.

Ростов спустился еще на один этаж, вышел на улицу через железную дверь и оказался в переулке. Воздух был теплым. На другой стороне переулка стоял белый микроавтобус с надписью большими буквами на кузове: «Булочная «Красная звезда»». Прислонившись к дверце машины, стоял плохо выбритый молодой человек и курил. Увидев графа, он бросил папиросу и, не задавая никаких вопросов, открыл задние двери микроавтобуса.

– Спасибо, – сказал граф и забрался внутрь.

Двери захлопнулись, и граф ощутил запах только что испеченного хлеба. Он прочитал надпись на микроавтобусе, но думал, что она сделана для отвода глаз. Ростов потрогал лежавшие в лотках буханки хлеба и почувствовал, что они мягкие и еще теплые. Прошло не больше часа с тех пор, как их вынули из печи.

Дверь кабины хлопнула, и мотор заработал. Граф быстро сел на железную скамейку, идущую вдоль борта, потом выглянул в небольшое окошечко и увидел, как мимо проносятся вывески магазинов и фасады домов. Он узнал здание Английского клуба и понял, что они проезжают по Тверской, по которой он сотни раз проезжал или проходил.

В конце 1930-х Тверскую, которая вела к Красной площади, расширили, чтобы она могла вместить большое количество людей, участвовавших в демонстрациях и парадах. Часть старых домов передвинули, часть снесли и построили на их месте высокие десятиэтажные здания. Из-за всех этих изменений на Тверской графу было трудно определить, по какой части улицы они проезжали. Он перестал искать глазами знакомые здания и просто смотрел, как за окном пролетали фонари и фасады.

Граф вошел в свою комнату в отеле «Метрополь» и увидел валявшийся на полу том Монтеня. Он поднял книгу и сел на кровать Софьи. И впервые за эту ночь расплакался. Но его слезы не были слезами грусти. Это были слезы самого счастливого человека в России.

Через несколько минут Ростов успокоился. Все еще держа в руках томик Монтеня, он встал с кровати, чтобы поставить его на полку, и увидел, что на письменном столе находится небольшой чемодан из черной кожи. На чемодане лежала записка, написанная незнакомым почерком.

Граф открыл чемоданчик и увидел внутри переносной компактный проигрыватель и в отдельном кармане несколько пластинок в коричневых конвертах. Самой верхней в стопке пластинок оказалась запись Первого концерта для фортепиано с оркестром Чайковского в исполнении пианиста Владимира Горовица. Запись концерта была сделала в Карнеги-холле в Нью-Йорке.

В 1921 году граф был на концерте Горовица в Москве. Через четыре года после этого пианист уехал в Берлин и больше не вернулся в Россию.

В отдельном карманчике внутри чемодана лежал электрический шнур. Ростов вынул шнур, один конец подключил к проигрывателю, а второй вставил в розетку. Потом вынул из конверта пластинку, поставил ее, включил проигрыватель и сел на кровать.

Он услышал звуки голосов и покашливания публики, занимавшей свои места перед началом концерта. Затем, когда пианист вышел на сцену, раздались громкие аплодисменты.

Граф затаил дыхание.

Заиграли трубы, потом струнные, а потом пианист – соотечественник графа – заиграл для американской публики музыку, навевавшую мысль о том, как стая волков цепью идет сквозь березовую рощу, как колышется зыбкое пламя свечи, как батареи на флешах Раевского дают залп картечью в самую гущу французского каре на Бородинском поле.

Двадцать третьего июня в четыре часа дня Андрей Дюрас возвращался на автобусе в свою квартиру на Арбате. В тот день у него был выходной, и он навещал Софью в Первой градской больнице.

На следующий день во время планерки триумвирата он сообщит графу и Эмилю, что девочка чувствует себя хорошо. Он расскажет, что она лежит в просторной одноместной палате и за состоянием ее здоровья следят доктора и медсестры. Эмилю будет приятно услышать, что Софье понравились печенья, которые он ей передал, и что она обещает сообщить ему, когда печенья закончатся, чтобы он прислал ей новую партию. Андрей передал Софье сборник приключенческих рассказов, которые так нравились его сыну.

На остановке у Смоленской площади Андрей уступил место старой женщине. Он все равно выходил через пару остановок на небольшом рынке, чтобы купить огурцов и картошки. Эмиль дал ему двести граммов фарша, и Андрей хотел сделать котлеты.

Андрей с женой жили в четырехэтажном здании в центре Арбата. У них была самая маленькая квартирка из шестнадцати квартир в этом доме, но отдельная, а не коммунальная. По крайней мере, до сих пор у них была отдельная квартира.

Купив все, что ему было нужно на рынке, Андрей поднялся на третий этаж. Поднимаясь по лестнице, он чувствовал запах жареного лука из одной квартиры и слышал звуки радио из другой. Взяв авоську в левую руку, он правой достал из кармана ключ от квартиры.

Он вошел в квартиру и громко позвал жену, хотя знал, что ее наверняка нет дома. Она, скорее всего, стояла в очереди в молочном магазине, расположенном рядом с закрытой церковью. Жена говорила, что в том магазине молоко более свежее и очередь короче, но Андрей знал, что это не так. Как и многие другие женщины, жена Андрея ходила в тот магазин потому, что рядом с церковью была часовня, в которой на стенах остались росписи с изображением Христа. Многие женщины ходили в часовню, чтобы помолиться, предупреждая стоявших за ними, что они ненадолго отойдут.

Андрей отнес продукты в небольшую кухню. Он разложил их на столе, вымыл руки и нарезал огурцы для салата. Потом почистил картошку и положил ее в кастрюлю с водой, смешал фарш, который ему дал Эмиль, с резаным луком, слепил котлеты и накрыл их полотенцем. Потом он поставил на плиту сковородку и налил в нее немного масла. Он снова помыл руки, собрал на стол и вышел в коридор, чтобы войти в комнату и прилечь. Но, не отдавая отчета в том, что он делает, прошел мимо двери спальни и вошел в дверь следующей комнаты.

Много лет назад Андрей был в петербургской квартире, в которой Пушкин жил последние годы своей жизни. В квартире все сохранили так, как было в день смерти поэта. На столе лежал лист бумаги с недописанным стихотворением. От этого стола публику отделяла веревка ограждения, чтобы нельзя было подойти к столу вплотную. Тогда идея сохранения квартиры поэта в том виде, в котором она была при его жизни, показалась Андрею немного смешной. Как будто, сохранив перо там, где оно лежало на столе много лет назад, мы в состоянии воскресить убитого поэта.

Но когда их единственный сын Илья погиб в 1945 году под Берлином, жена Андрея поступила точно так же, как хранители музея-квартиры Пушкина. Она оставила в комнате сына все так, как было при его жизни. Каждая книга стояла на полке так, как и тогда, когда он ушел на фронт, одеяло на кровати лежало точно так же, а в шкафу висели его рубашки и пиджаки, как в тот день, когда они получили похоронку.

Сначала такое положение вещей успокаивало Андрея. Когда он был в квартире один, то иногда заходил в комнату сына и видел, что на кровати осталась небольшая вмятина в том месте, где его жена сидела на кровати, когда Андрей был на работе. Но через некоторое время он понял, что сохранение комнаты в том виде, в котором она была при жизни сына, только способствует тому, что горечь от его потери со временем не уменьшается, а остается прежней. Постепенно Андрей начал понимать, что им с женой лучше избавиться от вещей сына.

Однако Андрей не обсуждал этот вопрос со своей женой. Он знал, что рано или поздно кто-нибудь из соседей доложит в домоуправление или куда-нибудь еще, что в семье Андрея стало меньше членов, после чего их с женой переселят в квартиру поменьше, а может быть, даже в коммуналку. А если и не переселят, то заставят отдать комнату сына кому-нибудь другому.

А пока Андрей подошел к кровати сына, разгладил место, на котором сидела жена, выключил свет и вышел из комнаты.