Часть вторая

Образ без черт. Тень без движенья.
Бесцветность. Бессилие. Паралич.
Вы, что с глазами открытыми
Перешагнули, не дрогнув,
В иное Царство смерти,
Помяните нас (если вспомните):
Мы не сильные духом погибшие,
Мы полые люди,
Соломой набитые чучела…

Т. С. Элиот. Полые люди

Глава 5

Меррик обещал нам два дня затишья, но я не готов был ставить безопасность Ребекки с Дженной в зависимость от перепадов настроения такого человека. С подобными типами я уже сталкивался. Меррик принадлежал к разряду «кипельщиков», у которых темперамент того и гляди норовит брызнуть кипятком через край. Я помнил его реакцию на мой вопрос про девочку на снимке, а также его предостережение, что это его «частное дело». Несмотря на заверения Меррика, всегда существовала возможность, что он, хватив у барной стойки пару стакашков, возьмет вдруг и решит, что теперь не мешало бы перекинуться словцом с дочерью Дэниела Клэя. С другой стороны, дежурить у Ребекки безотлучно я тоже не мог. Надо было взять кого-нибудь себе в помощь. Существовало два варианта. Можно было позвать Джеки Гарнера. Сила и рост у него совмещены со сметкой, однако пара шурупов все же с левой резьбой. К тому же за Джеки по пятам обычно следуют два двуногих мясистых комода, имя которым братья Фульчи, и щепетильности у этих братьев ровно столько, сколько у яйцебойщиков по отношению к яйцам. Не знаю, как бы отреагировала Ребекка Клэй, застав эту парочку у своего порога (неизвестно еще, и как бы отнесся к этому сам порог).

Лучше б, конечно, позвать Луиса с Энджелом, но они эти два дня на Западном побережье дегустируют вина в долине Напа. Друзья у меня, понятно, утонченные, но нельзя до их возвращения оставлять Ребекку Клэй без прикрытия. Получается, выбора нет.

И я скрепя сердце набрал номер Джеки Гарнера.

Мы встретились с ним в «Сангиллос тэверн» — небольшом уютном местечке на Гемпшире, где внутри неизменно горят гирлянды, как на Рождество. Джеки потягивал «Бад Лайт», но в вину ему это я решил не ставить и подсел рядом у стойки, заказав «Спрайт» без сахара. Никто не засмеялся, что очень любезно с их стороны.

— На диете, что ли? — спросил меня Джеки.

На нем была фуфайка с логотипом бара «Портленд», закрывшегося так давно, что в ту пору, наверно, завсегдатаи рассчитывались еще цветными камушками. Подстрижен Джеки был «под ноль», а у левого глаза еще не успел сойти полученный в каком-то неведомом побоище синяк. Живот его туго выпирал из джинсов, и на первый поверхностный взгляд могло показаться, что у стойки сидит обыкновенный барный пузан, но Джеки Гарнер таковым ни в коем случае не являлся. Лично я за все время не встречал никого, кто б мог сшибить его с ног, а сейчас мне не хотелось даже думать, что сталось с тем, кто дерзнул оставить на лице Джеки этот вот синяк.

— Да что-то на пиво настроя нет, — отоврался я.

Он поднял бутылочку и, покосившись на меня, глубоким баритоном изрек:

— Это не пиво. Это «Бад Лайт».

Вид у него при этом был явно горделивый.

— А что, броско, — кивнул я.

Гарнер расплылся в улыбке:

— Я тут в конкурсе решил участвовать. Ну знаешь, этот, на лучшее название. Типа слогана. Дескать, «Это не пиво — это „Бад“!» Или, скажем, — он поднял мой «Спрайт», — «Это не газировка — это „Спрайт“!». Или: «Это вот не орехи. Это…» Ну, в общем, пусть и орехи, но суть ты улавливаешь.

— Проступает глубинная связь.

— Думаю, так можно о любом продукте.

— Только не об ореховой смеси. Она разная и в чашках.

— Верно.

— А так вариант беспроигрышный. Ты эти дни сильно занят?

Джеки пожал плечами. Особо занятым я его не видел никогда. Жил он с матерью, пару дней в неделю работал по бару, а остальное время по настроению кустарничал, изготовлял самодельные боеприпасы в сараюшке у себя за домом, в леске. Время от времени местным копам поступали сигналы от населения, что в лесу опять грохнуло. Иногда — еще реже — коны сами подсылали туда машину в слабой надежде, что Гарнер к чертовой матери подорвался. Но надежды их пока все никак не сбывались.

— А что, хочешь что-то предложить? — спросил Джеки, играя озорными глазами в предвкушении потенциального мордобоя.

— Да буквально на пару дней. Есть тут одна женщина, ее донимает некий тип.

— Хочешь, чтоб мы ему наваляли?

— Кто это «мы»? — насторожился я.

— Да ты знаешь.

Большим пальцем он ткнул куда-то за пределы бара. Несмотря на холод, я почувствовал у себя на лбу испарину и вообще в эту минуту на год постарел.

— Так они здесь? Все так на веревочке за тобой и ходят?

— Я сказал им дожидаться снаружи. Знаю, тебе с ними малость не по себе.

— Не по себе? Да у меня от них волосы дыбом.

— Да ладно тебе. Их теперь внутрь больше и не пускают. Вообще, можно сказать, никуда. Особенно после той, гм, хрени.

Во-во, «хрень». Где братья Фульчи, там всегда матушка «хрень».

— Какой еще хрени?

— Да так, была одна заварушка в «Билайне».

«Билайн» — самое, можно сказать, злачное место в городе; загульный бар, где любому, кто покажет квитанцию штрафа за пьяное вождение, подносится бесплатный стопарь. Выдворение из «Билайна» за хрень, по сути, равносильно исключению из бойскаутов за примерное поведение.

— А что случилось-то?

— Да долбанули одного парнягу, прямо дверью.

В сравнении с некоторыми другими историями, которые мне доводилось слышать о братцах Фульчи и о «Билайне», проступок этот выглядел достаточно безобидно.

— Не очень-то большая и хрень. По их-то меркам.

— Н-да. Вообще-то парняг было двое. И дверей тоже. Они их поснимали с петель, чтоб веселее было колошматить. Вот теперь их особо никуда и не пускают. Ну а им, понятно, досадно. Ну да ничего, на парковке тоже можно посидеть. Им там снаружи огоньки нравятся, как на елке, да еще я им из «Норме» вкусняшек подтянул, домашнюю кулинарию.

Я сделал для успокоения глубокий вдох.

— Не хочу никого обидеть — то есть не знаю точно, надо ли, чтобы эти двое участвовали в нашем деле.

— Они иначе расстроятся, — пригорюнился Джеки. — Я им сказал, что у нас с тобой встреча, и они со мной попросились. Да и ты им по нраву.

— Чем? Что меня пока не ушибли дверью?

— Да они на самом деле ребята безобидные. Просто доктора крутят-мутят им со списком медикаментов, вот они иногда и срываются.

Гарнер с печальной задумчивостью вертел в руках бутылочку. Друзей у него было негусто, и он, понятное дело, считал, что общество к братьям Фульчи во многом несправедливо. Общество же, напротив, втемяшило себе в голову, что знает братьев как облупленных и примет, соответственно, все меры, чтобы контакт с этими молодцами сводился к минимуму.

Я потрепал Джеки по руке:

— Да ладно тебе. Мы их куда-нибудь воткнем на полставки, да?

Джеки малость воспрял.

— Хорошие ж ребята, ну! — с жаром воскликнул он. — Особенно годны, когда пахнет жареным.

При это он галантно умолчал, что жареным начинает пахнуть как раз тогда, когда в дело вступают эти самые ребята.

— Так вот, Джеки. Звать того парня Меррик, и он вот уже неделю ходит хвостом за моей клиенткой. Расспрашивает ее насчет отца, который вот уж сколько времени как исчез с концами, уже так долго, что официально объявлен мертвым. Вчера я этого Меррика перехватил на улице, и он сказал, что на пару дней оставит нас в покое, но верить я ему не верю. Нрав у него дурной.

— Ствол с собой носит?

— Я не видел, но это не меняет сути.

Гарнер прихлебнул пива.

— А почему это он очухался только сейчас? — спросил он.

— В смысле?

— Если того парня сто лет в обед уже как нет, почему этот крендель начинает свои наезды только сейчас?

Я посмотрел на Джеки… Интересный все же кадр. В голове при ходьбе что-то определенно побрякивает, но назвать его тупым ни в коем случае нельзя. Я и сам размышлял, почему Меррик взялся расспрашивать насчет Дэниела Клэя именно сейчас, но как-то не подумал, а не могло ли ему в свое время в этом что-то помешать. Мне снова вспомнилась та наколка у него на костяшке. Не мог ли, скажем, Меррик с той поры, как исчез Дэниел Клэй, отсиживать срок?

— Может, я это выясню, пока ты приглядываешь за той женщиной. Звать ее Ребекка Клэй. Я тебя сегодня вечером ей представлю. И еще. Удерживай-ка этих братцев Фульчи от прямого с ней контакта. Хотя если считаешь, что имеет смысл держать их под рукой, я не против. Наверное, даже неплохо, если кто-то со стороны будет видеть, что они держат дом под присмотром.

Даже такой, как Меррик, наверняка подумает, прежде чем отважиться подойти к Ребекке на глазах двоих здоровяков, на фоне которых третий смотрится маломерком.

Я дал Гарнеру описание Меррика и его машины, указал и номер.

— Хотя машину недолго и сменить. Он, возможно, от нее уже избавился, когда понял, что его на ней срисовали.

— Сотка с половинкой в день, — подытожил Джеки. — Тонику и Полику я скажу держаться чуть в сторонке. — Он допил пиво. — А теперь пойдем с ними поздороваемся. А то еще обидятся.

— Да, этого нам, безусловно, не надо, — сказал я, причем на полном серьезе.

— Однозначно, — подтвердил Джеки.

Тоник с Поликом, как оказалось, прибыли не на своем монстре-грузовике, поэтому я, когда парковался, их не заметил. Они сидели спереди в грязном белом фургоне, который Джеки иногда использовал под то, что он уклончиво именовал своим «офисом». Когда я подходил, братья Фульчи открыли в фургоне двери и вытеснились наружу. Я и не знаю, как Джеки удалось их туда втиснуть: вероятно, для этого фургон пришлось по частям собирать вокруг них. Роста братья Фульчи были вполне обычного, но отличались шкафистыми габаритами, причем не в две, а во все четыре створки. В том месте, где они снабжались одеждой, практичность держала явный верх над модой, так что передо мной предстали двое из ларца в полиэстере и кожаных блузонах. Тоник взял в свою лапищу мою руку, ненароком мазнув ее при этом соусом; при пожатии в ней что-то хрустнуло. Полик бережно похлопал меня по спине, отчего легкие у меня едва не выскочили наружу.

— Ну что, парни, — торжественно объявил Джеки, — мы снова в деле.

Вы не поверите: на секунду, пока не возобладал здравый смысл, меня охватила безотчетная эйфория.

С Гарнером мы проехали к дому Ребекки Клэй. Меня она встретила с нескрываемым облегчением. Я представил ей Джеки и сказал, что несколько дней присматривать за ней будет он, но я, если что, тоже буду в пределах досягаемости. Похоже, Джеки в роли телохранителя ей приглянулся больше, чем я, поэтому никаких возражений не последовало. В интересах максимальной открытости я сказал ей и о том, что в случае экстренной необходимости в дело вмешаются еще двое, и дал ей примерное описание братьев Фульчи с уклоном в сторону лести, но без откровенного вранья.

— А трое — не многовато? — несколько растерянно спросила клиентка.

— Многовато, но они идут пакетом. Общая стоимость — сто пятьдесят в день, что очень недорого, но если цена вас не устраивает, можно пообсуждать.

— Нет-нет. Если это временно, я потяну.

— Вот и хорошо. А я за время нашей передышки попробую выяснить кое-что о Меррике и устроить разговор с людьми из вашего списка. Если мы за эти два дня затишья ничего о нашем друге не выясним, а сам он не смирится с тем, что вы не в силах ему помочь, мы опять обратимся к копам и попытаемся взять его прежде, чем этим займется судья. Я знаю, вам сейчас больше по вкусу силовая развязка, но нам вначале нужно исчерпать все иные варианты.

— Понимаю.

Я спросил, как она определилась с Дженной, и Ребекка сказала, что девочка на неделю отправляется с дедушкой и бабушкой в округ Колумбия. Пропуск занятий согласован со школой, так что Дженна с утра пораньше отъезжает.

Проводив меня до двери, женщина тронула меня за рукав.

— А вы знаете, как я на вас вышла? — спросила она. — Я в свое время встречалась с парнем, звали которого Нейл Чемберс. Он был отцом Дженны.

Нейл Чемберс. Эллис, его отец, в начале года обращался ко мне с просьбой помочь его сыну. Нейл крупно задолжал каким-то людям в Канзас-Сити, а возвратить свой долг никоим образом не мог. И вот Эллис предложил мне выступить в роли посредника, чтобы как-то уладить проблему. Помочь ему в тот период я не мог. Вместо этого назвал ему нескольких человек, которые, вероятно, смогли бы каким-то способом повлиять на ситуацию, но для Нейла это оказалось чересчур поздно. Вскоре после нашего с Эллисом разговора его тело нашли брошенным в канаву, в назидание остальным.

— Я сожалею, — сказал я.

— Не нужно. Нейл, признаться, и Дженну-то толком не видел, годами. А с Эллисом мы до сих пор близки. Они с женой Сарой и будут на этой неделе за Дженной приглядывать. Вот он мне о вас и рассказал.

— Я ему отказал. Тогда, когда он просил о помощи, я не мог ему помочь.

— Он это понял и вас не винил. Ни тогда, ни сейчас. Нейл был для него потерян. Эллис это знал, но он любил его. Когда я рассказала Эллису насчет Меррика, он рекомендовал мне поговорить с вами. Сам он не из злопамятных.

Выпустив мою руку, она спросила:

— Как вы думаете, они когда-нибудь найдут тех, кто убил Нейла?

— Того, — поправил я. — Это сделал один человек. Его звали Донни Пи.

— И с этим что-то можно будет сделать?

— Кое-что, в общем-то, уже сделано, — сказал я.

Ресницы Ребекки взметнулись. Секунду-другую она пытливо на меня смотрела.

— А Эллис… знает?

— Думаете, ему от этого стало бы легче?

— Да нет, наверное. Как я уже сказала, не такой он человек.

Глаза моей собеседницы вспыхнули, и что-то в глубине ее существа извилисто и вкрадчиво шевельнулось; что-то с красным мягким ртом.

— А вот вы такой, — произнесла она. — Ведь так?

Девушку мы нашли в съемной конурке восточнее Канзас-Сити (местечко называлось Индепенденс), в пределах видимости и слышимости от небольшого аэропорта. По информации все сходилось. На мой стук девушка не открыла. Светлый Энджел, небольшой и на вид безобидный, стоял рядом со мной, в то время как Луис, высокий, темный и очень-очень грозный, караулил дом с тыла на случай, если жилица попытается сбежать. Внутри кто-то скрытно возился. Я постучал снова.

— Кто там? — послышался из-за двери надтреснутый сдавленный голос.

— Мия? — спросил я.

— Никакой Мии здесь не проживает.

— Мы хотим тебе помочь.

— Повторяю: никакой Мии здесь нет. Вы адресом ошиблись.

— Мия, он идет за тобой по пятам. Ты не можешь его вечно на шаг опережать.

— Не понимаю, о чем вы.

— О Донни, Мия. Он уже близко, и тебе об этом известно.

— Кто вы? Копы?

— Имя Нейл Чемберс тебе ни о чем не говорит?

— Ни о чем. С чего бы?

— Так вот Донни его убил. Из-за долга.

— Да? И что?

— Бросил его в канаве. Запытал до смерти, а затем пристрелил. И с тобой он поступит так же, только тогда уже никто не будет стучаться в двери, чтобы все задним числом исправить. Да и тебе будет все равно: ты уже мертвая будешь. Если найти тебя получилось у нас, то и ему это по силам. Время у тебя на исходе.

Ответа не было долго; я уже подумал, что она каким-то образом ушмыгнула. Но вот звякнула цепочка и повернулся язычок замка. Мы зашли и остановились в полумраке. Все шторы здесь были наглухо задернуты, лампы погашены. Дверь за нами тут же захлопнулась, а сама Мия отступила в тень, чтобы не было видно ее лица; лица, которое Донни Пи изувечил за какую-то провинность, подлинную или мнимую.

— Мы присядем? — спросил я.

— Садитесь, если хотите, — послышалось в ответ, — а я здесь останусь.

— Болит?

— Не так чтобы, но вид подпорченный, — просипела она. — Кто вам сказал, что я здесь?

— Да какая разница.

— Разница есть. Для меня.

— Человек, который за тебя беспокоится. Это все, что тебе нужно знать.

— Чего вам надо?

— Нам надо, чтобы ты рассказала, зачем Донни с тобой это сделал. Чтобы ты поделилась с нами тем, что о нем знаешь.

— Почему вы думаете, что я что-то знаю?

— Потому что ты от него прячешься и потому что ходит слух: он хочет разыскать тебя прежде, чем ты заговоришь.

Глаза понемногу привыкали к полумраку. Я уже частично различал ее черты, искаженные — нос сворочен, щеки взбухли. Из-под двери спицами пробивался свет, выхватывая из сумрака краешек ступней девушки и бахрому ее длинного красного халата. Лак педикюра — судя по блеску, свежего — был в тон халату, такой же алый. Она вынула из кармана пачку сигарет, вытряхнула одну и прикурила от зажигалки. Голову Мия держала книзу, и лицо ей завешивали волосы, из-под которых все равно проглядывали шрамы через весь подбородок и левую щеку.

— Надо было мне, дуре, язык за зубами держать, — сказала она негромко.

— А что?

— Он как-то пришел, швырнул мне в морду пару тыщ. За все, что со мной учинил, — какую-то вшивую пару тысчонок! Я, понятно, разозлилась. Ну и сболтнула одной из девчонок, что думаю с ним как-нибудь посчитаться. И что видела то, чего видеть не надо бы. А та потом, оказывается, нырнула к Донни в постель. Так что прав он, скотина. Тупая я шлюха, только и всего.

— А почему ты не обратилась с тем, что видела, к копам?

В ответ Мия строптиво затянулась. Голову она уже не клонила, в запале позабыв скрывать лицо. Слышно было, как сидящий рядом Энджел при виде ее изувеченных черт сочувственно цокнул языком.

— Да что они могут, эти копы!

— Ну как. Откуда ты знаешь, чего они могут, а чего нет.

— Я-то? — Девушка презрительно хмыкнула. — Мне ль не знать.

Еще раз затянувшись, она машинальным движением взъерошила себе волосы. Наступила пауза, прервала которую сама Мия:

— Так вы говорите, что думаете мне помочь?

— Да, думаем.

— И как?

— А вот ты выгляни наружу. Через заднее окошко.

Она поднесла руку к лицу и какое-то время блестела на меня глазами, после чего направилась на кухню. Слышно было, как с легким шорохом приоткрывается штора. Вернулась Мия уже с другим выражением лица. Я знаю, Луис производит на людей такой эффект — особенно если кажется, что он вроде как на твоей стороне.

— Кто это?

— Друг.

— Он выглядит… — замялась Мия, — как бы это… устрашающий, — подыскала она наконец нужное слово.

— Он такой и есть.

Девушка постукивала по полу босой ступней.

— Он думает убить Донни?

— Мы-то считали, до этого дело не дойдет и с ним можно как-то поладить. И что ты нам как-нибудь поспособствуешь.

Мы ждали, какое решение она примет. В соседней комнате работал телевизор, очевидно, в ее спальне. Я только сейчас спохватился, что она, быть может, не одна и дом надо было вначале осмотреть — ну да ладно, теперь уж чего. Наконец Мия полезла в карман и вынула мобильник, который через комнату кинула мне. Я поймал.

— Открой папку с картинками, — сказала она. — Тот, кто вам нужен, там на пяти или шести фотках.

Я взялся листать снимки: какие-то молодые женщины цветут улыбками за праздничным столом, черный пес во дворе, ребенок сидит на высоком стульчике… ага, а вот, судя по всему, и Донни. На первом снимке он стоял на парковке еще с одним мужчиной, более рослым, в сером костюме. Второе и третье фото были сделаны там же, только лица мужчин виднелись отчетливей. Судя по попавшему в кадр боковому зеркалу и раме дверцы, снималось все из машины.

— А кто этот второй? — поинтересовался я.

— Не знаю. Я следила только за Донни: мне казалось, он мне изменяет. Черт, да я это и знала. Кобелина. Хотелось просто выяснить, с кем он там путается.

Она мстительно улыбнулась; мимическое усилие, похоже, причиняло ей боль.

— Я-то, видишь ли, считала, что его люблю. Нет, ну не дура, а?

Девушка сокрушенно покачала головой: чувствовалось, что ее душат слезы.

— Так вот что у тебя на него есть и почему он хочет тебя разыскать? Потому что у тебя на телефоне есть снимки, где он стоит с неизвестным тебе человеком?

— Как его звать, я не знаю, но знаю, где он работает. Когда Донни ушел, к этому парню подошли двое, мужчина с женщиной. Они на следующей фотке.

Я листнул и увидел это трио, все как один в деловых костюмах.

— Мне показалось, у них вид как у копов, — сказала Мия. — Они сели в машину и поехали. А я за ними.

— И куда же они тебя привели?

— На Саммит тысяча триста.

Тут я понял, отчего Донни так упорно разыскивает Мию и почему она со своими сведениями не может пойти в полицию.

Саммит 1300 — это адрес ФБР. Точнее, их периферийного офиса в Канзас-Сити.

Донни Пи был осведомителем.

В стороне от окольной дороги близ Клэй-Каунти, где машин за день проезжает всего ничего, а дежурный облет совершают разве что птицы, средь поля с недавних пор залегает Донни Пи. Человек, из-за какого-то там долга лишивший жизни Нейла Чемберса, сам теперь лежит присыпанный в утлой ямке. Для этого оказалось достаточно одного звонка его боссам; одного звонка и горстки размытых снимков, присланных в приложении с неустановленного имейла.

Это была месть; месть за парня, которого я и знать-то не знал. Отец его о происшедшем так и не проведал, а сам я ничего ему не сказал (зачем лишние расспросы). Нейлу Чемберсу было уже все равно, и отцу его уже не вернуть. Сделал я это, вероятно, потому, что мне надо было нанести удар по кому-то или чему-то. Я выбрал Донни Пи, и он за это поплатился жизнью.

Вот такой я, по наблюдению Ребекки Клэй, человек.

Той ночью я сидел у себя на крыльце, а в ногах у меня дремал Уолтер. Поверх свитера была надета куртка. Я хлебал кофе из фирменной кружки с эмблемой «Мустанга», которую мне на день рождения подарил Энджел; при этом с каждым глотком пар изо рта смешивался с паром от кружки. Небо было темным, и луна не струила свой свет на болота, превращая их протоки в трепетное живое серебро. Воздух был недвижен, но в безмолвии его не ощущалось умиротворенности, и опять откуда-то издали доносился, казалось, запах чего-то горелого.

В какую-то секунду все переменилось. Не могу сказать, как или почему, но я почувствовал, что спящая жизнь вокруг меня вмиг пробудилась, встревоженная неким новым присутствием, в то же время боясь пошевелиться из страха привлечь к себе внимание. Беспокойно встрепенулись птицы, чутко застыли в тенях древесных стволов грызуны. Поводя носом, открыл глаза Уолтер. Хвост у него раз настороженно стукнул по половицам, а на второй замер, как будто даже такое шевеление в ночи казалось недопустимым.

Я встал, а Уолтер заскулил. Опершись о перильца крыльца, я почувствовал, как бесприютный ветер с востока налетает и дует через простор болот, колышет деревья и приминает на лету траву. С собой он должен был принести запах моря, но вместо этого от него все сильнее веяло гарью; но вот этот запах сошел, сменившись каким-то сухим зловонием; впечатление такое, будто где-то в земле открылась яма, обнажившая в себе сгорбленное, гадкого вида существо, гнилые останки которого вылезли из-под грунта. Вспомнились мои сны, где по сияющим каналам болот куда-то к морю текут, стремятся в свой исход неисчислимые души, подобно тому, как молекулы воды непреклонно стекаются в место, откуда происходит все живое.

Но сейчас, в данную минуту, изъявлялось нечто идущее не отливом, а, наоборот, приливом из того мира в этот. Странствующий ветер словно разделился на два потока, как будто встретив на своем пути некое препятствие и теперь тщетно изыскивая вокруг него обходные пути в стремлении сойтись, сомкнуться. Два его крыла растеклись в разных направлениях, и теперь так же внезапно, как и появился, он сошел на нет, оставив в напоминание о себе лишь тот гнилостный запах. На секунду среди деревьев к востоку я как будто уловил присутствие, смутный облик человека в старом рыжевато-коричневом пальто; черты его терялись в сумраке, а глаза и рот на мертвенно бледном лице зияли черными провалами. Все это продлилось не дольше секунды, вслед за чем видение сгинуло; непонятно даже, явь это была или морок.

Уолтер поднялся и, проковыляв к входной двери, открыл ее лапой и исчез в оберегающих стенах дома. Я же остался, дожидаясь, когда ночные создания вновь угомонятся. Прихлебнул кофе, но он оказался неприятно горьким; пришлось сойти на лужайку и выплеснуть остаток в траву. Сзади вверху стукнуло в своей раме чердачное окошко — негромко, но я все-таки обратил внимание и обернулся на него посмотреть. Вероятно, это было своеобразной реакцией строения на улегшийся порыв ветра. Как раз когда мой взгляд остановился на окне, в тучах образовалась мимолетная брешь, через которую проглянула луна, создав за стеклом иллюзию скрытного движения. Секунда, и тучи вновь сошлись, а вслед], за этим прекратилось и движение.

С задержкой в долю секунды.

Я вернулся в дом и прихватил с кухни фонарик. Проверил батарейки, после чего поднялся на верхотуру. Специальным крюком на шесте стянул лесенку, ведущую на чердак. Свет из прихожей проникал в это пространство словно нехотя, охватывая края и выступы забытых вещей. Я полез наверх.

Чердак в доме использовался единственно под хранение. В паре старых чемоданов здесь все еще лежало что-то из вещей Рейчел. Ничего не мешало отослать их ей или отвезти самому в одну из моих поездок к ней и к ребенку, но сделать это означало вконец смириться с тем, что обратно она больше не вернется. По этой же причине я держал у нее в комнате кроватку Сэм, как еще одну связующую нить между мной и ними. Исчезновения этой ниточки я не хотел допустить.

Но были здесь и другие вещи, принадлежавшие тем, кто был до Рейчел и Сэм: одежда и игрушки, фотографии с детскими рисунками, даже золото и ювелирные украшения. Оставил я себе немногое, но все, что было, держал здесь.

«Боюсь».

Это слово я расслышал со всей явственностью; его мне как будто шепнул на ухо детский голос — с торопливым волнением, опасаясь, что кто-нибудь невзначай подслушает. В темноте, вспугнутое появлением света, юркнуло и поспешно скрылось что-то мелкое.

Нет, их не могло быть. По крайней мере, так я повторял себе из раза в раз. Что-то, некий фрагмент рассудка вступил в диссонанс, разладился в ту ночь, когда я их нашел; той ночью, когда их у меня отняли. Ум испытал потрясение и уже никогда не станет прежним. Их не могло, не может быть. Это я их создал, соткал из своего горя и потери.

Их не могло быть.

Но убедить себя в обратном я тоже не мог, потому что не верил в подлинность некогда произошедшего. Я знал, что это их место, прибежище моей утерянной жены и утраченной дочери. И любые их следы, что оставались еще в этом мире, упорно цеплялись за ветхий скарб, хранящийся средь паутины и пыли, разрозненных обрывков и напоминаний о жизнях, почти уже истаявших из этого мира.

Подвижный испытующий свет фонарика отбрасывал по стенам и полу угловатые тени. На всем лежал тонкий слой пыли — на чемоданах и ящиках, старых коробах и пропыленном нагромождении книг. В носу и горле чесалось, глаза начинали слезиться.

«Боюсь».

Налет пыли покрывал и оконное стекло; оказывается, он был потревожен. Скользнувший круг серого света выхватил по приближении какие-то линии; узор, сложившийся постепенно в послание, прилежно выведенное как будто бы детской рукой.

«Заставь их уйти».

Пальцы мои коснулись стекла; выводя кривые и вертикали, они вторили очертаниям букв. В глазах у меня стояли слезы — нельзя даже сказать, от пыли или от призрачной надежды, что здесь, в этой потолочной каморке, где сердце заходится от тоски и безысходности, я отыскал следы давно ушедшего ребенка; что буквы эти вывел пальчик моей дочурки и что, касаясь их теперь, я в свою очередь могу каким-то образом соприкоснуться с ней.

«Пожалуйста, папуля».

Я отстранился на шаг. В луче фонарика различалось, что к моим пальцам пристали пятна темной пыли. Все мои сомнения возвратились. Быть может, эти буквы на самом деле существовали здесь до моего прихода и их оставил кто-то, обитавший в этой темной конуре, или же я придаю несвойственный смысл хаотичным росчеркам на пыли, которые, быть может, оставила Рейчел или я сам, а теперь, водя по ним пальцем, я через это передаю свою упрятанную боязнь, сообщаю форму и идентичность прежде безымянному страху? Вновь встрепенулся рассудок, воздвигнув привычные преграды и давая спешные разъяснения всему недавно происшедшему: запахам на нежданном ветру, призрачной фигуре на краю леса, шевелению на чердаке и начертанным на пыли словам.

Теперь подрагивающий круг фонарика выхватывал послание, и в стекле я разглядел отражение своего лица.

«Как страшно».

Призрачное, оно словно плавало во тьме, как будто это я был тем самым выходцем с того света, затерянным обломком бытия с косой надписью поперек личины.

Всего два слова: «ПОЛЫЕ ЛЮДИ».

Глава 6

Спал я в ту ночь урывками, а сон то и дело прошивали образы каких-то безглазых людей, способных между тем видеть, и ребенка без лица, который, свернувшись сиротливым комочком в темноте чердака, нашептывал себе одно и то же слово: «Боюсь». Наутро я первым делом позвонил Джеки Гарнеру. Ночь в Уилларде прошла спокойно (и то хорошо). Дженна в начале восьмого отъехала с дедушкой-бабушкой в округ Колумбия; Джеки сопровождал их до самого Портсмута, в то время как братья Фульчи стерегли Ребекку. Меррика видно не было, да и вообще никого, кто мог бы проявлять к семейству Клэй нездоровый интерес.

Я отправился на пробежку в сторону Праутс-Нек; Уолтер бойко несся впереди. Стояло недвижное бледно-розовое утро. Эту часть Скарборо все еще можно было назвать относительно сельской во многом благодаря присутствию яхт-клуба и загородного общества, в угоду которым этот район удерживал определенный флер эксклюзивности; в остальном же город быстро менялся. Перемены начались в девяносто втором году, когда рядом с торговым центром Мэна обосновался еще и «Уолмарт», — с ним-то и стартовало поначалу мелкое, а затем все более въедливое присутствие «блошек» в виде кочующих автофургонов, которым разрешалось на ночь парковаться перед магазином. «Блошки» быстро плодились и росли в размерах: вскоре за «Уолмартом» сюда потянулись и иные торговые ангары, отчего Скарборо стал постепенно уподобляться типичным городам-сателлитам на въезде в более крупные административные центры. Жители Восьми Углов стали все активнее продавать свои участки, давая таким образом «Уолмарту» расползаться вширь, в то время как все большее количество семей, несмотря на существующий «потолок» в пригородной застройке, въезжало и обустраивалось, спеша воспользоваться преимуществами местных школ и зон отдыха. Тем временем цены на недвижимость тут неуклонно росли, равно как и налоги на поддержку инфраструктуры в пользу вновь прибывших, которые увеличивали плотность здешнего населения в четыре раза быстрее, чем в целом по стране. Иной раз я удрученно размышлял, как городок в пятьдесят четыре квадратных мили, охватывавший некогда шесть отдельных поселений — каждое со своим характерным колоритом и с крупнейшим солончаковым болотом в штате, — сделался вдруг аморфным однородным образованием, почти полностью размывшись за счет тех, кто не имеет ни понятия о его истории, ни уважения к его прошлому.

По возвращении у себя на автоответчике я застал два сообщения. Первое — из Отдела транспортных средств от парня, который берет с меня по пятьдесят долларов за пробивку каждого номера. По его данным, машина Меррика значилась с недавних пор на фирме из Линна, штат Массачусетс. Название фирмы мне ничего не говорило; какой-то «Элдрич и партнеры». Детали я записал в книжечку. Меррик мог угнать машину у какого-нибудь адвоката (в таком случае звонок на фирму быстро бы прояснил, имел ли место угон), или же он сам работал в юридической конторе, что, впрочем, маловероятно. Был и третий вариант: автомобилем Меррика снабдила фирма — или по совпадению, или же в качестве подначки, предлагая, таким образом, своему подопечному некую протекцию на случай, если кто-то заявится с расспросами насчет его деяний, на что фирма в качестве защиты может обеспечить клиенту конфиденциальность. К сожалению, если речь идет именно об этом, то задействованный в подобном покрывании человек или недооценивает способность Меррика творить беду, или же ему это попросту до лампочки.

Мне снова пришла в голову прежняя мысль. Отчего вдруг Меррик возник лишь через столько лет после исчезновения Дэниела Клэя? Вероятно, либо всплыло какое-то свидетельство того, что Клэй все еще жив, либо же Меррик долгое время находился «вне зоны доступа» и лишь недавно объявился стучаться кое-кому в окна. Я все более склонялся к выводу, что он все эти годы сидел в тюрьме, но чтобы проверить это, у меня не было его имени (еще вопрос, не «липа» ли и сама его фамилия). Зная имя полностью, я мог бы попробовать навести справки через corrections.com или bop.gov, узнав там хотя бы дату его выхода на свободу. Впрочем, можно еще сделать кое-какие звонки и повыяснять, говорит ли кому-то о чем-то это имечко. На худой конец остается непосредственно «Элдрич и партнеры», хотя опыт показывает, что юристы в плане такой помощи себя не оправдывают. Неизвестно даже, достаточно ли, чтобы раскрутить их на информацию, таких доводов, как преследование Ребекки Клэй или разбитое Мерриком окно.

Второе сообщение было от Джун Фицпатрик — она подтверждала, что наш завтрашний фуршет у Джоэла Хармона остается в силе. О Хармоне я, признаться, подзабыл. Скорей всего, вечер тот пройдет впустую. Но опять же, мне так ничего и не известно о Дэниеле Клэе, если не считать рассказ его дочери и то немногое, что удалось разузнать у Джун. Что ж, завтра с утра наведаюсь в «Коммонвелс» — посмотрим, получится ли что-нибудь из них выдавить, — а затем до званого ужина попытаюсь вычислить экс-супруга Ребекки Клэй и устроить с ним разговор. Как-никак часы тикают, медленно отсчитывая минуты до обещанного возвращения Меррика, натиск которого на дочь Дэниела Клэя однозначно усилится. И будет еще более жестоким.

Ребекка Клэй сидела в офисной уборной и утирала слезы. Она только что разговаривала с дочкой по телефону. Дженна сказала, что уже по маме соскучилась. Ребекка сказала, что тоже по доченьке скучает; вместе с тем отослать ребенка было единственно правильным решением.

Позавчера вечером она зашла к Дженне в комнату удостовериться, что все необходимое для поездки упаковано. Дженна сидела внизу за чтением. Из окна дочериной спальни различался у себя в машине человек по имени Джеки; судя по зеленоватому отсвету приборной доски, он слушал радио. Его присутствие само по себе если не внушало спокойствие, то по крайней мере приносило облегчение. Видела Ребекка мельком и тех двоих — шкафистых братьев, которые восторженно глядели на Джеки и повиновались ему с полуслова. Несмотря на габариты, спокойствия они, в отличие от того же Джеки, не внушали. Вид у них был, прямо скажем, устрашающий. Одну из соседок их присутствие напугало настолько, что она вызвала полицию. Приехавший на вызов коп только взглянул на эту пару и, узнав, сразу же скрылся, не перемолвившись с ними ни единым словом. С той поры копов здесь больше и не видели.

Все в комнате у Дженны было опрятно, чистенько, такой уж она ребенок. Ребекка посмотрела на столик, за которым дочь делала уроки, а также рисовала карандашами и красками. Незадолго до отъезда она занималась именно этим — на столе как раз лежало что-то вроде наброска, а рядом открытая пачка цветных карандашей и пара листов бумаги. Ребекка взяла один из тех листов. На нем был изображен их дом, а рядом две фигуры в длинных, с рыжиной плащах и лицами бледными-пребледными — такими, что Дженна, не удовольствовавшись белизной бумаги, еще и подмалевала их белым мелком. Глаза и рты у фигур имели вид черных кругов, словно вбирающих свет и воздух из всего сущего. Эти же фигуры присутствовали и на другом рисунке. Смотрелись они как облаченные в одежду тени, и само то, что ее дочь изображает нечто подобное, заставило Ребекку внутренне содрогнуться. Выходит, ребенок на самом деле встревожен действиями этого Меррика куда сильнее, чем показывает, и на бумагу таким образом выплескивает свой страх.

Женщина спустилась в гостиную и предъявила рисунки Дженне.

— Это у тебя кто, милая? — спросила она, а Дженна в ответ лишь пожала плечами:

— Не знаю.

— Наверное, какие-нибудь привидения? Вон как похожи.

— Да нет, — дочь покачала головой, — я же их сама видела.

— Как это ты их, интересно, видела? Как такое вообще можно видеть?

Она опустилась возле дочери на колени, не на шутку обеспокоенная тем, что сейчас слышала.

— Потому что они настоящие, — ответила Дженна. Она посмотрела на мать, по-детски округлив глаза, после чего как бы исправилась: — Вернее, я думаю, что они настоящие. Как бы тебе объяснить. Ну, скажем, ты вот видишь перед собой туман, и от него все такое размытое, но ты не видишь, что именно его таким размытым делает. Так и я тогда после парковки вроде как задремала и они мне как будто приснились, но я не спала, потому что в то самое время, как их видела, я их срисовывала. Все равно как если б я проснулась, а они по-прежнему были у меня на уме и оставалось их только перенести на бумагу. И вот я глянула в окно, а они и вправду там стоят, только… — Девочка осеклась.

— Только что? Скажи мне, Дженна.

Девочка посмотрела с некоторой растерянностью.

— Только их можно было видеть, если на них прямо не смотреть. Мам, ты, наверное, думаешь, я чепуху говорю, но они оба там разом и были и как бы не были. — Она взяла рисунок из рук матери. — По-моему, здорово получилось.

— Они были… здесь? Да, Дженна?

Та кивнула:

— Вон там, снаружи. А ты что думала?

Ребекка поднесла руку ко рту. Ей было дурно. Дженна, поднявшись, обняла мать и чмокнула в щеку.

— Да ты не волнуйся, мамулькин. Наверное, просто что-то такое нашло. Глюк какой-нибудь. И, между прочим, я нисколечко не боялась. Они ничего плохого нам не желают.

— Откуда ты знаешь?

— Да так, просто знаю. Я их как бы слышала у себя в голове, пока спала, просыпалась и что-то там еще делала. Мы им были неинтересны.

Тут на Дженну впервые нашла задумчивость, как будто до нее только сейчас дошла вся диковатая странность ее собственных слов.

Ребекка, прежде чем заговорить, постаралась унять дрожь в голосе:

— Милая, кто они?

Вопрос почему-то показался Дженне забавным; она хихикнула.

— Вот это самое прикольное. Точнее, странное. Я проснулась, зная, кто они, как иногда бывает, когда хочешь нарисовать картину и уже сразу знаешь ей название, одновременно. Даже и не знаю, откуда что взялось. Делала этот вот первый рисунок, и пока еще только касалась карандашом бумаги, уже знала, что это за фигуры.

Держа на отлете лист, она оглядывала его, любуясь и вместе с тем чуточку тревожась за свое творение.

— Это Полые Люди, — сказала она.

Глава 7

На завтрак у меня была свежая клубника с кофе. В CD-плеере за едой играл «Дельгадос». Уолтер, надурачившись в саду, облегчился под кустом и по возвращении лег спать в свою корзину.

Закончив трапезу, на кухонном столе я расстелил список бывших знакомых Дэниела Клэя и внизу подписал: «Элдрич». Затем прикинул, в каком примерно порядке мне к ним подступаться; решил, что начну с местных, но тех, кто живет дальше всего от города. В ходе обзвона выяснилось, что первых троих из списка можно вычеркивать: один переехал, второй перешел в мир иной, третий — бывший завкафедрой Клэя, доживающий свой век в Бар-Харборе, — проникся Альцгеймером так, что, по словам его невестки, уже и собственных детей не узнавал.

В каком-то смысле мне больше повезло с четвертым, бухгалтером по имени Эдвард Хейвер. Самого его вот уж десять лет как не было на свете, но вдова его Селин сказала, что не возражает поговорить насчет Клэя, пускай даже по телефону, особенно когда я объяснил, что меня для этой цели наняла дочь самого Клэя. Мне она сказала, что «Дэн» ей всегда нравился: такой добрый, такой приятный в компании. Вместе с мужем они ходили на похороны его жены, когда Ребекка была всего четырех или пяти лет от роду. Жена у Клэя умерла от рака. Затем, через два десятка лет, та же болезнь скосила супруга Селин, и на похороны пришел уже Дэниел Клэй. Селин призналась, что какое-то время даже льстила себе надеждой, что у них с Дэном заладится (вкусы у них во многом совпадали, нравилась ей и Ребекка), но тот, видно, уже привык жить бобылем.

— И вот он исчез, — подытожила она.

Я хотел было подтолкнуть Селин к обстоятельствам насчет его исчезновения, но в конечном итоге делать этого не пришлось.

— Мне известно, что рассказывали о нем люди, — сказала она, — но это был не Дэн; во всяком случае, не тот Дэн, которого я знала. Вверенных ему детей он опекал, может даже излишне. Это было видно по его лицу, когда он о них заговаривал.

— Он разговаривал с вами о своих пациентах?

— Имен он никогда не упоминал, но иногда рассказывал о том, через что тому или иному ребенку доводилось пройти: побои, запущенность, ну и, сами понимаете, всякое другое. Ясно было, что он насчет этого глубоко переживает. Сам он страданий ребенка буквально не мог выносить. Иногда это, видимо, и приводило его в состояние конфликта с людьми.

— Какими именно?

— С другими профессионалами, докторами, с которыми он не всегда сходился во взглядах. Был среди них один по имени… Боже мой, как же его звали?.. Вот совсем недавно я видела его имя… а, Кристиан! Точно, доктор Роберт Кристиан из «Мидлейк центр». Они с Дэном постоянно дискутировали, полемизировали в своих статьях и на конференциях. Область у них была, сами понимаете, довольно компактная, и поэтому они постоянно друг на друга наталкивались и спорили о том, как лучше работать с поступающими к ним детьми.

— У вас, похоже, очень хорошая память на события достаточно отдаленного прошлого, миссис Хейвер.

Я пытался показать, что не сомневаюсь в ее словах и не испытываю каких-либо подозрений, хотя немного было и то и другое.

— Я в Дэне души не чаяла, а за годы мы оставили в жизни друг друга заметный след. — Я, можно сказать, глазами видел ее исполненную светлой печали улыбку. — Из себя он выходил исключительно редко, но мне все еще помнится, каким становилось его лицо, когда речь заходила о Роберте Кристиане. В каком-то смысле они меж собой конкурировали. Дэн и доктор Кристиан — оба занимались оценкой заявлений о жестоком обращении с детьми, но подходы их очень разнились. Похоже, Дэн был чуть менее осторожен, нежели доктор Кристиан, только и всего. Он склонен был верить ребенку с самого начала, основываясь на своем исконном долге уберечь детей от вреда. Меня это в нем восхищало. В нем была эдакая воинствующая, если хотите, струнка; такой пристрастности нынче уж и не встретить. А вот доктор Кристиан усматривал свое предназначение в ином. Дэн считал Роберта Кристиана в некотором роде скептиком и ставил ему на вид, что он подменяет объективность недоверием. А затем случилась беда. Дэн выдал оценку, оказавшуюся в итоге неверной; погиб человек… я думаю, вы обо всем этом уже знаете. Впоследствии к Дэну обращались за оценками уже не так часто, а может, и вовсе перестали.

— Вы помните имя человека, который погиб?

— Фамилия, по-моему, какая-то немецкая. Кажется, Муллер? Муллер или Мюллер. Да, я почти уверена. Тому мальчику, что оказался в центре раздора, я полагаю, сейчас уже лет под двадцать. Не представляю даже, как сложилась его жизнь, учитывая то, что его заявления привели к смерти родного отца.

«Муллер» — записал я фамилию, а от нее провел стрелку к доктору Роберту Кристиану.

— Затем, понятно, пошли слухи, пересуды, — продолжала Селин.

— Слухи о жестоком обращении?

— Именно.

— Он обсуждал их с вами?

— Нет, к той поре мы уже не сказать чтобы часто контактировали. Со смертью мистера Муллера Дэниел стал менее общителен. Поймите меня правильно, завсегдатаем вечеринок он не слыл никогда, но все же посещал светские рауты, иногда заглядывал на кофе или на бокал вина. Но после того случая с Муллером все как-то сошло на нет. Что-то сделалось с его уверенностью; можно лишь догадываться, как на ней могли сказаться те заявления о жестоком обращении. Это же фактически слом.

— Вы им не верили?

— Я видела, как предан он был своей работе. И поверить не могла тем вещам, которые некоторые про него говорили. Звучит как клише, но его проблема была в том, что он чересчур опекал, брал близко к сердцу. Хотел всех защитить, оберечь, но в конце концов не сумел.

Я поблагодарил, а Селин сказала звонить ей в любое время. Прежде чем повесить трубку, она назвала кое-кого, с кем можно при желании связаться (кстати, все они были указаны в перечне Ребекки). Тем не менее разговор с ней оказался полезен, в отличие от тех двух, что последовали за ним. Вначале я позвонил адвокату Элвину Старку, который не только представлял Клэя в суде, но и водил с ним дружбу. Старк по городу был мне известен. Высокий, слащаво-маслянистый; в фаворе у него были костюмы в полоску, столь любимые старосветскими гангстерами и патентованными торговцами антиквариатом. Что касается вопросов юриспруденции, то здесь он без мзды и пальцем не шевелил; это же, похоже, распространялось и на телефонные разговоры, которые ему приходилось вести бесплатно. Именно Старк заведовал бумажной круговертью, окружавшей констатацию смерти Дэниела Клэя.

— Его больше нет, — сказал в трубку Старк после того, как его секретарь оставил меня висеть в эфире на добрую четверть часа, а затем учтиво сообщил, что личной встречи у нас, увы, не получится, но, может статься — может, — у него как-нибудь отыщется свободная минутка и тогда он втиснет меня в свой приемный график, но опять же по телефону. — Сказать больше нечего.

— У его дочери большая проблема с тем, кто так не считает. Он, похоже, не желает воспринимать тот факт, что мистера Клэя нет в живых.

— На это у его дочери есть официальная бумага, которая утверждает обратное. А что вы хотели услышать от меня? Да, я знал Дэниела. Пару раз в году мы с ним выезжали на рыбалку. Парень он был хороший. Быть может, слегка эксцентричный, но так уж у них там заведено.

— А про то, где так заведено, он с вами никогда не разговаривал?

— Не-а. Я бизнес-адвокат. Тот детский лепет меня угнетает.

— Вы по-прежнему представляете Ребекку Клэй?

— Я делал это в качестве услуги. И не ожидал, что меня за это возьмется преследовать частный сыщик. Так что можете с уверенностью передать, что больше услуг от меня она не дождется. Послушайте, Паркер, я знаю о вас все. Мне даже говорить с вами в тягость. А уж длительный разговор тем более ни к чему хорошему не приведет. Так что на этом я его заканчиваю.

Так он и поступил.

Следующий разговор — с доктором медицины по имени Филип Коссюр — оказался еще короче. Коссюр в прошлом был у Клэя терапевтом. Похоже, у Клэя было множество контактов, где личное смешивалось со служебным.

— Сказать мне нечего, — заявил Коссюр. — Прошу меня больше не беспокоить.

И тоже повесил трубку. Прямо какой-то знак. Я сделал еще один звонок, на этот раз с тем, чтобы договориться о встрече с доктором Робертом Кристианом.

«Мидлейк центр» находился невдалеке от того места, где я когда-то жил, — чуть в стороне от Горэм-роуд; обычное, ничем не приметное офисное здание на поросшем деревьями участке. С таким же успехом здесь могла размещаться юридическая или риелторская контора. И тем не менее это было место для детей, страдавших от жестокого обращения или брошенных на произвол, — а также тех, кто делал на эту тему заявления. Или тех, от имени которых такие заявления делали другие. Главный вход вел в зал ожидания, окрашенный в яркие желтые и оранжевые тона. На столах здесь вразброс лежали детские книжки для разных возрастов, а в одном углу на мягком покрытии находилась игровая зона с машинками, куклами и пакетиками цветных мелков. Была здесь и этажерка с информационными брошюрами, где на высоте, недосягаемой для детского роста, имелась полка с контактной информацией о местной Команде реагирования на действия сексуального характера, а также о различных социальных службах.

Секретарша за столом занесла меня в книгу регистрации и сняла телефонную трубку. Через минуту-другую в дверь, отделяющую зал ожидания от клиники, бодро вошел небольшой седенький человек с аккуратной бородкой. Доктор Кристиан был примерно на шестом десятке, в легких туфлях и рубашке с открытым воротом. Несмотря на твердое рукопожатие, в нем угадывалась некоторая настороженность. Меня он провел в свой отделанный под сосну кабинет, где вдоль стен тянулись полки с книгами и отчетностью. Я поблагодарил доктора за готовность так быстро встретиться, на что тот лишь пожал плечами.

— Элементарное любопытство, — пояснил он. — Давно уже никто не упоминал при мне имя Дэниела Клэя, во всяком случае, за пределами этого медицинского сообщества. — Он чуть подался в кресле. — Давайте условимся: я буду с вами прям, если вы будете прямы со мной. В определенных вопросах мы с Клэем не сходились. Не думаю, что ему было до меня дело как вообще-то и мне до него. Большинство коллег считало, что профессиональная чуткость у него на месте, во всяком случае, пока не начали циркулировать слухи. Но этот элемент должен был уравновешиваться объективностью, а вот этого Дэниелу Клэю, боюсь, как раз и недоставало для того, чтобы его суждения воспринимались серьезно.

— Я слышал, у вас с ним были столкновения, — сказал я. — Потому я, собственно, и здесь. Меня наняла его дочь. Кто-то преследует ее с расспросами об отце. Ее это беспокоит.

— И вот вы снова проходитесь по всей этой кривой и пытаетесь уяснить, с чего бы это вдруг кому-то, после стольких лет с его исчезновения, стукнуло в голову повторно им заинтересоваться?

— Что-то вроде этого.

— Я под подозрением? — спросил он с улыбкой.

— А вы чувствуете для этого основания?

— Определенно бывали случаи, когда я с радостью готов был его придушить. Он умел залезть так, знаете, под кожу, и в личном плане, и профессионально.

— Не потрудитесь ли объяснить?

— Гм. Ну, для того чтобы понять это и вникнуть, как все обстояло до его исчезновения, надо иметь некоторое представление о том, чем мы здесь занимаемся. А занимаемся мы медицинскими обследованиями и психологической оценкой в случаях, когда поступают заявления о жестоком обращении с детьми, идет ли речь о насилии физическом, сексуальном или эмоциональном, или же это результат небрежения и запущенности. Соответствующий сигнал направляется в Центральный накопитель Огасты. Там он поступает к надзирающему инспектору, рассматривается, исследуется, после чего выносится решение, высылать ли на место социального работника. Иногда сигнал может исходить из местных правоохранительных органов или из детской опеки. Может исходить и из школы, от родителя, соседа или даже от самого ребенка. Тогда этот ребенок направляется к нам на оценку. Эту услугу по штату оказываем в основном мы. Когда оценки начинал выносить Дэниел Клэй, мы еще, можно сказать, ходили под стол пешком. Как, в общем-то, и все, черт возьми. Теперь это организационно поставлено на более широкую ногу. Все можно провести в одном месте: обследование, оценку, первоначальную консультацию, опрос ребенка и заявленного правонарушителя. Все можно проделать здесь, в этом самом здании.

— А до того как открылся центр?

— А до того ребенка должен был осмотреть доктор и затем переправить дальше на интервью и оценку.

— То есть туда, где за дело брался Дэниел Клэй.

— Да, но опять же я не считаю, что Клэй действовал достаточно взвешенно. Наше дело крайне деликатное, легких ответов на вопросы здесь нет. Все добиваются от нас конкретики, «да» или «нет», — обвинители, судьи, заинтересованные лица вроде родителей или опекунов, — и, когда мы подчас не можем дать однозначного ответа, бурно негодуют.

— Что-то я не вполне понимаю, — признался я. — А разве вы не для этого здесь сидите?

На это Кристиан придвинулся в кресле и раскрыл ладони — безукоризненно чистые, с ногтями такими короткими, что над ними виднелись мягкие розоватые полоски.

— Вы вдумайтесь: ежегодно через нас проходит от восьмисот до девятисот детей. Возьмем в качестве примера сексуальное насилие. Его прямые физические следы обнаруживаются в среднем лишь у пяти процентов таких детей — скажем, мелкие разрывы девственной плевы или прямой кишки. Из этих детей многие находятся в подростковом возрасте, так что даже если налицо признаки половой активности, то не так-то просто установить, совершался акт по обоюдному согласию или нет. Многие половозрелые девочки — уже девушки — даже после проникновения в них на обследовании демонстрируют неразорванную девственную плеву. Если даже устанавливается факт несогласованного секса, то и тогда зачастую нельзя сказать, кто именно совершил насилие и когда. Можно лишь констатировать, что половой контакт действительно имел место. Даже у сравнительно маленького ребенка свидетельств может оказаться или очень мало, или вовсе никаких, тем более учитывая обычные для развивающегося детского организма анатомические изменения. Физические признаки, раньше считавшиеся аномальными, теперь расцениваются как неспецифические.

Единственно надежный способ установить факт изнасилования — это протестировать на половую инфекцию, что подразумевает наличие у правонарушителя того или иного венерического заболевания. Если результат положительный, значит, налицо изнасилование, но и это еще не ответ на то, кто именно его совершил, пока нет в наличии анализа ДНК. И если у насильника не обнаружено венерического заболевания, то у вас на руках нет аргументов.

— А что с поведением такого ребенка? После насилия оно же наверняка меняется?

— Не все так однозначно. Эффекты разнятся, и нет каких-либо шаблонных поведенческих признаков, указывающих на насилие. Бывает, мы видим взволнованность, трудности при засыпании; иногда наблюдаются ночные кошмары, когда ребенок с криком просыпается и не может успокоиться, а наутро об этом и не вспоминает. Есть такие, кто грызет ногти и заусенцы, выдергивает волосы, отказывается идти на уроки, настаивает, чтобы на ночь его клали с тем из родителей, к кому он больше привязан. У мальчиков, как правило, усиливается моторика, агрессивность, а у девочек, наоборот, наступает замкнутость, уход в себя, депрессивность. Хотя сходные поведенческие реакции наблюдаются, скажем, при разводе родителей, когда ребенок переживает стресс. Сами по себе эти типы поведения не служат доказательством к тому или иному виду насилия. Кстати, как минимум у трети подвергшихся жестокому обращению детей никаких симптомов не выявлено вообще.

Я снял куртку, после чего продолжил записывать. Кристиан разулыбался:

— Что, не все так просто, как казалось?

— Не все.

— Вот почему процесс оценки и разработанная под него техника интервьюирования так важны. Профессионал здесь не может вести ребенка, как в ряде случаев, я полагаю, поступал Клэй.

— Как в случае с Муллером?

Кристиан с легкой торопливостью кивнул:

— Случай Муллера вообще следует рассматривать как хрестоматийный пример всего, что может произойти не так в деле о жестоком обращении с детьми. Мы здесь видим ребенка, который манипулируется родителем; профессионала, что поступается своей объективностью в угоду пристрастному, неверно ориентированному импульсу; наконец, судью, предпочитающего контрастные тона оттенкам серого. Есть такие, кто считает: обвинения в изнасиловании, выдвигаемые в ходе споров об опеке при бракоразводных процессах, в подавляющем своем большинстве сфабрикованы. Есть даже термин, характеризующий в подобных случаях поведение ребенка: «синдром родительского отчуждения». Ребенок как бы ассоциирует себя с одним из родителей, тем самым отчуждая второго. Негативное поведение к отчужденному родителю — это на самом деле отражение чувств и восприятия обвиняющего родителя, а не ребенка. Это гипотеза, и не все ее принимают, но в случае с Муллером — понятно, что в ретроспективе, — Клэю следовало уяснить, что мать ребенка настроена крайне враждебно. А потому задай он чуть больше вопросов о ее анамнезе, на медицинском фоне он бы обнаружил, что у женщины проявляются симптомы изменения личности. Но вместо этого он откровенно взял ее сторону и безоговорочно принял версию событий, изложенную ребенком. Это стало катастрофой для всех участников процесса и нанесло ущерб репутации тех, от кого зависело рассмотрение дела. Но, безусловно, хуже всего то, что человек в итоге лишился не только семьи, но и жизни!

От резкости собственного тона Кристиан будто опомнился. Он потянулся, затем нарочито мягко развалился в кресле и уже спокойным голосом сказал:

— Прошу прощения, завел вас немножко не туда.

— Вовсе нет, — ответил я, — как раз насчет Муллеров я вас и спрашивал. А еще вы говорили о приемах интервьюирования.

— Ах да. Ну, на первый взгляд это довольно просто. Вы задаете вопросы типа «делалось ли с тобой что-то нехорошее, стыдное?» или «касался ли тебя такой-то и такой-то дядя там, где нельзя, в каком-нибудь твоем тайном местечке?». Это конкретно в случае, если разговор идет с малолетним ребенком. При этом ребенок из желания угодить оценщику правильным ответом, чтоб потом побыстрей уйти, может сказать не то, что на самом деле было. Есть и случаи того, что именуется «неверным присвоением источника», когда ребенок где-то что-то такое слышал и, так сказать, примерил услышанное к себе, быть может, с целью добиться больше внимания. Иногда поначалу ребенок, особенно младшего возраста, чуть ли не с упоением выдает информацию, а затем под давлением, скажем, членов семьи начинает отказываться от своих слов. Происходит такое и с подростками: допустим, мамин новый бойфренд начинает «заниматься гадостями» с ее дочерью, а мама не желает этому верить, потому что не хочет терять парня, который ее содержит, и вместо этого начинает обвинять своего ребенка во лжи. У тинейджеров в целом свои соображения. Они могут лгать об изнасиловании с целью извлечь для себя какую-то выгоду; подсказкам же и внушению они обычно не поддаются. С ними проблема в том, что в случае того же изнасилования уходит не меньше пары собеседований, чтобы они наконец начали по чайной ложке выдавать детали. Они предпочитают отмалчиваться, быть может, из чувства вины или стыда; самое же последнее, насчет чего они захотят распространяться посторонним, это оральное или анальное изнасилование.

Так что интервьюирование приходится проводить, держа в уме все эти условности и нюансы. Моя позиция такова: я не верю никому, а верю только собранным данным. Вот что я предоставляю и полиции, и обвинителям, и судьям, если дело доходит до суда. И думаете что? Все, как один, они оказываются мной разочарованы. Как я уже сказал, они хотят четких ответов, а как раз их-то, однозначных, мы во многих случаях дать им не можем.

Вот здесь мы с Дэниелом Клэем и расходились. Есть некоторые оценщики, у которых по делам о насилии позиция едва ли не политическая. Предполагаемых виновников они с ходу безудержно клеймят и детей интервьюируют с презумпцией того, что налицо жестокое обращение. Придают соответствующую окраску, а дальше все уже идет по нарастающей, как снежный ком. Клэй в этих делах постепенно стал эдаким арбитром, который подсуживает кому надо, будь то вышеупомянутый пример или повторная попытка судьи переломить ход процесса о жестоком обращении. Вот это до беды его и довело.

— Ладно. Мы можем на минуту вернуться к случаю Муллера?

— Само собой. Эрик Муллер. Все значится в протоколе. Да еще и газеты подробно в свое время освещали. Шел довольно гнусный бракоразводный процесс, и жена требовала единоличное опекунство. Видимо, она поднажала на сына, которому тогда было всего двенадцать, чтобы тот оговорил своего отца. Отец обвинения отрицал, но Клэй выдал против него резко осуждающую оценку. Так как у окружного прокурора по-прежнему не было достаточно улик для вынесения обвинительного вердикта, дело перешло в семейный суд, где бремя доказывания ниже, чем в уголовном. Процесс об опекунстве отец проиграл и через месяц покончил с собой. Затем ребенок перед священником отрекся от своих показаний, и все вышло наружу. Клэй предстал перед Бюро лицензий. Действий там против него не предприняли, но дело пахло достаточно скверно, и он вскоре перестал давать оценки для слушаний.

— Это было его решение или оно было кем-то навязано?

— И то и это. Оценок он решил больше не проводить, но ему их и так не предлагалось, даже если бы он решил продолжить. Да и мы к той поре уже встали на ноги и какое-то время успешно работали, так что бремя оценки в большинстве случаев теперь ложилось на нас. Я говорю «бремя», но на самом-то деле мы с радостью готовы были его на себя принять. О благе детей мы печемся ничуть не меньше, чем это делал Дэниел Клэй. Только мы никогда не теряем из виду свою ответственность перед всеми, кто имеет отношение к тому или иному делу, а главное — перед истиной.

— Вы не знаете, где сейчас тот Муллер-младший?

— Умер.

— Как?

— Занаркоманил и умер от передозировки. Героин. Это случилось где-то, э-э… года четыре назад, в Форт-Кенте. Что стало с его матерью, я не знаю. Последнее, что я слышал, это что она живет где-то в Орегоне. Снова вышла замуж; кажется, и ребенком обзавелась. Надеюсь, с ним у нее обстоит лучше, чем с тем, прежним.

Вектор Муллера, похоже, оканчивался тупиком. Я перешел к теме плохого обращения с кем-нибудь из пациентов Клэя. Кристиан с деталями был тут как тут: может, пробежался по ним перед моим приходом, или же какое-то дело выглядело настолько памятным, что о нем было просто сложно забыть.

— Помнится, однажды нам в пределах трех месяцев поступило два дела о предполагаемом жестоком обращении, — стал рассказывать он. — И оба с удивительно схожими элементами: предполагаемое насилие от посторонних лиц или же насилие от лица, неизвестного ребенку; причем с использованием масок.

— Чего? Масок?

— Птичьих масок. Насильники — в одном случае трое, в другом четверо, — скрывали лица за птичьими масками. Дети — в первом случае двенадцатилетняя девочка, во втором мальчик четырнадцати лет, — оказались похищены — одна на пути из школы, другой у заброшенной узкоколейки, где пил пиво, — и увезены в неизвестную местность. Там их на протяжении нескольких часов периодически насиловали, после чего отвезли и бросили невдалеке от того места, откуда забрали. Все это, разумеется, происходило не вчера, а годы назад: первый случай в середине восьмидесятых, второй в начале девяностых. Первый получил огласку после попытки самоубийства той девушки, когда она в нежном возрасте восемнадцати лет засобиралась замуж. Второй — когда тот мальчик пошел по судам по целому ряду мелких правонарушений и его защитник решил использовать предполагаемое изнасилование в качестве смягчающего обстоятельства. Судью он не убедил, но, когда оба дела поступили к нам, игнорировать сходство оказалось невозможным. Начать с того, что те дети не были меж собой знакомы, а их городки отстояли друг от друга на сотни миль. Тем не менее детали их показаний сходились один в один, вплоть до того, как выглядели те маски.

И знаете, что у них еще было общего? Обоими детьми в прошлом занимался Дэниел Клэй. Девочка заявляла о домогательстве со стороны учителя, которое тогда не подтвердилось: сочли, что тот учитель тайком посягал на одну из ее подруг. Это был один из тех редких случаев, когда оценка Клэя оказалась не на стороне заявителя, то есть заявительницы. Мальчика направили к Клэю после того, как он оказался уличен в скороспелой сексуальной связи со своей одноклассницей (возраст десять лет). Оценка Клэя указала на вероятные признаки жестокого обращения в прошлом мальчика, но дальше дело не двинулось. С той поры мы выявили еще шесть случаев с «птичьим элементом»; трое из фигурантов оказались бывшими пациентами Дэниела Клэя, причем ни одного из тех случаев не произошло после его исчезновения. Иными словами, никаких новых сообщений о подобных происшествиях начиная с конца девяносто девятого года не поступало. Это не значит, что их не происходило, но во всяком случае мы о них не слышали. Большинство вовлеченных в них детей были, как бы это сказать… в некотором смысле бедовыми, потому-то заявления и проявились не сразу, а с такой задержкой.

— Что значит «бедовыми»?

— Понимаете, поведение у них было предосудительное. Некоторые уже и до того заявляли о домогательстве, подчас бездоказательно; кто знает, а может, это вранье? Другие успели отличиться противоправными действиями или же на них просто махнули рукой свои или приемные родители: дескать, пускай себе творят что хотят. Власти на таких в совокупности смотрят косо и не особо верят, даже если те сами идут с заявлениями о происшедшем. А полиция, особенно мужского пола, утверждения о насилии принимает с большой неохотой, во всяком случае, от девчонок-подростков. Потому-то дети, о которых идет речь, оказываются иной раз уязвимыми, потому что никто их толком не ограждает.

— И вот, прежде чем к Клэю кто-то подступается с детальными расспросами обо всем этом, он вдруг берет и исчезает?

— Гм. О большинстве случаев стало известно уже после его исчезновения, — сказал Кристиан. — А так вы правы. Проблема в том, что мы вынуждены сами дожидаться поступления подобных случаев, а не разыскивать этих детей своими силами. Есть еще такие важные нюансы, как конфиденциальность пациента, опечатанные архивы, да что там, даже естественное рассредоточение семей и детей, которое происходит со временем. Все те дети, о которых я вам рассказал, выросли; самым юным сейчас лет, наверное, под двадцать — с учетом того, что на момент заявленного насилия им было от девяти до пятнадцати. Иными словами, нельзя вот так взять и дать объявление в газету: «Лица, пострадавшие от насильников в птичьих масках, просим вас собраться там-то и там-то». Так не делается, да и не бывает.

— А нет подозрений, что одним из насильников мог быть непосредственно Клэй?

Кристиан протяжно вздохнул.

— Большой вопрос, не так ли? Слухи, разумеется, ходили, но вы когда-нибудь видели Дэниела Клэя?

— Нет.

— В нем росту было два метра, никак не меньше. И худоба. Такого сложно спутать. Когда мы повторно рассматривали те дела, ни один из ребят не описал своих предполагаемых насильников хотя бы приблизительно как Дэниела Клэя.

— Ну так, может, это просто совпадение, что некоторые из тех ребят были его пациентами?

— Конечно, все может быть. Он был известен именно тем, что занимался детьми, прошедшими предположительно через сексуальное насилие. При соответствующей убежденности можно упирать как раз на то, что те дети потому и оказались мишенями надругательства, что были его пациентами. Может, кто-то из смежных профессий, тоже связанных с детьми, мог случайно или нарочно проронить какие-то детали, хотя, по нашим собственным данным, таких утечек не было. Все это, впрочем, предположение.

— У вас нет никаких мыслей, где эти дети могут быть сейчас?

— Ну, может, некоторые. Подробностей сообщить я не могу, извините. Могу разве что дать детали их заявлений без указания имен, но это вам ничего особо не даст помимо того, что вы уже знаете.

— Был бы признателен.

Доктор отвел меня обратно в приемный зал, а сам возвратился к себе в кабинет. Минут через двадцать он вернулся с небольшой стопкой распечатанных листов.

— Боюсь, это все, что я могу вам дать.

Я поблагодарил его и за распечатки, и за потраченное время. Он сказал, что при необходимости ему можно звонить, и дал свой домашний телефон.

— Доктор Кристиан, — спросил я напоследок, — как вы думаете, Дэниел Клэй мертв?

— Если он в чем-то был замешан — а мне на этот счет сказать нечего, — то ему вряд ли хотелось бы лицезреть позор, крах своей карьеры и тюремное заключение. Пусть мы с ним во многом не сходились, но он был гордым, в прямом смысле слова культурным человеком. В тогдашних обстоятельствах он вполне мог наложить на себя руки. С другой стороны, если он не был ни к чему причастен, то зачем вообще бежать? Возможно, те два события — внезапно всплывшие откровения насчет предполагаемых изнасилований и исчезновение Клэя — совершенно меж собой не связаны, и мы почем зря порочим репутацию безвинного человека. Я просто не знаю. Странно все-таки, что никаких следов исчезновения Дэниела Клэя до сих пор не нашлось. Я работаю лишь с доступной мне информацией, не более, и из того, чем я располагаю, напрашивается вывод, что Клэй все-таки мертв. Тогда вопрос в том, ушел ли он из жизни сам или кто-то его ее лишил?

Я оставил «Мидлейк центр» и поехал домой. У себя за кухонным столом я прочел выдержки из дел, которые дал мне доктор Кристиан. Как он и говорил, к его рассказу они мало что добавляли, кроме глухого отчаяния от мысли, что взрослые способны проделывать с детьми. Описания тел насильников были нечеткие, особенно учитывая то, что в ряде случаев детям во время развратных действий завязывали глаза или травмировали так, что своих мучителей они, когда приходили в себя, не могли и припомнить. Но в одном Кристиан был прав: ни одно из описаний не соответствовало внешности Дэниела Клэя.

Управившись с этим, я пошел гулять с Уолтером. За истекший год он очень окреп и вырос, даже по меркам своего собачьего возраста. Игривости в нем поубавилось, он стал степеннее и пусть немного, но все же напоминал своих предков, больших охотничьих собак первых фермеров и поселенцев Скарборо. Дед однажды рассказывал мне, как в доме у местного охотника остановился на ночлег бродячий циркач, который вез с собой на восток льва в клетке. Мужчины подвыпили, и охотник предложил стравить одну из своих собак с этим самым львом; ставка для зрителей была бочонок рома. Циркач согласился, и назавтра на глазах у собравшихся горожан пса запустили в клетку со львом. После первого же взгляда на льва пес, прыгнув, вцепился ему в горло, повалил на спину и начал драть. Циркач тогда вмешался и смог, заплатив охотнику за бочонок рома и дав еще полсотни долларов, пристрелить в клетке собаку, пока та не разорвала льва в клочья. Уолтер, может, со львом бы и не справился, но он был моим псом, и я его любил. Когда я по нескольку дней кряду бывал в отъезде, за ним присматривали мои соседи Джонсоны, Боб и Шерли. Уолтер против этого не возражал. Он по-прежнему мог разгуливать по своей территории, а они его всячески баловали. Оба были на пенсии, своей собаки у них не было, и Боб с удовольствием брал Уолтера с собой на прогулку. Таким образом, в выигрыше были все.

Вот мы добрались до Ферри-Бич. Уже стемнело, но я хотел подышать воздухом. На моих глазах Уолтер, осмотрительно сунув лапу в воду, тут же ее выдернул. Укоризненно гавкнув, он посмотрел на меня, будто я мог что-нибудь сделать — скажем, нагреть море до такой температуры, чтобы он мог искупнуться. Уолтер завилял хвостом… и тут шерсть у него на загривке вздыбилась. Застыв, он смотрел куда-то мимо меня. Губы его топорщились, обнажая острые белые зубы. Из горла шел низкий утробный рык.

Я обернулся. Среди деревьев стоял человек. Смотри я на него прямо, со своего места я бы, пожалуй, различил лишь ветви и гуляющую рябь лунного света; более отчетливо он проступал, если смотреть на него боковым зрением или вообще чуть в сторону. Тем не менее он там стоял. Свидетельством тому была реакция Уолтера, к тому же я все еще помнил события прошлой ночи: что-то невнятно увиденное мной на краю леса и тут же исчезнувшее; призрачно шепчущий из теней детский голос; слова, начертанные на пыльном оконном полотне.

Полые Люди.

Оружия со мной не было. «Кольт» после поездки к доктору Кристиану остался в машине, а перед прогулкой с Уолтером я его оттуда не вытащил; «смит-вессон» лежал у меня в спальне. Сейчас мне хотя бы один из тех стволов, а еще лучше сразу два.

— Как дела? — окликнул я, приветственно подняв руку.

Человек не двинулся. Пальто у него было грязно-рыжего цвета, так что смешивалось с тенями и песчаной почвой. Лицо проглядывало лишь местами: призрачно-бледная щека, белые лоб и подбородок. Рот и глаза — черные округлые впадины с морщинами вокруг губ и глазниц, как будто кожа в этих местах пожухла и ссохлась. Я сделал осторожный шаг в его сторону; Уолтер двигался рядом. При этом я пытался разглядеть человека, который с каждым моим шагом отступал в деревья, облекаясь темнотой.

И вот он исчез окончательно. Рык Уолтера прекратился. Он приблизился к месту, где недавно стояла фигура, и обнюхал там землю. Запах ему определенно не понравился, судя по тому, как он сморщил нос и провел языком по губам, словно пытаясь избавиться от чего-то неприятного. Я шаг за шагом прошел пролесок до самой его границы, но так никого и не заметил. И мотора никто не заводил. Тишина и покой.

От берега мы направились к дому, при этом Уолтер всю дорогу жался ко мне, приостанавливаясь лишь с тем, чтобы вглядеться в деревья слева от нас. Зубы его были чуть оскалены, как будто он выжидал приближения какой-то покуда еще неведомой угрозы.

Глава 8

Утром я поехал в Линн. Синее чистое небо смотрелось совсем по-летнему, только лиственные деревья стояли голые, а рабочие, занятые нескончаемой прокладкой скоростной магистрали, были сплошь в свитерах с капюшонами и толстых перчатках, чтобы как-то отгонять холод. Дорогой я пил кофе и слушал альбом североафриканских песен протеста. За это на меня неодобрительно покосились на заправке в Нью-Гемпшире: песни «Клэш», гремящие на арабском языке, там явно сочли чем-то непатриотичным. Между тем песни как-то отвлекали меня от мыслей насчет фигуры, маячившей накануне в пролеске Ферри-Бич. Припоминание о ней вызывало странный отклик, как будто бы я углядел нечто, чего видеть был не должен, или же нарушил какое-то табу. Странность в том, что та фигура показалась мне чуть ли не знакомой, словно я наконец встретил какого-то дальнего, седьмая вода на киселе, родственника или троюродного кузена, о котором прежде был наслышан, но все никак не удавалось с ним повстречаться.

С федеральной автострады я свернул на Первое шоссе (уродливый участок бесконтрольной коммерческой застройки, каких довольно много на северо-востоке), затем на Северное шоссе 107 (тоже немногим лучше), и так через Ревир и Согус выехал на Линн. Справа я оставил «Уилабратор» — завод-гигант по переработке отходов, — а затем «Джи И Эвиэйшн», одно из основных здешних предприятий. Пейзаж на въезде в Линн крапили стоянки подержанных машин и участки под застройку, а с фонарных столбов всем въезжающим приветственно помахивали звездно-полосатые флаги (каждый — дар одной из действующих в городе фирм). «Элдрич и партнеры» среди них не значился — нехитрый вывод, который я сделал, едва подъехав к их офису. Особо преуспевающей эта контора, занимающая пару верхних этажей серого уродливого здания, явно не являлась. Само здание с дерзким видом воинственной дворняги корячилось посреди квартала. Окна здесь чистились невесть когда, и уж совсем неизвестно, когда освежалось литье некогда золотистых букв на дощечке, возвещающей о присутствии здесь юристов. Строение было утиснуто между баром «Таллиз» (место само по себе настолько аскетичное, что возвели его, видимо, для противостояния вражеской осаде), и серо-зелеными типовыми домами, где в нижних этажах располагались различные заведения: маникюрный салон, магазин «Ангкор мультисервисез» с вывеской на камбоджийском, а также мексиканский ресторан с зазывным приглашением отведать буритос, тортас и такое. В конце квартала стоял еще один бар, в сравнении с которым невзрачный «Таллиз» смотрелся творением Гауди. Этот состоял просто из входа, двух окошек и еще названия над входом, намалеванного, вероятно, с нешуточного бодуна за стакан спасительного пойла, от которого рука перестает наконец трястись трясом.

Именовалось заведение «Эднис» — во множественном числе, стало быть. Будь оно в единственном, но в два слова — скажем, «Бредни Эдни», — то звучало бы значимей за счет ироничности подтекста. Во всяком случае, мне так кажется.

Паркуясь перед «Таллиз», особенных иллюзий насчет «Элдрича и партнеров» я не питал. На моем опыте адвокаты никак не торопились распахивать душу перед частным дознавателем, и недавний двухминутный разговор со Старком меня в этом никак не переубедил. Если вдуматься задним числом, то мои стычки с юристами были почти все без исключения негативны. Может, я еще недостаточно их на своем веку перевидал. А может, наоборот, предостаточно.

Уличная дверь в серое здание была не заперта, и снизу на верхние этажи вели щербатые ступени узкого лестничного прохода. Вдоль желтой стенки на уровне плеча тянулся грязноватый след от бесчисленных макинтошей, плащей и пальто, монотонно тершихся об эту стену из года в год. Чем выше я поднимался, тем ощутимей становился першистый, с оттенком плесени запах старых лежалых бумаг с наслоениями пыли, медленно истлевающих ковров и вязких дел, тянущихся десятилетиями. Прямо по Диккенсу. Перенесись сейчас тяжбы «Джарндис и Джарндис» сюда через Атлантику, они бы вмиг оказались в знакомом окружении крючкотворов из «Элдрич и партнеры».

На первой площадке меня встретила дверь с табличкой «ТУАЛЕТ»; выше на второй находилась дверь с матовым стеклом и названием фирмы. Я тронулся дальше, бдительно поглядывая под ноги на не внушающий надежды ковер (кто знает, сколько гвоздиков его еще удерживает). Справа в полумрак очередного этажа вел еще один пролет. Ковер там истерт был меньше, хотя толку-то.

Прежде чем войти, я учтиво постучался в дверное стекло (вышло несколько жеманно, по-старосветски). Не услышав ответа, открыл дверь и зашел. Слева от входа находилась деревянная конторка, за ней большой стол, а за столом объемистая женщина с черными волосами, неопрятно уложенными на манер шарика мороженого над стаканчиком. На женщине были зеленющая блузка с горжеткой и бусы из тронутого желтизной фальшивого жемчуга. Как и все в этом помещении, женщина выглядела старой, но возраст не скрывал ее любви к косметике и краске для волос, хотя уже и лишал сноровки, необходимой, чтобы и первое, и второе после наложения смотрелось актом хотя бы тщеславия, а не вандализма. Во рту у нее дымилась сигарета. При таких залежах бумаги вокруг подобная бравада казалась поистине самоубийством с примесью восхитительного пренебрежения к закону, завидного даже для работника адвокатской конторы.

— Чем могу? — осведомилась секретарша голосом придушенной собачки, высоким и сипловатым.

— Мне бы к мистеру Элдричу.

— Старшему, младшему?

— Да к обоим.

— Старший помер.

— Тогда к младшему.

— А младший занят. Новых клиентов не принимает. И так с ног валимся.

Я попытался представить, как такую можно не то что повалить, а хотя бы поднять на эти самые ноги. Представить не получалось. На стене за женщиной висела фотография, выцветшая так, что различалось разве что дерево в углу. Стены в конторе были желтые, как и на лестнице, но за десятки лет неустанного курения понуро побурели. Потолок когда-то, вероятно, был белым, но держать насчет этого пари взялся б разве что глупец. И везде громоздились кипы бумаг: на ковре, на столе у секретарши, еще на одной столешнице по соседству, на конторке, на паре старых стульев с прямыми спинками, которые раньше, по всей видимости, предлагались клиентам, но потом пошли на более насущные нужды хранения; наконец, на стеллажах во всю стену, натужно прогибающихся под этой тяжестью. Будь здесь какая-то возможность хранить бумаги на потолке, их бы, вероятно, складировали и там. И ни одна из бумаг, если приглядеться, не сказать чтобы меняла свое место с той поры, как вышли из моды гусиные перья.

— Я с вопросом по вашему, должно быть, клиенту, — заметил я. — Звать его Меррик.

Женщина покосилась, щурясь сквозь слоистый сигаретный дым.

— Меррик? Что-то ни о чем не говорит.

— Он водит автомобиль, зарегистрированный на вашу фирму.

— Откуда вы знаете, что именно на нашу?

— Ну как. Вначале из-за отсутствия бумаг сказать было сложно, но затем вот выяснилось.

И без того прищуренные глаза чуть сузились. Я назвал ей номер машины.

— Меррик, — повторил я и, кивнув на телефон, добавил: — Вы, может, позвоните тому, который не умер?

— Присядьте, — сказала на это секретарша.

Я огляделся.

— Да тут негде.

Она было улыбнулась, но раздумала: не ровен час, шпаклевка потрескается.

— Ну тогда прислонитесь к чему-нибудь.

Я вздохнул. Вот вам еще одно доказательство — если таковые требуются — что не все толстяки весельчаки. Не верите — спросите у Санты-Клауса.

Женщина сняла трубку с бежевого телефона и набрала номер.

— Звать? — спросила она попутно.

— Чарли. Чарли Паркер.

— Как певца?

— Саксофониста.

— Да кто их там разберет. Документ какой-нибудь есть?

Я показал удостоверение. Она посмотрела неприязненно, как будто бы я вынул, извините, член и стал им что-нибудь выделывать.

— Фото старое, — заметила она.

— Ну так все со временем старится, — отозвался я. — Не могу ж я вечно оставаться молодым-красивым.

В ожидании ответа секретарша постукивала по столу ногтями. Ногти были окрашены в розовый цвет. У меня от него невольно заныли зубы.

— А он точно был не певец?

— Стопроцентно.

— Н-да. А кто тогда пел? Он еще из окна упал.

— Чет Бейкер.

— Вот как.

Она продолжала постукивать по столу.

— А вам нравится Чет Бейкер? — спросил я. Похоже, у нас завязывалось знакомство.

— Нет.

Или не завязывалось. Уф-ф, где-то наверху сняли трубку.

— Мистер Элдрич, тут у нас… — женщина сделала драматичную паузу, — тут у нас к вам джентльмен. Хочет поговорить. Спрашивает насчет какого-то мистера Меррика.

Она выслушала ответ, сопровождая его кивками. Теперь вид у секретарши был еще более недовольный, чем до звонка наверх. Она-то, видимо, рассчитывала, что ей прикажут гнать меня взашей.

— Ладно, поднимайтесь. Вторая дверь наверху.

— Круто, — сказал я.

— И чтоб сразу назад.

Я оставил ее, эдакую раздобревшую Жанну д’Арк перед сожжением, и отправился на верхний этаж. Вторая дверь там была уже открыта, и в проеме меня ждал старичок лет семидесяти, а то и больше. Несмотря на возраст, волосы все еще в основном при нем, свои или чужие. Одет он был в серые полосатые брюки и черный пиджак, из-под которого проглядывали белая рубашка и серая жилетка в крапинку, с галстуком черного шелка. Вид у старичка слегка недовольный, как у гробовщика, у которого буквально из-под носа увели завидный труп. Сам старичок словно подернут патиной из пыли, перхоти и бумажных волокон (в основном волокон). С его морщинами и жухлостью он будто сам сделан из бумаги, которая постепенно крошилась, распадалась под прессом лет, проведенных на службе буквы закона.

Приветственно протянув сухонькую руку, он выдавил улыбку — можно сказать, ключи от города в сравнении с тем, как меня встретила его секретарша.

— Томас Элдрич, — представился он. — Прошу покорно.

Кабинетик у него был малюсенький. Здесь тоже громоздились бумаги, но не в таком количестве. Кое-что даже разобрано и расставлено в алфавитном порядке по папкам на полках, с аккуратным указанием дат, уводивших далеко в прошлое. Впустив меня, старичок прикрыл дверь и дождался, пока я сяду, после чего сам сел за свой стол.

— Ну, — сказал он, сведя перед собой ладони домиком, — что там у вас насчет мистера Меррика?

— Вы его знаете?

— Немного слышал. Машину мы ему выделили по просьбе одного из наших клиентов.

— Можно узнать кого?

— К сожалению, сказать не могу. У мистера Меррика какие-то неприятности?

— Боюсь, он прямиком к ним движется. Меня наняла женщина, которая, судя по всему, привлекла его внимание. Он всюду ее преследует. Недавно окно у нее в доме высадил.

Юрист сочувственно поцокал языком:

— Ай-ай-ай. А в полицию она сообщала?

— Да, сообщала.

— А мы что-то оттуда не слышали. Уж такого-то рода жалоба наверняка бы уже до нас дошла.

— Полиция с ним еще не разговаривала. Это сделал я. А кроме того, запомнил номер его автомобиля и так вышел на вашу фирму.

— Очень изобретательно с вашей стороны. И вот теперь, вместо того чтобы информировать полицию, вы находитесь здесь. Осмелюсь спросить зачем?

— Дама, о которой идет речь, не уверена, что полиция может ей помочь.

— А вы можете, — прозвучало не как вопрос, а скорее как утверждение, и у меня возникло нелегкое чувство, что Элдрич уже знает, кто я, причем знал еще до того, как меня ему назвала секретарша. Тем не менее фразу я воспринял как вопрос.

— По крайней мере, пытаюсь. Если ситуация усугубится, то нам, возможно, и вправду придется задействовать полицию, что, мне кажется, может не лучшим образом сказаться на вас и на вашем клиенте.

— Ни мы, ни наш клиент ответственности за действия мистера Меррика не несут, даже если то, что вы говорите, соответствует действительности.

— Полиция может отнестись к этому иначе, если вы действуете как его личная служба аренды машин.

— И они получат точно такой же ответ, какой я только что дал вам. Мы всего лишь по просьбе клиента предоставили ему машину, ничего более.

— И вы ничего не можете мне о Меррике рассказать?

— Ничего. Как я уже сказал, мне известно о нем крайне мало.

— Ну хотя бы по имени вы его знаете?

Элдрич помолчал, глядя на меня с озорной хитрецой. До меня вдруг дошло, что ему, вероятно, все это доставляет удовольствие.

— По-моему, Фрэнк.

— Вам не кажется, что этот Фрэнк какое-то время провел в тюрьме?

— Не могу точно сказать.

— Что-то, о чем вас ни спроси, вы все не можете сказать.

— Я, видите ли, юрист, а следовательно, мои клиенты ожидают от меня определенной степени осторожности. В противном случае я бы не оставался в своей профессии столь длительное время. Если то, о чем вы говорите, правда, о поступках мистера Меррика остается только сожалеть. Возможно, если б ваша клиентка села и обсудила с ним этот вопрос, ситуация разрешилась бы к удовлетворению обеих сторон, поскольку, я полагаю, мистер Меррик считает, что она способна оказать ему кое-какую помощь.

— Иными словами, если она расскажет ему о том, что он желает знать, то он уйдет?

— Было бы логично это предположить. А она что-то знает?

На его вопрос я не клюнул. Старик бросал мне наживку, а где наживка, там внутри непременно крючок.

— Похоже, он так считает.

— В таком случае это естественным образом решает вопрос. Я уверен, что мистер Меррик — человек благоразумный.

Весь наш разговор Элдрич держался невероятно спокойно. Шевелился один лишь рот; глаза и те следили за происходящим, казалось, с легкой сонливостью. На слове же «благоразумный» он тонко улыбнулся, вкладывая в него смысл, полностью противоположный исконному значению этого слова.

— Мистер Элдрич, а вы сами когда-нибудь встречались с Мерриком?

— Имел такое удовольствие.

— Впечатление такое, что он кипит от гнева.

— Быть может, у него есть на это основания.

— Судя по тому, что вы не спрашиваете имя женщины, на которую я работаю, вы его, видимо, уже знаете. Из чего можно сделать вывод, что Меррик поддерживает с вами контакт.

— Да, я разговаривал с мистером Мерриком.

— Он тоже ваш клиент?

— Был, в каком-то смысле. Мы в некоем вопросе действовали от его имени. Но это уже в прошлом.

— А теперь вы помогаете ему, потому что вас об этом попросил кто-то еще из ваших клиентов?

— Можно так сказать.

— Мистер Элдрич, а почему ваш клиент интересуется Дэниелом Клэем?

— Интереса к Дэниелу Клэю у моего клиента нет.

— Я вам не верю.

— Я не буду вам лгать, мистер Паркер. Если по какой-то причине я не могу ответить на вопрос, я вам так и скажу, но лгать не буду. Повторяю еще раз: насколько мне известно, интереса к Дэниелу Клэю мой клиент не испытывает. Вопросы у мистера Меррика сугубо свои.

— А его дочь? Она вашего клиента интересует?

Юрист, похоже, собирался кивнуть, но передумал; впрочем, было достаточно уже и его молчания.

— Затрудняюсь с ответом. Это вам надо обсуждать с мистером Мерриком.

У меня засвербело в носу, как будто в моих ноздрях оседали частицы бумаги и пыли, а кабинет Элдрича незаметно вбирал меня, превращая в часть своего интерьера. Представьте: проходят годы, кто-нибудь случайно заходит и видит, как мы с Элдричем по-прежнему сидим здесь и препираемся, перебрасываясь вопросами и ответами, а сами уже как мхом поросли какой-то белой субстанцией и все стираемся, стираемся в пыль, в прах.

— Вы хотели бы знать, о чем я думаю, мистер Элдрич?

— О чем же, мистер Паркер?

— Я думаю, что Меррик — опасный человек, и кто-то специально наслал его на мою клиентку. Тот, кто это сделал, вам известен, а потому, быть может, вы передадите ему мои слова. Так вот скажите ему или ей, что я мастер своего дела, и если что-нибудь случится с женщиной, которую я вызвался оберегать, то я обязательно сюда вернусь и за случившееся кто-то ответит. Я ясно изъясняюсь?

Выражение лица у Элдрича не изменилось. Он все так же улыбался благостной, безмятежной улыбкой сморщенного бодхисатвы.

— Замечательно, мистер Паркер, — сказал он. — Я всего лишь наблюдатель и ничего более, но у меня складывается впечатление, что вы заняли в отношении мистера Меррика позицию противостояния. Если б вы не были так настроены на конфронтацию, то вы бы, быть может, заметили, что у вас с ним гораздо больше общего, чем вы думаете. Может статься, что и у него, и у вас есть некоторые общие цели.

— У меня нет цели, помимо той, чтобы вверенная мне женщина находилась в безопасности.

— О нет, мистер Паркер, я так не думаю. Вы мыслите о частном, а не об общем. А ведь мистер Меррик, как и вы, может руководствоваться мотивом некой справедливости.

— Справедливости для себя или для кого-то еще?

— А вы сами не пробовали его спросить?

— Что-то не очень получилось.

— А если без револьвера за поясом?

Вон оно что. Оказывается, Меррик с ним недавно разговаривал. Иначе откуда бы Элдрич знал о моем с ним столкновении, да и о пистолете?

— Знаете, — сказал я, — не хотелось бы мне встречаться с Мерриком, не держа при этом пальца на курке.

— Разумеется, вам решать. Ну а теперь, коли уж нам больше не о чем…

Он встал и, подойдя, открыл дверь. Аудиенция была определенно закончена. Элдрич еще раз протянул для пожатия руку.

— Спасибо за доставленное удовольствие, — сказал он чопорно и, как ни странно, в буквальном смысле. — Рад, что наконец-то выдался случай с вами познакомиться. Я о вас так много слышал.

— А ваш клиент к вашим словам присоединяется? — спросил я.

На секунду его улыбка, хрупкая, как ваза на краю стола, накренилась и готова была вдребезги разбиться. Он вовремя подхватил ее и таким образом спас, но мне этой паузы оказалось достаточно. Элдрич хотел что-то сказать, но я ответил вместо него:

— Позвольте угадать. Вы… затрудняетесь с ответом?

— Точно, — кивнул он. — В утешение могу лишь добавить, что когда-нибудь, со временем, вы с ним, вероятно, опять повстречаетесь.

— Что значит «опять»?

Но дверь уже закрылась, отсекая, меня от Томаса Элдрича с его осведомленностью так же надежно, как дверь в склеп, где он остался погребенным заодно со всеми своими кипами бумаг, чахоточной пылью и секретами.

Назад: Часть первая

Дальше: Глава 9